Текст книги "Дыхание судьбы"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Она сразу догадалась, что Инге была плодом насилия. Ведь она сама была матерью и, как никто другой, понимала все, что пыталась скрыть молодая женщина. Во взгляде Ханны, когда она смотрела на свою дочь, была такая головокружительная смесь отвращения, стыда и любви, что по-другому и быть не могло.
Маргит остановилась у санчасти и принялась колотить в дверь. Через пару минут ей открыла фрейлейн Криста. Ее темные волосы были взлохмачены, она куталась в шерстяную шаль.
– Что случилось? – спросила она, щурясь.
– Ханне Вольф плохо, – все еще не отдышавшись, ответила Маргит. – Мы живем вместе. Барак номер 321. У нее приступ. Ее рвет, она очень страдает. Прошу вас, пойдемте скорее!
– Сейчас иду. Подождите меня внутри.
Маргит проскользнула в дверь. В санчасти было центральное отопление, горячая вода и туалеты. Здесь могли разместиться десять больных, и старики приходили сюда умирать.
Через открытую дверь она смотрела, как фрейлейн Криста одевается в узком закутке, где в ее распоряжении имелась походная кровать и несколько досок, выполняющих роль полок. Летом в пустой консервной банке, которая служила вазой, стояли полевые цветы. Обитатели лагеря считали своим долгом следить за тем, чтобы букет всегда был свежим.
Медсестра Красного Креста работала круглосуточно. Когда она не ухаживала за лежачими больными в санчасти, ее видели снующей из барака в барак с медикаментами и перевязочным материалом. Она ассистировала врачу, который приходил каждое утро для консультаций, и помогала ему во время операций. Ее прозвали Белым Ангелом. Она умела быстро поставить диагноз и всегда пребывала в хорошем расположении духа.
Маргит прислонилась к стене и закрыла глаза, наслаждаясь приятным теплом. Ей вдруг подумалось, что вовсе не так плохо быть больным, когда о тебе заботятся, но она тут же себя одернула.
– Я готова, – сказала фрейлейн Криста, держа в руке старую сумку. Ее шаль была скреплена на груди булавкой.
Женщины задержали дыхание, прежде чем нырнуть в студеную ночь.
Лили не сводила глаз с серьезного лица фрейлейн Кристы, не в силах отделаться от абсурдной мысли, что чепчик медсестры немного съехал набок, и это могло принести только несчастье! Словно жизнь Ханны зависела от точности расположения этого кусочка белой материи! Она еле сдерживала себя, чтобы не поправить его.
Лили дала Инге скрученный лоскут ткани, который та сосала, хныкая на кровати. Из-за плеча своей матери на них не мигая смотрел бледный Рудольф. Она хотела было его успокоить, но смогла лишь изобразить подобие улыбки.
Губы Ханны приоткрылись, обнажив десны. Ее лицо приобрело пепельный оттенок, влажная кожа была ледяной. Медсестра закончила ощупывать ей живот и опустила рубашку.
– Ее нужно немедленно доставить в санчасть, – заявила фрейлейн Криста, вставая. – Разбудите нескольких мужчин. Пусть они соорудят носилки. Придется срочно оперировать.
– Боже мой! Но что с ней такое? – испуганно вскрикнула Лили.
– Приступ аппендицита. Похоже на перитонит. Быстрее! Нельзя терять ни секунды.
Ливия обмотала голову шарфом и надвинула шапку до бровей, оставив лишь прорезь для глаз. Шерстяной шарф покрылся ледяной коркой от ее дыхания, но это было лучше, чем мороз, который кусал кожу, стоило ее приоткрыть хоть на один миллиметр.
С обеих сторон улицы стены домов с готическими фасадами смотрели в небо своими глазами-окнами. Несколько зданий старого города готовили к сносу, их двери были заколочены досками. Она шла вперед так быстро, что чуть было не прошла мимо двери рамочной мастерской, где ее внимание неожиданно привлекла одна деталь.
