Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Глава XXIII. Огонь
И Рождество, и Святки прошли в противостоянии. Часть бояр поддерживали Микулу, часть, вроде Домогоста, делали вид, что их дело – сторона, и лишь некоторые робко выражали сомнение в виновности Настасьи. А что касается горожан, то здесь страсти кипели нешуточные, вплоть до мордобоя сторонников милостивой хозяйки и противников, поверивших очернителям, либо подкупленных ими. Проходя на службу в окружении гридней, Настасья могла услышать за спиной и поносные речи, а могла и похвалу, и благословение.
Запертые в клети сестры Некодимовы с перепугу выложили Якову, что нанял их челядин боярина Микулы, больше ничего выведать у них не удалось. Город бурлил слухами, ждали князя или хотя бы вестей от него.
Посадник исполнил обещанное и демонстративно отправил на поиски Всеволода гонцов. Но поехали ли они на самом деле к князю? Может завернули в ближайшее селение и попивают бражку. Надо ли выкинуть Домогоста из числа подозреваемых? С одной стороны, он вступил в спор с Микулой и защитил княгиню на совете, но с другой – это может быть показным, заранее обговоренным – ты, мол, наскакивать станешь, а я вроде как с краю постою. Не запятнав себя прямыми нападками на княгиню, посадник сможет сохранить хорошие отношения с вернувшимся князем. Ведь только у Домогоста вырисовывался более-менее ясный мотив – желание стать тестем самого Всеволода.
Настасьей одолело вдруг жгучее любопытство: а какая она, дочь Домогоста, почему княгиня никогда не видела соперницу, из-за которой терпит столько мук? Кто может ей рассказать? Фекла? Но Настасье не хотелось, чтобы кто-то знал про то, как она ревнует мужа, что у нее есть какие-то сомнения в прочности брачного союза. Кто же тогда? Холопки? Так после случая с Никодимовыми сестрами, что до сих пор томились в затворе, доверия к челяди и вовсе не было. А если Параскева?
Княжна, раскрасневшаяся, прибежала с мороза, вдоволь накатавшись на саночках вместе с боярскими дочками. Прасковья впервые в жизни, с разрешения мачехи, участвовала и в святочных посиделках, и в гуляниях. Девочка, казалось, не замечала сгущающихся над семьей туч, отдаваясь праздничной кутерьме. Настасья этому только радовалась, пусть порезвится молодой лошадкой, кто знает, что будет завтра.
– Скажи, Прасковьюшка, – подсела к падчерице княгиня, – ты всех боярских дочек ведаешь?
– А как же? – с гордостью подбоченилась Прасковья.
Настасья оглянулась, не слышит ли кто, и небрежно спросила:
– А Домогостову дщерь?
– Калечную? Нет, она за двор не выходит.
– Что значит «калечную»? – не поняла Настасья.
– Хворая она с рождения, и хромая. Она даже в церковь не ходит, ее попы дома окормляют.
Настасья пораженно застыла, мысли разбежались: «Хворая? Как же так? И на ней Всеволод собирался жениться? Зачем? Чего ради? Ну, сказала же Фекла, что он после смерти Ефросиньи чудил. Приставали, должно, к нему – надобно снова жениться, он к Домогосту и посватался, ему, видать, все равно было. Но если она сильно хворая, она же не родит наследника, зачем тогда они Ивашу травили?»
– Скажи, Прасковья, а отец, князь наш… – Настасья замялась, стоит ли у ребенка такое выспрашивать, и все же кинулась с головой в омут, – отец твой к дщери Домогостовой сватался?
– А ты откуда знаешь? – удивленно открыла рот Прасковья. – Батюшка велел тебе то не сказывать.
– Почему? – что-то важное все время ускользало от Настасьи.
– Того не ведаю. Сказал, мачехе не говори, да и все.
Настасья отрешенно оперлась о стену. «Когда же закончатся эти недомолвки, зачем скрывать было?» – злилась она на Всеволода.
– А еще батюшка наказывал дурным слухам о тебе не верить, коли чего в граде плести станут. Вот я и не верю, – Прасковья посмотрела на мачеху большими синими глазищами.
– Тяжело нам сейчас без батюшки, – приобняла ее за плечи Настасья, – скорей бы уж его царь выпустил.
