Текст книги "Дыхание судьбы"

Автор книги: Тереза Ревэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Джим Хаммерштейн принес с собой картонную коробку и папиросную бумагу, такой роскоши молодая женщина не видела уже много лет. Она аккуратно завернула броши, злясь на себя из-за дрожи в руках. Он продолжал говорить низким мелодичным голосом, хвалил ее за изобретательность и фантазию, а потом сообщил, что является владельцем крупного магазина в Нью-Йорке.

У нее кружилась голова. Присутствие этого мужчины в их крошечной комнатке, в которой негде было развернуться, казалось ей чем-то немыслимым. Ей было стыдно за простые покрывала на многоярусных кроватях, за жалкую кухонную утварь, стоявшую на полке, за платье Лили, брошенное на стуле, которое она еще не успела заштопать. Он был слишком большим, слишком громоздким. Ей хотелось открыть дверь и окно, раздвинуть стены, чтобы впустить свежего воздуха, опасаясь, что он может задохнуться. Несмотря на то что он стоял неподвижно, в нем таилась энергия, одновременно притягивающая и волнующая. Она украдкой бросала на него взгляды, зачарованная правильными чертами его лица, идеально повязанным галстуком. У него были широкие кисти, кожу которых усеивали веснушки.

Он протянул ей визитную карточку со своим именем, адресом и номером телефона в Америке. Визитка показалась ей очень белой, а ее ногти – грязными. Она положила ее на стол и быстро спрятала руки за спину. Офицер пообещал связаться с ней, как только возобновится экспорт.

– Next year, I hope, Frau Wolf [81]81
  В следующем году, надеюсь, фрау Вольф (англ.).


[Закрыть].

– Fräulein [82]82
  Фрейлейн ( нем.).


[Закрыть], – тут же поправила она почти вызывающе.

В его глазах блеснул загадочный, едва уловимый огонек, и он некоторое время молча смотрел на нее. Она почувствовала, как ее щеки заливаются румянцем, но не отвела взгляда. Сердце бешено билось. Затем она нагнулась к Инге и погладила ее по щеке.

– It was a pleasure, Fräulein Wolf [83]83
  Рад был с вами познакомиться, фрейлейн Вольф ( англ.).


[Закрыть], – добавил он и почтительно склонил голову.

Герт поспешно схватил коробку и предложил проводить офицера до въезда в лагерь, где его ждала машина с шофером.

После их ухода Ханна какое-то время стояла неподвижно. Постепенно маленькая комнатка приняла свои привычные размеры, но она огляделась вокруг, словно увидела эти стены впервые. Она еще чувствовала пряный аромат дорогого одеколона, аромат самоуверенных и решительных людей.

Ханна медленно села на табурет, взглянула на пустую жестяную коробку, стоявшую на столе. Она не понимала, почему вдруг ощутила опустошенность.

Инге спустилась с кровати на пол, подошла к матери и положила руки на ее колени, глядя на нее очень серьезно. Ханна подняла ее, еще раз осмотрела ободранные коленки.

– Как же ты напугала меня, малышка! – прошептала она.

Когда она увидела свою дочь на руках у великана, то ощутила неистовое желание защитить ее и была готова на все, чтобы вырвать ее из лап незнакомца. Она поцеловала влажные волосы девочки, которая прижалась к ней и засунула палец в рот. Чувствуя себя обессиленной, Ханна закрыла глаза. Ее переполняла благодарность за то, что она нашла Инге живой и здоровой.

«Мне не было страшно», – запоздало удивилась она. Впервые за все это время при виде мужчины в военной форме у нее не возникло желания спрятаться или убежать. Инстинктивное стремление спасти своего ребенка прогнало прочь тревогу, которая не покидала ее с того дня, как она подверглась насилию.

Дрожь пробежала по ее спине, но ощущение тяжести уснувшей на ее руках Инге действовало на нее умиротворяюще. Слушая равномерное дыхание девочки, она постепенно успокоилась и принялась ее укачивать. За окном дождь стучал по крыше, стекал по окнам. Никакой другой шум не нарушал это удивительное спокойствие. Ей казалось, что она плывет в лодке, отрезанная от всего мира, наедине со своим ребенком.

