Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Глава VI. Соперница
Князь обещался вернуться через три дня, но пропал на целую седмицу[1]. Настасья осторожно поинтересовалась у Феклы – не случилось ли чего, та шепнула Ермиле. Боярин явился сам. Теперь в его жестах и речи не было нравоучительного превосходства, он вел себя с Настасьей как с настоящей княгиней, с показным почтением, видно призывая и челядь к тому же.
– Не изволь тревожиться, светлейшая княгиня, князь зверя погнал да к Давыду Залесскому ненароком во владения завернул, а уж тот, покуда до сыта не накормит, в баньке не попарит, всем соседям кости не перемоет, не выпустит. Вернется княже, жив да здоров.
Вот такая пощечина молодой жене от супружника, вместо брачного ложа попойка у брата покойной княгини. Настасья пред Ермилой держалась стойко с нарочитым спокойствием, но лишь затворилась за боярином дверь, взгляд карих очей потух, плечи поникли, играть пред Феклой уже не было сил.
– Светлейшая, я ж тебе обещалась хозяйство показать, – всполошилась ключница, хлопая себя по бокам, – самое время, пока хозяина нет, нос свой бабий всюду засунуть, – и Фекла забавно шмыгнула своим острым длинным носом.
Настасья кисло улыбнулась и пошла за ключницей.
Всю неделю новая княгиня тихо просидела в своих покоях вместе с Иваном и выходила с сыном на руках только погулять в саду и на службу в домовый храм при княжьем тереме. Видеть хамоватые лица челяди ей не хотелось: бабы откровенно потешались, мужички, почти не таясь, разглядывали с ног до головы, видно, оценивая, смогли бы они, как князь, вот так, от молодой жены ускакать. И лишь в пустом саду, заросшем в дальних углах высоким бурьяном, Настасья чувствовала себя умиротворенно, все казалось проходящим, бренным. Ее холопки Малашка с Забелкой расстилали под старой яблоней плотный ковер, и Настасья с Иваном подолгу сидели, играя деревянной лошадкой и яблоками.
Дальними кругами вокруг них ходила Прасковья, она тоже выбегала в сад как бы случайно одновременно с мачехой, но близко не подходила, упорно делая вид, что сама по себе. Настасья терпеливо каждый раз приветливо махала ей рукой и приглашала посидеть вместе, но девочка лишь надменно вздергивала носик.
Так проходил день за днем, и вот настало время вылезти из своей раковины, оглядеться вокруг, ну надо же как-то жить.
– Это вот у нас погреба, Яков, тиун княжий, за все в ответе, ну и я по мере сил, – объясняла Фекла, присвечивая светцом узкие ступени в глубину подземелья.
Это скромное «по мере сил» говорило о том, что все княжье житье-бытье находилось в руках именно Феклы, а тиуны, челядь и даже гридни[2] и теремные воротники[3] лишь смиренно ходили под рукой верткой ключницы.
В погребе пахло меловой побелкой и сыростью. Съестных припасов здесь было заготовлено немало: с железных крюков свешивались окорока, огромные мореные бочки стройными рядами подпирали стены; кули с мукой, как положено, подвешены к потолку, чтобы не пробрались к драгоценному житу коварные грызуны.
– Столько трудов стоило все это собрать, – набивалась на похвалу Фекла, – уж такие времена голодные настали. А здесь, хозяюшка, смотри, – ключница, тревожно оглянувшись, обошла одну из бочек, призывая и Настасью следовать за ней.
В беленной стене виднелась небольшая ниша, в которую тоже были вбиты два крюка. Фекла дернула за один из них, и стена со скрипом отворилась, оказавшись дверью. В трепещущем пламени светца Настасья рассмотрела ступени, убегающие еще глубже.
– Что это? – выдохнула княгиня удивленно.
– Лаз, в храм Успенский выводит. Это я тебе так, на всякий случай, – Фекла резким движением захлопнула дверь в подземелье.
– А из града такой есть? – почему-то спросила Настасья.
