Текст книги "Листопад"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Куда прикажете отправиться моим солдатам? – спросил он наконец у Валетанчича, когда последняя группа немцев вышла ив ущелья.

– В лагерь дойдете, куда же еще?

– Печальная участь людей, потерпевших поражение. – Капитан пытался улыбнуться, но на лице проступила лишь тупая боль. – Назначите нам конвой или мы сами пойдем, куда прикажете?

Марко не сразу ответил. Ему очень не хотелось выделять конвой для отправления пленных. У него и так было мало людей в фоте.

– У меня нет свободных людей, – сказал подпоручик, – я выделю только двух бойцов.

– Можете выделить и одного. Уверяю вас, его никто не тронет. Мои солдаты сами пойдут, куда прикажете.

Через минуту длинная колонна пленных вытянулась через плато.

Шли пленные медленно, тяжело стуча коваными сапогами, тихо переговаривались между собой. Для них война закончилась.

Солдат увели, а капитан остался на прежнем месте. Партизаны занялись трофеями, и никто на него не обращал внимания, будто его и не существовало. А он не хотел снова обращаться к подпоручику, чтобы не казаться слишком назойливым.

Пленные солдаты медленно удалялись. Через несколько минут они скрылись из виду, а Штраус все стоял, чувствуя, как под лопаткой заныло остро и больно. В этот батальон он попал недавно, но уже успел завести несколько друзей, с которыми теперь не хотелось расставаться.

На войне всегда так – никогда человек не знает, сколько дней проведет вместе с теми, кто ему дорог. Нужно было чем-то отвлечься от тяжелых мыслей, и Штраус принялся срывать отличительные знаки со своей куртки. Осторожно снял погоны, чтобы не повредить материю, а наградные колодки разломал на части и отбросил в сторону.

– Слушай, а ты почему не ушел со своими подонками? – круто спросил его Валетанчич. – Кто разрешил тебе остаться?

Штраусу захотелось закричать от обиды, но он промолчал, только покраснел, как школьник перед учителем. Он продолжал на глазах стариться, плечи опустились, руки вытянулись по швам, и он уже смахивал на рекрута, впервые увидевшего офицера.

– Камрад подпоручик, позвольте мне поблагодарить вас: вы так гуманно отнеслись к моим солдатам. Когда я принял решение сдать вам батальон, многие боялись, что вы их расстреляете.

– Твоих солдат я пощадил, но тебя во всяком случае придется расстрелять, – рассвирепел Марко.

Штраус увидел его глаза, налитые злобой, и онемел. Почувствовал, как на миг в нем погас огонь жизни, понял, что наступил критический момент. Казалось, что земля под ним вогнулась и он очутился в глубокой яме, из которой нет выхода. Бесконечно долго тянулась эта минута: всякие мысли вереницей проносились в голове, отдаваясь резкой болью во всем теле. В душе была холодная пустота, ничего больше, и из этой пустоты, как из тумана, все-таки возродилась зыбкая надежда. Ему вдруг захотелось поспорить с партизанским командиром. Штраус весь зарделся, лоб покрылся испариной.

– Ваша воля, камрад. Вы можете меня расстрелять, но я продолжаю верить, что вы этого не сделаете. У вас рука не поднимется убить безоружного солдата.

– Ты плохо меня знаешь! Я могу убить и своего брата, если он встанет против меня.

– Конечно, – сказал Штраус, всеми силами стараясь подавить в себе дрожь. – Если брат идет против… согласен… и хотел просить вас: примите меня в партизаны. Клянусь, что буду честно бороться…

– Ты слишком многого захотел. – Марко минуту помолчал, что-то обдумывая, потом сказал: – Если я оставлю тебя в роте, ты все равно, пройдя через оставшиеся бои, не смоешь с себя всей грязи. Она у вас, у немцев, проникла так глубоко, что вас очень долго надо скоблить изнутри.