Глядя на ресницы, оттеняющие бледные щечки, на вздернутый нос и маленький волевой подбородок, она не могла поверить, что дочь наделила ее этой неожиданной силой. В некотором смысле Инге словно вернула ей саму себя. Одновременно испытывая восторг и тревогу, она открывала в себе то, что замечала в других женщинах, но никогда не чувствовала сама: никакой страх и мучения не могли пересилить непреклонность матери, встающей на защиту своего ребенка.

И тогда, все еще пребывая в смятении, с дочерью на руках, Ханна почувствовала, как что-то отпустило ее сердце, как из потаенных уголков ее души поднимается эта первобытная, таинственная и пламенная сила, которая сметает горы, не признает никакого господства, никаких преград, и это благодатное ощущение разливалось по всему телу: она жива, она – мать.

К вечеру дождь не утих, продолжая шлепать с равномерностью метронома об насыщенную водой землю, превратившуюся в грязную жижу. Андреас стоял у окна, сложив руки за спиной. Застыв в тоске, он смотрел на дождь, боль сжимала виски.

Начиная с сентября баварские земли, казалось, утопали в облаках тумана. Когда небо ненадолго очищалось от туч, вдалеке становились видны зубчатые вершины Альп, уже покрытые снегом. Одежда почти не просыхала, а плохое дерево бараков разбухло от сырости, некоторые окна покоробились, в щели начало дуть. Такая погода усугубляла тревожное чувство, охватившее всех в Кауфбойрен-Харте с начала денежной реформы.

Экономическая ситуация была бедственной. Переход на новую валюту резко затормозил все процессы обновления. Кассы были пустыми, денег на покупку сырья не хватало, а немецкий рынок отныне нуждался в качественных товарах. Даже пуговицы, изготавливаемые рабочими Габлонца, больше не пользовались спросом. Из шести тысяч работников почти четыре тысячи стали безработными. Чтобы спасти производство, необходимо было построить новую стекольную мастерскую, делать инвестиции в более совершенные станки и развивать производство. Но на какие средства? Представители стекольщиков и ответственные лица из администрации ездили в Мюнхен каждую неделю, чтобы привлечь внимание чиновников и попробовать получить кредиты, доказывая, что их производство одним из первых начало приносить доходы в минувшем году, но пока речь шла о ежедневной борьбе за выживание.

Андреас должен был не только вернуть деньги, которые занял, чтобы оплатить операцию Ханны, но также помогать своим близким. Даже Лили и Вилфред были на его иждивении, потому что молодой человек одним из первых потерял работу.

Для мужчин и женщин Габлонца, которые начали строить новую жизнь, кризис стал настоящей катастрофой. Теперь многие целыми днями неприкаянно бродили по лагерю, засунув руки в карманы, вжав голову в плечи. В большинстве маленьких мастерских, обустроенных в бараках, уже не слышалось шума машин и оживленных голосов. Мертвая тишина окутала жилища. Но были и такие, которые, наоборот, встречали превратности судьбы с привычным упорством, убежденные, что все неприятности скоро закончатся. В каждой семье ситуация была более или менее драматичной.

Андреас долго колебался, прежде чем принять это решение, и чувство неуверенности, так несвойственное ему, приводило его в замешательство. Уже в подростковом возрасте темперамент вынуждал его быстро мыслить и действовать. Он всегда полагался на свой инстинкт и не терпел промедления. Из-за этой черты характера у него была репутация властного мужчины, но ему больше нравилось считать себя решительным. И вот, впервые в жизни, его мучили сомнения.

«В любом случае теперь уже поздно, – раздраженно подумал он. – Остается лишь завершить начатое».

Он увидел Вилфреда, вымокшего до костей, в бесформенной шляпе на голове: он пытался прикрыть Лили сломанным зонтом, в котором не хватало двух спиц. Обнявшись, молодые люди прыгали через лужи с ловкостью эквилибристов. Закутанная в американский плащ цвета хаки, юная кузина была на третьем месяце беременности.

