Текст книги "Листопад"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

В те первые дни восстания, которое развивалось успешно, все думали, что еще до Михайлова дня, самое позднее – до Дмитриева дня, с оккупантами будет покончено. Это была иллюзия, но в нее верили, как в реальность. Без такой веры партизанского движения не было бы. И хотя прошли один за другим оба престольных праздника, народная вера в победу не иссякла, а, пожалуй, даже стала тверже, она закалилась. Лолич понимал, что человек должен верить в то дело, которому он служит, если хочет довести его до победы. Как и другие, Пейя Лолич на первых порах верил в быстрое развитие событий. Но время шло, а освобождение Белграда не только не приближалось, а, наоборот, с каждым днем становилось все более проблематичным. В последние дни партизаны потерпели несколько серьезных неудач и должны были оставить значительную часть освобожденной территории.

По ночам Лолич просыпался от холода и лежал под трофейной шинелью с закрытыми глазами, сжавшись в комочек, словно собачонка. В голову лезли разные мысли, но он тешил себя надеждой, что победа рано или поздно придет, хотя и признавал, что пока дела идут все хуже, а известия с восточного фронта с каждым днем становятся все тревожнее. Он, как и все честные люди, принимал эти вести с огорчением и беспокойством.

У костра, в кругу товарищей, тревога и беспокойство не так мучили: чему быть, того не миновать. Он поджимал ноги по-турецки, протягивал к огню свои длинные, тонкие руки, и на его изможденном, худом лице появлялась блаженная детская улыбка. Когда ветер поворачивал дым в его сторону, из глаз Лолича начинали катиться слезы, оставлявшие светлые дорожки на его покрытом копотью лице. У костра Пейя оживал, словно цветок, вынесенный из мрака темницы на солнце. Даже в желудке у него наступало успокоение, будто он хорошо пообедал. Надо сказать, что за свои двадцать лет Лолич еще не помнил случая, когда бы он был действительно сыт. От постоянного недоедания он превратился в живой скелет. Чувство голода было у него непроходящим, и, когда возникала редкая возможность утолить его, он ел за десятерых, но все равно не ощущал сытости.

Лолич фанатично верил в успех восстания, не помышлял выходить из борьбы. Он вообще всегда знал, чего хочет и как осуществить свои планы. Так еще в предвоенные годы он вознамерился получить образование, хотя был сыном бедного крестьянина, что обрекало его на вечную нищету и прозябание. Его первым успехом было поступление в гимназию, а вторым, решающим, – поступление в Белградский университет. До войны считалось немыслимым, чтобы сын крестьянина-бедняка, которому самой судьбой было предписано служить хозяевам, учился в университете.

Лолич не привык сидеть без дела, и, вероятно, поэтому в дни, когда отряд не вел активных действий, юноша терял терпение. Особенно сильное беспокойство охватило его в конце октября[8]8
  1941 года. – Прим. ред.


[Закрыть], когда партизанские отряды уходили из-под Белграда, который тогда можно было наблюдать в полевой бинокль. Лолич понимал, что силы партизан и оккупантов были слишком неравны и что иного пути, кроме передислокации, у партизан не оставалось, но свое недовольство он сдерживать не мог. «Опять неудача… Снова потащимся и будем заметать следы», – ворчал он.

Постоянное движение выматывало людей. Отряд шел редкой цепью, чтобы уменьшить потери в случае неожиданной засады противника и чтобы можно было с ходу вступить в бой. Приходилось постоянно быть начеку.

Иногда отряд кружил на одном месте и по нескольку раз проходил через одни и те же населенные пункты. У жителей создавалось преувеличенное представление о силах партизан, а противник впадал в заблуждение. Если учесть, что в деревнях всегда находится немало любителей из мухи сделать слона, то можно представить, какие донесения получало фашистское командование. Десятки партизан превращались в донесениях в сотни, мелкие подразделения – в целые бригады. Но оставалось подлинной правдой то, что в партизанах находились самые храбрые и отважные молодые патриоты, готовые без колебаний вступить в схватку с любым врагом. Поэтому, хотя немцы и не могли никогда точно выявить численность партизан, но их реальную силу они вынуждены были признавать.

