Текст книги "Снимаем порно"

Автор книги: Терри Сазерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

4

Проработав три дня и три ночи напролет – пользуясь разумными дозами инъекций витамина В-12, сильно разбавленного амфетамином – Борис и Тони набросали сценарий, или, по крайней мере, основную его часть, чтобы показать заинтересованным отделам: Художественному (для декораций и реквизита), Костюмерному (для костюмов) и Подбора актеров (для статистов), а те, в свою очередь, подсчитали и оценили стоимость. Таким образом, как правило, определяется граничная линия бюджета фильма – «граничная линия» подразумевает стоимость без учета оплаты труда актеров.

Распределение бюджета и приблизительное расписание работ были важнее всего для Сида, потому что все его усилия уходили на сбор денег – хотя в соглашении с Анжелой Стерлинг это был скорее академический вопрос, и сейчас он занимался поиском оптимальных решений. Он разговаривал с «побережьем» по десять раз на день – очень часто с Лессом Хэррисоном, растущая обеспокоенность которого в эти дни объяснялась надвигающейся встречей с Папашей и Нью-Йоркскими акционерами, когда ему придется огласить тот факт, что их основное достояние, Анжела Стерлинг, снималась в фильме, к которому они не имели ни малейшего отношения. Это было особенно досадно, учитывая, что председательское кресло было отдано ему в результате «абсолютных личных заверений», данных им правлению, что «Метрополитен Пикчерз» имеет на Стерлинг исключительные права.

– Послушай, ради Бога, Сид, – надрывался он в телефонную трубку, – по крайней мере, скажи мне, о чем картина! Я не могу просить полтора миллиона, если не знаю сценария! О чем она, черт возьми, Сид!?

– Ну, я скажу тебе, Лесс, – ответил Сид очень серьезным голосом, – я бы сказал, что она… о, дай подумать, я бы сказал, что она, она о…, то есть на … на девяносто минут! Хо-хо-хо! Тебя это захватывает, Лесс?

– Ты сукин сын! Ты уже забыл, что Дэд дал тебе твою первую чертову работу?!

Это заставило Сида с негодованием широко раскрыть глаза. Он начал стучать по столу и орать:

– Работу!? Работу!? Ты имеешь в виду, что он дал мне первую и самую дерьмовую работу из тех, что у меня когда-либо были, вот какую работу он мне дал! Он выбил у меня два с половиной процента дохода, вот что он сделал! Старый ублюдок до сих пор делает деньги на Сиде Крейссмане! – Когда он облек это последнее определение в живые слова, ему показалось, что они стали реальностью, которой, возможно, могли бы не стать, и Сида охватила явная чудовищность этих слов. – Он… он преступник, – запинаясь, произнес он, затем вновь обрел голос и опять закричал, – и вы оба можете идти и трахаться друг с дружкой! – Он швырнул трубку как раз в тот момент, когда вошел Борис. – Ты можешь вообразить наглость этого Крысьего Дрына, Лесса? – спросил он, указывая на телефон, – он говорит мне, что старик Хэррисон дал мне мою первую работу! Когда факты говорят о том, что он украл мои два с половиной процента прибыли!

Борис улегся на кушетке.

– Бедный Сид, – вздохнул он, – вечно живешь в прошлом.

– Я сказал ему, чтобы он пошел и сам себя натянул, вот, клянусь Богом, я это сделал.

Борис прикрыл тыльной стороной руки закрытые глаза.

– Ты сделал это, а?

– «Пляжный мяч», – вспомнил Сид, – стоил от четырех до десяти, общая сумма шесть миллионов. Я был бы богатым человеком, если бы не этот старый хрен!

– Я хочу снимать Арабеллу в эпизоде с лесбиянками, – сказал Борис, – можешь заполучить ее?

– А?

– Картина, Сидней, – объяснил Борис, не открывая глаз, – помнишь картину? Помнишь эпизод с лесбиянками?

Сид просиял.

– Арабелла в эпизоде с лесбиянками! Потрясающе, Б.! Теперь ты говоришь дело!