За его спиной открылась дверь. Не оборачиваясь, он догадался, что это сестра.

– Что ты делаешь в темноте? – спросила она с явным неодобрением. – Так еще тоскливее.

Она зажгла их единственную лампу, распространявшую тусклый свет, затем усадила Инге на свою кровать и протянула ей тряпичную куклу, чтобы она сидела спокойно.

– Знаешь, что недавно заявил чехословацкий президент? – спросил Андреас.

– Бенеш сказал и сделал много чего неприятного. Но если ты хочешь поговорить со мной об этом несносном типе, я тебя слушаю.

– «Мы оставим Судетам только носовой платок, чтобы они могли оплакивать свою судьбу…»

– Надо же, просто поэт! – насмешливо бросила она. – Ему пора бы уже знать, что для рыданий платок совсем необязателен. Это ненужная роскошь.

Андреас повернулся, чтобы посмотреть на нее. Ханна хлопотала над печкой, готовя суп на ужин. Несколько месяцев назад администрация лагеря добилась поставки кухонных плит, которые были распределены по семьям, где жили пожилые люди и малолетние дети. Вольфы не отказывали себе в удовольствии поужинать в семейном кругу, к тому же не нужно было стоять в очереди в столовую. Ханна убедилась, что у них еще остался кусок сыра и хлеба.

Наблюдая за ее быстрыми движениями и спокойным лицом в обрамлении светлых волос, едва доходящих до плеч, в этом тесном пространстве, где они жили все вместе: маленькая Инге, Ханна, Лили, Вилфред и он сам, Андреас в очередной раз ощутил укол в сердце. Когда он сумеет преодолеть этот глубинный страх, охватывающий его каждый раз, как только речь заходит о сестре? Иногда он сам себя не понимал. По заверениям хирурга, Ханне ничто не угрожало, поскольку в течение трех месяцев после операции не возникло никаких осложнений. Андреас считал себя человеком, которого жизнь сделала твердым как кремень. Но, глядя на хрупкий силуэт своей сестры, он чувствовал себя уязвимым, словно ребенок.

Стоявший посреди комнаты большой деревянный сундук, один из тех, что изгнанники привезли с собой из Габлонца, служил им одновременно рабочим и кухонным столом. Лежавшая на лоскуте джутовой ткани последняя поделка сестры ожидала своего завершения.

– Если бы только мы могли экспортировать! – вздохнул он.

Ханна осторожно подняла то, что напоминало бабочку с багровыми крыльями, и положила ее на кровать Лили, чтобы до нее не дотянулась дочь, которая любила все засовывать в рот.

– Ты же знаешь, что, пока нет немецкого государства, все это из области мечтаний. Но если нам повезет, в следующем году что-то может сдвинуться с места. А пока будем работать.

Он не смог сдержать улыбку. Ханна обладала практической жилкой, что не переставало его удивлять, но она была права. Экспортеры уже налаживали контакты с зарубежными странами в ожидании, когда будет создана Федеративная Республика Германия и откроются границы. Соединенные Штаты были их главной мишенью. Образцы бижутерии и пуговиц отправлялись на ярмарки в Лейпциг и Ганновер, мастера Габлонца стремились всеми способами доказать, что их талант не угас.

Ханна поставила на огонь помятую кастрюлю, которую по приезде использовали также для стирки белья.

– Меня беспокоит твой вид, – серьезно сказала она.

– Почему же? Со мной все хорошо.

– Ты плохо спишь, ужасно выглядишь, почти ничего не ешь, и одежда на тебе болтается.

Он пожал плечами. Ему захотелось пройтись по комнате, но она была слишком мала. Иногда эта теснота доводила его до безумия, и ему часто снились кошмары, в которых стены этой коробки складывались прямо на него.

– У меня те же заботы, что и у всех.

– Я знаю, что причина в другом, – мягко произнесла она. – Ты остался там из-за женщины, и тебе ее не хватает.

Андреас не мог понять, как это у женщин получается вонзать в сердце кинжал с самым невинным видом.