Однако серьезное ухудшение положения партизан в районе горы Космай уже ничто не могло скрыть. К концу осени это должны были признать самые заядлые оптимисты. С наступлением холодов в довершение к другим бедам в отряде значительно упала дисциплина. На ее состояние влияли людские потери, болезни, тяжелые бытовые условия. У бойцов завелись насекомые, да и как можно было избежать этого, если о бане нельзя было и мечтать. Белье сопрело от пота и постоянных дождей, а заменить его было нечем. Не было рукавиц, хотя зима уже заявила о себе. Руки у партизан замерзали, кожа на них лопалась и долго не заживала. Не было ни бинтов, ни лекарств. Вместо лекарств раны пользовали мочой, пеплом, травами.

Во время редких привалов бойцы должны были выбирать между желанием немедленно приткнуться где-нибудь поспать или же сначала попытаться найти какую-нибудь еду, обсушиться.

В тот день все очень устали. После ночного боя в окрестностях Рале и на Парцанском Висе партизаны добрались до небольшой деревушки и жаждали тишины и покоя. Жители покинули деревню, почти все ее дома были сожжены или разрушены оккупантами, а то, что осталось и могло гореть, партизаны использовали для своих нужд. Сухие доски от дверей и ворот, остатки оконных рам горели хорошо. Пламя весело перескакивало с одной доски на другую, отбрасывало во все стороны отблески света.

Эта деревушка находилась по соседству с родным селом Лолича, и он знал почти всех ее жителей. Здесь главным образом проживали рабочие местной каменоломни. Теперь никого из них в деревне не осталось, даже собаки и те ушли, за исключением нескольких, уже почти одичавших псов. В тумане встревоженно кричали галки. Когда они затихали, Лолича снова начинали глодать всякого рода неприятные мысли, которые всегда наваливались на него при виде разрушенных сел и деревень. Он переживал их разорение как собственную катастрофу.

«Зря мы тогда так поспешно отступили и не дали им как следует, – сетовал Лолич, вспоминая недавний бой их отряда с немцами и полицаями. – Сейчас бы они сидели, как барсуки, в норах, боясь высунуть нос». Он перешагнул через поваленный забор, который еще не успели пустить на дрова, и оказался перед невысокой могилой, на которой, словно на бруствере траншеи, расположилось несколько бойцов. Перед ними горел костер, в который они подбрасывали сухие ветки и колья. Пламя костра гудело. Размягченные теплом, партизаны тихо пели жалостную песню: «У дороги верба зеленеет, а под вербой мама сидит, плачет…»

Лолич шел сюда с намерением погреться и обсушиться, но, увидев эту низкую могилу, размытую дождями и густо засыпанную сухими листьями, проследовал дальше. Он узнал это место. Здесь был похоронен Аца Паликулич, парень из деревни Лолича. Они хорошо знали друг друга, так как их дома находились по соседству. Они вместе пасли овец, лазили в чужие сады и на бахчи, влюблялись в одних и тех же девчонок, а позднее вместе воевали в одной роте. Но Аца не погиб. Он был расстрелян.

Все произошло тогда неожиданно, буквально в мгновение ока. Аца, будучи часовым, проголодался и завернул в дом к знакомому мужику в надежде чего-нибудь перекусить. И так случилось, что, пока он сидел в избе, по дороге промчался немецкий грузовик с солдатами. Немцев обнаружили, когда они были уже в центре деревни. Завязалась короткая, но ожесточенная схватка. Немцев всех побили, но и партизаны потеряли нескольких человек. После Ацу Паликулича за самовольный уход с поста, повлекший за собой тяжелые последствия для отряда, расстреляли.

«Да, если бы Аца погиб как герой, – думал Лолич, – я сложил бы про него легенду. Правда, может быть, для легенды сейчас не время, но вот песню написал бы. Сейчас очень нужны песни, свои, партизанские. «Космай нарядился в зеленый наряд, герои-партизаны врагов победят…» Сейчас эту песню поет только наш отряд, а придет время – будет петь вся Сербия, а то и вся Югославия». Лолич гордился тем, что партизаны пели его песни, но ему было чуть-чуть обидно, что немногие из них знали автора песни.

