Текст книги "Дыхание судьбы"

Автор книги: Тереза Ревэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Пойду взгляну, что там происходит, – прошептал Вилфред.

Затем он, пригнувшись, исчез.

Андреас заметил, что весь дрожит. Он медленно присел на корточки. Его спутник быстро вернулся и рухнул рядом с ним.

– Я заглянул в окно. Их двое, женщина и мужчина. Они скорее пожилые. Где-то вашего возраста, мой лейтенант.

Андреас почувствовал, как по лбу стекают капли пота.

– Я пойду поговорю с ними. Они не могли так запросто поселиться у нас. Мать и сестра, возможно, были вынуждены их приютить. Может, они уже легли спать.

– Не думаю, что это хорошая идея, мой лейтенант, – сказал Вилфред, покачав головой. – Там рядом с печкой висит портрет Бенеша.

Андреас оперся затылком о стену и закрыл глаза. Зуб дергало, правый висок пронзила сверлящая боль. Ему было сложно собраться с мыслями. По телу пробежал ледяной озноб.

– Может быть, у вас есть друг, к которому можно обратиться? – предположил Вилфред.

Андреас еле сдерживался, чтобы не ворваться в дом и не вышвырнуть за дверь этих людей, но такой импульсивный поступок ни к чему хорошему не привел бы. К тому же, как только Вилфред сообщил, что увидел в кухне незнакомца, в глубине души Андреас уже знал, что все кончено.

Наивно было полагать, что семью Вольфов не тронут, в то время как тысячи судетских семей были изгнаны из своих домов. Немцев вышвыривали отовсюду: из Померании, Восточной Пруссии, Силезии, и они направлялись к руинам Третьего рейха, который уменьшался в размерах, как шагреневая кожа.

– Мой лейтенант? – встревоженно позвал Вилфред.

Андреас услышал, как он стучит зубами. Становилось прохладно. Им нужно было найти убежище на ночь, в который раз, словно они были навечно приговорены бродить по этой земле, которая постоянно их отторгала.

А еще нужно было найти в себе силы снова отправиться в путь, и один Бог знал, как это сделать. Это был его долг, дело чести. Хотя после всего, что он видел и пережил за последние годы, Андреас Вольф сомневался, мог ли теперь немец говорить о чести.

– Ты прав. Мы пойдем к Ярославу. Его-то уж точно не вышвырнули из дома, – добавил он с горечью.

Камушки отскакивали от оконного стекла второго этажа с легким стуком, который, однако, напугал молодого солдата.

– У вас здесь так тихо, мой лейтенант, – прошептал он с озабоченным видом и посмотрел по сторонам, вжав голову в плечи.

С тех пор как солдаты перестали слышать стаккато [39]39
  Короткое, отрывистое исполнение звуков, четко отделяющее их друг от друга (муз.).


[Закрыть]автоматных очередей, гул зенитных батарей, взрывы снарядов, им приходилось привыкать к тишине. Они часто просыпались среди ночи от звона в ушах и не сразу понимали, что их разбудила именно эта непривычная тишина.

Андреас продолжал бросать камушки в окно дома своего лучшего друга. Они познакомились в Штайнёнау, когда учились в Технической школе стеклоделия. Ярослав был единственным чехом среди учеников их курса по обучению основам производства, которое немцы развивали в Богемии со все возрастающим успехом начиная с XVI века.

В Средние века первыми стеклоделами стали отважные первопроходцы, покинувшие стены монастырей, чтобы обосноваться в глубине тогда еще дремучих лесов, в местностях, где в изобилии имелся песок, кремнезем и известняк. Они топили свои печи деревом, зола которого давала необходимый углекислый калий, в то время как горные ручьи и реки обеспечивали энергией шлифовальные станки и дробилки. Весной эти работники, свободные от феодальных повинностей, выходили к людям, чтобы продать им кубки, расширяющиеся кверху, пузатые бокалы, украшенные накладными нитями, четырехгранные бутылки и кутрольфы [40]40
  Бутылки различной емкости с горлышками, образованными несколькими переплетенными трубочками и служившие для питья самогона и вина (нем.).