– Вы правы, камрад! Немцы в этой войне опозорились как никогда, и свой позор им будет трудно смыть. Но я же вам говорю: я не немец, я австриец. Можете поверить мне. И потом… не надо всех немцев считать фашистами. Это было бы глубокой ошибкой…

Штраус умолк. Потом пошел за партизанами молча, понурив голову, жалкий и ничтожный. Он был похож на утопающего, ищущего ту соломинку, за которую можно было бы уцепиться и выплыть на поверхность, но такой соломинки он не находил. Штраус взглянул на Ранку. Она шла в колонне и на него не смотрела. Колонна стала спускаться по склону горы. Все эти горы походили одна на другую. Светило солнце, и было тепло, намного теплее, чем в Австрии в это время. Штраус шел опустошенный, старался ни о чем не думать. Впереди слышался гул фронта. В нескольких местах склон горы перерезали траншеи. После отхода с хутора Грофовия его батальон должен был здесь занять оборону. То тут, то там торчали колпаки бетонных огневых точек. Их не успели занять подразделения из резерва фронта, и они стояли на фоне голых веток как памятники на заброшенном кладбище.

– Дальше надо идти осторожно, – предупредил Штраус. – Вся долина заминирована.

Валетанчич приказал роте остановиться.

– Ты уверен, что долина заминирована?

– Да, камрад. Минные поля обозначены на карте. Она там, в сумке, – можете проверить. Здесь мой батальон должен был занять оборону после отхода на вторую позицию.

– В таком случае ты пойдешь впереди.

Они взглянули друг на друга, потом посмотрели на долину. Обоим было известно, что значит идти впереди колонны через минные поля.

– Спасибо за доверие, – сказал Штраус, скупо улыбаясь.

Валетанчич тоже улыбнулся. Он снова взглянул на долину. На северной стороне раздалось несколько взрывов. Марко подумал о тех, кто успел подорваться на минах. Стоя на пригорке, он еще раз окинул взглядом местность: голая, унылая, она таила в себе смертельную опасность. Колонна роты вытягивалась в тонкую цепочку и спускалась в низину. Впереди шел Штраус, а за ним Чаруга с пулеметом. Его ствол почти упирался в спину австрийца. А тот шел осторожно, будто ступал по битому стеклу и боялся порезать ноги. Дышал глубоко и напряженно, чувствуя, как страх пульсирует в глубине его существа. Страх медленно нарастал и захлестывал каждую частицу тела. Только бы не запутаться, не сбиться. Один неверный шаг мог стоить не одной жизни. Только сейчас Штраус оценил добросовестный труд своих солдат. Минное поле было довольно широким, а проход в нем очень узким. Он был обозначен белыми колышками, торчавшими из земли сантиметров на десять. Когда колышки кончились, Штраус остановился и с облегчением вытер вспотевший лоб.

– Эй ты, уберись с дороги, – сказал ему Чаруга. – У нас нет времени прохлаждаться.

Штраус поднял голову и теперь впервые посмотрел на пулеметчика.

– Извините! – Штраус смутился. – Впереди, после траншеи, должно быть еще одно минное поле, – сказал он, – но я не знаю его расположения. Оно поставлено саперами и держалось в тайне от полевых частей.

– Это неважно, кем оно поставлено, все равно мы должны его пройти, – сказал пулеметчик. – Не будем же мы из-за какого-то минного поля срывать наступление.

– Конечно, не будем…

Они держались все время вместе. Штраус был неплохим солдатом и безошибочно нащупывал безопасную дорогу. Ему не хотелось подорваться на минах, установленных его армией. «Если суждено погибнуть, надо устроить это в другом месте и при других обстоятельствах», – думал он.