В небольшой лощине, склоны которой поросли густым лесом, раскинулось родное село Лолича. «Как приятно видеть знакомые места», – думал он, рассматривая сквозь завесу мелкого дождя редкие постройки, сады и огороды, потемневший от влаги лес. Издали село походило на огромный желтый ковер с большими темными пятнами на нем. Посреди села возвышалась церковь с двумя куполами.

Пейя Лолич ненавидел это сооружение. Церковь строили всем приходом незадолго перед войной. Крестьяне должны были сами таскать на себе камень, кирпич, известь, цемент, железо, копать котлован и возводить стены. Отец Лолича, работая на строительстве вместе с другими верующими, сорвался с купола, когда на него водружали тяжелый бронзовый крест, и разбился насмерть. Пейя в то время только перешел на второй курс университета, и мать, не желая отрывать сына от учебы, не сообщила ему о гибели отца. Она продала последнюю корову и на вырученные деньги похоронила мужа. Лолич узнал о кончине отца лишь через неделю.

Трагическая смерть отца оказалась поворотным пунктом в жизни Лолича. Раньше он, как и большинство студентов – выходцев из крестьян, держался в стороне от общественной жизни университета, считал политическую борьбу привилегией студентов-горожан. Он считал своей главной задачей побыстрее получить образование и вернуться в деревню, но уже в положении новоиспеченного господина. Теперь он вдруг обнаружил, что ненавидит существующие порядки, и у него даже появилось желание открыто выступить против них.

Обстоятельства способствовали росту политического сознания Лолича. В это время в университете готовилась студенческая демонстрация, которая должна была пройти под лозунгом предоставления свободы слова. Во время демонстрации Лолич неожиданно для себя оказался в голове колонны со знаменем в руках.

Когда полиция окружила демонстрантов, Лолич, возбужденный всем происходящим, и не помышлял о капитуляции. Наверное, целых пять минут он отбивался древком знамени от наседавших на него жандармов. Все в нем кипело и негодовало. И когда на его руках щелкнули металлические наручники, когда его били прикладами, он не застонал, не запросил пощады. Он отказывался говорить на допросах и лишь на суде дерзко заявил:

– В этой проклятой стране надо все изменить, абсолютно все!

– Что же вам не нравится? – с усмешкой спросил его судья.

– Все, начиная от законов и кончая правительством.

– Вы отдаете себе отчет в том, какое наказание грозит вам за такую пропаганду?

– Да, я знаю, что меня ожидает. Но я также знаю, что недалек день, когда мы все перевернем в этой стране.

Правда, о содержании такового переворота он в то время имел самое смутное представление.

Лолича осудили на пять лет строгого заключения. Приговор он выслушал внешне спокойно, стараясь ни одним движением не выдать своего тревожного состояния. «Никогда не надо показывать врагу, насколько ты его боишься. Это первая заповедь для тех, кто хочет победить в борьбе», – думал он. Лолич не сожалел о своем поступке, наоборот, он им гордился. Это чувство раньше не было ему известно.

В тюрьме Лолич пробыл недолго. 6 апреля 1941 года фашистская Германия и ее союзники напали на Югославию. Вражеские самолеты бомбили Белград. От взрыва бомбы, упавшей поблизости, в стене камеры Лолича образовалась дыра, сквозь которую показалось голубоватое небо, пересеченное полосами, дыма и пыли. Небо манило свободой. Ударившая в лицо тугая взрывная волна как бы напомнила Лоличу, что надо поскорее бежать отсюда, пока тюремная стража не взяла под охрану обвалившуюся стену.

Оказавшись на свободе, Лолич бросился в гущу событий, которые подхватили его и понесли своим мощным потоком. Он сознавал теперь величие дела, за которое боролся.