[Закрыть]сферической формы, с витым горлышком, предназначенные для крепких напитков. Это стекло имело зеленоватый оттенок, тогда мастера еще не научились его осветлять.

Затем, со временем, стекольщики перестали странствовать. Богемия, входившая в состав Священной Римской империи, была присоединена к короне Габсбургов в начале XVI века. Некоторым мастерам-стеклоделам, освобожденным от воинской службы указом императрицы Марии-Терезы, были пожалованы дворянские звания, и они получили право носить шпагу. Технология изготовления стекла на основе кремнезема, золы и извести была усовершенствована, научились получать стекло, прозрачное как горный хрусталь, но достаточно твердое для того, чтобы можно было применить глубокую шлифовку, гравировку и покрытие эмалью.

Ярослав специализировался на живописи по эмали, в то время как Андреас совершенствовался в гравировке, сохраняя верность традициям предков. В Северной Богемии множество семейных предприятий вот уже несколько поколений передавало мастерство от отца к сыну, и гильдии полировщиков, резчиков или позолотчиков часто работали на себя. Будучи хозяевами своей судьбы, эти смелые люди гордо несли по жизни две свои главные страсти: свободу и мастерство.

Андреас и Ярослав, тогда еще юноши, проводили ночи напролет в мечтаниях о том, как они прославятся на весь мир, начиная с Европы и заканчивая Америкой. Вот уже более века выдающиеся граверы работали в Германии, во Франции и в Соединенных Штатах, увековечивая память о своих предках, которые когда-то покорили мир, вытеснив своими изделиями венецианское стекло. Но чаще всего двое друзей, сидя за кружкой пива, вели беседы на свою любимую тему: о непостижимой загадке женщины, которую они пытались разгадать с такой же страстью.

Андреас промахнулся и попал в стену. Он наклонился за новой порцией гравия. Ярослав… Жив ли он еще? Изгнанный нацистами из присоединенных Судетов, он отправился вместе с семьей в Подебрады, что неподалеку от Праги. Перед глазами Андреаса до сих пор стояло его бледное лицо под черной шляпой, а его юная супруга, по происхождению немка, крепко держала за руки двоих сыновей, словно боялась потерять их по дороге. Проводив их тогда на вокзал, Андреас сильно напился. Начиная с этого дня его жизнь превратилась в бесконечную череду отъездов.

Внезапно в комнате зажегся свет. Андреас и Вилфред спрятались под ветками дерева. Окно открылось, и силуэт мужчины с обнаженным торсом высунулся наружу.

Андреас поднес ко рту сложенные рупором кисти и изобразил крик совы. Темноволосый мужчина в окне замер. Андреас снова заухал, меняя тональность.

– Боже мой, Андреас, это ты? Подожди, я сейчас спущусь.

Испытывая огромное облегчение, Андреас растер себе руки, чтобы согреться. По крайней мере, сегодня вечером у них будет кров над головой и горячая пища. В темноте он различал только белки глаз своего товарища.

– Не волнуйся, дружище, теперь все будет хорошо.

Послышался звук отпираемой двери, затем появилась полоска света. На улицу вышел мужчина, застегивая на ходу рубашку.

– Где ты? – тихо произнес он.

– Здесь, – ответил Андреас, сделав ему навстречу несколько шагов. – Нас двое.

– Входите… Побыстрее! – бросил он, делая нетерпеливый жест рукой.

Андреас проскользнул в дверь, его спутник следовал за ним по пятам. Ярослав закрыл за ними дверь и два раза повернул ключ в замке.

Друзья разглядывали друг друга, чувствуя себя неловко. Андреас заметил, что его друг сильно похудел. Седые пряди серебрились в черных волосах, у губ появились две жесткие складки, делая нос еще более острым. Его темные глаза наполнились слезами.

– Господи, Андреас… Что они с нами сделали?

Внезапно Андреас оказался прижатым к его груди. Он стоял неподвижно, испугавшись этого душевного порыва, от которого ему стало не по себе. Если внешний вид Ярослава так его поразил, как же выглядел он в глазах друга? Жалкий солдат вермахта, произведенный в ранг офицера на поле боя, потому что вокруг кадровые военные дохли как мухи, одетый в униформу, от которой осталось только название, истощенный, с грязной бородой, распространявший зловонный запах пота и грязи.