– Может и есть, того я не знаю, – отчего-то недовольно проговорила Фекла, а потом, помолчав, добавила: – Ты про то, светлейшая, не думай.
– Про что, про то? – не поняла Настасья.
– Про то, чтоб домой сбежать. Княжич с княжной к тебе тянутся, оба ожили, сама ты милостивая, уж я в людях разбираюсь. Бог дал, насквозь их вижу, – Фекла оправила пояс, и от этого связка ключей у ее левого бока издала мелодичный звон.
– Не собираюсь я бежать, – возмутилась Настасья.
– А князь у нас не плохой, дурной иногда, то да, – Фекла тяжело вздохнула, – а так-то в хороших бабьих руках… прежняя-то княгиня умела, а ты, светлейшая, уж больно молода, считай, сама дите… но тоже не из теста сделана, научишься.
– Где уж мне до покойной княгини, – с обидой отвернулась Настасья, состязание с покойницей ее истощало.
– Научишься, научишься, и князю ты понравилась.
«Понравилась? Смех, да и только, а говорила, что людей насквозь видит», – разочарованно подумала Настасья, но вслух ничего говорить не стала, чтобы не обидеть единственного своего союзника.
Белый день после подземелья больно ударил по глазам. Настасья зажмурилась, а когда разомкнула заслезившиеся очи, увидела нарядно одетую девицу, неспешно плывущую по широкому двору. За незнакомкой, раболепно оправляя ленты в ее богатой русой косе, семенили две неприглядные, скрюченные холопки. Сама девица была смазлива лицом, белокожа, румяна, маленький смешно вздернутый носик не портил ее, а придавал милое обаяние. Двигалась она как сытая, расшалившаяся кошечка, а одета – княгине на зависть: расшитая шелковой нитью понева, ряды янтарных бус на лебединой шее, руки отяжелели от серебряных браслетов.
На Настасью незнакомка бросила высокомерный взгляд хозяйки и пошла дальше.
– Это кто такая? – недоуменно спросила княгиня, может у князя сестра есть, а она и не знала.
– Это Желанка, няньки Сулены дочка, – как-то слишком поспешно ответила Фекла. – Пойдем, светлейшая, я тебе конюшни покажу, жеребеночек там вчера народился.
– Полюбовница княжья? – сразу сложила концы Настасья. – И что она в княжьих хоромах живет?
– Княгиня, не печалься, мало ли таких Желанок, а ты супружница венчанная. Натешится да замуж ее пристроит.
И тут какая-то неведомая сила словно дернула Настасью изнутри, как уже было, когда она на свадьбе «умыла» Всеволода, – удаль, пугающая и одновременно разжигающая отчаянную смелость.
Настасья крутнулась на пятках, щелкнула пальцами:
– А чего ж ждать? Вели тиуна Якова ко мне позвать, а конюшни после поглядим, с Ивашкой, ему на лошадок любо будет смотреть, – и голос сразу стал властным, прямо железным.
Фекла сначала замерла, разглядывая озорные искорки в глазах княгини, а потом довольно улыбнувшись, поспешила выполнять приказ.
Настасья нагло уселась в гриднице на место мужа. Вокруг с недоуменными взглядами суетились челядинки. Тиун Яков, пузатый плешивый дядька в неопрятной свитке, спешно обтирая о кушак жирные ладони, предстал пред княгиней. Наверное, Фекла оторвала его от трапезы.
– Чего изволишь, светлая княгиня?
– Воля моя, Желану, дочь няньки Сулены, замуж немедля выдать за вдовца почтенного. Сыщи такого да сделай.
– Не могу я того, княгиня, – подавился кашлем Яков. – Не могу.
– Отчего ж не можешь? – прищурила глаза Настасья.
– Князь гневаться станет, крепко гневаться.
– Отчего ж ему гневаться, это ж холопка всего лишь, по летам уж перестарка, давно замуж пора?
Кто-то из челяди хихикнул.
– Не могу, светлейшая, не гневайся, – простонал Яков.
– Грех покрываешь, страшного суда не боишься? – сжала Настасья кулаки.
