Текст книги "Дыхание судьбы"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
– Флавио чувствует себя хорошо, – заговорил Марко, игнорируя молчание Ливии. – Он сожалеет, что ты не пишешь о себе чаще. Я узнал, что ты замужем, что у тебя есть сын…
Внезапно словно порыв борасмёл выражение участия на его лице, так резко оно изменилось. Он старался казаться спокойным, но Ливия слишком хорошо его знала, чтобы не заметить гнев, сковавший его лицо. Если она и была женой и матерью, то только из-за него, но этого он не мог знать.
– Я не понимаю, зачем ты приехал сюда, Марко, – бросила она. – Мне пора идти к сыну. Если хочешь мне что-то сказать, сейчас – самое время. Я тебя слушаю.
Быстро взглянув на Элизу, Марко устремил на Ливию пронизывающий взгляд, и она вдруг поняла причину сияющего вида золовки. Как же глупо было решить, что старая дева может поддаться неотразимому обаянию этого обольстителя! Все это время они говорили о ней, и только о ней одной.
Замерев, Ливия смотрела, как Марко достает какой-то документ из внутреннего кармана пиджака. Безвкусные золотые часы красовались на его запястье. Она подумала, что он никогда не отличался хорошим вкусом.
– Два года истекли вчера, cara [73]73
Дорогая (ит.).
[Закрыть]. Флавио согласился продать мне мастерские Гранди. Нам не хватает только твоей подписи. Одна маленькая подпись, и я навсегда оставлю тебя в покое…
Андреас обедал в бистро недалеко от вокзала. Здесь у него сложились свои привычки, к примеру он имел право на кольцо для салфеток номер семь, которое хранилось вместе с остальными в шкафчике, висевшем на стене. В этом бистро можно было вкусно и дешево поесть.
В белом фартуке, повязанном вокруг талии, хозяйка с одинаковым усердием готовила еду и обслуживала зал с двумя длинными столами. Она отчитывала своих завсегдатаев хриплым прокуренным голосом. Вечером она иногда выпивала с теми, кому симпатизировала. И тогда ее щеки покрывались красной венозной сеткой, почти фиолетовые веки тяжелели, и она принималась петь какую-нибудь балладу, в которой всегда присутствовал мимолетный любовник, разбитая любовь или неверная женщина. Мужчины почтительно замолкали и поворачивали к ней свои лица, покоренные этим надтреснутым тембром, напоминавшим надломы их собственной жизни.
Она была некрасивой и старой, но Андреас тоже попал под ее странное обаяние. Когда он услышал ее пение в первый раз, то понял, что она из тех женщин, которые всегда будут держать мужчин в напряжении просто потому, что когда-то, давным-давно, всем сердцем полюбили одного из них и отдавали себя ему, не ожидая ничего взамен.
Андреас как раз наливал в бокал вина, когда в дверь вошел очередной клиент. Он сразу же узнал Матье Жирара и пожалел, что зал слишком маленький, чтобы можно было остаться незамеченным.
– Ну и ну, Вольф, что ты здесь делаешь? – воскликнул молодой человек.
Андреас пожал ему руку.
– Привет, дружище. Обедаю, как видишь.
– К тебе можно?
– Конечно.
Хозяйка позволяла клиентам садиться, где им хочется. Вместо отдельных столиков здесь имелось два длинных стола, покрытых клетчатыми скатертями, что создавало обманчивую атмосферу семейных трапез. Завсегдатаи бистро, как правило холостяки или одинокие люди, приходили сюда не только за горячей пищей, но и за воспоминаниями о давно ушедшем детстве.
– Малыш Матье! – воскликнула хозяйка, выплывая из кухни, держа в каждой руке по дымящейся тарелке. – Давненько тебя не было видно.
– Переезжай в Нанси и будешь видеть меня чаще, красотка! – весело ответил стеклодел.
– Я родилась в Меце, и у меня здесь заготовлено место на кладбище, ты прекрасно это знаешь. И никакой деревенский мальчишка вроде тебя никуда меня не переманит.