Когда колонна вышла из опасной зоны и пошла вдоль опушки обгорелого леса, Штраус увидел могильные холмики, уже размытые дождями, и вспомнил: дней двадцать назад, когда его батальон находился в резерве дивизии, на них напали партизаны. Передний край обороны был вынесен далеко вперед, и они выставили небольшое охранение. Партизаны подкрались к батальону незаметно. Они появились на рассвете, когда все крепко спали. Штрауса разбудили взрывы гранат и трескотня автоматов. И пока он натягивал сапоги, а потом искал в темноте оружие, стрельба и крики совсем приблизились. Он выскочил из своей палатки в туман, как в молочный кисель. Голоса нападающих слышались совсем близко. В воздухе пахло селитрой и грозой. Капитан растерялся и сперва не знал, в какую сторону следует бежать. Мимо пронеслось несколько черных теней, похожих на привидения, и он кинулся за ними. От тумана его лицо сразу сделалось влажным. Ноги тонули в грязи, словно в вате. Кое-где, упав плашмя, его солдаты пытались оказать сопротивление, но партизаны гранатами заставляли их отходить. Штраус только недавно прибыл сюда и еще не знал, как вести себя в подобной ситуации. В этой стране никогда никто не знал, как себя вести. Партизаны нагоняли на немецких офицеров ужасающий страх. Штраус в ту ночь понял, что ему здесь тоже долго не продержаться. Многих из его знакомых по африканскому фронту перевели в эту страну, и почти никто из них не уцелел. Эти горцы охотились за вражескими офицерами, как за жемчугом. В ту роковую ночь его батальон потерял больше двадцати солдат и троих офицеров.

Штраус повернулся к Чаруге, хотел спросить, не был ли он в ту ночь здесь, но вовремя спохватился. У Чаруги черные густые брови наседали на самые глаза, и от этого он казался мрачным, угрюмым. «С таким человеком нужно быть предельно осторожным, – подумал Георг Штраус, – ему ничего не стоит пристукнуть бывшего противника…»

Во второй половине дня, когда рота действовала уже в составе всего батальона, когда партизаны перешли долину и стали подходить к новому горному массиву, их обстреляли с ближних высот. В первую минуту Штраус растерялся, не зная, что ему предпринять. Он замечал, что один из партизан все время не спускает с него глаз, но делал вид, будто ничего не видит. Служба в немецкой армии научила его ничего не замечать. В эти минуты он чувствовал себя бездомной собакой, приставшей к чужим, непонятным людям. Рота поднялась и побежала в атаку. Штраус побежал тоже. В первом занятом партизанами окопе ему на глаза попался брошенный карабин, но он побоялся поднять его, чтобы не навлечь на себя подозрение. Потом было еще несколько убитых солдат, и оружие лежало возле них.

После первой атаки последовала еще одна, потом еще одна, и австриец удивлялся, как эти люди выдерживают такой темп наступления. Он испытывал голод и усталость. Голод на него действовал страшнее усталости. Желудок скручивала судорога. Утром, когда ему принесли завтрак, партизаны подняли стрельбу, и теперь он старался припомнить, что было подано на завтрак. В последнее время их кормили отвратительно. Хлеб был наполовину с опилками и застревал в горле. Ему хотелось узнать, чем кормят партизан, но уже приближался вечер, а им ничего не приносили. Занятый мыслью о еде, Штраус сразу и не заметил, когда на горизонте показались два танка. Это были легкие немецкие танки из танкового батальона дивизии. Они разворачивались для контратаки. Георг вспомнил, что минуты три назад в осыпавшейся траншее он видел брошенный фаустпатрон, и побежал назад. Оружие оказалось исправным и заряженным. Немного в стороне лежало еще два снаряда. Счистив с них крошево земли, австриец вернулся назад и занял место в цепи партизан. Танки успели приблизиться метров на двести. Вслед за ними двигалась жидкая цепь пехоты. Увидев солдат, Штраус вспомнил: сюда на случай отступления должен был отойти второй батальон десятого Бранденбургского полка из дивизии «Принц Евгений». Этим батальоном командовал баварец, награжденный двумя Железными крестами за героизм, проявленный в боях с партизанами. В Югославии он воевал больше двух лет и успел заработать два чина – капитана, а потом и майора. В десятом Бранденбургском полку служили исключительно арийцы, но в последнее время сюда стали направлять «всякий сброд», и в офицерской среде создалась невыносимая атмосфера. Между Штраусом и баварцем с первого дня выросла стена отчужденности, и она, эта стена, с каждым днем становилась все более ощутимой. А дней пять назад, когда партизаны ночью прорвали оборону полка в двух местах и отбросили их на запасные позиции, баварец стал в этой неудаче обвинять офицеров неарийского происхождения, назвал их предателями. Призывал убрать их из полка и предать военно-полевому суду. Гестапо завело на Штрауса дело, но не успело закончить расследование. И теперь Штраусу очень хотелось насолить баварцу. Эти танки принадлежали его батальону, и, если их партизаны спалят, командиру батальона обязательно достанется за то, что оставил их без надежного прикрытия. Штраус прекрасно знал, как в армии, которую он бросил, строго взыскивали за такие вещи.