– Не гневайся, не могу, – стоял на своем тиун.
– Попов сюда, духовника княжьего, и за боярином Ермилой пусть пошлют, – Настасья в голове уж прокручивала все шаги, а пред очами стоял наглый взгляд превосходства полюбовницы князя. «Ничего, я тя научу пред княгиней голову склонять», – с ненавистью представила вздернутый носик Настасья.
[1] Седмица – неделя.
[2] Гридни – здесь телохранители.
[3] Воротники – охрана на воротах.
Глава VII. Отец
– Я хоть и стоял на твоей стороне, а одобрить то никак не могу, нельзя так, – Ермила укоризненно покачал седовласой головой. – Нельзя без ведома князя такого творить, а узнает, что ты и меня вмешала, так уж совсем осерчает.
– Я его от греха спасаю, чего ему серчать? – и бровью не повела Настасья.
– Чай, князь не дитя, чтоб его от греха спасали, сам решит – спасаться али нет. Он себе новую найдет, да и не одну, всех замуж отдавать станешь? – Ермила дернул пальцами, хрустнув суставами.
– Надо будет, так и всех выдам, мне не жалко.
Настасья и сама понимала, что играет с огнем, князя она совсем не знает. Как он встретит весть, что женушка пристроила его зазнобу за почтенного вдовца-прасола[1]: ударит, запрет, немедля велит постричься в монастырь? Но какое удовольствие Настасья получила, когда украдкой из светлицы наблюдала, как княжьи гридни выталкивали за ворота рыдающую Желану, как из горделивой павы она превратилась в облезлую курицу, как охала и причитала бегущая следом ненавистная нянька Сулена, которая уже несколько дней распускала слухи, что новая княгиня – ведьма и пасынка уморить хочет. И пусть потом придется лить слезы и горько жалеть, что сейчас так вольно вжилась в роль хозяйки. И, возможно, какая-нибудь новая Желанка так же со злорадством будет наблюдать из теремного окошка, когда опротивевшую княгиню повезут в монастырь, но то будет потом, а сейчас Настасья праздновала маленькую победу.
Она все верно рассчитала – духовник Феофил встал на ее сторону сразу, без всяких оговорок, призвав и других священников не покрывать грех. Ермила промолчал, а вовсе не поддержал княгиню, как он сейчас пред ней здесь расписывал, и только Яков причитал, настаивая дождаться князя.
– Отчаянная, ой, отчаянная ты, светлейшая, – прикрываясь ладонью, прятала улыбку Фекла.
– Место свое пусть знают, – выдохнула Настасья, – завтра на торг меня сведешь, как обещалась.
Ночью в полной тишине, собираясь отойти ко сну, Настасья услышала перешептывание под дверью. Два женских голоса, особо не стесняясь, перемывали ей кости:
– Оно, конечно, Желанке поделом, уж больно нос драла, но эта-то, кто такая, чтоб против князя идти?
– Отец, говорят, у этой Настаськи колдуном был, княгиню почтенную опоил да обрюхатил…
Такого оскорбления отцу Настасья стерпеть не могла и, вскочив с лежанки, разъяренной волчицей рванула к двери, в темноте торопливо нащупала холод железной ручки, дернула, вылетая из горницы… В пустом проеме перехода никого не было, лишь светец, вставленный в витое кольцо, дарил тусклый круг света. Настасья пробежала вдоль бревенчатой стены, завернула за угол – никого.
«Черт, колдун? Да как им здесь не совестно?! Отец мой союза с Всеволодом ищет, чтобы вместе силы копить, от ворогов отбиваться, руку им, нищим, протягивает, а они ту руку кусают, – Настасья побрела назад, босые ноги чувствовали летающий вдоль пола сквозняк. – Коли слуги так болтают, стало быть, и князь так же думает, оттого и мной брезгует, а, стало быть, зря я здесь молодость свою гублю, отцу от союза моего выгоды-то и нет. Враг нам Всеволод».