– Только не умирай, пока не накормишь меня! Я жутко голоден и пересек весь город, чтобы тебя увидеть.
Она дружески хлопнула его по плечу.
– Ты не будешь разочарован, дружок.
Матье удовлетворенно вздохнул и повернулся к Андреасу.
– Вот так сюрприз! Я думал, что ты вернулся в Германию.
– Выпьешь?
– С удовольствием, – ответил Матье, придвигая свой бокал. – Не задавайся, но в мастерской тебя не хватает. Симоне расстроился, когда ты уволился. Он надеялся, что ты поработаешь подольше, хотя бы год, как до войны.
Андреас пожал плечами.
– Я и так трудился там достаточно долго.
– Ну что ж… В любом случае это не мое дело. Вообще-то, Симоне больше расстроился из-за того, что ты уехал, не оставив адреса. Тебе пришло письмо. Он не знает, что с ним делать, и пока хранит у себя, – сообщил он, с жадностью поглощая хлеб, словно не ел несколько дней. – Тебе нужно за ним съездить. Вдруг там что-нибудь важное.
По спине Андреаса пробежал холодок. Он знал, что в письме не может быть хороших новостей. Ни Ханна, ни Лили не стали бы писать просто так. В своем последнем письме, пришедшем два месяца назад, сестра сухо сообщила ему, что в Кауфбойрене-Харте стекольные мастерские открываются одна за другой, так что ему пора бы вернуться. Он не ответил на это письмо. Разве он мог ей объяснить, что оставался в Лотарингии из-за женщины и никуда не уедет, пока не проживет до конца свою историю с ней?
Ханна не была фаталисткой. Она считала, что не всегда можно избежать неприятностей, но не пытаются им противиться только малодушные люди. Но Андреас не хотел избавляться от влечения к Ливии.
Он заметил, что Матье продолжает говорить.
– Что?
– Я говорю, если ты дашь мне свой адрес, я смогу переслать письмо, и тебе не придется ехать за ним.
– Конечно… Спасибо, – сказал Андреас, роясь в карманах в поисках карандаша.
Хозяйка поставила перед молодым человеком дежурное блюдо, и тот поблагодарил ее театральным поцелуем.
Андреас написал адрес своего отеля на обрывке газеты и протянул его Матье, который пообещал отправить письмо этим же вечером, как только вернется в Нанси. У Андреаса пропал аппетит, но он вежливо ждал, пока его приятель закончит свой обед, рассеянно слушая его болтовню. К счастью, Матье был словоохотлив и довольствовался несколькими кивками Андреаса в качестве ответов.
Ханна нуждалась в нем, он это чувствовал всем своим нутром. Ему придется вернуться. В любом случае, на что он мог надеяться, оставаясь в этом чужом городе без работы, ежедневно ожидая коротких, словно украденных, встреч с замужней женщиной? Ханна пришла бы в бешенство и ощутила бы себя оскорбленной, узнав, что ее брат стал заложником внебрачной связи. У Вольфов такое поведение считалось недопустимым. Он представил, как она стоит перед ним, уперев руки в бока, с укоризненным выражением лица.
И все же… Во рту появился горький привкус, и Андреас сдержал жест нетерпения. Да что они могли знать, все эти судьи, погрязшие в своих предрассудках, о той силе, которая неудержимо влечет мужчину к женщине, будоражит его ум и сердце и придает смысл его существованию?
В последние годы он опасался, что больше никогда не ощутит влечение к женщине. Чтобы пережить жестокости войны, он научился подавлять свои эмоции. Долгие русские зимы сделали его таким черствым, что даже сострадание стало ему чуждо. На фронте он мог смотреть на мучения человека, не моргнув глазом, а что касается смерти, то она тогда означала для него избавление.
Бесчувственный человек не способен творить. Нужно откуда-то брать эту искру, это любопытство, вкус к риску, которые заставляют беспрерывно трудиться в поисках совершенной линии, прислушиваясь к пению хрусталя, говорящему граверу, когда следует остановиться. Испытать истинное наслаждение можно лишь тогда, когда ты полностью уверен в точности своего движения.