Лолич настолько увлекся воспоминаниями, что не сразу понял, что его зовет Лабуд. Сильный ветер свистел в ушах, огромное серое небо, без единого просвета в мощных тучах, навалилось на землю всей своей тяжестью. С порывом ветра в нос ему ударил сладковатый запах табачного дыма, и только после этого он поднял глаза и увидел рядом с собой командира роты. Лабуд делал энергичные затяжки, словно у него не было времени покурить спокойно.

– Ты хочешь дать мне какое-то задание? – обернувшись к Лабуду, спросил Лолич. – В чем дело, говори!

Лабуд хотел было затянуться еще раз, но передумал и щелчком отбросил окурок далеко в сторону.

– Ты член Союза молодежи, – начал он задумчиво, – я тебе доверяю… Видишь, какая трудная сложилась обстановка.

– На меня можешь положиться.

– В этом я не сомневаюсь. Понимаешь, какое дело… Командование решило закопать часть оружия, но об этом не должны знать бойцы во избежание лишних разговоров.

Лолич вырвал свой локоть из руки Лабуда, глаза его гневно блеснули, а губы искривились в подозрительной гримасе.

– Что такое, товарищ командир? Разве мы прекращаем борьбу?

Лабуд с досадой посмотрел на разбушевавшегося Лолича и укоризненно произнес:

– Ну что ты, как ты мог такое подумать! – Он снова закурил. – Дело в том, что сейчас в отряде образовался большой излишек оружия. Если мы его не спрячем, оно может попасть в руки фашистов, чего допустить нельзя. Мы добыли это оружие, ценой собственной крови и должны его сохранить. Оно нам еще очень пригодится.

– Нет, нет, ты не прав, Лабуд! – Нижняя губа Лолича дрожала. – Я не согласен с вашим решением. Если у нас имеется лишнее оружие, то почему бы не провести мобилизацию молодежи по селам?

– Для мобилизации сейчас не та обстановка. Ты же видишь, что многие из крестьянских парней, добровольно пришедших к нам летом, сейчас деморализованы нашими неудачами и большими потерями. Посуди сам, в сентябре в нашей роте было свыше восьмидесяти человек, а сейчас не осталось и половины. За последний месяц потери больше, чем за все лето.

Лабуд выглядел усталым, как никогда, он с трудом передвигал ноги, говорил нервно и быстро, будто хотел высказать до конца все, что наболело.

– Мы очень нуждаемся в пополнении, – продолжал Лабуд. – Нам сейчас очень трудно, а будет, вероятно, еще труднее. Но мы не намерены принуждать народ к борьбе за свободу. Наша борьба – дело добровольное. Я убежден: тот, кто сегодня бежит от нас, завтра вернется. Время работает на нас. Время льет воду на колесо нашей мельницы, надо лишь иметь немного терпения… Ну вот, договорились? А теперь иди к старой ветряной мельнице, там ждет комиссар. Я приду следом за тобой. Крепись, юноша, что нос повесил? Не все еще потеряно. Надо уметь не только одерживать победы, но и переносить поражения.

Недалеко от ветряной мельницы Лолич увидел группу бойцов с лопатами. Среди них была и Гордана Нешкович. Она стояла, держа в левой руке лопату, а правую спрятав в карман куртки. Лицо ее было хмурым. При виде Горданы Лолич непроизвольно расправил плечи. «Радость моя, как я тебя люблю», – мысленно обратился он к девушке, хотя и знал, что она к нему совершенно равнодушна. Лолич старался не смотреть на Гордану, однако она не замечала его стеснения и вообще вела себя так, словно Лолича не существовало.

Настроение у собравшихся было как на похоронах – все стояли понурив голову. Перед ними на плащ-палатках лежали кучки осиротевшего оружия, владельцы которого погибли в боях. На многих винтовках и карабинах еще виднелись следы запекшейся крови. Все знали, что только в последних боях осиротело тридцать винтовок, два автомата и один пулемет. Но и это не все, так как некоторых бойцов похоронили вместе с их оружием.

