Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Глава IX. Ссора
– А чего ж собачиться-то? Мы тя ждали, княже, княгиня, вон все печалилась, – Ермила изо всех сил сглаживал напряжение, пытаясь втиснуться между Всеволодом и Настасьей, но князь недовольным жестом отстранил его.
– Так печалилась, что на княжьем престоле восседала, гостей в гриднице принимала, быстро во вкус вошла, – на лице Всеволода заиграли желваки.
– Мне надо было, чтобы меня послушали, чтобы надежней, – сделала попытку объясниться Настасья.
– А почему они должны тебя слушать? Кто ты здесь такая?! – почти заорал Всеволод. – Кто тебе дозволял? Я, уезжая, наказал тебе, бабе, княжество блюсти?
Настасью прямо сдувало ненавистью. Вот она одна в этом позорном кругу, и все против нее, Ермила не в счет, он будет защищать княгиню до той поры, пока самому безопасно, поперек ярости Всеволода не пойдет.
– Я, как долг велит княгине, сделала, – выдохнула Настасья, и сама понимая, что лучше было бы и вовсе промолчать.
– Ты здесь не княгиня, ты здесь никто! Власти как мать захотела?! Может уж мечтаешь меня со света сгноить?
Настасья задохнулась от оскорбления, страх прошел, по венам тоже побежала ярость, способная сожрать изнутри. Все стало неважным, и себя не жаль. Только обида и ненависть.
– Я здесь княгиня, пред Богом венчанная, – Настасья слепыми от пелены глазами обвела толпу. – А власть мне не нужна, и княженье твое не нужно, и сам ты мне…
Договорить она не успела, потому что в круг влетела запыхавшаяся Фекла с княжичем Иваном на руках.
– Дождались, светлейший! Радость у нас, уж такая радость! – под острым носом заиграла открытая широкая улыбка. – Ну-ка, Иванушка, ну-ка, покажи батюшке, – и Фекла бережно поставила малыша на землю, придерживая за руки. – Ну-ка, смотрите.
Ключница отпустила руки, а Иван остался стоять кривым столбиком. Чуть пошатнулся, агукнул, скуксился под чужими взглядами, потом увидел Настасью, мяукнул: «Ма» и сделал шаг.
– О-о-о, – замерла, вдыхая воздух, толпа.
– Ма!
Второй, третий шаг… покосился…
Настасья рывком бросилась к сыну и подхватила его на руки.
– Видели, видели?! – победно выкрикнула ключница. – Княгиниными молитвами.
– Колдуна дочь, – бросил кто-то из-за спин.
Всеволод ошалело не спускал взгляда с сына, а в уголках очей блеснула влага, неужто плачет? И Настасья обнаглела – подойдя вплотную, сунула сына в руки отцу:
– И Ивашу как Парашу подыми, он тоже так любит, – с легким укором произнесла она.
Сын испуганно притих, оглядываясь на Настасью.
– Отвык? Это батюшка твой, – ласково проворковала она.
И Всеволод прижал сына к себе, расцеловал, поднял вверх, что-то нашептывая, отворачиваясь, чтобы челядь не видела слез.
– На матушку похож, – вздохнул он, возвращая Ивана Настасье.
И в первый раз Настасья не почувствовала ревности, она берегла свое счастливое прошлое, так почему и князю не сберегать светлые образы.
И Всеволод исполнил обещание, не хотел, то было видно по глазам, но преклонил пред Настасьей колено:
– За сына благодарствую, – сухо произнес он.
Опять возникла неловкая тишина, нет злость не прошла, на Всеволода Настасья была крепко обижена, но то была уж не ярость, а глухая неприязнь.
– Чего-то я с дороги расшумелся, – смущенно проворчал князь, поднимаясь. – Впредь, коли не велю, соборы не созывай.
И широким шагом пошел к крыльцу.
– А еще, – кинулся за ним Яков.
– Чего там еще? – раздраженно дернул плечами Всеволод.