В течение полугода после первой случайной встречи с Ливией он работал в Монфоконе, выполняя заказы, но ему также была предоставлена возможность создавать собственные произведения.
Когда он стоял перед вращающимися абразивными кругами, а струйки холодной воды стекали по хрусталю и его пальцам, бесконечные ошибки и новые попытки не раз приводили его в отчаяние. В отличие от мужчин, работавших в мастерской как одна команда, гравер по холодному стеклу – это одиночка. Он получал деталь неправильной формы, убирал дефекты в процессе распилки и шлифовки, после чего начиналось собственно гравирование, наносился рисунок, стекло надрезалось все более и более тонкими абразивными кругами. При помощи различных индивидуальных приемов, совершенствуемых из года в год и чаще всего хранящихся в секрете, мастер-гравер при помощи хрусталя открывал людям неведомые миры. Андреас провел несколько дней без еды и общения, поскольку никак не мог уловить постоянно ускользавшую нить.
Как передать саму суть женщины, которая шла перед ним под деревьями, передать грациозность ее движений, бурю эмоций, таившуюся в ее светлых глазах? Что его сразу поразило в Ливии, так это едва сдерживаемое желание разорвать надоевшие оковы. Им понадобился всего один взгляд, чтобы узнать друг друга, и он понял, что она была такой же потерянной, как и он сам.
Андреас бился несколько дней, чтобы выразить то, что чувствовал, а потом вдруг вспомнил о чаше, которую выгравировал в своей мастерской в Варштайне накануне отправки на фронт. Он понял, что мучительно пытался создать что-то новое, тогда как отклик жил в нем уже давно, поскольку эта воображаемая женщина, свободная и дикая, явившаяся к нему тревожным вечером и растрогавшая его сестру до слез, была не кем иным, как Ливией Гранди.
В результате этих титанических усилий на свет появились три вазы с совершенными линиями и виртуозно выполненным рисунком, воспевающие страсть и женщину.
Анри Симоне долго рассматривал их, заложив руки за спину, тщательно, со знанием дела, изучая работу. Стоявший за его спиной Андреас, нахмурившись, ожидал вердикта. Это творение он вырвал из небытия, но никому не следовало об этом знать. Глазу должна была открываться лишь легкость и гармония.
После нескольких долгих минут Симоне выпрямился и протянул ему руку. «Спасибо, маэстро», – произнес он глухим от волнения голосом. Теперь эти вазы покоились в сейфе хрустального завода. Они снова увидят свет на следующей международной выставке, достойной этого названия.
Он только закончил эту работу, когда в Монфоконе появилась Ливия. Увидев ее в выставочном зале, он даже не очень удивился. Поскольку работа над вазами была завершена, их встреча так или иначе должна была состояться.
Их связь была не из тех, что приносит счастье и безмятежность. Она была пылкой, требовательной, непокорной. Мало кто мог бы понять, почему оба с такой настойчивостью возвращались к тому, что больше походило на пытку.
Юность бескомпромиссна и уверенно строит планы на будущее: карьера, семья, жизнь, где женщины и любовь как по волшебству, подчиняются ее воле. Но война и изгнание стали тем, что вернуло Андреаса Вольфа к реальности, с суровостью, больше похожей на кару небесную.
Чтобы понять, что так неудержимо влекло его к Ливии Гранди, нужно было знать, что творилось у него внутри, где невидимый пепел покрывал душу и сердце, проникал в мозг. Знакомые с этим печальным пейзажем знают, что счастливая любовь для них невозможна, потому что она слишком проста. Розовая пелена давно упала с их глаз, счастье превратилось в химеру, ложь, вызывало потерю чувствительности. Они больше не хотят к нему стремиться, оно кажется им пресным. Теперь их привлекают лишь вселяющие беспокойство неистовые встречи, поскольку тот, кто считал себя мертвым, не возрождается к жизни в радости.
Как бы то ни было, разглядывая себя утром в выщербленном зеркале над умывальником, он видел отражение мужчины с небритыми щеками и измученным взглядом, мужчины, попавшего в западню.