Решение закопать часть оружия было принято комиссаром отряда Стойковичем, который и приказал выделить для этой цели десять наиболее сознательных бойцов и командиров. Были приняты строгие меры, чтобы сохранить эту акцию и место хранения в тайне. Оружие хорошо смазали, завернули в брезент и опустили в специально выкопанную яму, дно которой было устлано сеном. Яму затем зарыли и тщательно замаскировали. Все это было проделано молча, без единого слова.

«Все кончено, – грустно размышлял Лабуд. – Вчера похоронили людей, по пять человек в одной могиле. Сегодня – их оружие. А что будет завтра?» Ему не хотелось возвращаться в роту, и он долго бродил по сонному лесу, потом остановился на берегу ручья. Нагнувшись, чтобы напиться, он, словно в зеркале, увидел свое отражение, но с трудом узнал себя. Даже губы, когда он коснулся воды, показались ему чужими. Это впечатление немного его отвлекло, но стоило отойти от ручья, как вновь навалились тяжелые мысли.

«Сколько можно отступать и терпеть поражения? Мы столько месяцев ждем наступления русских, а они все отступают и отступают. Обещали нам помочь партизаны Черногории, но где-то затерялись. А фашисты давят все сильнее. Сейчас им на помощь пришли четники и полицаи. Да и среди партизан нашлись трусы, перебежавшие на сторону предателей. А отряд Стояна Чамчича растет… В чем здесь причина? Когда он порвал с нами, с ним ушло немногим более сорока человек, а сейчас в его отряде насчитывается уже свыше двухсот бойцов. Черт разберет, почему так получается. Почему крестьяне, весь свой век страдавшие от гнета монархии и короля, сейчас переходят на сторону четников? Не может быть, чтобы они так любили своего короля… Или же они привыкли, чтобы их угнетали, а свобода их пугает? Богатых я еще могу понять, но почему беднота с ними заодно? И чем все это закончится?» – спрашивал себя Лабуд и не находил убедительного ответа.

Размышляя так, он забрался на вершину довольно высокой и крутой скалы. Внизу, в лесу, стояла тревожная тишина, полная загадочной таинственности. Лабуд смотрел на ломаную линию горизонта, и ему казалось, что он видит перед собой чью-то чужую землю, опустошенную непрерывными бурями. Дождь то переставал, то начинал моросить вновь. Земля напиталась влагой до такой степени, что стала напоминать медузу. Стоило резко надавить ногой, как из-под сапога брызгали грязные струйки. Туман опускался все ниже, дальние холмы постепенно исчезали из виду, дома близлежащих сел как бы удалялись, а линия горизонта приближалась. Лабуд постоял еще немного и стал спускаться вниз по узкой и скользкой тропинке, держа путь к деревне, в свою роту.

Дремотную тишину вдруг нарушила далекая глухая дробь тяжелых пулеметов. Вслед за этим донеслось несколько артиллерийских выстрелов. Лабуд решил, что это ведут бой партизаны в горах Рудника и Овчара. От этой мысли ему стало легче. Может быть, удастся в скором времени объединиться с другими отрядами. Лабуду было ясно, что на Космае восстание терпит поражение, можно сказать, угасает, но у него и в мыслях не было прекращать борьбу. Он был убежден в справедливости своего дела и неизбежности его торжества.

На опушке леса Лабуд остановился. Ему показалось, что за ним наблюдают. Впереди, шагах в ста, начиналась сожженная деревенька. Между пепелищами домов и строений сновали фигуры бойцов, в нескольких местах горели костры. В селе, расположенном за оврагом, слышался лай собак, крик гусей, мычали коровы.

Лабуд внимательно осмотрелся и увидел Лолича. Он сидел на стволе поваленного бурей дерева в состоянии глубокой задумчивости. По его лицу было видно, что он недавно плакал.

– Пейя, ты что раскис, возьми себя в руки, не ребенок!

Лолич закрыл глаза и снова их открыл. Несколько секунд смотрел на Лабуда таким взглядом, словно видел перед собой незнакомца.

– Теперь уже все в порядке, – продолжая сидеть как изваяние, вяло ответил Лолич. – Конечно, это глупость, но бывает так, что не в силах себя сдержать. Не думай, что я дрожу за свою шкуру, нет. Все куда сложнее.