Партизаны вели интенсивный огонь по пехоте, пытаясь отрезать ее от танков. Штраус занял выгодное место и терпеливо выжидал, когда танки подойдут к зоне действия фауста. Это было неплохое оружие. Он с ним впервые познакомился в сорок третьем году в Сицилии, когда ему пришлось отбивать атаку английских танков, прорвавшихся глубоко в тыл немецкой армии. Тогда из фауста он подбил два легких танка, и за этот подвиг ему бросили звание «капитан». Это было его первое звание, полученное в германской армии. Когда немцы мобилизовали его в сороковом году, Штраус был обер-лейтенантом австрийской армии. Его призвали из запаса и смотрели на него как на недоучку, держали в тыловых частях и послали на фронт только в последний момент, когда уже ощущалась явная нехватка строевых офицеров.

Сейчас, очутившись под дулами танков, австриец испытал знакомый холодок. Он опять находился над пропастью, ждал, когда свалится в нее, но пятиться назад не собирался. Штраус увидел ствол чудовища, направленный на него. Времени на размышление не оставалось. Партизаны, занятые своим делом, даже не заметили, когда Штраус вернулся в строй с фаустпатронами, не слышали и выстрела, только с удовольствием увидели, как танк, идущий впереди, сперва остановился, завертелся на месте, словно собака, когда ей наступят на ногу, и потом выпустил из своей утробы густой столб дыма.

– Так их! – весело закричал партизан, оказавшийся рядом с австрийцем. – Так их, сукиных сынов!

Штраус выстрелил по второму танку, но промахнулся:

– Не спеши! Зачем ты спешишь? – спросил его все тот же боец.

Распираемый гордостью, Штраус весь сиял и улыбался. Его выцветшие глаза лучились тем светом, который льется с предзакатного неба, хотелось кричать и прыгать от счастья. Он поднял голову и взглядом поискал Валетанчича, но тут снова в поле его зрения мелькнул второй танк. Зайдя за небольшую высотку, он открыл огонь по наступающим. У Штрауса оставался еще один фауст. Он выждал удобный момент, выскочил из своего укрытия, пробежал несколько шагов и снова залег. Вокруг него запрыгали комочки земли, поднятые пулями.

– Жалкий урод, – крикнул ему Чаруга, – спрячься! А то они тебя издырявят, как старое ведро.

После того как австриец подбил первый танк, партизаны сразу стали относиться к нему с уважением.

– Давай назад, в укрытие, – приказным тоном сказал ему Чаруга, когда снаряд разорвался совсем близко. – Вы, швабы, потому и гибнете, как мухи, что, безголовые, лезете под пули, словно овцы за солью.

– У меня еще один фауст остался…

В это время танк стал откатываться назад. Штраус с сожалением посмотрел ему вслед. Пехота тоже отступила. Партизаны поднялись и пошли вперед.

Подбитый Штраусом танк все еще дымился. От него тянуло горелой резиной. Было безветренно, и дым поднимался высоко в небо. Казалось, где-то начала тлеть сама земля. Дым заслонял солнце, и оно тускнело на глазах. С утра по тылам работала партизанская авиация, и теперь во многих местах виднелись разрушения и пожары.