В самый жгучий февральский мороз, когда зима выжимала из себя последнюю свирепость, караульные заметили небольшой отряд всадников. Княгине сразу же доложили. Она кинулась на заборол, за ней туда же побежали и бояре. Всем было любопытно – кто это, и что за вести несут?
Малый отряд, значит это не Всеволод, дружину он не бросит, вспыхнувшая у Настасьи было надежда растаяла. Всадники проскакали вдоль крутого обрыва скованной льдом реки, переправились, подбираясь к валу. Уже можно было различить не только очертания фигур, но и лица. Отряд вел Ермила!
«Один? А где же Всеволод? Что могло произойти?» Настасья кинулась по крутой лестнице вниз, на ходу читая про себя горячие молитвы Богородице. Воздуха не хватало, тело одолевал жар, а ноги деревянели, не желая сгибаться.
Когда воротники отперли тяжелые створы городских ворот, княгиня в окружении гридней и бояр уже стояла у входа, с ужасом и надеждой заглядывая в образовавшийся проход.
Ермила первым соскочил с коня, махнул спутникам отъехать в сторону и пешим пошел к знатной толпе. Настасья, не дожидаясь, полетела ему навстречу:
– Где князь?! Жив ли?! Почему ты один? – вырвались потоком не дающие покоя вопросы.
– С князем все ладно, – буркнул Ермила, избегая смотреть Настасье в глаза.
«Ладно? Ладно! Живой!» – камень свалился с плеч.
– А отец?
– Князь Димитрий в здравии, – опять потупился Ермила.
– Отчего ж не едут? – уже мягким ровным тоном спросила княгиня.
– Царь на закат силу повел, за Карпатами воевать. Наших с собой потащил, к концу весны, раньше и ждать не стоит, – кашлянул Ермила.
«К концу весны! – эхом отозвалось в сознании. – Так долго!»
Рядом загудели бояре, обсуждая новость.
– А я вот приболел, кашель дурной душит, – Ермила в подтверждение снова кашлянул, – так меня князь вымолил отпустить.
– Гонцы мои где? – рявкнул Домогост.
– Так обратно не выпустили, всех на ляхов гонят, – развел руками Ермила, – уж больно твои молодцы дюжие.
Все разом замолчали. Ермила насуплено разглядывал носы своих сапог.
– Что князь про княгиню сказал? – первым нетерпеливо нарушил тишину Микула.
– Ничего не сказал, – вздрогнул Ермила, – вот, в дорогу дал, – и в руку Микуле легла свернутая береста.
Красавчик Микула, оправив кушак и сдвинув на затылок шапку, принялся читать зычным голосом:
– А княгиню мою Настасью велю сжечь, аки распутницу и ведьму, как спалили Осмомыслову Настаську[1]. Суть их единая.
Настасья, расширив глаза, смотрела на лоскут бересты, не понимая, что происходит. «Сжечь? Как это «сжечь»?»
– Да не может там такого быть написано! – это сквозь плотные ряды бояр просочился духовник Феофил. – Не может!
– Сам почитай, – равнодушно протянул послание Микула, – руку-то княжью узнаешь? Али скажешь – не он писал?
Феофил наморщил нос, разглядывая нацарапанные буквицы:
– Его рука, этак только он яти кладет, – пробормотал Феофил. – Да может его поганые опоили чем? Такое-то выкинуть. Не мог он по своей воле такое-то написать!
Настасья почувствовала, как ледяной холод забирается под душегрейку, как скрючиваются от мороза пальцы на ногах. «Сжечь! Сжечь!» – повторяло сознание. И в памяти всплыл сидящий спиной к ней Всеволод, сжигающий ее послание родителям. «И что же, меня как ту телятину? За что?!» Она обвила невидящим взором лица бояр, уже плохо их различая.
– Никто его ничем не опаивал, – мрачно произнес Ермила. – Борятке самолично горло перерезал, а потом в шатре затворился, долго не выходил, а как вышел, мне эту грамотицу дал. Прости меня, княгинюшка, – боярин рухнул на колени в снег, по его иссушенному лицу потекли слезы, – не знал я, что на смерть тебя везу, не ведал. Знал бы, так не стал бы его уговаривать сватов слать, кто ж знал!