На афише была изображена хрустальная ваза с выгравированным тигром, приготовившимся к прыжку. Выпущенные когти, напряженные мускулы, яростно разверзнутая пасть хищника, – все это было выполнено с необыкновенным мастерством, так что захватывало дух. На заднем плане в мельчайших деталях были изображены фантастические джунгли. Кружевное изящество густой листвы контрастировало с чистотой линий дикого животного. «Выставка, Монфоконский хрустальный завод, с 25 ноября по 15 декабря 1947 года».
Звякнул колокольчик, и она посторонилась, чтобы пропустить покупателя, державшего под мышкой упакованную картину.
– Не хотите войти, мадемуазель? – спросил хозяин, увидев ее стоящей у входа.
– Нет, месье. Я смотрю на афишу.
– Восхитительно, не правда ли? Обычно я не соглашаюсь вывешивать их на своей двери, но это животное меня просто покорило. Такая энергия… Просто чудо! Ради этой выставки можно отступить от правил. Завод расположен недалеко от Нанси, вы представляете, где это?
– Спасибо, месье, я найду. Хорошего дня.
– И вам, мадемуазель.
Она бросила последний восхищенный взгляд на афишу, прежде чем отправиться дальше.
Ливия не удивилась тому, что он принял ее за юную девушку. В своем коротком пальто с капюшоном, приобретенном в лавке старьевщика, шерстяных брюках с отворотами и шнурованных меховых ботинках она была похожа на подростка. Золовке не понравилось бы, как она выглядит. Впрочем, Ливия приноровилась уходить из дома, не пересекаясь с ней, чтобы не ловить на себе ее неодобрительные взгляды. Она чувствовала себя так легко, словно была своенравной школьницей.
Элиза настаивала на том, чтобы супруга ее брата своей элегантностью и корректными манерами достойно представляла семью. Когда Ливия сопровождала ее на благотворительные аукционы, та следила за ней с озабоченным видом, словно опасалась со стороны невестки какой-нибудь выходки, и Ливию это забавляло. Ей нравилось думать, что Элиза ее остерегается. Золовка вызывала в ней робость. По мнению Ливии, у нее было лишь одно действительно ценное качество: она никогда не отказывалась посидеть с Карло. И поскольку Франсуа утверждал, что она заменила им с братом мать, молодая женщина без колебаний оставляла на нее своего сына, когда хотела отлучиться на какое-то время, что, впрочем, случалось довольно часто.
Ливия не испытывала угрызений совести. В Мурано дети росли в гостях друг у друга. Не было никакой разницы между кузенами, тетками, матерями, крестными, бабушками и дедушками… Постоянный гвалт оживлял дома, входные двери весело хлопали, то и дело раздавались звонкие поцелуи в щеку, кухни были всегда переполнены, а летом дети передвигались ватагами по городу, который был их царством.
Она вышла на площадь, пустынную этим морозным утром. Только двое мужчин в черных пальто, с кожаными папками в руках, торопились к Дворцу правосудия. Под заиндевевшими липами и каштанами закрытая на зимний период эстрада напоминала брошенную кем-то игрушку, и тонкий слой снега покрывал, усмиряя, статую коня, изображенного в движении иноходью.
Ливию не оставлял образ тигра. Такие выразительные произведения были редкостью и походили на музыку, которая еще долго звучит в душе после прослушивания.
Ей хотелось бы рассмотреть эту вазу вблизи, чтобы в деталях изучить технику исполнения. Гравер наверняка создал и другие замечательные произведения. Как его имя? Откуда он родом? Она удивлялась этому внезапно возникшему любопытству, поскольку давно уже не испытывала ни к чему интереса.
Со времени своего приезда в Мец ее просто несло течение жизни, а она ни на что не реагировала и даже не размышляла. В этом степенном и тихом городе, мягком по характеру, дни угасали в ночах, ночи растворялись в днях. В нескончаемой череде отсчитываемых часов ей порой казалось, что она ничего не запоминает, и лишь некоторые моменты оседали в ее памяти: взрывы смеха сына, когда она щекотала его; сладкий аромат его волос, нежность кожи на сгибах локтей; гладкое лицо Франсуа и спокойная радость, озарявшая его взгляд, когда он смотрел на нее; прикосновение его прохладных рук к ее груди, ласкающих губ на бедрах, полнота ощущений, когда они любили друг друга. Иногда она задавалась вопросом, как один человек может так самозабвенно любить другого, не опасаясь при этом потерять себя.