Арабелла была прославленной французской актрисой, с огромным талантом и эффектной красотой – лишь слегка увядшей в ее тридцать семь. Они с Борисом слыли близкими друзьями и работали вместе над несколькими фильмами, по меньшей мере два из которых принесли им обоим много наград. Она была исключительно серьезной артисткой; также она была печально известной лесбиянкой, и очень многие знали об этом, больше того, она почти открыто жила многие годы с красивыми девушками, более молодыми, чем она.

Сида позабавил этот подход к делу, и он хрипло загоготал.

– Дружище, ты метко находишь характеры на роли. Я пообещаю ей, что мы оснастим ее золоченым дильдо [13]13
  Дильдо – искусственный половой орган.


[Закрыть]! Хо-хо! Когда она будет тебе нужна?

– Выясни, когда она свободна, возможно, мы снимем этот эпизод первым. Если Ники не сможет закончить свой старый арабский город вовремя.

5

Для павильонных сцен с живым звуком Морти Кановиц снял огромное заброшенное здание, бывшую пуговичную фабрику. Именно там Ники Санчес должен был придумывать и конструировать интерьеры мизансцен, которые не могли быть сняты на натуре в городе или окрестностях.

Рафаэль Никола Санчес. Родился в пропитанных черным смогом трущобах Питтсбурга в 1934 году, после семи братьев и сестры. Это была семья, знавшая лишь два вида деятельности: прокат стали и бейсбол. Ничего из этого, казалось, не увлекало маленького Рафаэля, предпочитавшего игру в куклы, бирюльки и «классики» с сестрой и ее подружками, а чуть позднее – он стал примерять их одежду.

Сейчас, в свои 35 лет он считался одним из самых высококлассных в мире художественных директоров, или «производственных дизайнеров», как правильнее их называть, и он работал с Борисом над несколькими его лучшими фильмами и все эти годы питал слабость к женской одежде, – хотя ему удавалось сдерживать проявление этой страсти, но все же он не мог отказаться от бесконечного разнообразия кашемира, цвета зернистой пастели, сандалий и обтягивающих брюк. Его жесты и манера говорить, вероятно, объясняемые крайней убогостью Питтсбургского детства и пролетарского образования, были преувеличенно изнеженными – порой доходящими до обморока. Он восхищался Борисом, ревновал Тони Сандерса и ненавидел Сида.

Сейчас, неловко пробираясь сквозь путаницу проводов и разбросанные плотницкие инструменты, он сопровождал всю эту троицу к почти законченной арабской мизансцене – лишь изредка задерживаясь, чтобы одарить комплиментом каждого из молодых рабочих:

– Прекрасно, дорогой, просто волшебно!

Войдя в возведенный будуар наследницы, они остановились перед монументальной, с восточным балдахином кроватью на четырех ножках.

– Ну, – сказал Ники и нарочитым вздохом, – полагаю, здесь будет происходить немало, извините за выражение, «актов». Вам нравится?

– Угу, – сказал Тони, неподдельно удивленный.

Конечно же, это была исключительно богатая и впечатляющая комната, сказка из черного дерева и золота, кровать, роскошное царство мерцающего черного сатина, ножки кровати были украшены резьбой в форме огромных золотых змей, поддерживающих фантастический балдахин с окрашенной в розовый цвет зеркальной поверхностью.

– Забавная мизансцена, Ники, – саркастически заметил Сид, – но будет ли она соответствовать? Хо-хо!

– Святой Боже, – пробормотал Ники, раздраженно закрывая глаза, а затем – очень решительно: – Ты можешь возвращаться, Сид, твою клетку уже вычистили.

В это время Борис медленно обходил кровать, отходя от нее на различные расстояния.

– Эти две можно перемещать, – объяснял Ники, показывая, где две стены будут расступаться, чтобы камера могла снимать общий план.

Борис кивнул.

– Это великолепно, Ники, просто великолепно.

– Совершенство, – согласился Тони.

– Потрясно, Ники, – сказал Сид, – потрясно!

Ники уже готов был залиться румянцем смущения от их похвал, как вдруг лицо Сида помрачнело, и он указал на пробел в стене.

– Это окно, черт возьми? Это может создать нам проблемы, Ники.

Речь шла о широком пустом проеме в стене, в котором сейчас торчали провода, распорки и оттяжки, поддерживающие эту часть мизансцены.

– Да, нам лучше избавиться от окна, – сказал Борис. – Я не хочу использовать никакой задней подсветки. Что должно было быть за окном?