– Понимаю тебя. И мне нелегко, всем тяжко, но надо держать себя в руках.

– Конечно, надо, кто возражает? И я вел себя спокойно, даже когда отходили наши главные силы; держался нормально, когда хоронили наших товарищей. Но сегодня; когда закапывали оружие, которого нам всегда не хватало, мне почудилось, что я закапываю себя самого. Скажи, до каких пор человек может держаться?

– До тех пор, пока у него есть сила.

– А на что рассчитана, эта, дьявол бы ее побрал, человечья сила?

– Она рассчитана на всю его жизнь. И пока держишь себя в руках, контролируешь свои действия, значит, силы твои не иссякли и ты еще живешь.

– Ты, Лабуд, говоришь так, будто наша сегодняшняя жизнь зависит не от немецких пуль, а от нас самих. Раньше мне и в голову не приходило задумываться над тем, сколько стоит человеческая жизнь. А получается, что цена ей равна стоимости одной пули, десяти граммам свинца. Сколько надо матери затратить сил и времени, чтобы вырастить и воспитать сына! А трудно ли сделать пулю? Да их отливают по миллиону штук в час! На поверку же выходит, что на войне цена жизни человека и цена пули одинаковы.

– Все не совсем так, – мягко возразил Лабуд, пытаясь развеять пессимистическое настроение Лолича. – Мы боремся за счастье, за лучшее будущее, за свободу. А коли жизнь придется за это отдать, то надо стремиться продать ее подороже.

– Легко сказать: «продать подороже». А если я вообще не хочу, ее продавать, а предпочитаю остаться в живых?

– Ну и живи на здоровье, никто не запрещает. Только не кисни и не трави себе душу, а то совсем заплесневеешь.

– Может, ты и прав, Лабуд, нельзя нам раскисать. – Лолич встал, забросил ранец за спину и взял в руку винтовку. Немного помолчав, он заговорил снова, но каким-то необычным для него голосом – таким боязливым, невыразительным: – Хочу попросить тебя, Лабуд. Если меня так тяжело ранят, что я не смогу покончить с собой, сделай это за меня. Не хочу я попадать в руки врага живым. И еще об одном попрошу. После войны найди мою могилу и напиши на надгробье одну из моих песен. Люди ведь любят останавливаться у могил. Идет себе человек, притомится, сядет около моей могилы, песню прочитает, а какая-нибудь старушка и всплакнет при этом.

– Лолич, ты меня удивляешь! Я тебя совсем другим считал…

– Не придавай моим словам особого значения, это я немного размагнитился, – оживившись, произнес Лолич. – Ты же знаешь, что я добровольно вступил в партизаны и буду бороться до тех пор, пока немцы не пошлют меня к праотцам. Правда, большого геройства от меня не жди. Героем я не стану. Мне больше нравится стихи писать.

– Ты поэт? – удивленный таким открытием, спросил Лабуд. – О чем ты пишешь?

– Обо всем – от лозунгов, что пишут на заборах и стенах домов, до элегий. Как ты думаешь, после войны можно будет напечататься?

– Не знаю, я не очень сведущ в таких делах, – пожал плечами Лабуд, – там видно будет.

– До войны, хотя я уже два года пишу стихи, мне ни разу не удалось опубликоваться. Куда ни обращался – везде отказывали, – сокрушенно признался Лолич.

– Значит, стихи плохие.

– Не в том дело. Мне кажется, я пишу не так уж плохо. В поэзии я не признаю мелкотемье и стараюсь писать о правде жизни, о том, что я люблю или ненавижу. Издателям же подавай побольше сантиментов или такого, чтобы никто ничего не понял. Чтобы напечататься, нужны или деньги, или имя. У меня же не было ни того, ни другого. Могла бы помочь в этом деле женщина, у меня была одна на примете, я даже ее в партизаны с собой привел, но…

– Это та, которая сбежала, дочь директора банка? Помню.