Она также вспоминала с тенью грусти мелодию серо-голубых облаков, обнимавших непокорную лагуну, золотую и розовую краску на фасаде дворца своего дедушки за театром Ла Фениче, живую венецианскую речь, поднимавшуюся над улочками и отдававшуюся эхом в крытых проходах. И особенно ярко она вспоминала о страсти, кипевшей в печах ее мастерских, о страсти, которая когда-то текла в ее венах.
Эти ощущения проникли глубоко в ее нутро. Что осталось в ней от встревоженной беременной женщины, сошедшей однажды на платформу вокзала Меца? Она превратилась в супругу, мать семейства, бледное подобие Ливии Гранди, управлявшей семейным делом во время болезни дедушки. У Нажелей она не выполняла никакой роли, не несла никакой ответственности. Она подчинялась хозяйке дома, зная, что никто не смеет нарушать порядок, установленный золовкой. Та никогда ее ни о чем не просила, и Ливия не осмеливалась взять инициативу в свои руки, боясь, что Элизе это не понравится. Со временем она осознала, что золовка обладала даром подчинять волю других людей, не произнося ни слова. Позы ее тела, выражения лица, силы взгляда было достаточно для того, чтобы окружающие делали, что ей было нужно. У Ливии не было других обязанностей, кроме как воспитывать своего сына.
Можно ли до такой степени стать чужой самой себе? Видимо, существовали в жизни такие перекрестки, на которых приходилось выбирать всего одну дорогу, отказываясь от всех остальных. Ливия раздраженно тряхнула головой, чтобы прогнать мрачные мысли. Нет, она была еще слишком молода, чтобы признать, что жизнь представляет собой всего лишь череду самоотречений.
«Как же мне скучно! – подумала она, поднимая лицо к небу. Несколько хлопьев снега, летавших в кристально чистом воздухе, опустились на ее ресницы. – Смертельно скучно…»
И шерстяной шарф с вкраплениями льда оцарапал ее потрескавшиеся губы.
Час спустя Ливия стояла у дверей в мастерскую Нажеля в Монтиньи-ле-Мец. Сунув руки в карманы, она нервно кусала губы. Это был не первый ее визит; после их свадьбы она приняла предложение Франсуа посетить мастерскую, но прийти сюда одной, без предупреждения, да еще в таком виде, было верхом легкомыслия.
На такие действия ее подвигла ярость хрустального тигра. Она не хотела думать о последствиях своего поступка. Ей нужно было действовать немедленно, здесь и сейчас… Она решительно толкнула дверь.
Холодный свет проникал с северной стороны через огромное окно, освещая просторную мастерскую, которая напоминала гудящий улей. Макетисты и художники работали, склонившись над высокими столами, часть из них стояла полукругом вокруг гигантского эскиза, на котором была изображена сцена крещения Христа Иоанном.
Она знала, что работы хватало всем. Накануне Франсуа рассказывал, что нанял еще одного художника и двух резчиков. До войны в мастерской трудилось более сотни рабочих, сейчас их было вдвое меньше, а заказы все прибывали.
«К счастью, разрушений не так много, как после Первой мировой войны, но мы снова будем участвовать в восстановлении нашего достояния», – важно заявила Элиза. Во многих церквях демонтаж старинных витражей также обнаружил необходимость значительной реставрации. Одним из первых крупных объектов был собор Меца. Во время военного конфликта большинство его витражей было перенесено в укрытие, но сильный град, случившийся уже после войны, значительно их повредил. Жители города были потрясены, усмотрев в этом Божью несправедливость.
Медленным движением Ливия размотала шарф, закрывавший ее лицо. От возбуждения по спине пробежали мурашки, сердце забилось сильнее.