Яков быстро зашептал на ухо князю, беспрестанно озираясь то на княгиню, то на Ермилу. Настасья сумела расслышать лишь: «Желана». «Так тиун, выходит, про самое главное-то еще не выболтал, – с досадой прикусив нижнюю губу, приготовилась к новой вспышке княжеского гнева Настасья. – Кто его сейчас-то за язык тянет?»
Всеволод замер, спина выпрямилась, словно он проглотил кол, плечи напряглись.
– За кого она ее выдала? – через плечо прищуренным глазом глянул князь на гордо вскинувшую подбородок Настасью.
– За Путшу, прасола с Никольского конца.
– Прасола? – Всеволод сделал вид, что не расслышал.
– За него, – утвердительно махнул головой Яков.
И тут князь закатился безудержным смехом, сотрясаясь всем телом и опираясь на растерявшегося Якова.
– И за князя, и за сваху, ай да княгиня.
В волю отсмеявшись, бодрой молодецкой походкой князь покинул двор.
Яков трусливо сбежал следом за Всеволодом.
Союзники остались стоять в вытоптанном десятками ног круге.
– Пронесло, – вытер пот со лба Ермила, – на волосок были, прямо на волосок. Еще чуть-чуть и…
– Поорал бы да разошлись, – беспечно отмахнулась Фекла.
– То-то ты с мальцом на руках прилетела, – поддел самоуверенную ключницу боярин.
– Так князя жалко стало, вот и прибежала, – усмехнулась Фекла, подмигивая расстроенной Настасье. – Наговорит глупостей княгине, а потом стыдно будет глаза поднять. Знамое дело.
– Не будет ему стыдно, я для него «никто» здесь, – Настасья не выдержала и наконец заплакала.
Лихорадочными жестами утирая слезы, она передала сына Фекле, руки плохо слушались.
– Зря убиваешься, к тебе же летел, коня чуть не загнал, – улыбнулась ключница.
– Седмицу как-то не спешил, – не поверила заманчивым выводам Настасья.
– Так дотерпелся, что невмочь стало. Уж я его породу изучила.
– Он меня ненавидит. То ты не слышала, как он здесь орал.
– Не держи зла. Пред слугами, что петух, хорохорился.
– Не могу я уже, я ж ничего дурного не делаю, никому зла не желаю, стараюсь, а он… мочи нет, в монастырь хочу, – Настасью трясло.
– Пойди, поплачь, – подал голос Ермила, – выплачешься, полегчает. И никаких монастырей. Фекла следи за ней. А Яшка, вот змий, видать Домогост ему чего посулил.
Настасья лежала, тупо глядя в матицу[1]. Опухшие веки пощипывало, грудь еще время от времени сотрясали нервные конвульсии беззвучных рыданий, но слез больше не было. «Я никто. Вот так, просто, дочь колдуна и никто». Большая бабочка застучала в слюдяное оконце, просясь на волю. Настасья заставила себя подняться, разбитой походкой старухи добрела до окна, распахнула ставни, выпуская пленницу, повернулась и увидела Всеволода.
Он стоял у дверей, глядя себе под ноги. Надо сказать: «Чего, княже, изволишь?», но язык не ворочался. «Чего ему надобно? – с раздражением подумала Настасья. – Я сейчас такая дурная, глаза, должно, красные как у рака».
– Я повиниться пришел, – кашлянул Всеволод, – не так мне все преподали, как оно на самом деле было… вот и разъярился.
Настасья молчала, она просто не знала, что ответить.
– Это тебе, – князь положил на ложе нитку жемчуга, та заблестела, лениво ловя тусклый свет из окна.
– Полюбовнице покупал, а подарить не пришлось, так решил опостылевшей жене сунуть, пусть «никто» порадуется? – ударила словом Настасья, с ненавистью глядя на подарок.
– А ты злая, – как будто впервые увидев, разглядывал жену князь.
– Дочь колдуна, чего с меня взять, – процедила Настасья, помириться она не хотела, все подбрасывая и подбрасывая дровишки в огонь ссоры.
– Да не был он никаким колдуном, – устало оперся на дверной косяк Всеволод, – силен, что бык, то верно, и так же туповат. Улита им крутила, как ей хотелось, из-за нее и сгинул. Вот она, да, может и колдуньей была, я бы не удивился… Я тогда любил ее.