– А я говорил, самим решать, – осуждающе ткнул Домогосту Микула, – по-тихому постригли бы, да и каялась бы в обители. А вы – за князем послать да за князем. Послали? Нам теперь душегубством заниматься, а он в стороне.
И не понятно было, кого он считает в стороне Домогоста или самого Всеволода.
«Зачем же он так написал? Почему? Что я ему плохого сотворила? Я ведь любила его, жизнь за него готова была положить, – Настасья уже не слушала, ей охватила какая-то апатия, смертельно захотелось спать. – Ведь он же знал, что я до него девой была, а потом мы друг от дружки не отходили, а бедного Боряту он с собой увез. Как же он мог?! Видел тогда в саду, что я с кметем стояла да ничего не понял, решил отомстить, побаловался со мной на прощанье, а теперь… А ведь он ту, калечную, любит, ангела безгрешного, а я, баба здоровая, ему и не нужна, но так жестоко…»
– И что делать будем? – чесали затылки бояре, решая ее судьбу, но Настасья утопала в своих думках.
– А князь Димитрий знает? – подал кто-то голос.
– Нет, – замотал головой Ермила, – наш князь сказал – баба моя, его, мол, это не касается.
– Опасно, Димитрий за дочь сильно лютовать будет.
– Да кому она нужна, – отмахнулся Микула, – она и не дочь ему. Наш князь над ней измывался, на ложе не вел, больно-то тот отец заступился? Воеводу прислал с наказом терпеть. Али сами не знаете?
– Одно дело терпеть, а другое дело… – дальше произнести никто не решался.
«Что же дальше? Отцу я действительно не нужна. Полаются промеж себя немного, да и позабудут. Мешаю я им всем. Позорящая отца дочь, нелюбимая жена. А для чего дальше жить? Ради Ивана, так он сейчас подрастет, тоже меня стыдиться будет. Проиграла я, они верх взяли. И Всеволод с ними, душу им отдал».
– К игумену надобно послать, – выкрикнул Феофил, – пусть старец подскажет.
– Не надобно к игумену, – белыми губами произнесла Настасья, – пусть по воле мужа будет. Я противиться не стану.
Глаза Настасьи встретились с глазами Домогоста, тот нахмурился.
– Спасибо, спасибо, – кинулся целовать ей руку Ермила, – тем ты нас, светлейшая, от многих бед спасешь, а огонь очистит от грехов, сразу в рай попадешь, к ангелам. Все искупишь.
Настасья с трудом вырвала ладонь, зачерпнула горсть снега, обтираясь, потом развернулась уходить.
– До приезда князя княгиню никто не тронет, – громко ей вслед выкрикнул Домогост. – Вот приедет и сам пусть решает.
– Ты что ж, против воли князя пойдешь? – прошипел Ермила, вставая с колен.
И Настасья узнала шепот: «Второй! Вот он, второй! Как я раньше-то не замечала?!»
– Князь приедет и сам решит, – упрямо повторил Домогост, подходя к Настасье и заслоняя ее широкой спиной.
[1] Любовница князя Галицкого Ярослава Осмомысла Настасья была сожжена по приговору бояр как ведьма.
Глава XXIV. Морок
Озноб не прошел и в теплой избе, зубы выстукивали от холода, хотя на Настасью навалили два одеяла и жарко растопили печь. Хворь захватила ее быстро и основательно, до дрожи остудила кожу, но медленно сжигала тело изнутри.
– Вот и с-сгорю, как они хотели, и дров тратить н-не надобно, – криво улыбнулась Настасья, блестя очами как полночными звездами.
– Отвар где?! Сюда несите! – зашумела Фекла на холопок. – Пей, пей, голубка, должно полегчать, нельзя сейчас помирать, слышишь?!
И княгиня тянула губами противную горькую жидкость, но становилось лишь хуже. И холод, адский холод.
– Это мне наказание, наказ-зание, з-за грех, – прошептала Настасья, обреченно откидываясь на подушку.
– Да откуда у тебя грехи-то? Дитя ты наше, что слеза чистое, – всхлипнула нянька, касаясь огненной руки подопечной. – Страдалица наша, невинная.
– Я… я, я его предала, пред-дала… мужа своего, – заволновалась Настасья, приподнимаясь.