Ему было неловко за свой вид, за эти лохмотья, ведь он всегда следил за собой. Он сгорал от стыда, обращаясь за помощью к чешскому другу, отец которого, влиятельный член социал-демократической партии, открыто выступавший против нацистского режима, был расстрелян немцами сразу после вторжения в Чехословакию в 1939 году. Ему было не по себе от того, что он пришел к своему ровеснику с пустыми руками, голодный и оборванный.

– Располагайтесь, – бросил Ярослав, указав на стулья. – Вы, наверное, голодны.

Он зажег огонь под кастрюлей, затем порылся в холодильнике и с торжествующим видом достал оттуда колбасу, сыр и сельский хлеб, завернутый в белую тряпку. Он поставил тарелки и разложил столовые приборы на большом деревянном столе.

Андреас оглянулся вокруг. Кухня была такой же уютной, как и у него дома. Кастрюли блестели при свете керосиновых ламп. На подоконнике стояла хрустальная ваза с выгравированным орнаментом в виде плюща в ожидании первых полевых цветов. На стене висел портрет бывшего чешского президента Томаша Масарика с белой остроконечной бородкой. Его взгляд показался Андреасу грустным. Наверное, нужно было пройти через многое, чтобы совершить невозможное и воплотить в жизнь идею, казавшуюся абсолютно утопической до 1918 года, – создание государства Чехословакия. Он заметил аккуратно свернутый и прислоненный к стене в углу красно-бело-синий флаг. Из его груди вырвался протяжный вздох, как будто с того момента, как Андреас увидел колокольню Варштайна, он не дышал.

Вилфред держался настороженно. Андреас кивнул ему, давая понять, что он может сесть. Парнишка опустился на стул, нервно вытирая ладони о брюки.

Ярослав наполнил супом две тарелки и поставил перед ними. Вилфред схватил ложку и начал быстро есть, сгорбившись над столом.

– Мы не сильно тебя побеспокоили? – спросил Андреас у Ярослава. – Я не хотел… Пришел домой, а там…

Он запинался, с трудом подбирая слова, и никак не мог выразить свою мысль до конца. Оставаясь серьезным, Ярослав положил руки ему на плечи, принуждая сесть.

– Поешь, дружище. У нас еще будет время для разговора.

Вилфред шумно хлебал свой суп, прикрыв миску левой рукой, словно боялся, что у него ее отнимут. Жидкость стекала по его подбородку, оставляя жирный след.

Андреас поднял глаза на своего друга, который сел напротив него.

– Мне очень жаль.

Таким образом он просил прощения вовсе не за дурные манеры Хорста, а за смерть отца Ярослава, которого расстреляли как преступника, и особенно за все остальное: за жителей Лезаки и Лидице [41]41
  Чешские деревни, уничтоженные 10 июня 1942 по приказу немецкого правительства.


[Закрыть], истребленных эсэсовцами июньским утром 1942 года в отместку за убийство Рейнхарда Гейдриха; за женщин их городка, отправленных в Равенсбрюк [42]42
  Концентрационный лагерь Третьего рейха, располагавшийся на северо-востоке Германии в 90 км к северу от Берлина.


[Закрыть], за их детей, которых врач освидетельствовал согласно расистским критериям Рейха, учитывая цвет глаз, волос и форму черепа, чтобы отобрать тех, кто был достоин «онемечивания»; за дымящиеся руины их домов, сгоревших от огнеметов.

Лицо Ярослава под взлохмаченными волосами побледнело. Он понял все, что хотел сказать Андреас.

– Не в моей власти даровать прощение, но все же спасибо, – произнес он хриплым голосом.

Только теперь Андреас взял ложку, зачерпнул супа и дрожащей рукой поднес к губам.

Вилфред заснул мгновенно. Свернувшись калачиком на матрасе, который Ярослав постелил ему в соседней комнате, он лежал абсолютно неподвижно. Погрузившись в царство сна, он словно потерялся в своей гимнастерке, которая была ему велика. Андреас какое-то время смотрел на него, затем прикрыл дверь, оставив небольшую полоску света на случай, если он проснется. Возможно, это было нелепо, но ведь малыш боялся темноты!