Впереди показалась небольшая деревушка, а за ней в закатных лучах солнца блестела лента реки. Она подействовала на бойцов успокаивающе. Деревня выглядела почти вымершей; мост через реку был разрушен, а дорога перед ним разворочена разрывами бомб. В канаве и на полотне дороги лежали перевернутые тягачи, в воде, зацепившись за сваленные фермы моста, плескалось несколько трупов. Солдаты, видимо, были убиты недавно, так как еще не успели раздуться. Штраус, узнав убитых немцев, подобрался ближе к ним, внимательно стал разглядывать, потом вдруг торжествующе вознес вверх руки:

– Генрих Шнейдер, командир второго батальона!

Валетанчич бросил на него быстрый взгляд. Он уже знал о выстреле Штрауса и теперь отметил, что смягчился по отношению к австрийцу.

– Не задерживайся! – сказал Марко.

Партизаны быстро разувались, закатывали штаны и переходили реку. Марко запустил руку в воду и покачал головой. В горах таял снег, и вода была холодной и грязной.

– Мне не очень хочется лезть в эту грязь, – сказала Ранка.

Она сидела на берегу и смотрела, как бойцы переправляются на другой берег. К вечеру раненая рука разболелась еще больше. Лицо у нее сделалось серым, взгляд вялым, ей ужасно хотелось спать.

– Не разувайся, – подошел Марко, когда она принялась расшнуровывать ботинки. – Я перенесу тебя на тот берег.

Ранка расхохоталась и никак не могла остановиться.

– Я не такая легкая, как ты думаешь.

– Думал, что ты иного мнения о моих силах… Идем, рота уже переправилась.

– Не надо, неудобно! Ребята начнут зубоскалить. Скажут: комиссар едет верхом на командире.

– Они и так зубоскалят…

Вода была очень холодная, обжигала ноги, а острые камни до боли врезались в ступни. Они были на середине реки, когда с высоты напротив застрочил пулемет. Пули пролетели высоко над их головами. И рота, не дожидаясь, пока командир с комиссаром выйдут на берег, развернулась в цепь.

– Ты, оказывается, очень тяжелая, – признался Марко, выходя из воды. – Тебя трудно нести на себе…

Ранка засмеялась.

– А как же мы, женщины, всю жизнь носим вас, мужчин, и на себе и в себе?

– Вы привыкли носить тяжести, а мы нет.

– Эх ты, Аполлон!

– Кто я тебе?

– Аполлон ты! Это бог солнца, герой греческой мифологии.

– Знаю! В своем селе мы тоже часто собирались и читали всякую дребедень.

– Все, что человек читает, – это полезно.

– Не сказал бы.

Она посмотрела на него с улыбкой:

– Какой ты все-таки странный… Никогда ни в чем не соглашаешься со мной…

– Чего тут соглашаться? Кому нужен сейчас твой Аполлон? Если бы раньше я знал, что будет такая война и я в ней стану командиром, я бы читал такие книги, которые бы мне теперь пригодились.

– Никогда не надо жалеть о том, что прошло, что потеряно. Всегда будь доволен тем, что сделал.

– Я и так доволен, а сегодня тем более. Не каждый день берем в плен по целому батальону.

– Если бы год назад рота совершила такое, нам бы всем ордена дали, а теперь и не вспомнят. Еще и неприятности могут быть.

– Какие неприятности?

– Зачем, спросят, оставил этого австрияка у себя?

– Ты уверена, что будут неприятности? Так его же не поздно и сейчас расстрелять.

– Этого делать нельзя, но ты знаешь, что комиссар батальона не терпит, когда пленных мы оставляем у себя.

– Мало ли чего он не любит. У нас в роте и так мало людей. Уже некого ставить на место погибших пулеметчиков.

В этот день, как никогда, партизанское наступление шло довольно успешно. Батальон успел продвинуться километров на двадцать в глубину немецкой обороны, и к вечеру партизаны подошли к небольшому городку, обнесенному минными полями, колючей проволокой, сплошными траншеями и бетонными огневыми точками. Овладеть городком с ходу не удалось. У партизан сложилось преувеличенное представление о силах гарнизона, и они стали ждать, когда изрядно поработают жернова пушек.