Ники широко открыл глаза в ожидании рухнувших планов.

– О, огни, дорогой! Мерцающие огни и арабская музыка! О, нужно обязательно оставить окно!

Он переводил взгляд с Бориса на Тони, ища поддержки, но Тони только пожал плечами.

– Со всей греблей, которая здесь пойдет, Ник, нам будет не до заоконных пейзажей.

– Но, может быть, вам понадобится какое-то место, куда можно перевести взгляд камеры! – воскликнул Ники, – … даже просто ради хорошего вкуса! – Он высокомерно отвернулся от Тони, умоляюще глядя на Бориса.

– Послушай, я сам сделаю подложку! Она будет совершенством, Б., я обещаю тебе!

Борис с сомнением обдумал эти слова.

– Ты можешь попробовать, Ник, но это не должно быть рассчитано на дешевый эффект. На самом деле тебе бы лучше сделать две стены – одну с окном, а другую – без него – так, чтобы мы могли бы использовать другую стену, если подложка окажется дешевой. – Он повернулся к Сиду. – О'кей, Сид?

– Усвоил, Король, – ответил Сид, сделав пометку в маленьком черном блокноте.

– Спасибо тебе, Б., – сказал Ники нежным от благодарности голосом.

– Это великолепная мизансцена, Ники, – заверил его Борис, кладя руку ему на плечо, когда они собирались уходить. Затем он внезапно остановился и повернулся назад.

– Минутку, тут что-то не так… – Мгновение он задумчиво смотрел на кровать. – Эти простыни не пойдут. Мы будем снимать темный член на фоне черных простыней – мы потеряем всю четкость.

– Ого, ты прав, – сказал Тони.

– Милостивый боже, – произнес Ники, – кто бы об этом подумал?

– Слишком черно, – размышлял вслух Борис, – правда, мне понравился их зловещий вид. Черный сатин.

– Зато на черное кончать здорово, – сказал Сид, заметив, как Ники передернуло.

Тони пожал плечами.

– Почему не пойти древним путем? Белые сатиновые простыни, чудесное белое распятие над кроватью. В каком-то отношении тоже зловеще, тот же эффект.

Ники был потрясен.

– Тот же? Что ты имеешь в виду?!

Сид тоже был обеспокоен.

– О, черт побери, только не распятие!

– Ну, я не знаю, как насчет распятия, – сказал Борис, – но белое не подойдет. Слишком мертвенный цвет. И на белом всегда теряется выигрышность блондинки. Как насчет розового сатина? У нас будет хорошая четкость в обоих случаях на розовом фоне, и, – он указал на балдахин, – это будет сочетаться с тем зеркалом. – Борис посмотрел на Тони и улыбнулся. – Может быть, даже впишется в понятие о «La vie en rose» [14]14
  Жизнь и рода (франц.).


[Закрыть], верно, Тони?

Тони рассмеялся.

– Прекрасно. Это придаст сцене немного аромата, нечто, во что критики смогут запустить свои зубки.

Сид с жадностью сделал пометку в своем блокноте.

– Теперь вы, ребята, говорите дело! – с ликованием сказал он, затем умоляюще добавил: – но, ради Бога, только не распятие!

6

Солнечное июньское утро, с величавостью сосен и покрытых шапками снега вершин вокруг них. Борис и Сид сидели в чудовищном «Мерке», припаркованном у взлетной полосы, в ожидании прибытия парижского самолета с Арабеллой на борту. Борис ссутулился в углу огромного сидения, внимательно рассматривая старое немецкое расписание бегов, которое он нашел в комнате отеля, в то время, как Сид, задерганный своей хронической нервозностью в предвкушении великого, или почти великого, события, наклонился вперед. Лоб его вспотел от постоянного ерзания, он то расслаблял, то опять затягивал красный шелковый шарф и нервно прикуривал очередную сигарету.

– Ты серьезно думаешь, что она решится?

Борис свернул листок, выглянул из окна, затем опять развернул листок и потряс головой.