– Что? – расширила Настасья глаза.
– Щенком был, в волчицу влюбился. Бывает такое, – криво усмехнулся Всеволод.
Настасья опять потрясенно потеряла голос.
– И ничего в ней такого не было, – пожал плечами Всеволод, глядя куда-то в себя, – невзрачна, даже дурна с лица, не то, что ты – в отца степнячка гордая. Та взглядом до пяток не пробирала, подбиралась незаметно, опутывала – опутывала, невидимые петли на руки и на ноги кидала… Не бойся, я с ней не был, издали вздыхал. Войной на Димитрия идти хотел, когда она померла, Ермила меня вот в этой горнице запирал, чтоб я остыл малость… Ну, не в этой, прежний терем-то сгорел, но в похожей. Обидно тогда до слез было, что как малого бояре наказали, сам то себе уж таким взрослым казался. Вот те и Улита.
– Я все равно ее люблю, – с вызовом бросила Настасья.
– Люби, на то ты и дочь, – совсем мягко проговорил Всеволод. – Хозяйка ты здесь, забудь, что наговорил. Челяди велю языки поприжать.
И он ушел.
[1] Матица – главная балка, на которой держится потолок.
Глава X. Подарок
Пальцы перекатывали жемчужины, гладкие, кругленькие. Настасья задумчиво смотрела на пламя светца. Нет, муж не придет, пустое ждать. Да и с чего появилась эта навязчивая надежда, как она смогла пробраться в глупое сердечко? Фекла все толкала в спину – иди сама, не выгонит, не сможет. Но Настасья лишь упрямо мотала головой, сделать шаг самой, значит пасть окончательно, растоптать остатки достоинства. Да и если все же выгонит, уж свою долю стыда она на дворе сегодня получила, совсем не хотелось хлебнуть еще. И молодая княгиня осталась. Правда, отчего-то отослала Ивашку спать с Ненилой, няньке объяснила, что голова крепко разболелась, да и сама в это поверила. Болит же, просто раскалывается.
Луна запуталась в кроне старой яблони. За окном стояла глухая полночь. Смешно уже ждать. Раздраженно бросив нить жемчуга в ларец, княгиня взяла медное зеркальце, вгляделась в сверкающую в свете пламени светца поверхность, на Настасью глянули грустные омуты карих глаз. «Не жена ты мне», – вспомнились холодные слова. «Хозяйка, но не жена. И никому не нужны: ни моя краса, ни тело, ни душа».
Настасья вздохнула, отложила зерцало и принялась расчесывать волосы, медленно проходя прядь за прядью.
– Эй, красна девица, – внезапно услышала она мужской шепот и от неожиданности выронила гребень.
– Кто здесь? – Настасья поспешно вскочила на ноги, прикрывая нательную рубаху большим шерстяным убрусом.
– К оконцу подойди, – снова шепнули ей.
Только сейчас она признала Боряту. Парень сидел на одной из веток яблони, напротив окна. Ветка опасно кренилась, грозя обломиться, но сидок не сдавался, пытаясь дотянуться и положить на подоконник княгини какой-то сверток.
– Ручку протяни, это тебе, подарочек.
Парень широко улыбнулся, и в темноте сверкнули белоснежные зубы.
– Не надобно, прочь ступай, – замахала на него Настасья, собираясь затворить окно.
– Погоди, седмицу не виделись, дай хоть одним глазком поглядеть.
– Ты с князем уезжал? – насторожилась Настасья.
– Ну вот, и не заметила, – громко вздохнул Борята.
– Скажи… – Настасья замялась, – скажи, а князь… там, у дядюшки…
– Да не водили к нему баб, – договорил Борята за нее застрявшие в горле слова. – В братину[1] с князем Давыдом по очереди ныряли, то было. Видишь, я мог бы соврать, а все ж правду говорю. Подарочек-то возьми, не яхонты пока, да дай время, и яхонтом осыплю.