– Лежи, лежи, чего ж ты вскакиваешь? – навалились на нее разом Фекла с Ненилой, укладывая обратно и бережно подтыкая одеялом.
– Я им п-поверила, п-поверила, что он меня сгубить приказал… вот так взяла и поверила…
– Так и что? – равнодушно фыркнула Фекла. – Князь-то тоже сразу поверил, что ты душегубка, да семью полюбовницы сгубила. Считай – квиты.
Но Настасья, казалось, не заметила слов защитницы:
– А я з-знаю, п-почему так легко мне поверилось, ведь знаю… не люба я ему… не перебивай, мне сказаться надобно, себе сказаться… Я как та бродячая собачонка – погладил меня мимодумно да дальше пошел, а я за ним увязалась, да все в очи заглядывала, опять ласки ждала… вот он и сжалился, к себе з-забрал. Устал он от меня отворачиваться, измором его вымолила себе, а то неправильно, негоже так… А я ему и не нужна вовсе, он калечную любит… Домогостову дщерь…
– Бредит, – испуганно потрогала лоб хозяйки Фекла, – за Горчихой посылайте. Да живее, живее!!!
– Матушка! – вырываясь из рук челядинок, к ложу мачехи прорвалась Параскева. – Не умирай, не умирай! Не хочу снова, не хочу!
– Д-да ты уже б-большая, не-не печалься… я еще поборюсь… в-видишь лучше мне, – надо что-то сказать ободряющее испуганному ребенку, надо собраться. – Л-лучше мне, п-посплю и все пройдет. Большая уж, справишься…
«Что-то я не то говорю, надо как-то подготовить… Да что ж так студено-то?»
Фекла зашептала Прасковье на ухо какую-то бодрую речь, приобнимая за плечи и уводя прочь.
– Поправится, да? – переспрашивала девочка, все время оглядываясь.
Где-то в углу настырно сидел Кряж, не желая уходить, хотя на него и шумела Ненила. «Интересно, он поверил, что Всеволод меня приказал казнить, а будет ли он теперь меня защищать? Да какая разница, с этого ложа я только в корсту[1] лягу… Холодно».
– Пришла, Горчиха пришла!
Старое сморщенное, словно печеное яблоко лицо наклонилось к княгине, разглядывая.
– Я-я, я тебя признала, – прошептала Настасья, – т-ты клюкой в-ворого моих об-бещала зарубить.
– Поспать ей нужно, – не обращая внимание на слова княгини, бабка деловито стала размешивать что-то в большой чаше. – И нечего так топить, дров больше не подбрасывайте.
– Так мерзнет же, – робко возразила нянька.
Знахарка что-то пробурчала, ловко приподняла голову больной и влила несколько глотков сладковатого отвара. «То горько, то сладко», – про себя усмехнулась Настасья.
Свет многочисленных светцов начал резко бить по глазам, больная зажмурилась, звуки стали затихать, удаляясь.
– На мать похожа, – послышался сквозь пелену старческий шепот.
– Да где там, только как улыбается, да ручкой этак машет, то да, а так-то…
«Кто это бабке отвечает? Кто-то знал мою мать? Ах да, Ненила же… Память подводит. Спать. Спать».
Холода нет, просто тепло… приятно тепло, кожу обдувает легкий ветерок, как ласковой весной… в мае. Настасья идет по широкому, поросшему бойкой молодой травкой оврагу. Справа и слева высокие края. Что там, наверху, может вылезти, посмотреть? Но так уютно здесь, в низине, и ручеек бежит, обвивая ногу, струя – чистое серебро. Настасья наклоняется попить, зачерпывает ладонью воду, подносит к губам. Жаль, что во сне нельзя ощутить вкус.
– Дочка! Дочка! – окликают ее сразу два голоса.
Настасья разгибается, задирает голову, прикрывая от солнца глаза рукой.
– Дочка!
На левом крае в таком знакомом ярком корзене стоит князь Димитрий и призывно машет ей рукой.
– Дочка! – с противоположного берега махнул ей и дядька Ростислава. «Настоящий отец?!» – Иди сюда, здесь хорошо, – улыбался он, гладя ствол белоснежной березки.