Роту Валетанчича к вечеру вывели в резерв. Днем она отлично поработала, и ей дали отдых. Солдаты ждали ужина и чистили оружие. Неподалеку догорал взорванный элеватор. Надвигался вечер. Сумеречные полутона быстро сгущались. Небо темнело, предметы удалялись. Стрельба в городе выдыхалась, и все понимали, что сегодня наступать больше не будут. Но по дороге еще продолжали двигаться военные колонны.

За элеватором артиллеристы устанавливали пушки. На обочине дороги стояли русские танки, и от них пахло жаром раскаленных двигателей, маслом и бензином. Штраус впервые видел русских солдат и теперь с любопытством смотрел на них. Потом его сморил сон, он упал и задремал.

Спал он недолго, проснулся от громкого разговора. Открыв глаза, Георг Штраус увидел рядом с Марко и Ранкой незнакомого офицера с тремя звездами на рукаве. Позже он узнал, что это был комиссар батальона Никола Марич.

Комиссара батальона нельзя было назвать красивым, но он обладал статной фигурой, в которой сочетались сила и ловкость. Одет он был, как и все командиры, в трофейную куртку из итальянского сукна и английские шаровары, заправленные в сапоги. Ему было не больше двадцати пяти лет. Среднего роста, коренастый, выглядел он старше своего возраста. От уголков губ и от глаз веером расходились пучки неглубоких морщин. Глаза у Марича заметно слезились, и он постоянно щурился. После ранения в голову комиссар терял зрение. До войны Марич учился в мореплавательной школе, но в период мартовских событий сорок первого года был отчислен из нее с последнего курса. А через десять дней, когда началась война, Никола добровольно вступил в армию и чуть было не попал в плен. За несколько дней на войне он повзрослел на десять лет, и, когда в Сербии второго июля вспыхнуло восстание, он не колебался в выборе пути.

Комиссаром батальона он стал еще прошлой осенью, сразу же после освобождения Белграда. В это же примерно время Валетанчича назначили ротным. До этого они были неплохими друзьями, но потом между ними как кошка пробежала. Если встречались, вели разговоры только служебного порядка. Зимой, когда Марко расстрелял двух пленных немцев, Марич рассвирепел и стал угрожать исключением из партии, но свою угрозу так и не осуществил.

– Знаю, мне уже доложили о вашем подвиге, – встретившись с Марко и Ранкой, сказал комиссар. Он поздоровался с ними за руку, что делал довольно редко, и этим как бы отдавал дань признания их успеху. – Когда мне донесли, что вы пленили целый батальон, я не поверил… Поздравляю! Двести пятьдесят солдат – это не шутка…

– Двести восемьдесят четыре человека и двенадцать лошадей, – уточнил Марко, – и еще один подбитый танк…

– И о танке наслышан. Только не знаю, куда вы девали командира батальона. Почему его не сопроводили в штаб?.

– Я оставил его в роте, – ответил Марко.

– Оставил в роте? Зачем он тебе понадобился? – Комиссар смотрел на Марко, сильно прищурив глаза. С наступлением темноты он почти ничего не видел, и ему приходилось постоянно напрягать зрение. – Его нужно было допросить и вместе с его подонками отправить в лагерь.

– Он мне нужен!

– Он тебе нужен? – Марич еще сильнее прищурил глаза.

Ранка посмотрела на комиссара батальона, потом перевела взгляд на Марко.

– Марко, почему ты не скажешь комиссару, зачем оставил этого австрияка в роте? – спросила она.

И потом Маричу:

– Мы его оставили потому, что он антифашист.

– Антифашист? – Марич с недоверием улыбнулся и так посмотрел на Валетанчича, словно старался заглянуть в самую глубину его души. – С каких это пор ты стал верить фашистским офицерам?

– Могу я хоть раз поверить противнику? К тому же он, кажется, не фашист.

– На тебя это не похоже… Ты задумал скверную игру.

– Какую игру?

– Не прикидывайся простачком. Я знаю, ты этого немца тоже хочешь расстрелять.

– Он уже участвовал с нами в бою, – пояснила Ранка, – и даже успел отличиться. Уничтоженный танк – его работа.