– Да, не выдержала она нашей жизни: кровь, смерть, огонь. Кроме того, она страдает болезнью желудка и не могла есть нашу пищу. – Лолич задумался, вызвал, в памяти образ миловидной девушки из Белграда, что так неожиданно бежала из отряда. – Ну да ладно, – заключил он. – Что там у нас сегодня на обед, не слышал?

Лабуд пожал плечами.

– На печеную баранину не рассчитывай, а капуста и фасоль, наверное, будут.

– Большое спасибо. Очень обрадовал. Вчера было то же самое. Ох, как я люблю фасоль и капусту!

– Что делать, завтра, возможно, и этого не будет. – Лабуд снял пилотку, вынул из-за отворота окурок и закурил. – Хочешь закурить? У меня есть несколько сигарет.

– Спасибо, предложил бы что-нибудь поесть.

Неожиданно в стороне каменоломен застучал тяжелый пулемет. Сразу же раздались и винтовочные выстрелы, ухнул взрыв гранаты. В деревне за оврагом испуганно загоготали гуси, залаяли собаки. С высоты над деревней ударило орудие, снаряд разорвался в разрушенной деревеньке. Резко запахло порохом. Через минуту стрельба началась и в противоположной стороне деревни. Лабуд подумал, что немцы, видимо, хотят взять партизан в кольцо.

– Ну вот, опять догнали нас, – напряженно вслушиваясь в звуки боя, заключил Лолич. Было заметно, что он охвачен тревогой и беспокойством. – Завтра снова придется кого-нибудь хоронить.

В деревушке все пришло в движение. Бойцы суетились, занимая позиции, беженцы, следовавшие за отрядом, торопливо запрягали лошадей в повозки.

Лабуд поспешил в штаб отряда, который располагался в случайно уцелевшей пристройке для скота. Подбегавшие один за другим связные докладывали:

– Немцы и полицейские наступают с трех сторон, окружают.

– Их больше дивизии, честное партизанское, своими глазами видел, – бойко утверждал один неуклюжий с виду юноша, бросавшийся в глаза красным цветом своей одежды и копной рыжих кудрявых волос, на которых нелепо возвышалась красная пилотка. – Мы с Владой первыми обнаружили их и ударили из пулемета. Вы бы видели, сколько их попадало сразу, человек двадцать, если не больше. У них пушка есть, сам видел. Думаю, что нам не устоять, они прут как бешеные.

– А ты, паникер, случайно не собираешься переметнуться на их сторону? Да тебе за такую пропаганду голову надо оторвать! – расталкивая бойцов, собравшихся вокруг болтуна, грозно крикнул Лабуд. – Еще одно такое слово, сукин сын, и я немедленно приму меры.

Этот боец был из роты Лабуда. Появился он около двух недель назад, и Лабуд еще не успел с ним как следует познакомиться, даже имени его не знал. Он, правда, обратил тогда внимание на то, что рыжий парень пришел в роту, когда многие бросали винтовки и расходились по домам.

– Зря ты, товарищ командир, угрожаешь мне расстрелом, – с усмешкой ответил боец. – Я правду говорю. И насчет пушки тоже. Подожди, они сейчас начнут…

– Убирайся отсюда! – Лабуд угрожающе шагнул к бойцу. – Немедленно отправляйся в роту, на свое место.

Боец отскочил в сторону.

– Товарищи космайцы, вперед, за мной, дадим им жару! – крикнул он и со всех ног бросился бежать в направлении леса на северной стороне деревни. Несколько человек поспешили за ним следом.

Теперь стрельба слышалась почти со всех сторон. Но она была еще редкая, как бы пробная. В строении, где располагался штаб отряда, было дымно и людно – здесь собрались почти все командиры и комиссары рот. В большинстве своем это были молодые, жизнерадостные люди. Но, несмотря на молодость, они уже имели боевой опыт, что чувствовалось по тому, как деловито обсуждали они план обороны. На их лицах не было видно и тени паники. Можно сказать, что они выглядели даже чуточку веселыми.

– Ты где пропадаешь? – услышал Лабуд обращенный к нему вопрос.

Навстречу ему шагнул человек в кожаной куртке и черном берете, сбившемся на затылок. На поясе у него висел пистолет в кобуре.