Ханна ничего не знала. Никто не знал подробностей о том, как он жил в Лотарингии. У него не было друга, которому он мог бы довериться, и даже если бы рядом вдруг оказался Ярослав, он ничего бы не рассказал ему о Ливии. Подобно одному из тех секретов, о которых говорят шепотом, воспоминание о венецианке было слишком мощным, слишком опустошающим, чтобы говорить о нем во всеуслышание.

Она не ответила на его письмо. Он ждал почту каждый день и всякий раз невольно испытывал разочарование, легкое и раздражающее, словно заноза под кожей, хотя в глубине души его это не удивляло. Ливия Гранди оставалась неуловимой. Она была не из тех, кто будет обременять себя готовыми фразами и общепринятыми шаблонами.

Ее образ преследовал его днем и ночью. Он думал только о ней, о ее теле, улыбках, нежных порывах и приступах гнева, о непредсказуемости ее настроения. То, что начиналось как обычная страсть, чисто мужское желание завоевания, в итоге обернулось против него, и он сам, незаметно для себя, угодил в ловушку. Никогда он не думал, что женщина может до такой степени проникнуть в его жизнь, и сейчас он был словно одержимый. Ему так сильно ее не хватало, что иногда он не мог понять, как ему еще удавалось оставаться в живых.

– Ты ведь любишь ее?

Он ощутил прилив гнева и отвернулся к окну. Зачем Ханна вмешивается в то, что ее не касается?

– Знаю, что я всего лишь твоя сестра, Андреас, – продолжила она обычным для нее насмешливым тоном. – Я всего лишь несчастная женщина, и к тому же моложе тебя, но все же ты можешь со мной поговорить. Когда-то люди жили в своих маленьких благоустроенных ячейках, и никто друг с другом не разговаривал по душам, потому что так было не принято. Существовала целая иерархия откровений. Особенно у таких людей, как мы. Но теперь этого нет. Поверь мне, я достаточно взрослая, чтобы выслушать тебя. И достаточно настрадалась, чтобы понять.

Андреас засунул руки в карманы, ощущая нестерпимое желание закурить, но там было пусто. Он вспомнил, что отдал последнюю сигарету Герту Хандлеру, у которого закончился табак для трубки. Решительно, всё было против него. Он не только подвергался форменному допросу со стороны сестры, но ему даже нечем было снять раздражение.

Он снова развернулся к ней. В комнате они едва могли передвигаться, чтобы не задеть спинку кровати, стол, полки, вешалки, с которых свисала их немногочисленная одежда.

– Ошибаешься. Я обеспокоен, потому что должен следить за тем, чтобы моя семья не голодала, потому что скоро у нас появится еще один рот, потому что я не знаю, когда мне позволят зарабатывать достаточно денег, чтобы вытащить нас всех отсюда и поселить в доме, достойном этого названия!

Ханна видела, что брат страдает, и прекрасно понимала, что гордость мешает ему довериться ей. У Андреаса были те же финансовые проблемы, что и у остальных, но он наивно полагал, что никто не замечает его отчаяния.

Она подумала, что в облике влюбленного мужчины есть что-то трогательное. Люди привыкли, что эта слабость свойственна только женщине, однако у мужчины она оказывалась более требовательной, пылкой, убедительной.

Ханна читала на его лице тревогу, вызванную разлукой. Ей хотелось бы обнять его и успокоить, сказать, что все будет хорошо, что он и его любимая снова будут вместе и что настоящая любовь не знает преград, но она стала слишком проницательной и циничной, чтобы верить в это. Когда она рассказывала очередную сказку своей дочери, то порой ловила себя на мысли, что взрослые учат детей не врать, но при этом продолжают читать им волшебные небылицы.

– А если это буду я?

– В каком смысле?

– Если это я буду зарабатывать достаточно денег, чтобы мы имели возможность построить дом, достойный этого названия? – продолжила она, повторив его слова. – Сегодня утром у меня был подполковник Хаммерштейн. Он скоро уезжает из Европы к себе домой, в Нью-Йорк, и зашел купить у меня оставшиеся десять брошей.