– Это просто наваждение, – пробормотал он, – ты считаешь, что знаешь что-то довольно неплохо, как, например, немецкий, – он показал на листок, – потом вдруг натыкаешься на него в каком-то неожиданном смысле, с которым прежде не встречался, и понимаешь, что ни на что не способен. Я не могу понять здесь ни одного проклятого слова. – Он опять сложил листок, бросил его на пол и задумчиво посмотрел в окно. – Полагаю, это неизбежно, когда забираешься в какие-то узкоспециальные области.

– Да, да, – сказал Сид, опять дергая свой шарф. – Послушай, ты и правда думаешь, что она сделает это – я имею в виду Арабеллу?

Борис с любопытством изучал его.

– Почему бы и нет? Она ведь настоящая актриса.

– Да, я знаю, я знаю, – сказал Сид, ерзая на сиденьи, вытирая лоб рукой, – это я и имел в виду.

Борис мгновение продолжал смотреть на него, затем улыбнулся.

– Искусство, мой мальчик, – легко сказал он и опять выглянул из окна, – она сделает все во имя искусства – своей самой идеальной возлюбленной.

Сид почувствовал огромное облегчение от тона Бориса и начал приводить себя в порядок.

– Да, верно. Но послушай, какая она? Я никогда с ней не встречался, ты знаешь.

Борис пожал плечами.

– Она безупречная леди.

– Да? – Кое-как сдерживаемая похотливость Сида поперла наружу в виде кривой полуулыбки и блудливого взгляда. – Полагаю, вы, то есть ты и она, м-м, достаточно близки, а?

Борис продолжал смотреть в окно.

– Ближе некуда.

Сид кивнул со знанием дела.

– Да, ну, я это, конечно, знал, – Сид продолжал эту тему со странной деликатностью и сдержанностью, – но ты, должно быть, … должно быть, м-м, занимался этим с ней изредка.

Борис посмотрел на него, покачал головой и вздохнул.

– Она голубая, Сид, и ты знаешь это.

– Она голубая, она голубая, – раздраженно взорвался Сид. – У нее ведь есть… не так ли?! Я имею в виду там, внизу, между ног, ведь там есть… верно?!

Борис остался невозмутим.

– Сидней… она не пускает туда мужчин.

– Итак, она не пускает туда мужчин. Если вы так близки, то она просто должна позволять тебе… черт ее знает, возможно, ей бы это даже понравилось.

– Кто захочет спать… с лесбиянкой? – спросил Борис и откинулся на спинку, закрывая глаза.

На минуту воцарилось молчание, затем Сид выпалил:

– Я! Я мечтаю! С красивой лесбиянкой! Ты можешь вообразить, как красивая лесбиянка кончает? Это, должно быть, фантастично! Но больше всего на свете я хотел бы трахнуть ее! Арабеллу! Ты когда-нибудь смотрел на ее задницу? Эту грудь? Ее потрясающие ноги? Это лицо? Ты не сможешь уверить меня, что она не нуждается в том, чтобы ее трахнули! Клянусь Богом, Б., и это не ерунда, у меня были фантазии, эротические сны, я рукоблудствовал миллион раз, все из-за этой девки последние двадцать лет! Еще с «Синей птицы счастья», с ее первой картины в семнадцать лет! – Он замолчал, покачал головой и печально продолжил. – Даже после того… после того, как я узнал, что она лесбиянка, я продолжал хотеть ее, может быть, даже больше, чем прежде. Я все думал: «Если бы я только смог войти в нее, это бы все изменило»! – Он всплеснул руками с беспомощным отчаянием. – Ну, вот, теперь ты знаешь, Господи, должно быть, у меня и правда что-то не в порядке с головой, а?

Борис тихо рассмеялся, потянулся и похлопал его по руке.

– Нет, нет, Сид, ты просто хороший, полноценный… американский малый. Хочешь трахнуть каждую лесбиянку и спасти ее. Очень похвально, я бы сказал – своего рода Армия Спасения в одном лице.

Сид не удержался и захихикал над этим образом, потом они оба посмотрели вверх, откуда послышался звук приближающегося реактивного самолета.

– Ну вот и ле… я имею в виду, легка на помине, – сказал Б., а Сид поспешно начал расправлять свой шарф.

– Послушай, Б., – взмолился он, – обещай мне, что не скажешь ей ничего об этом… я имею в виду, о мастурбации и всем таком. О'кей?