Андреас ясно осознавал, что происходит. Он понимал, что его страсть к итальянке опасна, а возбуждение – нечто сродни наркотику, отравляющему кровь. Все эти ханжи и святоши могли сколько угодно смотреть на него сверху вниз и откровенно презирать, но что они знали о пьянящей боли, которую испытываешь, когда любишь женщину?
«Мне страшно», – подумал он и, слушая позвякивания столовых приборов, вдыхая сигаретный дым и аромат льющегося рекой красного вина в одном из бистро, где собирались мужчины, оказавшиеся на задворках жизни, наконец словно сложил оружие.
Церковный колокол прозвонил десять часов, когда Элиза толкнула дверь кафе, где у нее была назначена встреча с Габриэлем Леттлером.
Он стоял, облокотившись на стойку бара: перед ним был бокал белого вина и на тарелочке яйцо, сваренное вкрутую, которое он ел, посыпая солью. Бывший железнодорожник почтительно снял фуражку при виде ее. Его красноватое лицо с воинственно торчащими усами осветилось радостью.
– Привет, ангел мой. Как всегда, пунктуальна.
– Я вижу, что и ты не утратил своих привычек, – произнесла Элиза, стягивая меховые перчатки.
– То же самое для мадам, – велел он хозяину.
– Не рановато ли?
– Да ладно, со мной можешь не ломаться, Элиза.
– Пойдем хотя бы присядем, – усмехнувшись, сказала она, направляясь к уединенному столику.
Элиза Нажель познакомилась с Габриэлем Леттлером в один из солнечных июльских дней 1940 года, когда птицы щебетали на деревьях возле госпиталя Сен-Николя, а нацистские флаги развевались на верхушке собора. Первый немецкий военный парад только что завершился на площади д'Арм. Их пригласила к себе сестра Елена, собиравшая вокруг себя добровольцев из числа жителей Меца.
«Наших военнопленных уже насчитываются тысячи. Нужно ухаживать за ранеными и кормить тех, кого потом повезут в концлагеря Рейха, – сказала им монахиня с таким же белым лицом, как ее капор. – У нас в погребе прячутся двое беглых. Я попросила Господа послать нам на помощь своих ангелов». «Не думаю, что я похож на ангела, сестра», – проворчал Леттлер, вертя в грубых руках фуражку и подозрительно поглядывая на празднично одетую мещанку, которая смерила его презрительным взглядом. «Это неважно, – ответила Элиза, глядя ему прямо в глаза. – Люди, готовые сунуть руку в дерьмо, нам тоже нужны». Леттлер остался стоять с раскрытым ртом.
В течение четырех лет они работали бок о бок, переправляя почту из Мозеля во Францию, перевозя чемоданы с двойным дном, укрывая у себя сбежавших военнопленных и дезертиров вермахта. Леттлер тогда работал в пограничной зоне, и его Ausweis [74]74
Во времена Второй мировой войны – документ, дающий право прохода по оккупированной немцами территории.
[Закрыть]был как нельзя кстати. Поскольку немецкое присутствие усложняло создание крупных подпольных организаций, лотарингские участники движения Сопротивления образовывали небольшие группы, которые оказались более сплоченными. В отличие от внутренних областей Франции, любой акт несогласия в регионах, присоединенных к Германии, рассматривался не как сопротивление, а как измена Рейху. И наказание было соответствующим.
Между католической мещанкой и железнодорожником-коммунистом возникла неожиданная дружба. Когда Венсан был объявлен пропавшим без вести после Курской битвы, Леттлер молча обнял ее, и она была ему благодарна за то, что он игнорировал ее слезы, но не ее печаль.
– За тебя, ангел мой! – воскликнул он после того, как хозяин кафе принес им два бокала белого вина. – У твоей невестки любовник. Полагаю, что тебя это не сильно удивляет, иначе я не превратился бы по твоей просьбе в частного детектива.
Элизе показалось, что на ее шею накинули удавку. Она сделала над собой усилие, чтобы сохранить невозмутимый вид. Габриэль знал ее слишком хорошо, и под его внешностью мужлана скрывался тонкий психолог. Она заметила, что теребит белый накрахмаленный воротничок своего платья, и сжала ледяные пальцы в кулак.