Она достала из кармана своего кардигана пачку американских долларов, которую почтительно положила на деревянный сундук. Какое-то время они молча смотрели на них.

– В гражданской жизни господин Хаммерштейн является владельцем одного из крупных магазинов Манхэттена. Он прекрасно знал о существовании довоенного Габлонца, а покупал в основном колье из бисера и шпильки для шляп. Как только мы снова сможем экспортировать, он хотел бы получить эксклюзивные права на мои изделия.

Скрестив руки на коленях, Ханна опустила глаза, не осмеливаясь взглянуть на брата. Она боялась, что он отреагирует не так, как ей хотелось бы. Она была еще слишком взволнована событиями, произошедшими днем.

– С каких это пор ты говоришь по-английски? – спросил Андреас.

– Герт поработал переводчиком. Можешь спросить у него, что он об этом думает. Возможно, я зря тешу себя надеждой, – напоследок сказала она, пожав плечами.

Ханна чувствовала себя немного глупо. Разумеется, эта история не будет иметь продолжения, но она все-таки заработала немного долларов, которые ощутимо пополнят бюджет их семьи.

– Покажи визитку, – попросил Андреас.

Она снова порылась в кармане своего кардигана и протянула ему карточку. Он внимательно изучил ее, провел пальцем по тисненому рисунку.

– Ну, что ты об этом думаешь? – спросила она встревоженно.

Андреас вспомнил слова Герта Хандлера, которые тот произнес в день свадьбы Лили. И сам он признавал, что его сестра оказалась такой же талантливой, как и отважной, и очень гордился этим. Но если этот американец будет просить у нее эксклюзивные права, она ни в коем случае не должна ему их предоставлять.

– Я считаю, что Пятая авеню будет идеальным местом для продажи первой партии твоих первых изделий.

И счастливая улыбка, осветившая бледное лицо Ханны, позволила ему на несколько секунд забыть другую улыбку – улыбку любимой женщины, самый сокровенный и самый важный секрет которой он собирался выдать.

Несколько дней спустя Андреас заканчивал рисунок на ножке бокала, украшенного двенадцатью радиальными ребрами, с расширяющимся и изогнутым краем. Он наклонил голову, чтобы оценить его критически, затем яростно смял лист бумаги и бросил его на пол, где уже валялся десяток других забракованных набросков.

Раздраженный, он запустил обе руки в шевелюру. У него никогда это не получится! Он не мог уловить тонкостей гармоничной композиции чаши, бокала или вазы. Это было задачей стеклодувов, работавших с горячим стеклом, – изучать пропорции, затем тщательно формовать изделие. Гравер же, находясь в одиночестве в своей мастерской, применял различные техники гравировки: «инталия» [84]84
  Углубленное изображение.


[Закрыть], когда глубокое гравирование осуществляется при помощи резцов и абразивов; «камея» [85]85
  Выпуклое изображение.


[Закрыть], когда стеклодел шлифовал контур, чтобы добиться объемности; алмазная гравировка, при которой рисунок наносится при помощи алмазной или металлической иглы. Андреас обнаружил, что не способен перейти из одного мира в другой.

– Ну и дела! – произнес Герт, возникнув в проеме двери с погасшей трубкой во рту. – У тебя проблемы?

– Не зря еще в Древнем Риме у стеклоделов появились разные специализации, – пошутил Андреас. – Но еще не все потеряно. У меня, например, обнаружились способности изготавливать бумажные шарики. Племянница будет в восторге.

Неудача оставила горечь в душе. Он нагнулся, чтобы собрать свои черновики.

– Ты прекрасно знаешь, что существует незыблемое различие между миром стеклодувов и резчиков-граверов. Почему ты так упорно пытаешься сделать то, что тебе не свойственно?

– Потому что в стекольной мастерской Бенендорфа ждут меня завтра утром, состав готов, но они еще не знают, что будут выдувать. И поскольку я тоже этого не знаю, непонятно, как я буду из этого выбираться.

– Что в ней такого особенного, в твоей смеси? С тех пор как ты ведешь с ними дела, ты стал сам не свой.