Искусство создания витражей отличалось от того, что делали в мастерской Гранди в Мурано, как по технике исполнения, так и по духу. Она была удивлена, услышав, как Франсуа рассказывает о стабильном заказе из Канады на изготовление пяти тысяч медальонов и двадцати пяти «Положений во гроб», а при посещении складов не смогла удержаться от смеха при виде множества изображений святой Бернадетты, соперничающих по количеству со святыми Антониями.
В прошлом веке Нажели поставили более десяти тысяч витражей для ресторанов, теплоходов, холлов зданий, их продукция продавалась большими партиями по конкурентоспособным ценам. Даже если такой промышленный масштаб делал работу несколько бездушной, молодая венецианка все же ощущала некоторое родство с резчиками, когда наблюдала, как они держат вертикально свой алмаз и чертят на стекле глубокие четкие линии, слушая становящийся все громче свист резца, по мере того как стекло поддавалось.
А еще были цвета. Изобретательность и талант этих мастеров раскрывались в умении найти гармонию их творений со светом. Один и тот же витраж создавал разное настроение в зависимости от времени дня или цвета неба, и достаточно было одного облачка, чтобы взору открылся совершенно другой мир. Франсуа рассказал, что свет, падающий с северной стороны, холодный и сдержанный, делает ярче синие оттенки, тогда как на оконном витраже, выходящем на юг, подчеркиваются красные и желтые тона. Созидая свет, они получали власть над пространством, и когда Франсуа показал ей, с какой тщательностью подбираются оттенки, чтобы добиться гармонии, она вдруг вспомнила о стекле чиароскуро,которое тоже представляло мир каждый раз в новых красках.
«У нас тоже есть творческие личности», – любил повторять Франсуа. Некоторые из них на десятую часть нарисовали макет, затем участвовали в создании эскиза, выполняемого в натуральную величину. Кое-кто знал, что самая лучшая часть листового стекла – это его середина, и хотели работать только с ней. И наконец, третьи отказывались злоупотреблять техникой гризайля [63]63
Вид однотонной (монохромной) живописи, выполняемой в разных оттенках одного цвета, чаще всего серого.
[Закрыть], когда стекло покрывалось смесью оксида металла с канифолью.
«Это настоящие герои, – весело рассказывал Франсуа. – Они иногда осложняют мне жизнь, но когда вижу завершенное произведение, испытываю восхищение».
Слушая его пламенные речи, Ливия вспоминала их первую встречу в мастерской Гранди, когда дождь стучал по крышам и струился по стеклам, и это казалось ей сном. В тот день в его бирюзовых глазах она видела точно такое же восхищение.
– Мадам Нажель?
Она вздрогнула. На нее удивленно смотрел управляющий мастерской в белом халате с карманами, наполненными карандашами. Его кожа имела желтоватый оттенок, как у человека с больной печенью, а густые брови придавали ему вид ворчливого директора школы.
– Здравствуйте, месье, – тихо произнесла она, чувствуя себя неловко. – Извините, что побеспокоила, но я хотела бы…
– Увидеть месье Франсуа, конечно же, – прервал ее он. – Он в своем кабинете. Следуйте за мной, мадам.
Она отправилась за ним, немного растерянная. Как ему сказать, что он ошибается, что она неожиданно пришла сюда вовсе не для того, чтобы увидеть своего мужа, что было для него вполне естественным, а чтобы провести хотя бы несколько минут в мастерской, потому что испытывала непреодолимое желание снова окунуться в атмосферу творческого энтузиазма?
Со всех сторон на нее устремлялись любопытные или робкие взгляды. Ощущая себя непрошеной гостьей, она вдруг осознала, что здесь не было ни одной женщины, ни среди макетчиков, ни среди художников, ни среди резчиков. Она знала, что не найдет их и среди рабочих, которые следили за плавкой свинцовых болванок в соседнем помещении.