Настасья еще долго ворочалась, не в силах уснуть. Радость от маленькой победы угасла. Сейчас молодая княгиня чувствовала к Всеволоду презрение, а его пригожее лицо и зимние очи лишь раздражали. «Враг он нам», – с этой мыслью она погрузилась в тревожный сон.
Поутру маленькая княжья семья без хозяина собралась в трапезной за широким столом. Настасья, подложив подушечки, пристроила с собой и Ивана:
– Ложку держать может, пусть с нами ест, – улыбнулась она, подмигивая Прасковье.
– А батюшка не забранится? – опасливо глянула на дверь девочка, будто там уже стоял Всеволод.
– Да только рад будет, да, сынок? – вручила Настасья большую ложку Ивану.
– Да, – громко выкрикнул он и засмеялся, первый раз, не улыбнулся слабенько, а заливисто рассмеялся колокольчиком.
– Может поправится? – с надеждой посмотрела на брата Прасковья.
– Конечно поправится, кашу-то за двоих начал есть.
За седмицу Прасковья первый раз заговорила с Настасьей. Каждое утро они встречались за трапезой. Настасья неизменно дружелюбно улыбалась и вела неспешный рассказ: какое у нее в Черноречье было житье-бытье, какие колты[2] девки на торгу покупают, какой узор на рушники кладут, как Масленицу провожают, да пироги какие на Пасху пекут. Говорила и говорила то, что ей самой было бы интересно послушать. Прасковья угрюмо молчала. Когда Настасья спрашивала: «А как у вас?», девочка отворачивалась, словно и не к ней обращались. Но вот за столом появился Ивашка, стукнул пару раз ложкой по столу, размазал по всему лицу кашу, довольно облизывая губки, и Прасковья ожила, заворковала над братцем и даже один раз улыбнулась мачехе.
Настасья взбодрилась и осмелилась предложить:
– Прасковьюшка, а не хочешь со мной да Феклой на торг сходить? Фекла говорит, княже нам серебра оставил, прикупим чего-нибудь? – она замерла, ожидая ответа девочки.
Но та ответить не успела, в трапезную, расталкивая холопок, влетела Сулена. Щеки на крупном лице теперь были не румяными, а насыщенно бордовыми, повой неряшливо сдвинулся, приоткрывая растрепавшиеся седые пряди.
– Куда ты прешь?! – вбежала за ней Фекла. – Эй, кто-нибудь, гридней кличьте!
– Куда надо, туда и пру, – широкой мужской ладонью отшвырнула Сулена ключницу.
Настасья, осознавая угрозу, осталась сидеть, только заслонила собой Ивашку и жестом указала Прасковье отойти в сторонку. Девочка торопливо отбежала в угол.
– Глядите, княгиней она сидит! Да кто ты такая, чтобы княгиней нашей зваться? – заорала Сулена, – Дочь колдуна треклятого!
– Мой отец, князь Чернореченский, в чародействе никем замечен не был, – спокойно произнесла Настасья.
– Князь Чернореченский? – раскатисто захохотала Сулена. – Да какой там князь? Думаешь, мы здесь не знаем, что ты дочь боярина бежского. А и боярина ли? Неизвестно какого роду-племени, сам себя боярином объявил. Тебе не в княгинях сидеть, а в монастыре грехи родителей твоих распутных отмаливать!
– Врешь ты все! – поднялась Настасья. – Язык твой грязный. Я дочь князя Димитрия, – сначала кровь отхлынула от щек, а потом вернулась обжигающим потоком, меж лопаток потекла тонкая струйка пота.
– Так ты не знала? – с наслаждением хохотнула Сулена, прочитав потрясение на лице княгини. – Мать твоя, Улита Бежская во вдовах загрустила да с дядькой[3] сына своего Ростислава спуталась, все говорят, дядька тот колдуном был, опоил ее зельем приворотным. Колдуна этого распутного добрые люди убили, а княгиня тяжко разродилась и померла, а братец твой Ростислав, по детскому недоразумению, решил, что мать от Димитрия Чернореченского нагуляла, тот на ловы как раз приезжал. Братец тебя и велел «отцу» спровадить. А Димитрий с княгиней Еленой тебя пожалели и дочерью своей нарекли, только ты от того княжной не стала, гнилое семя доброго плода не даст, – Сулена, словно околдованная мороком, все вещала и вещала, и ядовитые слова расползались по чистой трапезной как гадкие тараканы. – А чем ты дочери моей лучше, моя дочь от венчанного брака на чистом ложе зачата, а ты?