Нервным движением Андреас схватил пальто. Он знал, что странности в его поведении не могли остаться незамеченными таким хитрецом, как старик Хандлер.

– Пойдем, выпьем пива, я угощаю. Я задыхаюсь в этих стенах.

Герт охотно засеменил следом за ним, и Андреас еле сдерживал себя, чтобы не ускорить шаг.

Когда мужчины подошли к трактиру, Андреас подумал, что висевшая на нем вывеска «Правда» не была лишена пикантности. Никогда он не сможет рассказать правду о формуле стекла чиароскуро,которую присвоил, случайно наткнувшись на тетрадь Гранди. Он собирался ею воспользоваться, чтобы создать бокал для выставки в Мюнхене, которая должна была состояться в следующем месяце.

В течение лета он нашел мастерскую на севере Мюнхена, известную производством цветного стекла. Начиная с XVII века баварцы при изготовлении ликерных бутылок стали использовать тона синего кобальта, фиолетового марганца и желтого меда. Но славилась эта мастерская именно рубиновым стеклом, обязанным своим потрясающим цветом мельчайшим частицам золота. Открытие было сделано химиком из Потсдама Иоганном Кункелем в 1679 году, но его рабочие не сумели сохранить тайну. Так, Бенендорфская стекольная мастерская начала изготавливать восхитительные граненые бутылки, кружки, склянки для медикаментов и различные предметы роскоши, украшенные прожилками, изящными гравюрами и золотой оправой, которую зачастую делали аугсбургские [86]86
  Аугсбург – город на юго-западе Баварии, считается наиболее древним городом Германии после Трира.


[Закрыть]ювелиры.

Когда Андреас заговорил с хозяином об изготовлении стекла чиароскуро,глаза его искрились от возбуждения. «Это как урановое стекло!» И он принялся расписывать достоинства стекла, достигшего своего апогея в Богемии к 1840 году, которое, в зависимости от соседствующего цвета, становилось либо желтым, либо зеленым. «Но при этом гораздо изящнее и красивее!»

Мужчина сделал невозможное и нашел все необходимые компоненты, и теперь он ждал Андреаса с готовым эскизом будущего изделия, а Андреас ощущал себя бездарем, который собирается предстать перед экзаменатором с пустой головой.

Он смутно помнил рисунок фужера из тетради Ливии, но у него не хватило времени прочитать пояснения, поскольку он был слишком зачарован химической формулой. Он чувствовал неимоверное раздражение, потому что споткнулся о препятствие, которое грозило сорвать все его планы, а ему было просто жизненно необходимо произвести впечатление на организаторов баварской выставки, чтобы затем попасть на первый послевоенный международный показ произведений искусства из стекла в Париже.

Андреас понимал, что его прошлых успехов будет недостаточно. Он был растроган, когда Ханна вернула ему чашу, которую он гравировал перед отправкой на фронт, и пожалел о вазе, удостоенной высшей награды в 1937 году. Теперь ему нужно было думать о будущем. Во время своего пребывания в Монфоконе он понял, какие будут тенденции следующего десятилетия, и догадывался, что вновь вернется мода на гладкое стекло и простые формы. Чтобы выйти из тупика, у него был единственный выход: доказать, что он был и остается непревзойденным мастером-стеклоделом, а для этого ему нужна была формула Гранди.

Трактир был переполнен. Здесь стоял теплый и успокаивающий запах пива, табака и мужского пота. Раздавался гул голосов, и диалект с австрийским звучанием региона Габлонца согрел сердце Андреаса. Приколотый на стене в углу плакат призывал вернуть изгнанником земли в Изерских горах.

Они устроились за столиком завсегдатаев, где уже сидевшие мужчины потеснились, кивнув им в знак приветствия. Трактирщик, не дожидаясь заказа, сразу принес два пива.

– Чехи могут говорить что угодно! – воскликнул тщедушного вида мужчина, продолжая оживленный разговор. – Скоро мы получим право называть Кауфбойрен Нойгаблонц. Неплохо звучит, правда? Новый Габлонц…

– Русские никогда на это не пойдут, – горестно проворчал его сосед. – Они хотят сохранить престижность нашего производства для себя.