– Продолжай.
– Его зовут Андреас Вольф. Он приехал из Баварии, по профессии гравер. Работал на Монфоконском заводе и вот уже около месяца живет в жалком отеле возле вокзала. Она приходит к нему почти каждый день.
Он пригладил усы с насмешливым видом.
– Твоя невестка красивая девчонка, и он парень хоть куда. Думаю, они там не в карты играют.
– Достойный любовник должен оправдывать это звание, разве не так?
Габриэль громко расхохотался. Он обожал провоцировать Элизу, потому что она всегда отвечала в еще более дерзкой манере, чем он.
– Зачем тебе понадобилось это знать? Ты часом не ревнуешь?
– Не говори ерунду, Габриэль. Я всегда считала, что в жизни существует шкала приоритетов, и ошибки здесь недопустимы. Мой главный приоритет – оберегать своих братьев. Рано или поздно эта женщина заставит страдать Франсуа, а я не могу этого допустить.
Ее взгляд затуманился. Она ничего не могла сделать для Венсана. Подобно другим не теряющим надежды женщинам, она испуганно и внимательно всматривалась в каждого мужчину, возвращавшегося из Советского Союза вместе с солдатами, насильно мобилизованными в вермахт, начиная с 19 августа 1942 года, и отправленными в пехоту на русский фронт. Теперь они были похожи на фантомы. Как и эти женщины, Элиза не знала, должна она обрадоваться или испугаться, если один из этих живых трупов с лихорадочно горящими глазами и израненным телом окажется ее братом, о котором она не переставала думать, за которого ставила свечки в церкви и который в итоге мог оказаться совершенно незнакомым ей человеком.
Зато она могла защитить Франсуа, и прежде всего от него же самого. Ослепленный любовью к этой женщине, он не замечал ничего вокруг. Он старался ей понравиться и довольствовался улыбкой, которую Ливия бросала ему, словно подачку жалкому домашнему псу. Когда Элиза видела, как брат унижается перед этой итальянкой, ее начинал душить гнев.
Ливия Гранди сразу вызвала в ней подозрение, как только появилась, беременная, на пороге их дома. Но она считала, что Франсуа имеет право на счастье. Она снова вспомнила его серьезное юношеское лицо, когда он пришел к ней в комнату и сказал, что присоединился к подпольщикам – это движение объединяло подмастерьев и учеников технических школ. Первые же диверсии на телефонных линиях, устроенные «Надеждой Франции», повлекли за собой распоряжение главнокомандующего немецкой армией, напомнившего, что подобные возмутительные акции будут караться смертной казнью.
За несколько недель ситуация еще больше усложнилась. Плакаты, расклеенные по всему городу, призывали молодежь от восемнадцати до двадцати пяти лет завербоваться в SA, в течение года функционировала Служба обязательных работ, и гауляйтер Бюркель нуждался в «добровольцах по призыву великой немецкой нации для спасения Европы». И неважно, что Гиммлер сомневался в искренности лотарингцев!
Франсуа пришел к сестре и попросил разрешения отправиться вглубь Франции, чтобы продолжить там борьбу. На следующий день он собирался сесть в поезд до Аманвилле с фальшивыми документами. Несмотря на то что сердце ее сжалось от тревоги, она не колебалась ни секунды. Франсуа умолял ее уехать, попытаться добраться до свободной зоны, но она отказалась. Элиза не только ежедневно подвергалась риску быть арестованной, но когда какой-нибудь уклонист или дезертир исчезал из виду, немецкие власти могли отправить членов его семьи в Силезию или к Судетам в Богемию; родители считались виновными в том, что не сумели правильно воспитать своих отпрысков. В январе 1943 года около девяти тысяч жителей департамента Мозель были уже переселены, но Элиза не боялась изгнания. Она продолжала трудиться изо всех сил, как могла, помогала сестре Елене, которая была арестована, приговорена к году тюрьмы, затем отпущена по состоянию здоровья. Элизе повезло, ей не угрожали, лишь несколько раз вызывали в комендатуру и требовали объяснений, которые она предоставляла на бойком немецком, сдобренном хорошей порцией акцента.