В комнату, наконец, влетели гридни, Фекла махнула рукой, и они, не церемонясь, подхватив Сулену под руки, поволокли из трапезной, но та не сдавалась, и упираясь ногами, продолжала орать:
– Не тебе хозяйкой здесь сидеть, князь уж другой обещался, достойного боярина дочери, по рукам уж ударили, а тут князь Чернореченский весть прислал, клятвопреступником князя Всеволода сделал. Да за хорошей невестой свататься едут, а дурная сама сватов присылает.
Бывшая нянька все кричала и кричала, этот грубый, похожий на мужской бас голос еще долго стоял в ушах. Настасью пошатывало.
– Сядь, сядь, светлейшая, – подхватила ее Фекла. – Вот, кваску хлебни, – ключница силком воткнула хозяйке чарку с квасом.
– Вы все так здесь думаете? – прошептала Настасья.
– Да дурное быстро разносится, – Фекла подняла на руки притихшего Ивашку. – Какая нам разница, чья ты там дочь, ты наша княгиня, пред Богом венчанная. Бог, чай, поважнее князей будет. И кто княгиню не приемлет, – громко крикнула она в распахнутую дверь, – тот против Господа идет! А ты, – ключница резко оборотилась к Прасковье, – врагам отца потакаешь, мачеху не принимая, на их поле сеешь.
– Так батюшка сам… – пролепетала испуганная Прасковья, вжимая голову в плечи.
– И батюшка твой с горя разум свой помутил, – Фекла смело вздернула острый подбородок.
– Пойду я, – снова поднялась Настасья, – потом на торг сходим, – и, не дожидаясь ответа, стрелой выбежала из трапезной, почти столкнулась с подслушивающими челядинками, задевая углы, пронеслась вдоль темного перехода, спотыкаясь, взлетела по крутой лестнице, забежала к себе в горницу и, затворив на засов дверь, плюхнулась на ложе.
«Димитрий не отец мне?» – и пред глазами всплыла широкая улыбка отца. «Нет, он родной. Самый родненький. Врут они все, опорочить меня хотят!» Мир счастливого детства рушился, грозя завалить под обломками и саму Анастасию. Что она знала о своем происхождении? Что отец с матерью любили друг друга, согрешили, но в том Настасье не виделось большого греха, ведь отец к матери посватался, они должны были повенчаться. Но Димитрий заболел, так рассказывала мачеха Елена, а опечаленная княгиня Улита разродилась раньше времени и померла. Отец поправился, погоревал, но женился на Елене. Мачеха приняла Настасью как родную и никогда ее не упрекала.
Все в той басне было стройно и ладно, и оттого родная мать виделась девочке чуть ли не святой. И никто никогда дома даже намекнуть не посмел юной княжне, как оно там было на самом деле, видно, боялись княгини Чернореченской. Елена, если надо, могла быть и жестокой, и даже беспощадной, орлицей защищая своих детей. Все это знали и, прикусив языки, помалкивали. И тем больнее теперь всплыла правда.
А правда ли? «А может ложь? Почему я так быстро поверила этой крикливой бабе? – Настасья села, утирая слезы. – Спросить Ненилу?» – но дернуть няньку она никак не могла решиться, это как грязной рукой схватить хлеб со стола. «Не могу, язык не повернется… или… Ну надо же все-таки правду узнать!»
Настасья спустилась в горницу няньки. Ненила хлопотала у стола, вымешивая тесто и мурлыча протяжную песню.
– Скажи, то правда, что я дочь боярина бежского? – не своим голосом спросила Настасья.
Нянька охнула, побледнела, и дальше уже можно было и не выпытывать.