Он снова сел возле Ярослава, смотревшего на него с некоторым удивлением. Было слышно только цоканье маятника часов. Тепло от печки и еда, наполнившая желудок, вызвали в его измученном теле приятное оцепенение, однако тревога не давала избавиться от нервного напряжения.

– Рассказывай.

– Я мало что знаю, так как вернулся всего два месяца назад. Это просто чудо, что ты нашел меня…

– Ярослав, прошу тебя, – устало перебил его Андреас, понимая, что друг пытается уйти от разговора. – Мне нужно знать правду.

– Я пошел к тебе на следующий день после своего возвращения. Мне хотелось узнать, что с тобой. Твой дом отдали какому-то типу, работающему на железной дороге. Он ничего не знает о бывших хозяевах. Лично я не доверяю этим людям, которых правительство расселяет здесь, и они отвечают нам взаимностью. Большинство из них проходимцы. Можно сказать, что им преподнесли все на блюдечке с голубой каемочкой. Тогда я отправился в мэрию и попросил проверить списки. На меня подозрительно посмотрели, и я не стал настаивать. Сейчас лучше не привлекать к себе внимание, ты же понимаешь.

– Понимаю, – сухо ответил Андреас.

Зуб снова начал болеть. Острая боль поднималась от челюсти к виску.

– Я встретил старика Кудлачека на улице. Он рассказал, что несколько месяцев назад видел их как-то ранним утром с двумя большими чемоданами. Их отправили в лагерь Рейхенау. Ханна толкала ручную тележку, в ней была твоя мать.

Андреас закрыл глаза и обмяк на стуле. Его сердце так громко стучало, что он почти ничего не слышал.

Как это можно вынести? Его больную мать, изгнанную из собственного дома, везли в убогой повозке, как проклятую! А Ханна? Должно быть, она решила, что брат, который на похоронах отца поклялся быть ее защитником, бросил их в беде.

Он вспомнил, как в тот день девушка покачнулась, стоя у подножия стелы, украшенной одним из погребальных венков с цветами, изготовленными из стеклянного бисера, как это делали в Габлонце. Комья земли поблескивали с обеих сторон зияющей ямы. Когда гроб с глухим стуком ударился об стенку могилы, Ханна вздрогнула. Андреас обнял ее за плечи одной рукой, и она оперлась на него. Ощущение ее веса, несмотря на то, что он был небольшой, словно обожгло его.

– Жители получили приказ собраться на площади возле мэрии, – как-то неуверенно продолжил Ярослав. – Я знаю, что часть людей, построившись в колонну, двинулись пешком под охраной, а других повезли на грузовиках к вокзалу Габлонца. Они, должно быть, оставались в лагере несколько недель, прежде чем их погнали к границе. Теперь они наверняка в безопасности в Германии. Я уверен, что с ними все в порядке, – поспешил он добавить с фальшивым оптимизмом. – Ханна сильная девочка, с головой на плечах. Вспомни, какой она была упрямой в детстве.

Андреас был тронут его заботливым видом. Он спросил себя, откуда Ярослав черпает это чувство сострадания, ведь он должен был их ненавидеть.

Он вертел в руках светлый бокал из граненого стекла с золотой и рубиновой отделкой. Отблески света проскальзывали между его почерневшими пальцами. Ярослав настоял на том, чтобы они пользовались его лучшим сервизом, сказав, что хоть вино и плохого качества, но они смогут пить его из бокалов, достойных так называться. Вилфред отказался притронуться к своему бокалу из страха разбить его. Ему налили вино в оловянную кружку.

– Самое ужасное, – тихо произнес Андреас хриплым голосом, проводя пальцами по граням бокала, – что ты говоришь мне о лагере, где, возможно, находятся мои мать и сестра, я даже не могу возмутиться, я даже не имею права как-то протестовать.

Ярослав покачал головой.

– Я понимаю, о чем ты, – сказал он, немного помолчав.

– Что тебе известно об этих лагерях?

– Не очень много… Так, слухи.