Если ее младший брат и выжил на войне, он не вышел невредимым из этих сражений с тенями. Иностранка представляла собой угрозу для Франсуа, под внешней беззаботностью которого скрывалась хрупкость, о которой догадывалась только Элиза. Несмотря на то что Венсан был более робким из братьев, он, возможно, пережил бы предательство женщины. Но не Франсуа. Он был одним из тех канатоходцев, которые, следуя по жизни, постоянно танцуют над пропастью.
– Похоже, ты ее не слишком жалуешь, – усмехнулся Габриэль, который уже несколько минут внимательно наблюдал за Элизой.
– Как ты догадался?
– У тебя такое лицо, словно ты наелась лимонов.
Элиза залпом допила вино и резким движением поставила бокал на стол. Часы Венсана перевернулись на ее запястье и ударились об стол. Поджав губы, она бросила на Леттлера убийственный взгляд.
– Я заботилась о Франсуа и защищала его всю свою жизнь. И я не позволю, чтобы эта подлая вертихвостка Ливия Гранди со своими оленьими глазами и призывным покачиванием бедер разрушила все, что я так долго создавала.
Андреас снова взглянул на часы. Она опаздывала уже на целый час…
Он зажег сигарету и стал делать неглубокие нервные затяжки. Прислонившись к оконной раме, он смотрел на тянущиеся вдаль крыши. Он задыхался в этих четырех стенах, но не решался спуститься и выпить кофе из страха разминуться с ней. Его старый помятый чемодан, уже закрытый, стоял на стуле. Он оставлял комнату такой же, какой она была вначале: безликой и холодной. Временное жилье, оставшееся в прошлом. И все же в этой мансарде с видом на небо Лотарингии навсегда останется частичка его самого.
Поезд до Франкфурта отправлялся через полчаса. Оттуда он доберется до Мюнхена, затем до Кауфбойрена-Харта. Письмо Лили было коротким и недвусмысленным. Ханна перенесла серьезную операцию по удалению аппендикса, после которой она чудом выжила, но врач обнаружил аномалию в кишечнике. Если не предпринять еще одно хирургическое вмешательство, сложное и, самое главное, дорогостоящее, его сестра будет приговорена.
«Возвращайся как можно скорее, умоляю тебя! Ты нужен здесь…» – писала Лили неразборчивым от волнения почерком. Прочитав эти несколько слов, он был буквально раздавлен огромным чувством вины, как будто страдания Ханны стали ему наказанием за такое долгое отсутствие. Благополучию своей сестры и кузины он предпочел страсть к женщине.
Ночью он не сомкнул глаз. Горечь медленно наполняла его душу. Он откладывал деньги, заработанные на хрустальном заводе, за исключением того, что потратил на проживание в Меце, но этого было мало, чтобы спасти Ханну.
Когда он позвонил Симоне, попросил выставить на продажу вазы и выплатить ему его долю, директор с сожалением заметил, что они обретут ценность только в том случае, если займут первое место на одной из международных выставок, но пока все это было лишь в перспективе. Андреас был вынужден признать его правоту: продавать их по низкой цене не имело смысла, к тому же ни Симоне, ни он сам не имели права распоряжаться вазами, поскольку они принадлежали хрустальному заводу.
Он раздавил окурок об стену, затем выбросил его во двор. Окинув последним взглядом комнату, он поднял ворот своего изношенного пальто и взял в руку чемодан.
Вернув ключ хозяйке, Андреас попросил у нее лист бумаги и марку. Примостившись на краю стола, он написал несколько торопливых строк, чтобы Ливия не подумала, что он исчез бог знает куда, не предупредив ее. Прежде чем пересечь улицу и отправиться на вокзал, он бросил письмо в почтовый ящик.