– Да ложь все, врут, – собралась Ненила, – враги отца твоего князя Димитрия то болтают.
Настасья вылетела от няньки, не дослушав.
«Лучше Ермилу вызвать, уж он то все должен знать, это он наш союз с Всеволодом состряпал, сам же мне об том говорил».
Оправившись пред медным зеркалом и собрав остатки сил, Настасья крикнула призвать к ней боярина Ермилу. Да, не попросить, а именно призвать, потому как, не важно чья она там дочка, Фекла права – она княгиня и, пока князя нет, может вызывать и нарочитую чадь.
[1] Прасол – торговец мясом.
[2] Колт – женское подвесное украшение.
[3] Дядька – здесь воспитатель.
Глава VIII. Советчик
Ермила явился очень быстро, вид у него был растерянным и даже встревоженным. Верткий боярин пристально вглядывался в лицо Настасьи, пытаясь определить настроение княгини. «Успели ему напеть, что здесь случилось? Да, конечно, напели, вон, глазки как бегают, – Настасья тоже стала изучать собеседника. – Волнуется. Как он там сказал: «Многое на меня поставлено?» Вот и настало время узнать, что именно. Невозможно в темноте тыкаться, что слепому котенку». Настасья махнула холопке не закрывать дверь, чтобы не создавать кривотолков, но сама подошла к окну, призывая и Ермилу отойти от стены, за которой так удобно пристроить ухо.
– На ком князь должен был жениться? – медленно проговорила она.
– И об том уж выболтали, – сокрушенно покачал боярин головой.
– Скажи, я знать хочу, – Настасья старалась держаться прямо, говорить сдержанно, отстраненно, но голос предательски дрогнул.
– Ни на ком он не собирался жениться, – небрежно махнул рукой Ермила, словно разгоняя невидимых мух, – так, во хмелю взболтнул, мол, коли княжна какая не сыщется, так он и на боярской дочке не прочь жениться.
«На боярской, значит, не зазорно, а на мне срамно», – болью отозвались в Настасье слова Ермилы.
– И кто та боярышня?
– Ну… дочке Домогоста Воиславова, вроде как, подмигнул. Да подпоили его там, вышла эта толстозадая, покрутилась пред ним, чарочку поднесла, князь да и ляпнул, не подумавши. Уж как просил, как говорил ему: княже, негоже в дно чарке заглядывать, уж пора и образумиться.
Ермила юлил, но Настасья поняла, что все гораздо серьезней: и сговор был, и свидетели того были, и надежда Домогоста была, что внуки его княжичами по терему бегать станут.
– И князь бы женился, да ты ему помешал, верно?
Ермила сначала удивленно вскинул брови, а потом хитро прищурился:
– Налету все ловишь. А что мне оставалось делать? Правой рукой князя Домогост бы сел, как-никак тесть, а я не у дел бы оказался, а ежели бы с Всеволодом чего случилось, так и вовсе задвинули бы. Мне об своем животе думать надобно. Жизнь моя в твоих руках, – Ермила нервно дернул шеей, – а ты не можешь князя соблазнить. Подошла бы, ручками белыми приобняла, приласкала, а ты, что дурная, бражкой плескаешься.
Настасья почувствовала себя породистой кобылой, за которую заплатили немало, а она возьми, да и захромай. Сейчас Ермила сбросил маску почтения, и не скрывал высокомерного превосходства. Он не был ей ни другом, ни союзником, у него свой корыстный интерес.
– Мать твоя, вот это баба была, огонь, – продолжил боярин с сальной ухмылкой, – бровью поведет, мужики сами на колени пред ней кидались.
– Не смей мою мать поминать! – как от пощечины вскрикнула Настасья.
– И рад бы не поминать, да люди добрые память воскресили, – уже с раздражением бросил Ермила. – Вот как этот пес облезлый прознал, что ты не Димитрия дочь? Так все ладно складывалось, и на тебе, Домогостова челядь уж по всему посаду разнесла, что князь на дочери колдуна женился.
– Но народ меня хорошо встречал, – Настасья вспомнила, как толпа с любопытством и радостью провожала ее до княжеских хоромов.