– Ты никогда не умел лгать, Ярослав.

Друг нахмурил брови, раздосадованный тем, что его приперли к стенке.

– В Прошвице они собирают тех, кто слишком стар или болен, чтобы выдержать транспортировку, – продолжил он неохотно. – Там нет врачей, да и вообще какой-либо помощи. Мертвых укладывают в штабеля, друг на друга. Грузовики отвозят их к вырытым рвам. Многих немцев содержат в концентрационных лагерях Терезиенштадта, но это, конечно, не сравнить… – заговорил он резким тоном. – Вас не отправляют на смерть, как евреев. В этом вся разница. И она настолько… настолько…

Он развел руками, словно пытаясь объять необъятное. Андреас подумал, что у них отняли даже слова.

– Конечно, им нелегко. Страдают невиновные, но что ты хочешь? – продолжил он, устало пожав плечами. – После всего, что произошло, это неизбежно. Нельзя безнаказанно считать целый народ низшими существами. Нацисты хотели нас уничтожить, стереть чехов с лица земли. Их фанатизм привел к созданию лагерей смерти, – отчеканил он, постукивая указательным пальцем по столу. – Я видел фотографии, Андреас, ты не можешь даже представить себе, это неописуемо… А здешние немцы поддерживали этот режим. Они проголосовали за этих убийц, позволили им прийти к власти. Кто выступил против? Скажи мне, кто? И ты хочешь, чтобы люди не ополчились против вас? Жажда мести свойственна человеку испокон веков.

– А тебе не хочется отомстить? Например, мне?

Во взглядах обоих полыхнули вспышки злобы, глухой вражды; столкнулись два мира, исполненных ярости.

Ярослав резко отодвинул стул и встал. Он взял пачку русских сигарет, лежавшую возле печки, достал сигарету и бросил пачку своему другу, и тот поймал ее на лету.

– Ты хочешь знать правду? – с горечью произнес он. – Хочешь знать, на что способен твой старый приятель, с которым у тебя было столько общего?

Ярослав выдержал паузу, чиркнул спичкой. На его шее вздулась вена.

– Это было в прошлом месяце. В казарме собрали немцев. Трое из них, четырнадцатилетние мальчишки, утопавшие в слишком больших брюках, явно были из Гитлерюгенда. Они попытались сбежать, но их быстро поймали. Комендант казармы приказал их расстрелять.

Он отвел взгляд, сделал бесконечно длинную затяжку и долго держал дым в легких.

– Я сделал это… Я убил мальчишек, которые были ненамного старше моих сыновей… И я нажал на спусковой крючок без малейшего колебания.

Андреас смотрел на него не моргая. В груди, где-то в области сердца, возникла тяжесть.

– Но самое ужасное еще не это. Самое ужасное, что я смотрел на эти три трупа и ничего не чувствовал. Внутри меня была лишь пустота.

Ярослав откинул голову назад и улыбнулся, но это больше походило на гримасу.

– Ведь мы уже были не на войне. И я не должен был защищать ни себя, ни свою семью или родину. Эти дети не могли причинить мне вреда. И вот они лежали с дырками в животах. Если бы ты видел их лица… Да что уж там! – добавил он с отвращением и отчаянием. – Я себя успокаиваю тем, что это не наша вина. Не мы хотели этой войны. Мы просто жертвы палачей, которые превратили нас в чудовищ.

Андреас залпом осушил свой бокал, затем поставил его с осторожностью, к которой не были приспособлены его руки, огрубевшие в сражениях.

– Я отказываюсь верить в коллективную виновность, – сказал он. – Я считаю, что все мы рождаемся свободными и равными в правах, по крайней мере, перед своей совестью. Выбор есть всегда, до последней секунды.

Ярослав не сводил с него глаз, и Андреас понял, что его друг надеялся услышать слова, которые принесли бы ему облегчение. К сожалению, Андреас не мог произнести такие слова.

– Взрослый человек должен действовать, как велит ему его душа и совесть. Но я допускаю, что людям свойственны опасные и жестокие заблуждения.

Его взгляд устремился в пустоту. Он вспомнил, что во время боев, под нескончаемыми бомбежками земля иногда начинала биться в конвульсиях, словно в мучительных родах.