– Настасьюшка, мы тебя ждем, – продолжал звать и Димитрий.
Настасья растерялась, переводя взгляд с одного мужчины на другого.
– Дочка, ну что же ты? Поднимайся, – князь Чернореченский, чуть нагнулся, протягивая ей руку, пшеничные кудри затрепал ветер.
– Не ходи, он тебя предал, – прокричал с своего берега Найден. – Ко мне иди, здесь покойно, тихо, отдохнешь, ты же устала?
– Он прав, – с надрывом выкрикнула Настасья Димитрию, – ты меня предал. Не помог, не прилетел спасать, а знал, что мне плохо, что меня обижают! Да ради родной дочери ты бы горы свернул!
Настоящему, реальному Димитрию она бы ни за что не бросила бы так дерзко обвинения, но этому, призрачному, хотелось высказать все, вытряхнуть все потаенные уголочки души, где давно прятались обиды.
– Дочка, да ты что, мы же любим тебя, – нахмурился Димитрий, – ведь я же Всеволода как облупленного знаю, не мог он дурно с тобой поступить, не таков он. Вы бы притерлись друг к дружке, обязательно бы слюбились, время только нужно было, потерпеть немного.
– Немного? – эхом возмущенно повторила Настасья. – Да он ведьмой меня при челяди называл, да он… Да знаешь, как надо мной люди его насмехались? А знаешь, как сейчас за теремными воротами кричат: «Сжечь ее?» А коли меня сожгут, ты войной на град их пойдешь, сожжешь его, за меня отмстить?
Сказала и сама испугалась, как из нее такие страшные слова вылетели.
– А ты бы сама хотела, чтобы ради тебя град сожгли? – вопросом на вопрос ответил Димитрий.
Настасья застыла, не зная, что ответить.
– А я бы сжег, – с противоположного края отозвался Найден, – не раздумывая бы спалил, камня на камне не оставил бы. Мне их никого не жаль, мне кроме тебя никого не нужно, одна ты у меня, кровиночка. А у этого, – и Найден кивнул в сторону Чернореченского князя, – детей родных много, что ему – приемную дочь потерять? Ко мне иди. Забудь их, они тебя предали – и отец, и муж. Ко мне…
Настасья, как во хмелю, развернулась и пошла в сторону бежского боярина, ее отца.
– Настька, куда! – до боли знакомо окрикнул Димитрий. – Назад!
Она вздрогнула.
– Не слушай, иди. Один я тебя люблю, иди ко мне, – поманил Найден.
Настасья отвернулась от Димитрия, сделала шаг, потом второй, третий, начала карабкаться по крутому склону к родному отцу.
Найден чуть присел и выставил вперед ногу в красном сапоге, чтобы ловчее подхватить дочь наверх.
– А почему у тебя опять сапоги? – обомлела Настасья. – Я ведь тебя отмолила, ты же сам мне об том сказал!
– А что сапоги? – улыбнулся Найден. – Хорошие сапоги, прочные, – залюбовался он алым сафьяном, – чего же их снимать? – и взгляд хищный, острый.
– Нет! – отдернула Настасья протянутую было руку. – Нет! – и побежала к отцу, своему отцу Димитрию.
Легко взлетела на холм, обняла, кинулась на грудь, зарылась носом в свитке, вдыхая такой родной запах.
– Батюшка, не бросайте меня, я же ваша?
– Наша, наша! – прижал ее к себе отец.
Настасья тревожно оглянулась, на том берегу, скрестив руки на груди стоял бежский борин Найден… или нет, да какой же это Найден, это же Ермила! Черт Ермила, щуплый и верткий.
– Я тебя все равно сожгу! – погрозил он ей.
– Достань сначала! – крикнула ему Настасья и очнулась.
Одежда липла к телу, пот стекал по вискам, на грудь наваливалась духота. Яркий морозный денек заглядывал в приоткрытое оконце. Настасья с удовольствием глотнула легкую струю свежего воздуха.
– Очнулась, голубка, – ласково проворковала Фекла. – Вот и ладно, жар спал. Слава Богу!
– Молитвами Пресвятой Богородице, – поддакнула нянька.
– А что в граде? Что говорят? – сразу вспомнила все княгиня.