– Успокойся, дружище. С тех пор как коммунисты в феврале захватили власть в Праге, американцы смотрят на это совсем по-другому. Грядет еще одна война. На этот раз русские будут по одну сторону, а весь свободный мир – по другую. Америкосам придется с нами ладить, потому что им потребуется наша помощь.

Андреас рассеянно слушал разговор, погрузившись в свои мысли. Он размышлял о возврате к классическим линиям и старался не слишком усложнять себе жизнь. В голове возник новый рисунок.

– Он все правильно говорит, – тихо произнес Герт, качая головой. – Нам еще повезло, что мы попали к американцам. Иногда я с дрожью думаю о том, что творится по другую сторону границы. Когда мы сюда приехали, хотелось лишь одного – снова жить, как люди. Теперь придется стиснуть зубы и доказать, что мы – лучшие.

– Куда же мы без амбиций! – усмехнулся Андреас.

– Можно подумать, у тебя нет амбиций! Да ты такой же, как мы все. Нужно быть побежденными и изгнанными, чтобы понять, какая ярость сидит у нас в печенках.

Удивленный его резкостью, Андреас искоса взглянул на него.

– Ты ведь так же разгневан, как и я? – спросил его Герт язвительным тоном.

Андреас вздохнул и принялся сжимать и разжимать кулак, чтобы разогнать кровь. Иногда ему казалось, что на каждое препятствие, с которым приходится справляться изгнанным Судетам, приходится два новых, тут же вырастающих на их пути.

– В нашей жизни все же был некто Адольф Гитлер, – раздраженно говорил мужчина с худым узким лицом. – И не надо надеяться, что нам это сойдет с рук и мы сможем делать все, что нам захочется. В Нюрнберге это назвали «преступление против человечества» специально для нас, и вы думаете, нам это когда-нибудь простят?

– Я не собираюсь ни у кого просить прощения, – проворчал его сосед. – Я не был ни в SS, ни в лагерях, воевал, как мог. Один из моих братьев погиб под Сталинградом, другой – в Нормандии. Если бы я не убил своего противника, он бы убил меня, вот и все. Мне не за что просить прощения, я ни в чем не виноват.

– Вы видите, никто ни в чем не виноват! – подхватил побледневший мужчина, вскочив на ноги. – Потрясающе, правда? Воевали с использованием бесчестных приемов, нарушая законы и правила войны, убиты миллионы людей, женщин и детей; невинных граждан уничтожали в газовых камерах как животных, а у господина совесть чиста, господин не сделал ничего плохого! У тебя тоже совесть чиста? – агрессивно спросил он у своего соседа. – А у тебя? У тебя? У тебя? – бросал он то в одну, то в другую сторону, повысив голос так, что его слова эхом отражались от стен.

В зале повисла гнетущая тишина.

Андреас внимательно вглядывался в окаменевшие лица мужчин, застывших на своих стульях. У Герта дергалось веко, он изо всех сил вцепился в свою кружку с пивом.

С искаженным лицом, на котором пролегли глубокие морщины, мужчина выждал несколько минут, безмолвных и нескончаемых. Затем, горько усмехнувшись, он развернулся и хлопнул за собой входной дверью. Один за другим мужчины встряхнулись, словно очнулись от глубокого сна, и вполголоса продолжили беседу.

Андреас подумал, что поставленный вопрос был жестким и лаконичным, простым и грозным, четким и неумолимым. Он выходил далеко за рамки разговора между соседями за столиком в баварском трактире. Ему казалось, что его эхо проникает за пределы стен, скользит между деревьями и лесами, пролетает над холмами и горами, озерами и равнинами, прокрадывается в деревни и города и обращается к каждому немцу, где бы он ни находился: на углу улицы, в церкви, в кулуарах министерства или в медпункте, на заводе или во дворе фермы, на вокзале или в соборе.

А у тебя?