– Все равно его надо отправить в штаб, – сказал комиссар Марич.

Марко упрямо покачал головой:

– Никуда я его не отправлю!

Марич прекрасно знал Валетанчича и не стал спорить с ним – это было бесполезно. Они поговорили еще минут пять довольно мирно. Собираясь уйти, комиссар предупредил подпоручика:

– Смотри, если офицер сбежит, ты будешь отвечать.

– Никуда он не сбежит, – ответил Марко. – Ну а если что, тогда и пристукнем.

Вокруг толпились бойцы. Они успели привести себя в порядок. Ужин все еще не привозили, и никто не хотел голодным ложиться спать. Штраус хоть и был голодный, но о еде сейчас не думал. У него кружилась голова. Обрывки разговора, случайно подслушанные, действовали на него удручающе. Его тошнило, хотелось плакать от бессилия. Лицо помрачнело, глаза сузились. Опасность, висевшая над ним с самого утра, все еще не проходила. Гадкий страх опять овладевал сознанием.

– Герр подпоручик, – обратился он к Валетанчичу, когда тот проводил комиссара батальона, – я слышал разговоры – прошу отправить меня в штаб.

– Ты уже успел разочароваться в партизанах? – не без иронии спросил подпоручик.

– Мое место – в лагере. Так будет лучше. – Он чувствовал себя опустошенным.

– У меня нет свободных людей, – сухо ответил ему Марко. – Мои бойцы слишком устали, и вряд ли кто из них захочет тащиться с тобой в штаб.

Штраус минуту помолчал, понурив голову.

– В таком случае можете меня сейчас расстрелять…

– Это мы всегда успеем сделать, особенно если ты будешь вести себя как последний идиот.

По тону подпоручика Штраус понял, что опасность быстрой смерти миновала. И он без страха посмотрел прямо в глаза командиру роты.

– Камрад подпоручик, вы на самом деле решили меня оставить в роте? – Он с надеждой уставился на Валетанчича.

– Запомни раз и навсегда, – назидательно заговорил Марко, – мы слишком порядочны, чтобы бросать слова на ветер.

– В этом я уже успел убедиться… Спасибо вам! Я слышал… Вы спасли мне жизнь…

– Спасаться теперь будешь от фашистов, а сейчас пойдешь во второй взвод на должность помощника пулеметчика. Но запомни, Штраус, мы можем быть и добрыми, и злыми.

– Во мне можете не сомневаться. – Лицо у пленного пылало. – Я еще сумею себя показать. Уверяю вас, вы не пожалеете, что оставили меня в роте.

Штраус и в самом деле оказался неплохим бойцом. Всеми силами стараясь оправдать доверие, он отлично справлялся с должностью помощника пулеметчика. И в глубине души был охвачен странным, неодолимым волнением, смутно ощущая, что его жизнь приобретает новый оттенок, что в нем пробуждается сознание безграничной ответственности за свои поступки, вызванное плотным соприкосновением с возвышенной правдой.

Штраус с каждым днем все глубже пускал корни в новой среде, срастался с ней, стремился всеми силами души слиться, быть с партизанами заодно. Увлекаемый бурными волнами событий, он часто испытывал замешательство от всего прежде незнакомого, с чем теперь нужно было сжиться. В его сознании порой царили беспорядок и суматоха – уходили одни и приходили другие мысли, и среди всей этой неразберихи он слышал пробуждающийся голос совести, призывающий его быть последовательным, не колебаться, держаться до конца новой дороги.

Сейчас бывший пехотный капитан был частицей новой машины, движущейся вперед, и нужно было удержаться в ней, не вылететь в тяжелое прошлое, а то и из жизни. Эти люди, против которых еще неделю назад он поднимал батальон в атаку, теперь стали ему близкими, и Штраус пытался мыслить их мыслями, воспринимать жизнь так, как они ее понимают. Труден был путь перерождения. Иногда он испытывал страшное ощущение, как человек, выброшенный из самолета и не понимающий, где приземлится. Особенно трудно было ему по ночам, когда все вокруг спали, а он лежал, уткнувшись головой в солому, и пытался из разрозненных кусков мыслей слепить одно целое, очертить контуры новой картины…

Тем временем партизанская бригада сошла с гор, и ее дальнейшее продвижение было остановлено немцами на границе Славонской равнины. Здесь лежала голая земля, и было трудно за нее зацепиться. Немцы предпринимали отчаянные попытки выбить партизан с занятых позиций, отбросить их назад, в горы. Фронт на всем протяжении грохотал.