Ливия вдруг почувствовала, что ей трудно дышать. На что она рассчитывала, придя сюда? Что ей предложат научиться вырезать картон специальными ножницами с тремя лезвиями или работать со стеклом, создавая витраж? Она наивно полагала, что здесь ее хандра рассеется, словно по мановению волшебной палочки. В душе она смутно надеялась на теплый прием, на признание своего мастерства, поскольку училась у лучших мастеров Мурано, но в глазах этих людей она была лишь женой хозяина, несостоявшейся личностью без прошлого, которой уготовано будущее матери наследника. Она отвлекала их от работы, потому что была чужой в мастерской Нажеля, и никто не мог понять, что она уже не знала, куда девать эту свою необузданную и настойчиво требующую выхода энергию, которую она носила в себе так же, как когда-то вынашивала сына.
Нервным движением Ливия вытерла ладони об пальто. Как же здесь жарко! Она была словно в тумане, смутно понимала, что находится в кабинете своего мужа, который с удивлением смотрит на нее. Он что-то говорил ей, и она сделала над собой усилие, чтобы сконцентрироваться на его губах, произносивших непонятные слова. Дрожащими пальцами она сдернула шарф, обмотанный вокруг шеи, который чуть не задушил ее. Когда Франсуа подошел к ней, она отступила на шаг. Его халат вдруг превратился в светящееся белое пятно, агрессивное, ослепляющее, тогда как в ней самой начало вращаться черное солнце…
– Неслыханный поступок для семейства Нажель! За целый век существования мастерской никто не вел себя в ней так вульгарно. Что на нее нашло? Как она осмелилась отправиться в Монтиньи и устроить там скандал? Да еще в одежде школьницы… Это недопустимо!
Полыхая праведным гневом, Элиза дрожала от возмущения.
Франсуа пожал плечами. Реакция сестры на то, что Ливия упала в обморок в его кабинете, посеяв панику в мастерской и вынудив его срочно доставить ее домой, Франсуа не удивляла. Сейчас его жена спала, истощенная нервным расстройством, причину которого не могла объяснить. На обратном пути она не произнесла ни слова. Приехавший врач осмотрел ее, но не нашел ничего серьезного, кроме немного пониженного давления. Но вот чего Элиза не могла вынести и рассматривала как оскорбление его величества [64]64
Преступление, заключающееся в неуважительном высказывании по отношению к монарху или к его отдельным действиям.
[Закрыть], так это нарушение порядка. Она ненавидела скандальные ситуации, необдуманные и неожиданные поступки. Была в этой женщине некая суровость, которая усиливалась с каждым испытанием, выпавшем на ее долю, словно пуританская строгость была единственной защитой от жизненных невзгод. На короткое мгновение Франсуа почувствовал сострадание к сестре.
– Ливия сейчас несколько взвинчена, – сказал он. – Но это не страшно. Я много думал и считаю, что ей нужно найти какое-нибудь занятие. Ливия не из тех, кто может сидеть без дела.
– Она воспитывает сына. Разве этого недостаточно?
– Разумеется, ты права, – поспешил он согласиться, не желая обидеть сестру, которая посвятила жизнь воспитанию своих братьев. – Но я думаю, Ливия стремится к чему-то другому.
– Ты чересчур снисходителен, но меня это не удивляет. Если бы твоя жена хотела чем-нибудь заняться, у нее было бы полно дел, но, похоже, наша жизнь ее не слишком привлекает. Всякий раз, когда я ей что-то предлагаю, она отказывается. Я пыталась, поверь мне…
Она тяжело вздохнула.
– Я бы охотно помогла ей, но, признаюсь тебе, я ее не понимаю.
Франсуа подумал, что понимал Ливию не намного лучше, но в отличие от Элизы он ее любил и хотел, чтобы она была счастлива. Он надеялся, что она привыкнет к своей новой жизни, делал все возможное, стараясь облегчить ей это привыкание, но он был достаточно умен и обладал развитой интуицией, чтобы не осознавать, что его жена чахнет.
Элиза наблюдала, как ее брат подбрасывает поленья в камин. В свете пламени его лицо порозовело. Последнюю неделю он выглядел не очень хорошо: бледность, круги под глазами, скверный кашель, от которого он никак не мог избавиться. Ей не нравилась его озабоченность настроениями своей жены, к тому же ему необходимо было все силы отдавать работе. В семь часов утра, когда Элиза спускалась завтракать вместе с ним, она следила, чтобы он как следует поел и не забыл принять свои лекарства. В первые месяцы их брака Ливия тоже была ранней пташкой, но к концу беременности Элиза убедила ее больше отдыхать. С тех пор Ливия вставала на час позже своего мужа и занималась Карло.