– О'кей, – сказал Борис, открывая дверь.

– Я все еще сохранил надежду, ты знаешь, – сказал Сид, лишь наполовину в шутку.

– Я знаю, – сказал Борис и рассмеялся. – Желаю удачи.

7

Для Арабеллы, как вскоре выяснилось, Лихтенштейн был местом воспоминаний молодости – сюда много лет тому назад она часто приезжала летом навестить свою кузину, Дениз, во время каникул в Парижском лицее. И здесь же она впервые пережила любовную историю.

– Это было самое замечательное место, – говорила она Борису, расхаживая по комнате, доставая вещи из чемодана, лежавшего раскрытым на кровати, и вешая их во встроенный шкаф – делая это плавными, хорошо продуманными движениями, проворно, но без спешки и лишних движений, с кошачьей грацией, – прекрасное место, – продолжала она, – куда мы всегда отправлялись на… пикник. – Она улыбнулась Борису, не будучи уверенной в этом слове. – Пикник, да? – У нее был легкий акцент, в общем-то восхитительный, а голос – мелодичным – и хотя она говорила по-английски почти в совершенстве, но заботливость, с которой она выбирала каждое слово, придавала ее речи чарующе неуверенный оттенок, обманчиво кокетливый.

Борис лежал на спине на кушетке, сцепив руки за головой и наблюдая за ней.

– Да, – кивнул он, – пикник.

– Я покажу тебе это место, – сказала Арабелла, вешая в шкаф вельветовый жакет цвета крови. – Это в десяти минутах езды от Вадуца. – Она обернулась и прислонилась спиной к дверце, закрывая ее. – Теперь расскажи мне о картине – я буду одета в красивые-красивые вещи?

– Ты будешь снимать кучу красивых-красивых вещей.

– О, да, – засмеялась она и пересекла комнату. – Картина не получится солидной, пока я этого не сделаю, не так ли? Теперь скажи мне, моя машина прибыла из Парижа?

– Она на стоянке перед отелем, – сказал Борис, весело изучая ее. – Разве ты не заметила ее, когда мы подъехали?

– Нет, – ответила она, поднимая брови с нарочито высокомерным видом и игриво передразнивая его собственный ровный усталый тон. – Я не «заметила ее, когда мы подъехали». Я вообще не замечаю подобных вещей. – Она наклонилась и поцеловала его в щеку. – И, дорогой, когда я с тобой, я вообще ничего не замечаю! – Она взглянула на свои часы. – Теперь выслушай мой славный план. Сейчас почти время ланча, да? Мы отправляемся в закусочную, берем там чудесные вещи – паштет, артишоки, холодную утку, сыр, что ты еще хочешь… заказываем чудесную бутылку «Пуили Фюисе»… потом я отвожу тебя на место наших пикников – мое сокровенное место, – тихо добавила она эти слова, не глядя на Бориса, а смотря в окно, и продолжала, как будто была где-то далеко, – …для меня это вдруг стало важно… я хорошо это чувствую. – Она опять повернулась к нему с особенной улыбкой – отражающей истинную дружбу наряду с легким оттенком одновременно горького и сладкого воспоминания о минувших днях: посвоему она была исключительно романтична. – Это хорошо, да? Мой план? А ты сможешь рассказать мне о картине.

Борис кивнул.

– Он очень хороший план. – Б. встал и потянулся. – Как насчет того, чтобы в костюмерной сняли твои мерки до того, как мы поедим? Это займет лишь несколько секунд.

Арабелла снова придала себе высокомерный вид.

– Мои мерки?

– Элен Вробель знает их?

Новость, казалось, заинтересовала ее.

– Элен Вробель работает над этой картиной? – Затем она отогнала от себя появившуюся мысль, пожимая плечами с безразличием – «пусть-они-едят-свой-пирог». – Элен Вробель знает мои мерки, – сказала она, констатируя факт. – У Элен Вробель есть мои выкройки – на все.

– Хорошо, – сказал Борис, склонив голову к одному плечу и изучая ее фигуру. – Они не должны были сильно измениться. На мой взгляд, ты выглядишь о'кей. Поехали.

Арабелла засмеялась.