– Да мало ли, что там говорят, – отмахнулась нянька. – посадник дружину прислал, вкруг терема оборону держат. Кто ж против него попрет?
– А… – Настасья напрягла память, вспоминая имя знахарки, – а Горчиха уже ушла?
– Какая Горчиха? – развела руками Фекла.
– Ну, которая меня отваром поила? – Настасья села на постели, откидывая с лица спутанные пряди.
– Вот уж я сама травки заваривала, а ты, светлейшая, каких-то там Горих приплетаешь, – обиделась Фекла.
– Ну как же? – с упрямством больной настаивала княгиня. – Они еще с Ненилой мою мать вспоминали.
– То жар был, – прикрыла Настасью одеялом нянька, – не было здесь никого, – виданное ли дело, чтобы ведунью к благочестивой княгине водить? Глупости.
– Ну, глупости так глупости, – откинулась на подушку больная. – Видать, то морок был.
Из двери потянуло ароматной сдобой. «Есть хочется и жить… Бороться надо. Нельзя слабой быть, не этому меня матушка Елена учила. Чуть не подвела я всех».
– Пирожок несите, – хлопнула княгиня в ладоши.
[1] Корста – гроб, гробница.
Глава XXV. В осаде
– Рад, светлейшая, что ты с Божьей помощью от хвори поправилась, – Домогост отточенным жестом провел ладонью по узкой бороде от губы до самого кончика, словно стряхивая с нее невидимые соринки, – и не надо бы тебе сейчас говорить, покуда слаба, да нужно, чтоб знала, к чему готовиться.
Бледная Настасья стояла тонкой былинкой, незаметно опираясь о край стола, силы никак не хотели возвращаться.
– Ты присядь, посадник, – повела она рукой, и тут же сама почти рухнула на лавку.
– Ермила с Микулой народ мутят, прости, не могу я им поперек твердыней стать, я здесь князем поставленная власть, а власть, сама про то ведаешь, не любят. Все надеются, что придет новая, да лучше окажется.
– А кто придет? – обмерла Настасья.
– Да кабы я знал, хоть догадки-то уж есть, – Домогост задумчиво оборотился взором куда-то в пустоту. – Верный человек сказывает, на днях на приступ терема пойдут. Дружина моя ропщет, неровен час, на сторону ворогов переметнется. Осаду трудно будет держать. Феофил придет исповедовать нас всех… Ну, на всякий случай.
– Да как они не поймут, что ежели со мной что случится, отец с войском придет? – теперь Настасья была в этом твердо убеждена, Димитрий ее не бросит и смерть дочери никому с рук не спустит, град не спалит, но кого надо из-под земли достанет. – Нешто они, неразумные, опять разорения хотят?
– Не боятся они отца твоего, – с легким вызовом в голосе отозвался посадник, – может так обернуться, что твоему отцу из степи и возвращаться будет некуда.
Настасья замерла, широко распахнув глаза и хватая ртом воздух:
– Как это «некуда»? – пробормотала она пересохшими губами.
– Давыд Залесский Черноречь осадил, мачеха твоя с братьями в осаде.
– Как Давыд? Это ж матушки Елены брат родной, что ж он на сестру пошел? Быть того не может?! – Настасья, цепко не упуская лицо посадника из виду, пыталась определить – врет грозный боярин или правду сказывает.
Домогост горько усмехнулся, опять стряхивая с бороды невидимые крошки. А глаза у него уставшие, красные от бессонницы, с засевшими под веками синими тенями. И упрямая морщина режет лоб, отражая невеселые думы.
– Дед твой названный Мстислав давно уж в могиле, старший сын его тоже Богу душу год назад как отдал, бездетным. Давыд на том берегу единым хозяином остался, силушки много, вот владения и расширяет, пока случай выпал. Соблазн уж больно велик. Потом подарки соберет да в степь к татарам, а им-то какая разница, кому ярлык давать, лишь бы дары возили.
– Да правда ли? Может это вороги наши врут, чтобы мы подмоги не ждали да быстрей сдались? – Настасья никак не могла поверить, что дядька Давыд, веселый и бесшабашный гуляка, столько раз пивший с отцом из одной братины, по долгу у них гостивший, теперь вдруг оборотился аспидом и пополз душить сестру да племянников. «Что же это творится на белом свете? Все предают, во всех сомневаться надобно».