– Пойди прочь, бесстыжий, не надобно мне ничего, – Настасья притворила один створ, собираясь следом захлопнуть и второй, но Борята исхитрился и зашвырнул сверток поверх ее плеча, потом диким котом стремительно слетел с дерева и растворился в кромешной тьме сада.
Подарок упал на лежанку, он белел небольшим пятном. Настасья не решалась к нему подойти, словно, если она возьмет его, то совершит какой-то грязный поступок, испачкается. Нравился ли ей Борята? Нравился, она, пожалуй, могла бы даже в него влюбиться со временем, покоряясь его шальному напору, но не теперь, не сейчас, в какой-нибудь другой жизни, а в этой она замужняя баба, нет не баба, замужняя девица, как не глупо это звучит, главное, что замужняя. А еще зимние глаза, будь они не ладны.
«Князь мной брезгует, а я открою подарок. Вот и квиты будем», – Настасья дернула край бечевки, опутывающей сверток, развернула льняную тряпицу. «Пряник!» Медовый, с выбитым рельефным рисунком свернувшегося калачиком кота. Такой уютный, домашний, что Настасья невольно улыбнулась, поднесла подарок к лицу, втянула тонкий медовый аромат. Батюшка всегда на Пасху дарил каждому чаду по такому сладкому гостинцу. А ей как старшей всегда вручал первой, только это не кот был, а райская птица. Вспомнился дом. Холодный жемчуг, которым Настасья играла весь вечер, сразу померк по сравнению с этим даром от души. Да и ей ли покупал бусы Всеволод?
Отчего-то опять расстроившись, Настасья отложила пряник на короб и, погасив светец, легла спать. А во сне ей привиделся большой смуглый человек с острым, словно клюв коршуна носом, он стоял в саду под старой яблоней и манил Настасью сойти вниз. Во сне все просто, не надо бежать по лестницам, можно просто шагнуть в сад прямо из окна, и Настасья шагнула, мягко опустилась в густую траву. Человек снова поманил ее, она без опаски пошла. Незнакомец тяжко вздохнул.
– Худо тебе? – пожалела Настасья.
– Сапоги жмут, снять не получается, – он указал на алые дорогой выделки голенища.
– Давай помогу стащить, – кинулась было Настасья.
– Нет, не надо, – отшатнулся незнакомец. – Прости меня, дочка, – хрипло произнес он.
И Настасья, повинуясь накрывшему ее душевному порыву, кинулась ему на шею.
– Помолишься за меня?
– А как тебя зовут? Имени твоего я ж не знаю.
– Вред тебе хотят причинить, берегись.
И незнакомец растворился в воздухе, истаял.
Настасья проснулась в липком поту. Тревожно огляделась по сторонам, на коробе прикрытый тряпкой лежал пряник. «Сон – предупреждение мне. Поперек горла может этот пряник встать».
– Эй, Малаша! – хлопнула княгиня в ладоши.
Маленькая служанка расторопно вбежала в горницу, на ходу кланяясь.
– Это вам от меня, с Забелкой угоститесь.
– Ой, красотища-то какая, это тебе, светлейшая, княже привез? – восхитилась холопка, всплеснув руками. – Не могу я взять, тебе ж вез.
– Бери, бери. Я не могу есть, сразу дом вспоминаю, реветь охота. Помнишь, отец дарил? Забирай, – Настасья почти силой всунула Малаше злополучный пряник. – Только не говори никому, по-тихому съешьте.
– Все понимаю, так и сделаем, благодарствую.
Малашка была сластеной, можно не сомневаться, что в ближайшее время от пряника не останется и крошки. Настасья облегченно выдохнула.
– Светлейшая, ну что ж ты здесь рассиживаешь, – в горницу первым заглянул длинный нос ключницы, а потом и сама Фекла, задыхаясь, показалась в дверях, – ох, и не прибранная еще! Князь с княжной уж за столом сидят, а тебя нет.
– Уж сидят? – эхом повторила Настасья, с досадой кусая губы.
Так быстро она еще не облачалась, Малашку звать не хотелось, пусть съест пряник. Навершник на месте, растрепанные волосы под повой, плеснуть водой из кадки в лицо, чтоб сонные очи промыть – готово.