– Был в лесу, – ответил Лабуд, останавливаясь перед командиром отряда.

– Со своей ротой займешь оборону по южному склону высоты, перед ветряной мельницей, – сказал командир отряда. – Станковым пулеметом прикроешь левый фланг Янковича, а также будь готов оказать помощь четвертой роте, если немцы прорвутся в каменоломни. Одно отделение выдели в мой резерв.

– Кого же я дам тебе в резерв, если у меня в роте всего сорок три штыка? Возьми у кого-нибудь другого. Да потом сомнительно, чтобы кто-либо из моих бойцов согласился без дела сидеть здесь, в штабе.

– Торгуешься, как на базаре, – прервал его командир. – Можно подумать, что войны уже нет и ты бостон продаешь.

Слова командира вызвали веселый смех у присутствовавших. Но Лабуд не обиделся. Он привык к такой манере речи командира, а на добродушный смех товарищей обижаться тоже не было причины.

– Ну хорошо. Тогда скажи, почему ты посылаешь меня к мельнице, когда немцы идут с противоположной стороны? – недоуменно спросил он.

– Пока ты здесь будешь гадать, немцы займут все высоты, а отдавать их нам нельзя, понял? – Он взял Лабуда за руку выше локтя и направил его к выходу. – Жди нас, мы скоро всем отрядом переберемся туда же, к ветрякам.

Выйдя на улицу, Лабуд обнаружил, что стрельба заметно усилилась. Слышались разрывы гранат. Он осмотрелся вокруг. В нескольких местах вспыхнул пожар – горели уцелевшие остатки деревни. Черные клубы дыма низко стлались над горемычной землей, закрывали горизонт. Со всех сторон доносились крики детей и женщин. Беженцы беспорядочной толпой двигались в сторону ветряной мельницы. В той стороне еще было спокойно. День был довольно прохладный, один из тех ноябрьских дней, когда природа замирает в ожидании бурного натиска кошавы[9]9
  Кошава – северо-восточный ветер.


[Закрыть]. Пока Лабуд пробирался к садам, где его ожидала рота, заметно стемнело. Наконец он увидел сквозь серую пелену тумана бойцов, сбившихся в кучки. Ему вдруг захотелось оценить их со стороны, найти на их лицах ответ на мучивший его вопрос – долго ли еще они смогут выдерживать такие муки? Готовы ли они однажды, когда потребует приказ, умереть, отдать свою жизнь без колебаний и сожалений? Есть ли в их жилах кровь солдат Гавриловича[10]10
  Гаврилович Драгутин, майор, командир батальона 10-го пехотного полка сербской армии, герой боев за оборону Белграда во время первой мировой войны.


[Закрыть], которые геройски погибли «за честь Белграда и Родины» и которым, даже неприятель отдавал почести?

У Лабуда зрела решимость повторить подвиг отважных предков, если потребуется. «Гаврилович не оставил Белград, навечно остался в нем, – думал он. – Меня тоже нелегко заставить уйти с Космая». Лабуд остановился и машинально посмотрел на восток, где сквозь туман виднелась громада горы. Он думал о ней с любовью, как о живом существе. Проходя мимо поваленной садовой изгороди, Лабуд увидел женщину средних лет, лежавшую в луже крови. Она безуспешно пыталась встать, но силы покидали ее. Лицо ее было серым, перекошенным от страха, глаза провалились. В одной руке она держала узелок с вещами, а другой прижимала к себе ребенка лет трех-четырех.

– Родимый, помоги мне встать, – увидев Лабуда, попросила она слабым, едва слышным голосом.

Лабуд остановился и посмотрел на женщину. Судя по ее виду, она умирала.

– Подождите немного, я сейчас пришлю санитарку, она вас перевяжет и перенесет в лазарет.

– Пожалуйста, не забудьте, – просила женщина, и Лабуд еще целую минуту слышал за своей спиной ее мольбы.

Надрывный и горестный крик смертельно раненной женщины перемешивался со звуками все усиливающейся стрельбы. И никто не знал, когда все это кончится.