– Я узнал, что в каждом из нас есть бездна. На грани безумия… Большую часть жизни мы даже не подозреваем о ней. Но однажды она приоткрывается и засасывает в себя человека, иногда целиком…

Ярослав тяжело опустился на стул рядом с Андреасом. Его плечи поникли, он выглядел измученным, побежденным. Он был похож на человека, который уже не знает, куда идти, и Андреас ощутил вспышку гнева по отношению к тому, кто открыл ему дверь своего дома. Как он мог казаться таким потерянным, тогда как у него было все: семья, дом, родина? Ему не нужно было бояться нужды, холода и завтрашнего дня, который пугал неизвестностью. Так почему же у него был такой потерянный вид?

– Знаешь, тебе придется отсюда уехать, – тихо произнес Ярослав. – Декреты Бенеша узаконили ваше выселение из страны. Это касается всех немцев и венгров.

Андреас плеснул себе терпкого вина, отдававшего лесным орехом и танином и легонько пощипывавшего горло. До войны в Чехословакии проживало около трех с половиной миллионов немцев, приблизительно семь миллионов чехов, два с половиной миллиона словаков и где-то семьсот тысяч венгров. Как можно изгнать миллионы людей? Женщины и дети, мужчины и старики… Мысль об этом вызывала головокружение.

– Чехов из глубинки наверняка не пришлось долго упрашивать, они с радостью заняли наше место, – с горькой усмешкой сказал Андреас. – Производство, развитое в Габлонце, какая нежданная удача, не так ли? Ведь на весь мир славились здешние украшения из бисера, имитации драгоценных камней, шлифованные гранаты, эмали, стеклянные запонки, шпильки для волос, браслеты, подвески для люстр… Не говоря уже о знаменитом хрустале, граненом и гравированном, в изготовлении которого принимал скромное участие и твой покорный слуга.

Он покачал головой с горестным видом.

– Похоже, нас здесь обирают до нитки. Запрещено вывозить все, что имеет хоть какое-то отношение к нашему ремеслу. Такое ощущение, что раздевают до трусов.

– Вы сами во всем виноваты! – вспылил Ярослав. – Даже ты был за Генлейна. Вспомни, как мы спорили ночи напролет!

– А, Генлейн… – Андреас вздохнул. – Многие упрекают нас, судетских немцев, в поддержке Конрада Генлейна в 1933 году. Но при этом забывают, что с немцами республики Чехословакия обращались как с гражданами второго сорта, если вообще не считали врагами государства. Ты прав, в то время я думал, что требования Конрада Генлейна обоснованы. Для нас, меньшинства, это был вопрос выживания.

– Ты думал, что он не нацист, поскольку он утверждал, что верит в свободу личности, в то время как нацизм не признает ее. Я давно тебя знаю, Андреас, и знаю тебя хорошо. Ты хочешь верить в то, что тебя одурачили, как и большинство немцев, – презрительно бросил он. – Однако вы должны были знать: если хочешь сесть за стол с дьяволом, запасись длинной ложкой.

Резким движением Ярослав раздавил сигарету в своей тарелке. Андреас едва сдержался, чтобы не схватить окурок и не сунуть его в карман. Его взгляд на несколько секунд затуманился.

– Я должен найти свою мать и Ханну, – произнес он глухо.

– Куда вы пойдете?

– Откуда я знаю? – раздраженно отозвался Андреас. – У нас не осталось никаких прав. Мы как пешки, которых переставляют с места на место, из одной страны в другую. Господа, сидящие за шахматной доской, все решат за нас.

– Самое главное – не попасть в Сибирь.

– Конечно, по сравнению с русскими лагерями все остальное покажется раем, – язвительно произнес Андреас. – Я попрошу совета у Престеля. Он всегда меня поддерживал.

Он с теплотой вспомнил о своем учителе с его накрахмаленными воротничками и бакенбардами а-ля Франц Иосиф. Внезапно он снова почувствовал себя юным учеником-стеклоделом, полным сомнений, которые мог развеять только мелодичный голос пожилого господина. Ему с отчаянной силой захотелось его увидеть.