– «Выглядишь о'кей», не так ли? Хорошо. – Она взяла его руку, и они отправились. – Мои мерки, – отчетливо произнесла она, – ни на сантиметр не изменились со времени… – Она подыскивала слово.

– Со времени «Синей птицы счастья»? – предположил Борис.

Она бросила на него быстрый удивленный взгляд, но он только улыбнулся.

– Точно, дорогой, – сказала она ровно, – ни на сантиметр со времени «Синей птицы счастья». – Она наклонилась и очень нежно укусила его за ухо.

8

Жемчужно-голубой «Мозератти», затягивая в себя свежий воздух и подвывая, катил по пустынной альпийской дороге, подобно артиллерийскому снаряду, медленно проносясь по длинным наклонным кривым, как если бы находился внутри пневматической трубы. Арабелла утверждала, и, вероятно, это была правда, что ее учил водить машину сам Фанджио. Даже если так и было, ее мастерство было необычайным. Сказать, что она водила машину как мужчина, означало бы не сказать ничего. Она вела машину с искусностью водителя, удостоенного гран-при, но гораздо расслабленнее, без каких бы то ни было признаков скованности, которая могла бы сопровождать напряженную сосредоточенность; казалось, она ведет машину с большей мягкостью и фацией, чем мужчина, при этом поддерживая оживленность немного театрального монолога и одаривая Бориса короткой, но обезоруживающей улыбкой. Арабелла не придерживала машину на поворотах при скорости 70 миль в час.

Он наблюдал за ее лицом, уже давно зная об ее умеренном приятном возбуждении.

– Я заставляю машину подчиняться мне, – объяснила она однажды, – … как женщину, да? Я выступаю в роли мужчины, не так ли? Здесь я главная – вот почему мне это нравится. Ты понимаешь?

* * *

Место детских пикников Арабеллы оказалось настолько же отдаленным, насколько и прелестным, эта уединенность придавала ему очарование «секретности» в стиле Шангри-ла.

Свернув с главной дороги, они двигались по проселочной, пока она не оборвалась у непроницаемой стены деревьев. Там они выбрались из машины и пошли в лес по мягкой, устланной сосновыми иголками тропинке, над которой смыкались кроны очень высоких деревьев, образуя купол, сквозь который не проникало солнце; и этот проход был подобен туннелю, ведущему в никуда. Но пройдя по нему, они оказались в месте, словно сошедшем со страниц иллюстрированной книги, – на заросшем травой берегу искрящегося горного озера, окруженного соснами и вздымающимися со всех сторон серебристо-голубыми Альпами.

– Вот это место, – сказала Арабелла, перемещаясь в тень вечнозеленого великана.

Борис осмотрел всю сцену, затем одобрительно кивнул.

– Неплохое место.

Пока она вынимала и раскладывала на траве принесенную с собой еду, он открыл вино.

– Нальем по стаканчику, – сказала Арабелла, – а потом положим бутылку охлаждаться в озере, да?

– Хорошая идея.

– Как Джейк и Билл, да? – сказала Арабелла, – весьма романтично.

– Джейк и Билл?

– Да, у Хэмингуэя – comment s'appele? Le Jour Se Leve? [15]15
  Как она называется? «Восходит солнце»? (франц.).


[Закрыть]

– О, да, – вспоминая, сказал Борис, – когда они отправились рыбачить… Затем он рассмеялся. – Почему ты говоришь «романтично» – ты думаешь, они были голубыми?

– О, нет, нет, нет, я имею в виду романтично – в классическом смысле! Голубыми!

Она пожала плечами, разворачивая «Камамбер».

– Я не знаю, предполагалось ли, что они голубые?.. но он не мог этим заниматься, не так ли? Джейк? У него не было этой штуковины – ведь вся история про это?

– М-м, – Борис глубокомысленно посмотрел на цыплячью ногу в своей руке, затем начал есть.

– Несомненно, – сказала Арабелла, нахмурив брови и старательно намазывая паштет на небольшой ломоть хлеба, – они могли бы это сделать – Билл мог бы заниматься любовью с Джейком, а Джейк мог бы целовать Билла… как ты говоришь, «сосать его»? Да?

Борис улыбнулся.

– Да.

– Или «отсосать ему»? Как ты говоришь? Как правильнее?

– И так, и так.