Подхватив Ивашку, Настасья почти бегом полетела к трапезной.
– Ой, проспали мы с тобой, молодец мой. Первый день и проспали. Да может там нас никто и не ждет-то, – на ходу причитала она.
– Ждет, – вышел из-за угла Всеволод, принимая сына у нее из рук. – Уж за тобой иду, – недовольно буркнул он и, развернувшись, зашагал назад к трапезной.
«Пришел бы, а у меня пряник!» – разволновалась Настасья.
– Чего всполошенная-то такая? – кинул ей муж через плечо. – Чай я не зверь, не съем, что к трапезе позже меня пришла.
– После вчерашнего боюсь, – улыбнулась Настасья, успокаиваясь, – да убоится жена мужа своего, вот я и боюсь.
– И то верно, – кашляну Всеволод.
Что-то между ними изменилось, невидимое, едва уловимое. Так же князь к ней не ходит по ночам, так же держится сдержанно-холодно, а все ж льдина треснула. Нет – нет, да и пересекутся взгляды, обожгут друг друга, да и прочь полетят, оставляя легкое волнение.
Прасковья явилась к столу с ворохом бус на шее, из тонкой косицы торчали разноцветные шелковые ленты, видно, разом все отцовы подарки на себя нацепила. Бледные бровки были густо подведены сурьмой, отчего девчушка походила на Масленую куклу. Держалась Прасковья со взрослым достоинством, выпрямив хрупкие плечи.
– Парашка, да как же ты так неосторожно, – пряча улыбку, заохал отец.
– Чего не осторожно? – не поняла девочка.
– Так в сажу вымазалась.
– Где? – испуганно стала оглядывать подол Прасковья.
– Да вон, брови зачернились, – хрюкнул Всеволод.
Настасья держалась, но тоже прикрыла ладонью набежавшую улыбку.
– Ну, тятя! – возмутилась Прасковья, обиженно надувая губы.
– Чего «тятя»? Умойся пойди.
– Пускай побудет, для первого раза ладно подвела, – вступилась Настасья.
И опять очи встретились. Настасья выронила ложку, наклонилась поднять, Всеволод тоже наклонился, неловко стукнулись лбами. Тут же распрямились, краснея.
– Мы на торг сегодня с мачехой пойдем, – что-то уловила Прасковья, сразу пытаясь вклиниться и перетащить внимание.
– Мачеха-то пойдет, а тебе чего там делать, я те подарки уж привез? – с легкой досадой перевел взгляд на дочь Всеволод.
– Я просто посмотрю, я купить ничего просить не стану, – взмолилась Прасковья.
– Уж знаем, как оно у тебя бывает, не раз уж так впросак попадал, – не сдавался Всеволод.
– Пусть сходит, – заступилась Настасья, – и мне веселей. Верно, Прасковья?
– Ладно, ступайте, – смилостивился князь. – Вот, – он отцепил от пояса и положил на стол тугой кошель, – может чего прикупить захочешь, – указал он Настасье.
– У меня есть, не надобно, – смутилась она.
– Бери, – не терпящим возражения жестом пододвинул он кошель к жене.
Настасья протянула руку взять, кончики пальцев на мгновение встретились. А у Всеволода они теплые, шершавые. Вспомнилось венчание. «Чего ты, дуреха, краснеешь, ты ж ему «никто», – заругалась на себя княгиня, – влюбишься, сильней страдать станешь».
В растрепанных мыслях и чувствах Настасья вышла из-за стола. Нянька у порога горницы приняла Ивашку.
– Скажи, Ненила, а как звали… ну, того боярина, из Бежска, – сильно краснея, спросила Настасья.
– Найденом, кажись, уж не помню я. Настасьюшка, не думай ты о том, ни к чему это.
– А во Христе? – уже тверже произнесла Настасья.
– Того уж никто и не упомнит, – отмахнулась нянька.
«Как же за него помолиться, ежели имени не знаешь?»
Под охраной гридней Настасья с Феклой и Прасковьей отправились на торг.
[1] Братина – большой сосуд, пускаемый по кругу, и каждый участник пира должен отхлебнуть в знак единения и согласия.