– Его депортировали, – сказал Ярослав.

– Что? Но ему было больше восьмидесяти лет! Он за всю жизнь и мухи не обидел!

– Я знаю, но их не интересуют такие детали. Они депортируют даже женщин и детей, отправляют их работать в Советский Союз.

– Я плохо себе представляю, чем может быть полезен старик Престель на восстановлении руин Сталинграда, – горько пошутил Андреас.

Учтивый аристократ с живым взглядом часто принимал его у себя дома. Одна из стен его гостиной с мебелью из светлого дерева и мягкими стульями, отданная во власть художественного беспорядка, была украшена восхитительным гобеленом с изображением единорога. Но больше всего юного Андреаса поразили витрины. В них хранилась самая красивая коллекция Габлонца: старинные бокалы с ножкой из рубинового стекла, кубки из светлого стекла, покрытые расписной эмалью, граненые бокалы с двойными стенками, кубки с крышками, на которых были изображены сцены охоты, музыканты или игроки в карты. Там были также кубки с выгравированным гербом Престелей, которым было пожаловано дворянство германским императором Рудольфом II Габсбургским, королем Венгрии и Богемии в начале XVI века.

Андреас часами простаивал перед тем, что он считал главными экспонатами коллекции: двумя портретами предков графа Престеля, выполненными в 1840 году Домиником Биманом, самым талантливым гравером своего времени, портретистом, славящимся великолепной техникой гравировки и исключительно богатой творческой биографией. «У него есть лишь один недостаток, – сказал ему однажды Престель. – Он не уделяет должного внимания пропорциям. Следи за этим, Андреас, и однажды ты превзойдешь маэстро».

Андреас навсегда запомнил эти слова. Когда ему вручали высшую награду на Парижской выставке, он подумал о своем наставнике и мысленно посвятил эту награду ему.

Граф Престель депортирован в Сибирь… В его лице попытались обезглавить всю элиту Северной Богемии. Андреас удрученно покачал головой. Чем он мог помочь своему учителю? Когда сталкиваешься с таким большим несчастьем, прежде всего приходится думать о своих близких.

Он, словно больше не контролируя свою правую руку, внезапно заметил, что роется в кармане куртки в поисках куска клеенки.

Завтра на рассвете он покинет Варштайн и отправится на запад. Чтобы уже никогда не вернуться сюда. От его прошлого остался лишь пепел. Но прежде ему нужно исполнить свой долг. Он найдет мать и сестру, удостоверится в том, что они в безопасности, а потом выполнит свое обещание – и отправится в Лотарингию, чтобы лично передать адресату письмо своего однополчанина Венсана Нажеля, владельца мастерской в Меце, французского солдата в униформе вермахта, пропавшего без вести июльским утром 1943 года на бескрайней русской равнине, под беспощадным раскаленным небом.

Когда поезд остановился на платформе, Ливия всем телом ощутила легкий толчок. Она почувствовала себя так, словно топор палача обрушился на ее голову.

Остальные пассажиры суетились, матери отчитывали детей, разбаловавшихся в предвкушении конца утомительной поездки, мужчины проверяли количество чемоданов, шляпных коробок и другого багажа, но молодая венецианка неподвижно сидела на месте, аккуратно сложив руки на коленях, будто от малейшего движения могла разбиться на тысячу осколков.

Через окно купе она наблюдала за оживленной суетой, характерной для всех вокзалов. Молодая пара обнималась, пассажиры быстрым шагом шли по платформе, торопясь по домам. Иностранцы выглядели немного потерянными, но сопровождавшие их носильщики, несущие их чемоданы, придавали им уверенности.

– Конечная, мадемуазель.

Она вздрогнула. Контролер смотрел на нее, склонив голову, его голубые глаза светились сочувствием. Ей вдруг показалось, что она видит глаза Франсуа. Они были такого же светло-голубого, почти прозрачного цвета.

– Мадемуазель?

Чувствуя себя неловко, поскольку он, по всей видимости, принял ее за ненормальную, она поспешно встала и натянула перчатки. Мужчина спустил ее багаж вниз и проследовал перед ней до двери.

– Вам нужен носильщик, мадемуазель?