– Так для этих нечестивцев, что дочь князя, что дочь колдуна, все едино, черный народ темен. А вот нарочитые мужи в возмущении и Всеволода накрутили, черт бы их подрал. Ждут, что князь тебя в монастырь запрет. Слышишь, Настасья, нельзя тебе в монастырь. Нам отступать нельзя!
– Да что я могу? – дернула Настасья плечами, сбрасывая невидимую ношу, навешанную на нее хитрым боярином.
– Да не скажи. Попов ты на свою сторону ловко перетянула – только приехала, бегом с молитвой свечку ставить, в церковь ходишь, распутниц замуж выдаешь. Феофил за тебя уж горой, а этот и до обители Спасо-Преображенской добежит, игумену об тебе напеть. Опять же, с княжичем возишься, милосердие проявляешь, нам бы еще князя на свою сторону перетянуть. Мне срамно такие советы давать, так ты у Феклы пораспрошай – что да как, она вон тоже за тебя уцепилась, может подскажет чего дельного.
«Уж подсказывала, в лад с Ермилой хорошо поет».
– Как можно такую красавицу, ладушку, кровь с молоком, в монастыре держать? – с другого конца повел речь Ермила, – Тебе каждый год по ребеночку рожать надобно, мужа радовать, деток на руках качать, ты ж деток любишь, я вижу, как тебе нравится с Ивашкой возиться, небось и своих-то хочется, а?
– Скажи, а то правда, что я дочь колдуна? – оборвала Настасья неприятный ей словесный поток.
– Да кто ж его знает, того даже Димитрий Чернореченский не ведает. Не об том сейчас речь.
Всего одна фраза, а у Настасьи выросли крылья: «Никто не знает, так может все ложь. А отец – это отец! С чего я верить должна людям, которые меня в монастырь упечь хотят?»
– Не могу я тебе, боярин, ничего обещать, – отстраненно проговорила она, но в глазах все ж засветился блеск борьбы, и тертый Ермила сразу его уловил.
– Не обещай, просто сделай, что нужно. Не может дочь Улиты вот так сдаться.
– Не трогай мою мать! – снова с надрывом выговорила Настасья.
– Я к тому, что упертая баба была, Царствие ей Небесное, свое зубами могла вырвать.
Прошлое, что наваристый кисель, вязкий, тягучий, ничего-то толком сквозь него и не углядишь, одни очертания. Какая она была, матушка? Где правда, а где оговор. Ведь и о ней, Настасье, сейчас в княжьих хоромах чего только не болтают, а все ведь напраслина, пустые небылицы. «А я буду верить, что мой отец Димитрий, и все как матушка Елена сказывала правда, а они пусть чего хотят за спиной шипят».
– Князь, князь вернулся! – в горницу задыхаясь от быстрого бега ворвалась Малашка, маленькая да верткая, она всегда первой приносила Настасье все новости в Черноречье, не собиралась Маланья терять привычку и в Дмитрове. – Тиун Яков уж с ним речи ведет, – с намеком повела она взглядом в сторону распахнутого окна.
«Речи ведет, значит уж напел, что я Желанку со двора прогнала», – с сожалением прикусила нижнюю губу Настасья.
– Ну, чего стоишь-то? – раздраженно окликнул ее Ермила. – Ступай к супружнику, поклонись, улыбнись помягче, повинись, коли орать начнет. А орать начнет, помяни мое слово.
Настасья, борясь с настырным волнением, торопливо пошла к сеням. По пути попадались лица любопытных челядинок, и в каждом она читала: «Ну что, вот и расплата твоя за своеволие сейчас наступит. Уж все тебе князь припомнит: и что полюбовницу выгнала, и что совет с попами без его ведома проводила, и что на его месте в гриднице сидела, и что верную няньку Сулену, как куль муки, гридни по двору протащили. Иди, дочь колдуна, да дрожи».
«А я не буду дрожать, я не боюсь!» – твердила себе Настасья, но, увы, все же боялась.