Когда-то Андреас решил ничего больше не просить у судьбы, если она позволит ему вернуться домой живым. Но впервые обняв Ливию, он понял, что жестоко ошибался. Даже его родная земля, стены дома и мастерской, счастливая юность среди лесов Изерских гор не давали ему такой полноты чувств. Ему потребовалось ощутить на своей коже дыхание венецианки, прикосновение ее губ и познать ее непокорный мир, чтобы к нему вернулось желание жить.
У них не были приняты все эти обыденные нежности, которые нужны любовникам для самоуспокоения, эти слова любви, произносимые шепотом, словно заклинающие судьбу и чем-то напоминающие сдавленные крики. Они жили настоящим, потому что не были хозяевами своего будущего.
Но снова оживить в себе чувства означало также познать боль. Когда он смотрел на Ливию, лежащую в его объятиях, он понимал, что все это лишь химера, украденные минуты чужого счастья. Он не имел никаких прав на эту женщину и знал, что, замужняя или нет, она никогда их ему не подарит.
Андреасу нравилось думать, что его привлекала в ней именно эта свобода духа, нравилось, что он не просил о большем; но сейчас, когда пришло время расстаться с ней, реальность вдруг стала намного проще, и ему нужно было набраться смелости и посмотреть ей в лицо: он любил Ливию Гранди и должен был ее потерять.
Кауфбойрен-Харт, июнь 1948 года
Ханна приколола стрекозу к отвороту своего пиджака и поправила ее перед зеркалом. Результат ей понравился. Долгие недели не вставая с кровати, она пыталась продолжать работать – сортировать бисер. Однажды, устав от монотонных движений, она дала волю своему воображению, и в ее руках возникла диковинная разноцветная бабочка с большими крыльями. Вернувшаяся в конце дня Лили была в восторге от украшения.
С тех пор Ханна принялась создавать изящных насекомых разных видов: бабочек, пчел, божьих коровок, скарабеев… Поскольку ей часто не хватало исходного материала, ее поделки становились все более паутинообразными, кружевными и необычными.
По причине ее физической слабости количество изготавливаемых ею украшений было небольшим, но они начали пользоваться спросом. Поначалу Ханна спрашивала совета у их общего друга Герта Хандлера, одного из мастеров, игравших когда-то важную роль в структуре Габлонца и занимавшихся тем, что из различных стеклянных и металлических элементов они собирали бижутерию, имитирующую драгоценные ювелирные украшения.
В Богемии конкуренция между мастерами была острой, но каждый специализировался в своей области: бижутерия дешевая или более высокого класса, кольца, подвески для люстр или разноцветный бисер, изготавливаемый на экспорт. При этом существовал один нерушимый принцип: соблюдение порядочности и лояльности между конкурентами; теперь же, когда они начинали все с нуля, их солидарность лишь крепла.
Достигнутые ими успехи удивляли всех вокруг, и газеты начали говорить о «маленьком экономическом чуде». В то время как баварцы все еще скептически относились к приезду этих чужаков из Богемии, министр-президент региона Шлезвиг-Гольштейн [75]75
Самая северная земля Германии, омываемая двумя морями – Северным и Балтийским.
[Закрыть]собирался основать у себя нечто подобное.
Ханна убрала под кровать жестяную коробку, в которой хранила свои любимые поделки. Среди ее постоянных клиентов были и несколько американских офицеров, которые приходили покупать подарки для своих жен и матерей, оставшихся в Соединенных Штатах, но она последовала совету Андреаса и не предлагала им свои самые оригинальные изделия.
Вот уже несколько месяцев они жили будто под дамокловым мечом: Германия собиралась произвести обмен денежных знаков, чтобы сдержать инфляцию, связанную с дефицитом необходимых товаров, и покончить с черным рынком. Было бы глупо продавать сейчас украшения, чтобы получить старые рейхсмарки, которые совсем скоро обесценятся. Немецкие жители трех оккупационных зон в тревоге затаили дыхание.
– Ты готова? – позвал Андреас из-за двери. – Нам не следует опаздывать.
– Я одета, ты можешь войти, – ответила она, поправляя в последний раз свою одежду.
Она так сильно похудела, что ей пришлось дважды ушивать платье в талии. Кожа ее стала прозрачной, а яркость глаз подчеркивали синие круги под ними.