Эти спокойные утренние завтраки были любимым временем дня Элизы. Брат был в ее полном распоряжении, как и раньше. Когда он уходил из дома, она поднималась на второй этаж, вставала возле окна и провожала его взглядом до поворота улицы.
После их свадьбы с Ливией она какое-то время пребывала в нерешительности, опасаясь последствий вторжения этой иностранки в свой дом. Она внимательно за ней наблюдала, пытаясь обнаружить ее слабые места. Элиза хотела видеть эту итальянку молчаливой, покладистой, податливой. Понятной. Она желала, чтобы у Франсуа были дети, которыми он мог бы гордиться.
Послушный и очаровательный маленький Карло оправдал все ее надежды. Она боялась, что это будет капризный ребенок, перенявший едва сдерживаемую буйность своей матери, которую та пыталась скрыть за любезными манерами, но Элиза о ней догадывалась. Ливия подчинялась, потому что не нашла оружия для борьбы. Территория была для нее чужой, слишком отличавшейся от той среды, в которой она выросла. Она была отрезана от своего мира, от родных и близких, и ей не к кому было обратиться. Несмотря на то что теперь она бегло говорила по-французски с певучей интонацией, которая все же выдавала ее корни, у нее не было подружек в городе, что вполне устраивало Элизу. «Ливия еще и ленива, – думала она. – Я бы на ее месте уже давно что-нибудь придумала».
Сегодняшний срыв был уже не первым признаком того, что «фасад» Ливии дал трещину. В течение нескольких недель Элиза замечала все возрастающую нервозность молодой женщины, угадывала ее желание скорее покинуть дом. Она видела, как невестка уносится прочь, стуча каблуками по мостовой, затем возвращается с разгоряченным лицом, проведя в городе час или два. Ливия беспокойно металась, словно тигр в клетке, но Франсуа как будто ничего не замечал до сегодняшнего инцидента.
– Я решил обустроить мастерскую дедушки в глубине сада, чтобы она могла там работать в свое удовольствие.
Опешив, Элиза некоторое время молча смотрела на него.
– Какая странная идея… Никто там не работал после его смерти. Даже отец предпочитал мастерские Монтиньи.
Франсуа нервным движением поворошил угли в камине, которые рассыпались красными искрами.
– Папа всегда испытывал комплекс неполноценности перед талантом дедушки. Он считал, что не сможет достичь его высот. Он избегал туда ходить, потому что просто боялся. Это было такое своеобразное суеверие.
Его несколько пренебрежительный тон покоробил Элизу, которая ненавидела, когда критиковали ее отца. Он был мягким и терпеливым человеком, немного терялся перед жизненными препятствиями и совсем сник после преждевременной кончины любимой супруги. Его дочери-подростку понадобилось немало терпения и решимости, чтобы помешать ему замкнуться в своем горе.
– Я не знала, что твоя жена умеет работать с витражами.
– Ливия – творческая натура. Когда я впервые увидел ее в Мурано, она ваяла вазу в стеклодувной мастерской своей семьи. Редко можно наблюдать воочию такое захватывающее зрелище. Если бы ты только видела ее тогда, такую увлеченную, полную жизни…
Он выпрямился, тщетно пытаясь найти слова, чтобы убедить свою сестру, которая слушала его, склонив голову набок.
– Она безумно талантлива, но так и не смогла полностью выразить себя, потому что женщины не имеют права выдувать стекло.
– Почему?
– Вопрос физической силы. По мере того как стеклянная масса, набранная на стеклодувную трубку, увеличивается в размерах, она становится тяжелой, и ею сложно манипулировать. И потом, это еще и традиция. Я думаю, Ливии тяжело это принять.
Повернувшись спиной к камину, Франсуа грелся в исходящей от него волне тепла.