Ноги отсчитали все десять сенных ступеней. Двор был полон народу – вои, челядь, молодые бояре – княжьи дружки. И в кругу этой говорливой кутерьмы князь Всеволод, серьезный, деловитый, но немного уставший. Как-то Настасья издалека сразу почувствовала, что муж загнал себя в дороге, даже не видя еще залегших синих теней под зимними очами. «То не ехал долго, то летел, себя и коней уморив, к чему?» Огромный бородач-конюх ласково поглаживал взмыленного солового коня. «Видно, княже по полюбовнице соскучился», – не удержалась от злорадной мысли Настасья.
Холопы бережно сняли с плеч князя дорожную мятлю[1], гридни забрали ножны с мечом. Всеволод мерно махал головой в знак того, что слышит бубнение Якова, тут же отдавал команды, кого-то куда-то отправлял, кого-то подзывал.
Настасья шла медленно, не зная, на какое расстояние следует приблизиться, и следует ли вообще сейчас подходить?
– Тятя, тятя! – с противоположного конца, расталкивая собравшихся, ворвалась в круг Прасковья.
– А вот и егоза моя! – распахнул ей объятья Всеволод, подхватил, чмокнул в щеку, поднял над головой. – Тяжелая, скоро и не подниму.
– Ты мне подарки-то привез? – требовательно дернула дочь отца за рукав.
– А вела себя как? Мачеху слушала? – Всеволод поставил Прасковью на землю, взглядом побежал по толпе и уперся в Настасью, та не дошла десяти шагов, замерев в нерешительности. Посмотрел, и опять молодая княгиня прямо на расстоянии почувствовала его раздражение. Всеволод зол, и уж понятно на кого. Настасья приготовилась принять волну гнева. «Сейчас начнет, или подождет, пока бояре со двора уйдут?»
– Так слушалась? – князь говорил дочери, но Настасья поняла, что сейчас он обращается к ней.
– Да слушалась я, слушалась, – ворчливо отмахнулась Прасковья, – батюшка, а что ты мне привез?
Всеволод зашарил за пазухой и извлек большой леденец-петушок на палочке.
– Держи, сластена моя, – протянул он Прасковье.
– И все, – разочаровано вздохнула дочь, вызвав смех молодых бояр.
– А чего ж еще? – притворился, будто и не понял, отец, удивленно поднимая брови.
– Ленты али колты, колечко еще, – надула губы Прасковья.
– Да говорят, ты мачехе грубила, – усмехнулся Всеволод, покосившись на Якова.
– Ничего я ей не грубила! – возмутилась Прасковья. – Врет она все! – и с ненавистью глянула на Настасью.
Да что ж такое?! Шутка Всеволода, а он явно игрался, снова за семь верст отбросила мачеху от падчерицы.
– Хорошо она себя вела, навет то все, – решилась и спешно подошла Настасья.
– А ты? – коротко произнес Всеволод, кольнув очами. – Ты себя хорошо вела?
Настасья не знала, как ответить. Князь строил с ней беседу, как с сопливой девчонкой, позоря пред боярами-ухарями. А уж дружки княжьи во всю готовились к потехе, ехидно щурив очи и перешептываясь.
– А? Светлая княгиня, язык проглотила? – сделал к ней полшага Всеволод.
– Как водимой[2] положено, – коротко ответила Настасья, смело не отводя взгляд.
– Беги, Прасковья, – слегка подтолкнул дочь князь, – уж в горнице у тебя подарки лежат. А вас, други, жду завтра за трапезой.
Вот так он решительно взял и выпроводил всех нежеланных свидетелей. Прасковья радостно полетела к сеням, бояре, пряча сожаление, откланялись. На дворе установилась тишина, тиун и челядь ждали отповеди провинившейся княгини.
– Княже, заждались уж, где ж так долго? – будто только что пришел, откуда-то из-за угла выкатился Ермила, широко сияя натянутой улыбкой.
– Ну вот, все и собрались, пора собачиться, – холодно произнес князь, скрещивая руки на груди.
[1] Мятля – плащ.
[2] Водимая – жена.