Княгиня беспомощно перевела взгляд с посадника на тихо стоявшего в дальнем углу Кряжа. Великан оправил кушак с ножнами.
«Никому веры нет. Как жить?»
– Мы с Вышатой, воеводой их, как он сюда приезжал, сговаривались весточки друг дружке слать, – признался Домогост. – Всеволод об том попросил, чувствовал он уж перед отъездом, что не ладно у нас. Так вот три дня назад Вышата гонца прислал, о помощи просил. Ты хворая больно была, не стал я тебя тревожить тогда. Так гонец баял, осаду они держат. Андрей юный на стенах с Вышатой стоит, Елена с младшими детьми в детинце заперлись. Тяжко им. Помочь бы, а у нас самих вишь что, обложили, что медведя в берлоге.
А ведь Настасья злилась на родителей, что помочь ей не хотят, что матушка за ней не посылает, а выходит у них там еще жарче.
– Так что, княгиня, бежать нам некуда. Утихомирить град наш мог бы игумен Олексий, да удар его хватил, лежит не вставая. Совпало невовремя. Здесь оборону держать станем, больше негде, – посадник поднялся, откланиваясь.
«А ведь ему выгодно сейчас меня сдать толпе. Они надо мной расправятся да поуспокоятся, а посадник и жизнь сбережет, и честь. А Всеволод вернется, так всегда можно сказать, что сделал все возможное, что единственным за княгиню заступался. И то верно будет, и не придерешься».
– Ты меня им выдашь? – бросила княгиня посаднику в спину.
Домогост резко повернулся.
– Я тебе, княгиня, заступник, но не друг, – зло сверкнул он очами, – и сватать тебя князя отговаривал. И ежели князь вернется да все же скажет тя сжечь, я первым горящий трут в костер твой кину. Но княгиню Всеволодову я до последнего вздоха защищать стану, должник я мужу твоему.
– Но ведь пока я жива, дочь твоя княгиней не станет, – Настасье надо было прощупать его до конца, нужно иметь твердую почву под ногами, иначе не выстоять. Что он на это ответит?
– С чего ты взяла, что моя дочь княгиней должна стать? – болезненно сморщился Домогост.
– Ермила сказал, что сговор был, хвастал, мол, он свадьбу перебил.
Домогост откинул голову и громко расхохотался, сотрясая стены. Настасья чуть попятилась, а Кряж невольно положил руку на рукоять меча, не зная, что последует после отчаянно-нездорового хохота.
– А не сказал тебе иуда этот, что коли бы я захотел, так давно уж тестем светлейшего ходил? Ведаешь, что я князю отказал?
Вот это да!? Взял да самому князю отказал? Да быть того не может? Как же надоели эти тайны да недомолвки!
– Того он мне не сказывал, да и может ли такое быть? – с вызовом произнесла Настасья.
– Нешто еще не насплетничали? – кинул Домогост куда-то в стену.
– Я ничего не знаю, кроме того, что Всеволод хотел зятем тебе быть, – с горечью в голосе сказала княгиня, ревность снова хватала за горло. – Ты мне откровенно, так и я от тебя таиться не стану – не думай, что я из благодарности за спасение добровольно в монастырь уйду да место дочери твоей уступлю. Не будет этого! – выкрикнула она, сжимая кулаки. – Я от мужа не откажусь, только жечь меня.
Домогост внимательно рассматривал княгиню, словно и не видел до этого вовсе.
– На пиру выпили мы все крепко, – начал спокойно он рассказывать, – и стали к Микуле бойкие бояре приставать, мол, вдовец, чего снова не женишься. А он поднабрался изрядно, язык развязало, да и ляпнул: «Никто приданого доброго не дает. Коли приданого хорошего отсыпят, так я и хромоногую Аринку себе возьму». Это он про дочь мою, Ирину, так-то. Пощечину мне, отцу безутешному, отвесил. Разъярился я, а против Микулы уж в рукопашную стар. Но война про меж нас была бы, кровь рекой потекла бы, жаждал я того. Нешто моя дочь, ангел чистый, страдалица безгрешная, в чем виновата, чтобы над ней так-то при всех… – Домогост замолчал, ему было трудно говорить. – Только князь Всеволод первым вскочил и Микулу приложил кулаком, крепко так, через всю гридницу полетел. Рука у нашего князя тяжелая. А наутро князь сам ко мне пожаловал со сватами, сказал, Ирину в жены без приданого возьмет. Град он от войны спасал. Жениться готов был, лишь бы мы в глотки друг другу не вцепились. Отказал я ему, не для жизни при муже кровиночка моя родилась. Микула проспался, прощение просил и у меня, и у князя, да видно злобу все ж затаил.