Она удовлетворительно кивнула, как на занятиях по лингвистике, серьезный актер всегда находится в поисках «верного слова», медленно прожевала, затем отпила глоток вина.

– Послушай, – сказал Борис, – с кем, на всем белом свете, ты бы предпочла заниматься любовью?

Она подняла на него взгляд, на секунду прекратила жевать, потом ответила без колебания:

– С Анжелой Стерлинг.

– Извини, она уже приглашена. Кто еще, кроме нее, после нее?

– «Приглашена»? Что это значит, «уже приглашена»? И о чем ты вообще говоришь?

– Ну, ты знаешь, эта часть в фильме, твоя часть – я говорил тебе, что это будет эпизод с лесбиянками.

– Да?

– Ну, я подумал, что, возможно, будет неплохо пригласить играть вместе с тобой того, кого ты всегда… имела на примете, так сказать… с кем ты всегда хотела это сделать, ну, знаешь, заниматься любовью.

Арабелла восхитилась.

– Какая изумительная идея!

– В таком случае ты бы смогла вложить в эту сцену больше чувств, верно?

– Совершенно точно!

– О'кей, кто… помимо Анжелы Стерлинг?

Арабелла вытерла руки и приступила к явно приятной задаче обдумывания кандидатуры.

– Ну, хорошо, дай мне подумать… – И всего через три секунды. – О, как насчет… принцессы Анны?

– Кого?

– Принцесса Анна… английская!

– Ты имеешь в виду принцессу Маргарет?

– Нет, нет, принцесса Анна! Младшая! – Она отвернулась с раздраженным видом.

– Подожди минутку, – сказал Борис, вставая, – дай мне принести еще вина. – Он вернулся с бутылкой. – А теперь поговорим о двух вещах, которые мне следует прояснить: одна – это должна быть актриса; и, вторая, ей должно быть, по крайней мере, восемнадцать.

– Ей уже восемнадцать, – сказала Арабелла с глубокой обидой в голосе.

– Да, но все дело в том, что она не актриса.

– Даже к лучшему – я научу ее … всему.

Борис вздохнул.

– Она никогда этого не сделает. Это чудесная мысль, но она этого не сделает никогда.

– Откажется сниматься в фильме Бориса Адриана? Это было бы сумасшествием!

– Единственные, кто будут участвовать в этом фильме, – объяснил Борис, – это люди, нуждающиеся в деньгах, и актеры… актеры, подобные тебе… артисты, желающие в нем сниматься – по тем или иным причинам. Она же не подходит ни под одну статью.

Арабелла пожала плечами с мрачным видом.

– И потом существует королева, – добавил решающий аргумент Борис, – подумай, как она будет себя чувствовать.

– О, да, – это произвело на Арабеллу впечатление, – королева. Это правда, она может расстроиться.

– Это разобьет ей сердце, – пробормотал Борис, улыбаясь своим мыслям. – Нет, ты просто должна подумать о ком-нибудь еще.

– Компромисс…

– Боюсь, что да.

– Хорошо, я подумаю.

Они продолжали есть, теперь в молчании – Борис, преследуемый фантазией о лесбиянке и принцессе, в то время как Арабелла изучала свой собственный мир темных причудливых образов в поисках подходящего партнера.

Оба некоторое время молчали, пока Арабелла, покончив с сыром, не откинулась спиной на траву и не вздохнула.

– Ты знаешь, – сказала она спустя минуту, – именно здесь, на этом месте, я впервые занималась любовью.

– Ты имеешь в виду с девушкой?

– Конечно, с девушкой. Кого, ты думал, я имела в виду – осла?

Борис лег на спину рядом с ней, закинув одну руку за голову, а другой придерживая стакан вина на своей груди.

– Кто это был – та кузина, которую ты навешала каждое лето?

– Да… Дениз, – она произнесла это имя, как будто пробуя его на вкус.

– М-м, прямо здесь, а?

Он выждал некоторое время, глядя в небо.

– Что же случилось? – наконец спросил он.

– Что случилось? – повторила она, качая головой, словно сомневаясь в реальности прошлого или как будто затрудняясь перевести его на язык воспоминаний, а возможно, в тот самый момент она фактически заново переживала все это. Арабелла вздохнула.