Ее брат появился в дверном проеме. Он внимательно и серьезно осмотрел ее с ног до головы, задержался на лице, пытаясь разглядеть малейший признак усталости. Ханна нахмурила брови. Она ненавидела, когда Андреас смотрел на нее, словно она собиралась вот-вот упасть в обморок. Да, она была очень больна. Да, она чуть не умерла, но сейчас-то с ней все в порядке!
Несколько месяцев назад она часто плакала, страдая из-за его отсутствия, обвиняла его в том, что он бросил ее, Лили и Инге на произвол судьбы, и даже не интересовался, как идут у них дела; но сейчас его слишком назойливая забота раздражала ее. Порой ей казалось, что брат старается таким образом заслужить ее прощение.
– Ну как, достойно я выгляжу, чтобы войти в церковь с тобой под руку? – пошутила она, покружившись перед ним.
– Ты восхитительна, – серьезно ответил он.
– Мне не хватает только шляпки, но здесь невозможно найти то, что мне нравится, поэтому я выбрала цветы.
Она повернулась, чтобы он увидел ее светлые косы, в которые были вплетены полевые цветы, в тон ее голубого платья.
– Ты будешь самой красивой, Ханна.
– Не говори глупости! В день свадьбы самой красивой может быть только невеста. Даже уродливая девушка словно светится изнутри. Кажется, это называют любовью, – насмешливо произнесла она, проходя перед ним.
– Любовь… Да, конечно.
На улице она взяла его под руку, и они медленно направились в сторону церкви. Ханну убедили в том, что ей следует отдыхать до последней минуты, чтобы у нее хватило сил на свадебное застолье. Маленькая Инге была одной из подружек невесты, и Андреас попросил соседку присмотреть за ней, поскольку ребенок не мог усидеть на месте.
Возле бараков сушилось на солнце белье, а на прямых, как стрела, грядках зеленые ростки обещали хороший урожай. Из открытых дверей доносился стук молотка и гул двигателей. Молодая женщина, сидя на траве, перебирала прозрачные пуговицы, которые скользили между ее пальцами.
Стояло теплое июньское утро, и Ханна подставила лицо приятному легкому ветерку. С момента выхода из больницы ей казалось, что мир стал намного четче, будто кто-то кисточкой навел контуры. У нее остались смутные воспоминания о неделях болезни. Боли были настолько сильными, что большую часть времени она ощущала себя словно в тумане.
Она уже смирилась с постоянной болью, которая билась в ее венах, научилась жить рядом с этой коварной, но ставшей близкой подругой. Да и что она видела за эти последние несколько лет? Страх, тревога и боль не оставляли в покое ее тело и душу. Мстительные боги удерживали ее в земном аду, и ей даже не хватило смелости оттуда сбежать.
Когда она в первый раз увидела хирурга, он напомнил ей грифа. Призрачное лицо, лысый череп, узкое худое тело и сутулые плечи. Бывший военный врач только что получил разрешение работать по профессии, после того как его ответы на сотню вопросов удовлетворили Комиссию по денацификации [76]76
Удаление из немецкой общественно-политической жизни активных национал-социалистов.
[Закрыть]. Его жена и дочь погибли во время одной из бомбардировок Дрездена.
Однажды вечером Ханна открыла глаза и обнаружила его сидящим на стуле у изголовья ее кровати. Его тонкие, удлиненные кисти лежали на коленях ладонями вверх. «Я могу избавить вас от физической боли, фрейлейн Вольф, но с другой болью под силу справиться только вам». Он ушел, не дав ей ответить. Его замечание показалось Ханне неуместным, почти оскорбительным, и ей захотелось подняться с кровати и сказать ему, что она не нуждается в нравоучениях. В тот вечер к ней вновь вернулась способность ощущать гнев.
Она украдкой взглянула на брата. Его костюм был потерт на плечах и локтях, но он вставил в петлицу цветок, что придавало ему вид английского джентльмена. У него был озабоченный вид, но она уже плохо помнила то время, когда его лицо было более радостным.