– Карло ей недостаточно, это очевидно. Нужно найти ей подобающее занятие. Я даже подумывал задействовать ее в Монтиньи.
– Надеюсь, ты шутишь? – холодно бросила она. – Что скажут рабочие?
Конечно, его сестра не могла понять, что не давать художнику творить – все равно что медленно убивать его. Сам он не унаследовал таланта своих предков. Он выучился ремеслу, но довольствовался лишь управлением предприятием. Венсан, тот обладал вдохновением и творческими способностями. Но Франсуа знал, до какой степени художникам необходимо иметь возможность самовыражаться, и он ни в коем случае не мог допустить, чтобы его жена угасла у него на глазах.
– Я знаю, что пока это невозможно. Поэтому я хочу, чтобы она работала в мастерской деда. Никто не будет ей там досаждать и смотреть на нее свысока. Я попросил старика Мюнстера помочь ей для начала. Она быстро освоит технику, я в этом уверен. У нее талант.
В дверь постучали, и Элиза велела Колетте войти. Юная служанка поставила на стол поднос с травяным чаем, который ее хозяйка всегда пила перед сном.
Франсуа налил себе рюмку ликера и залпом осушил ее.
– Ливия задыхается здесь, с нами. Ей нужна свобода, понимаешь?
– Я не нуждаюсь в объяснениях смысла слов, Франсуа. Мне прекрасно известно, что означает слово «свобода», и оно слишком ценно, чтобы употреблять его не к месту. Твоя супруга абсолютно свободна, мой дорогой. Никто не вынуждал ее приезжать сюда. Она сама постучала в нашу дверь, и мы ей ее открыли. Я не собираюсь оплакивать ее судьбу.
Франсуа отвел глаза. Элиза порой могла быть такой невыносимой! Когда они с братом были детьми, то ощущали эту силу, как бастион. С той поры война и исчезновение Венсана, похоже, ожесточили сестру, тогда как он в результате всех этих событий стал более великодушным. Столкнувшись с такой непреклонностью, он вдруг почувствовал себя очень одиноким.
– Я не хочу ее потерять… – тихо произнес он.
– Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? Такое ощущение, что твоя жена находится в тюрьме! Я не считаю, что ее нужно жалеть. У нее имеется крыша над головой – к тому же одного из самых красивых домов в Меце, – она ест каждый день в свое удовольствие и даже вышла замуж за отца своего ребенка. Другой мужчина, возможно, на это не пошел бы. Что ей еще нужно?
Франсуа уловил иронию в голосе сестры. Он раздраженно вскинул подбородок.
– Не понимаю, почему тебя не устраивает моя идея. Никто давно не ходит в эту мастерскую. Теперь она снова сможет приносить пользу. А послушать тебя, складывается впечатление, что ты из-за чего-то сердишься на Ливию. Что она тебе сделала?
– Ничего, уверяю тебя. Я просто пытаюсь тебе помочь и понять, что лучше для нее. И для тебя, Франсуа. Особенно для тебя. Я ведь никогда тебя не подводила, правда?
Элиза поднесла фарфоровую чашку к губам, мысленно отчитывая себя за несдержанность. Осторожнее! Она чуть было не совершила ошибку. Франсуа в большей степени зависел от своей жены, чем она предполагала. Чтобы добиться своих целей, ей следует набраться терпения и научится хитрить.
Почему идея открыть мастерскую их деда для невестки вызвала в ней такое отторжение? Ей же не нужно было делить с Ливией рабочее место. Но этот маленький домик в глубине сада был ей дорог. Она любила бывать там время от времени. Тишина, царившая там, была почти осязаемой. Она следила за тем, чтобы в доме поддерживалась чистота, не было протечек воды или следов мышей. Она регулярно отправляла в стирку рабочий халат своего деда, висевший на вешалке.
Элиза попыталась представить Ливию Гранди склонившейся над рабочим столом, держащую в руках инструменты их предка, вставляющую кусочки стекла в свинцовый профиль и фиксирующую их гвоздями… Дрожь пробежала по ее телу. Было что-то шокирующее в том, что иностранка проникнет в святую святых семейства Нажелей. Это все равно что сказать Ливии Гранди, что это ее дом.