– Мне было пятнадцать, – сказала она, – Дениз на год моложе. Она была моей кузиной, и мы, сколько я себя помню, проводили вместе каждое лето. Я не могу рассказать, не могу выразить, насколько мы были близки. Она была очаровательной девушкой – необыкновенная, изящная, чистая… дитя природы. Или будто из балета. И такая… исключительно красивая. Я восхищалась ею, потому что она была полностью лишена… эгоизма, абсолютно не знакома с материальным миром. Я же, наоборот, как мои друзья в Париже, – честолюбивая, всегда стремящаяся быть впереди других, помешанная на идее совершенства и успеха. Но я была ее идолом – я уже работала в театре и училась… для нее была воплощением всего тайного и волнующего в Париже. – Она на минутку умолкла, нежно улыбаясь. – Ты ведь знаешь, юные девушки – начиная примерно с двенадцати лет – все время смотрят на свою грудь: не подросла ли она еще немного. И если у них есть близкая подруга, примерно того же возраста, они показывают их друг другу и сравнивают. Ну, именно так было и у нас с Дениз, за исключением того, что я была почти на год старше, и моя грудь росла быстрее. Кроме того я по природе была более… развитой в этом отношении. В любом случае к четырнадцати годам мои груди были чудесными, – она непроизвольно провела рукой над одной из них и посмотрела вниз, – очень чудесными, на самом деле, в то время как у Дениз они лишь начинали наливаться. Потом я приехала в следующем году – теперь ей было четырнадцать – и ее груди полностью изменились, они стали изумительными. Первым делом она показала их мне, даже несмотря на некоторую свою робость, потому что они были совершенством – точно таким же, каким были мои год назад. Вот так. В тот день мы приехали сюда на ланч, точно такой же, как этот, а потом пошли купаться, как мы всегда это делали, сняв всю одежду. И именно тогда это случилось, когда мы вышли из воды и опять стали разглядывать ее груди – и на этот раз мы были зачарованы тем, как торчали соски из-за холодной воды. Мы обе дотрагивались до них и до моих, весело смеясь. И я сказала, что хотела бы посмотреть, что почувствую, если их поцелую, пока они такие напряженные и торчащие. Дениз засмеялась и сказала, что она этого тоже хотела бы. И мы это сделали, и у меня возникло чудесное ощущение – я имею в виду, что ее сосок у меня во рту приносил чудесное ощущение… такой тяжелый и холодный от воды, но такой теплый и живой внутри и такой чувствительный – я могла чувствовать, как он становится тяжелее и больше, пока я его целую. Я думаю, что так это и началось – отклик, ощущение ее отклика. И затем я почувствовала жгучее желание поцеловать ее рот. По правде говоря, мы и раньше это делали, но это не было серьезно – с языком и так далее – это была своего рода лишь подготовка, чтобы понять, как это будет с мальчиками. Но теперь все было по-другому – теперь я хотела очень глубокого поцелуя и я хотела ощутить, как эти тяжелые соски прижимаются к моим грудям. Поэтому я начала целовать ее, пока мы все так же стояли вот здесь… на этом месте, и ласкать ее бока, бедра, ноги… и наконец, ее местечко. Потом я сказала ей, что не знаю почему, но мне хотелось бы поцеловать там. И она сказала, хорошо, я опустилась на колени и начала целовать его, ее клитор – а потом мы легли здесь и целовали друг друга. – Она потянулась и сжала руку Бориса. – Это было так чудесно… так волшебно. Мы были в исступлении. О, мы обе и раньше играли со своим телом, и, возможно, у нас бывало что-то вроде оргазма, маленького, но это было невероятно – то, как она стонала и извивалась, а затем всхлипывала, когда кончила. Это дало мне такое чувство власти, сознание того, что я могу так ее волновать. Нам казалось, что в мире существуем только мы, я целую ее, заставляю кончать опять, опять и опять…

Она замолчала, играя травинкой.

Борис, опершись на один локоть, изучал ее знаменитый профиль. Считалось, что у нее самый красивый рот во Франции, где его обессмертили в знаменитой рекламе зубной пасты, снятой, когда ей было шестнадцать, и до сих пор используемой – только ее полные, влажные красные губы и сильные абсолютно белые зубы. Он почувствовал, как у него появилась эрекция.