В конце марта начались дожди. Земля размокла, поползла и превратилась в непроходимое месиво. Солнце не проглядывало. За три дня партизаны успели основательно слиться с мрачным пейзажем, и теперь даже танки не смогли их выбить с запятых позиций. На четвертый день полил такой дождь, будто начался всемирный потоп. Но немцы все равно атаковали. Люди вывалялись в воде и грязи, стали неузнаваемыми. В последних контратаках многие бывалые партизаны погибли, а оставшиеся в строю едва двигались от усталости. Роту два раза выводили с переднего края, пополняли новобранцами и снова возвращали в траншею. Всю ночь лил дождь, а утром немцы открыли ураганный артиллерийско-минометный огонь. Партизаны стали ждать атаки, но она не последовала, и бойцы принялись восстанавливать траншею.

– Удивляюсь, какая сила заставляет немцев так отчаянно драться, – сказала Ранка, когда артналет кончился. – Ведь уже всем ясно, что они войну проиграли.

– Этим сукиным детям приказано стоять насмерть. У них на Сремском фронте двенадцать дивизий, и если мы здесь прорвемся, тогда тем дивизиям крышка, – пояснил Марко.

– Все равно мы прорвемся, и все дивизии на Сремском фронте окажутся отрезанными.

– В начале апреля наши войска на Сремском фронте должны перейти в наступление. Говорят, в Далмации наш фронт уже двинулся вперед, и в Боснии вторая армия прорвала их оборону в двух местах.

– Откуда у тебя такие сведения?

– Из штаба бригады. Мы тоже в ближайшие дни должны перейти в наступление. На наш участок уже начали прибывать части второй пролетарской дивизии. Как только она сосредоточится, так мы и двинем.

– Наступление будет жарким, – заметила Ранка.

– Не хотел бы я быть на той стороне, когда все это начнется, – сказал Марко. – Поговаривают, что к нам должны прибыть русские «катюши». Будет весело, когда они примутся за дело. – Ты думаешь, сюда пришлют и «катюши»?

– Не сомневаюсь, раз русские обещали – они слово сдержат.

В обед выглянуло солнце, и гитлеровцы начали атаку. Но шли они без танков, и партизаны без труда их остановили. В этот день атаки не возобновлялись, но снаряды продолжали рваться по всей линии фронта. Еще утром, во время артналета, осколком снаряда убило пулеметчика, и взводный на его место назначил Георга Штрауса. В последних боях опытных бойцов погибло так много, что теперь все труднее стало искать им замену. Австрийца новое назначение и не огорчило, и не обрадовало – старого солдата, видно, ничем нельзя было удивить.

– Очень прошу вас назначить мне помощником парня покрепче, – попросил Штраус взводного. – Я люблю иметь в запасе патронов побольше. У меня сейчас семь лент, набитых до отказа, и еще две коробки…

Штраус в новой должности продержался ровно двое суток. При очередном налете его ранило в плечо. Рана была не очень серьезной, и он отказался идти в госпиталь. Обстрел продолжался больше часа, а когда он прекратился, по траншее поползли слухи, будто тяжело ранен командир роты. Этот слух скользил быстро, как ветер по поверхности озера, ни за что не цепляясь, и когда дошел до Штрауса, тот почувствовал себя опять отвратительно.

– Будем надеяться, что подпоручик скоро поправится, – сказал он Ранке Николич, когда та появилась в траншее.

Она грустно посмотрела на него.

– Не думаю, что Марко скоро вернется в роту, – сказала она. – У него прострелена грудь, и врач боится, что задет позвоночник.