– Нет, спасибо.

– К вашим услугам, мадемуазель.

Она взяла чемодан, который он ей подал, и пошла по почти пустой платформе. В горле у нее пересохло, кожа вспотела. Она задыхалась в своем слишком узком костюме, радуясь, что оборка пиджака скрывает английскую булавку, удерживавшую юбку на талии.

Сбитая с толку тем, что платформы были расположены на разных уровнях, поднявшись по нескольким лестницам, она наконец вышла на свежий воздух, где ее оглушил шум машин, грохот молотков и скрежет металла. Ветер нес с соседней стройки клубы пыли, и от этого у нее защипало в глазах и запершило в горле. Она отошла на несколько шагов.

Голова ее была ватной, она не ела со вчерашнего дня. Вокзал, который украшали на самом деле малопривлекательные скульптуры всадников, показался ей основательным и суровым, как крепость. Часы на приземистой колокольне показывали начало пятого. Слишком поздно для обеда. К тому же на другой стороне улицы официант в белом длинном фартуке уже закрывал двери заведения, попрощавшись с последними посетителями.

Она стояла в нерешительности, кусая губы. Может, стоило отправиться пешком по адресу, который она знала наизусть? Или лучше было снять комнату в каком-нибудь скромном отеле и провести там ночь-другую? Необходимо было упорядочить мысли. У нее еще оставались деньги, и цены здесь наверняка были ниже парижских, но перспектива провести ночь в одиночестве, без сна, в крошечной комнатке с шершавыми простынями и запахом затхлости, показалась ей ужасной.

Она с сожалением вышла из тени вокзала, поскольку шум, производимый отбывавшими поездами, создавал иллюзию безопасности. Но какой смысл оттягивать час расплаты? Она покинула вокзал Санта-Лючия и галерею с широкими ступенями, ведущую к причалу вапоретто,совершила долгое путешествие и оказалась на этой шумной и пыльной улице французского города в безумной надежде, что практически незнакомый человек согласится дать свое имя ребенку, которого она носила. Она предполагала, что ее могут отвергнуть, но она должна была знать это наверняка.

Конечно, ей нужно было его предупредить, написать письмо. Своим неожиданным приездом она словно загоняла его в угол. Ей это не очень нравилось, но у нее не было выбора. Атмосфера в Мурано стала невыносимой. Флавио проявлял инициативу, не спрашивая ее мнения, в то время как Марко подстерегал ее с настойчивостью хищника, преследующего добычу. Постепенно ее родной остров сузился до размеров железного ошейника. Даже в мастерской теперь на нее смотрели по-другому. Она словно стала невидимой, никому не нужной. И, возможно, именно это ранило ее больше всего: чувствовать себя лишенной того, что было смыслом ее жизни.

Затем она с ужасом поняла, что у нее задержка. На целых три месяца… Она до сих пор помнила ледяную дрожь, пробежавшую по телу, и как кровь отхлынула от ее лица. С бьющимся сердцем она медленно села на кровать. За несколько секунд ей стало ясно, что ее жизнь снова совершала резкий поворот.

Ребенок… Какая несправедливость! Это случилось всего один раз, один-единственный раз, и лишь потому, что она почувствовала себя такой потерянной и одинокой, потому что искала защиты, потому что ей стало страшно. И вот теперь она наказана за проявленную слабость.

Ей тогда показалось, что в комнате раздался замогильный голос пастора из Сан-Пьетро, который метал громы и молнии, читая проповеди о грехе, стыде и божьей каре. Она представила перешептывания за своей спиной, косые взгляды, сплетни. Перед ее глазами встало худое лицо брата. Как бы он отреагировал? Испытал бы гнев или, что еще хуже, жалость? На лбу выступил холодный пот, от резкой боли в животе она согнулась пополам.

Ливия крепче сжала ручку чемодана. Кто-нибудь наверняка знал дорогу, но прохожие пробегали мимо нее с непроницаемыми лицами, и она не решалась к ним обратиться. От оглушающего шума стройки у нее разболелась голова. Нервы ее были взвинчены до предела, и ей хотелось найти тихое место, чтобы собраться с мыслями.