– Он и до этого против князя был, – призналась Настасья, – они с Ермилой княгиню Ефросинью отравили. Я в церкви подслушала, – пояснила она на вопросительный взгляд Домогоста, – за гробницей стояла, а там двое говорили, я тогда не поняла по голосам кто, а теперь думаю, это они были.
И опять Настасья напряженно пыталась понять – изумился Домогост или ему уж то известно.
– Все сходится, – проворчал он. – Пойду я.
Вечерняя трапеза шла своим чередом. Стол теперь накрывали более скудно, кто знает, сколько в затворе просидеть придется. Прасковья капризничала, не понимая, отчего ее не пускают за ворота кататься на ледянке или хотя бы к подружкам. Фекла за спиной терпеливо в сотый раз объясняла, что то опасно стало, вороги княжьи всюду бродят, и надобно сидеть в тереме. Прасковья морщила носик, в упрямстве напоминая батюшку, и рассуждала вслух так, чтобы ключница и мачеха слышали, что ежели взять на горку пару гридней, так и никакие вороги не страшны. Размаха надвигающейся беды девочка не понимала.
Настасья же отрешенно помогала Ивану зачерпывать из мисочки кашу, бесконечно прокручивая вести, принесенные посадником. «Долго нам не продержаться, если только посадник не сможет перетянуть толпу на свою сторону или не поправиться игумен. А сколько без дружины сможет простоять Черноречь? А братец Андрей отчаянный, весь в батюшку, под стрелы может полезть, успеет ли старик Вышата его вовремя прикрыть? – тревога не давала сосредоточиться. – Надо предупредить отца и мужа. Где они? Правду ли сказал Ермила, что они ушли за Карпаты, или это вранье? А может он нагло так себя ведет, потому как знает, что их в живых уж нет? – ложка выскользнула из рук на пол, челядинки подлетели поднимать. – Нет, верю, сон вещим был и в нем отец жив был. А вдруг их оковали и они в темнице там томятся? Нужно нового гонца послать, такого, чтобы прорваться смог, обязательно дошел бы… а еще тот, кому доверять можно. А кому я здесь доверяю?»
Настасья обвела глазами горницу и уперлась в мирно сидящего в углу Кряжа, свою тень с недавнего времени. «И ему я тоже не доверяю, но меньше, чем другим».
Прасковья убежала рукодельничать, сонного Ивана унесла спать Маланья. Подойдя к очагу, княгиня протянула руки, словно собираясь согреться, потом, отослав по какой-то пустячной надобности холопок, резко развернулась к Кряжу.
– Послушай, ты ведь слышал сегодня весь разговор мой с посадником?
Тот утвердительно кивнул головой. Настасья опустила палец в сажу и начертила на стене «Аз».
– Ты грамоте обучен?
Она отерла испачканный палец о тыльную сторону ладони.
Великан неожиданно мягко улыбнулся и концом головешки вывел на полу: «Обучен».
– Кряж, миленький, поезжай в степь, разыщи Всеволода и отца моего, скажи им… напиши им, что здесь творится. Не перебивай, – протянула она руку, пресекая возможное возражение и забывая, что перед ней немой, – Вышата, должно, тоже людей к отцу отправил, но кто лучше тебя добраться сможет, объяснить, что у нас здесь творится, чтобы князь мой готов ко всему был? Предупредить его надобно.
Кряж отрицательно замотал головой.
– Да я знаю, что Всеволод тебе велел от меня ни на шаг не отходить, но что же делать? И мне надобно знать, что с ним… Мне надо знать.
Кряж опять заводил палкой по полу: «Нет», – появились черные буквы. Великан упрямо выполняет приказы только хозяина, княгиню он не бросит и в степь не поедет. Что же делать?!