Пурпурная ткань придавала ему алые оттенки. Ливия взяла фужер и поставила его на круглый столик, накрытый бархатом изумрудного цвета. Постепенно чаша с шестнадцатью вертикальными ребрами поменяла окраску. Ливия погасила лампу, через приоткрытую дверь из коридора проникал свет. Тонкая и высокая полая ножка, слегка выпуклая, придавала воздушность и изысканность фужеру, который продолжал излучать в полумраке волшебный свет.

Она села на диван, поджала ноги и уткнулась подбородком в колени. «Это будет идеальный фужер для любителей шампанского», – подумала она. Ливия проявила твердость: им нужно было создать образцы для использования в повседневной жизни. Засунув руки в карманы, набычившись, мастер-стеклодел слушал ее с мрачной физиономией. Он считал, что самой красоты вполне достаточно. Ему не нравилась эта новая мода, стремление к практичности, но Ливия была непреклонна. Они больше не могли себе позволить быть художниками, творившими лишь ради красоты. «Пора быть реалистами, Тино», – настаивала она.

По телу начало разливаться мягкое тепло, постепенно ослабляя нервное напряжение последних часов. Одной рукой она погладила красный шелковый бархат, умиротворенная нежностью ткани, напомнившей ей детство. На стене, словно крылья бабочек, в полумраке мерцали веера из коллекции матери. Гостиная с мебелью, потемневшей от времени, будто окутывала ее уютным коконом. После долгих часов работы она наконец почувствовала успокоение и не могла налюбоваться на стоявшие перед ней изделия. Это было почти невероятно, но у них получилось… У нее и у Волка.

Чтобы Тино четко понял, что она хочет, она нарисовала точные эскизы, и они долго их обсуждали, прежде чем приступить к работе. Было несколько неудачных попыток, ошибки в расчете равновесия деталей, дефекты, иногда ничтожные, но которых они не могли допустить в своем стремлении к совершенству. Именно поэтому они уничтожили первые образцы, испытывая страх, поскольку у них было ограниченное количество состава и его могло не хватить. Огонь жил своей жизнью и не упускал возможности застать стеклодела врасплох, без конца вынуждая подстраиваться под свое капризное настроение.

Она корректировала движения Тино, давая указания хриплым голосом, и жар от печей, разогретых до восьмисот градусов, обжигал ей лоб и щеки. Пот стекал по их лицам, пропитывал одежду, но глаза их горели лихорадочным фанатичным огнем. Согнув плечи, они оставались в напряжении долгие часы, их жизнь отныне сосредоточилась здесь, в этой раскаленной мастерской с гудящими печами. Среди огня и света, увлеченные алхимией компонентов, они были одни в целом мире, они были богами.

Они упорно работали ночь напролет, утоляя жажду большими глотками, формуя тягучее стекло, которое неоднократно разогревали, подчиняя своей воле, и лишь к четырем часам утра, в те мгновения, когда ночь затаивает свое дыхание, глубокое и безмолвное, как морские глубины, эти муранские мастера наконец добились совершенства.

Теперь взволнованная молодая женщина с благоговением любовалась двумя фантастическими фужерами, стоявшими в окружении шести рюмок на ножках.

– Ты гордился бы нами, дедуля, – прошептала она.

Во время этой командной работы она думала о своем дедушке. Алвизе Гранди всегда будет присутствовать в ее душе и в движениях, поскольку он научил ее всему, и все же впервые в жизни она осмелилась отстраниться от жившей в ней памяти о нем и довериться своей интуиции и жажде творчества.

Не произнося ни звука, работники мастерской кружили вокруг Тино, умело орудуя стеклодувными трубками, ножницами и пинцетами. Их плавные жесты не изменились со времен Средневековья, они работали голыми руками, без применения механизмов, и, как всегда в Мурано, в каждом их движении чувствовалась дань уважения предкам, что придавало действиям мастеров почти религиозную торжественность. Каждый из них проникся важностью момента. Рабочие Гранди сейчас не только пытались воссоздать миф, они прекрасно понимали, что от удачного завершения этой работы зависит их будущее и будущее их семей.