– У нее не останется времени на Карло. Она забросит своего сына, впрочем, она уже это делает.
– Ты намекаешь на то, что Ливия – плохая мать? – вспылил Франсуа, принявшись ходить взад-вперед по комнате. – Это уже слишком. Я не позволю тебе говорить такие вещи.
Она разгладила рукой свою юбку.
– Ты редко здесь бываешь, Франсуа. И, наверное, не знаешь, что она проводит много времени за пределами дома. Я даже не представляю, чем она там может заниматься.
– Она что, не имеет права подышать свежим воздухом? Бедняжка не покидала Мец с момента своего приезда. Это моя вина. Я должен был свозить ее в Париж, чтобы она немного развеялась. Я хочу, чтобы мастерская была отдана в ее распоряжение. Я хочу, чтобы Ливия была счастлива у нас.
– Почему?
Выпущенный словно стрела вопрос застал его врасплох. Он остановился возле окна. В темноте он едва различал очертания сада и крышу каменного домика. Секунду он раздумывал. Ответ показался ему очевидным.
– Я вновь хочу увидеть женщину, которую узнал в Венеции, и я думаю, что работа со стеклом вернет ей вкус к жизни. Мне очень нужно, чтобы она была счастлива, иначе она может…
У него перехватило дыхание, и фраза осталась неоконченной. Ему казалось, что он стоит на краю пропасти. Он не осмеливался признаться Элизе, что Ливия была ему жизненно необходима, и если она его оставит, он этого не переживет. Сестра смотрела на него с таким неумолимым видом, что он почувствовал себя трусом, но вместе с любовью он познал и смирение.
– Я люблю ее, – произнес он, бессильно разведя руки. – Просто люблю, и все.
Элиза некоторое время смотрела на него, и он не знал, какие мрачные мысли могут скрываться за ее высоким лбом. Он заметил, что оказывает сопротивление своей сестре, возможно, впервые в жизни. Теперь, когда он высказал все, что накопилось, ему стало намного легче, словно груз свалился с души. Он расправил плечи. Ему показалось, что из-за нескольких фраз власть в доме Нажелей неуловимо сдвинулась со своей оси.
Элиза решительно поднялась со стула.
– Конечно, Франсуа. Я прослежу за тем, чтобы все было готово, чтобы принять твою супругу как можно скорее. Желаю тебе доброй ночи.
Она подошла к нему и подставила щеку. Как и каждый вечер, он коснулся ее губами, вдохнув нежный фиалковый аромат, который был запахом его детства.
– Доброй ночи, Элиза, – тихо произнес он.
Когда она закрыла за собой дверь, он почувствовал себя измученным, словно после сражения.
Ливия не разговаривала вот уже несколько дней. Она просыпалась каждое утро разбитой, ощущая тяжесть век. Ей трудно было подняться с кровати, но она заставляла себя заниматься Карло, купать его, кормить и ходить с ним на прогулки.
Она прекрасно видела, что ее поведение тревожит Франсуа, но у нее не было сил его успокоить. Ей было стыдно за инцидент, случившийся в мастерской, и она не находила слов извинения. «Впрочем, за что я должна извиняться? – с раздражением думала она. – Я не сделала ничего плохого, никого не убила… Кроме себя, быть может…»
Ливия была удивлена неожиданной поддержкой Элизы. Золовка сопровождала ее во время прогулок, не воспринимая молчание как оскорбление, и, казалось, понимала Ливию. Она говорила одна, рассказывала истории из жизни Франсуа и Венсана, когда они были детьми, или комментировала события, о которых узнала из газет. Ее монологи были текучими, гладкими, словно шелковые нити. Она шутила и сама же смеялась над своими шутками, и при этом ее черты смягчались. Она управляла потоком слов, не вынуждая Ливию отвечать ей, что было не такой уж простой задачей, и молодая женщина постепенно успокаивалась. Элиза предстала перед ней в новом свете, и Ливия неожиданно для себя начала искать ее общества.