Глава XI. Заступница
За воротами терема дышалось вольнее, это Настасья почувствовала сразу. И ветер вдоль улиц летал смелей, и собаки лаяли задорней, и люд посадский улыбался и кланялся радушней, и даже небо над головой казалось выше и прозрачней. А с петляющей от детинца дороги Настасья сумела разглядеть изгиб убегающей к полуночи реки и плотную стену одетого в золото леса. Пока княгиня затворницей сидела в тереме, осень окончательно села хозяйкой на престоле жизни.
Широкий торг гудел растревоженным ульем, покупатели и праздные зеваки сновали туда-сюда вдоль грубо сколоченных лабазов[1].
– Прежний-то торг был тесным, не протолкнуться, окаянные тати[2] так и шныряли – чтоб в толпе стянуть, – принялась объяснять Фекла, – а нынче-то простор. Княже велел посаднику нашему, Домогосту, торг побольше делать. Теперь вольно, ходи да смотри.
– Домогосту? – вздрогнула Настасья. – Так здесь, в Дмитрове, посадником Домогост сидит?
– Он, он, – утвердительно закачала головой ключница. – Оборотистый боярин, правда до серебра больно охоч.
«Вот, значит, как, – княгиня задумчиво поправила край убруса, – недаром Ермила тревожился. И так этот Домогост посадником сидит, а уж, если дочь за князя пристроит, так и вовсе возвысится, бедному Ермиле за ним и не угнаться».
Народ, вначале хлынувший, чтобы лучше рассмотреть молодую княгиню и поприветствовать, постепенно начал расходиться по своим делам, и двигаться стало легче. Теперь и без работающих локтями гридней можно было подойти к лабазу, посмотреть, прицениться. Настасья потянулась купить Прасковье серебряные заушницы[3], но Фекла неодобрительно покачала головой:
– Нечего баловать, подарками любовь не купишь, только еще больше нос станет воротить, – сказано это было шепотом, но довольно громко, чтобы бредущая чуть в стороне Прасковья услышала.
В глубине души Настасья была согласна с ключницей, но заушницы все ж купила.
– Мне не надобно, – надулась девочка.
– Бери уж, нечего отца на торгу позорить, – прикрикнула на нее Фекла, девочка недовольно что-то буркнула себе под нос, но подарок приняла.
Настасья заметила, что ключница вообще ни с кем особо не церемонилась, позволяя себе не только давать непрошенные советы молодой княгине и воспитывать юную княжну, но и возражать боярам, и даже ворчать на самого князя; и все ей сходило с рук, а, самое главное, никто из них на нее отчего-то не обижался. Настасья таким даром не обладала и Фекле слегка завидовала.
Торг княгине понравился, не такой богатый, как в Черноречье, но гости[4] все обходительные, в меру навязчивые, а для хорошенькой княгиньки молодые ухари так и вовсе готовы были все задаром отдать. Но Настасья не наглела и исправно платила, не торгуясь. Да и купила она немного, тратя только свое серебро. Кошель князя так и болтался на поясе не тронутым. У сапожника княгиня выбрала крохотные сапожки для Ивашки, пусть ходит, раз на ножки встал; скорняку оставила мерку на теплый тулупчик. Себе, лишь из уважения к местному посаду, взяла мягкие пуховые рукавицы. На этом покупки были окончены.
– Давай, Прасковья, к матушке твоей зайдем, службу за упокой закажем, – предложила она княжне.
Прасковья растерялась, как лучше поступить: хорошо ли с мачехой к могиле матери являться, и надо ли вообще с новой княгиней куда-то, кроме торга, ходить. Да и на торг Прасковья пошла скорее из вредности, раззадоренная обидными словами отца, мол, не берите ее. Как тут дома усидеть? Все эти мысли буквально отразились на лице юной княжны. «Порода батюшкина, никуда не денешься, – вздохнула Настасья, и тут же вспомнила странный сон. – надо Ростиславу письмо отправить, уж он-то знает, как во Христе его дядьку звали».
– Отведите княжну домой, а мы с Феклой до Успения сходим, – обратилась она к гридням.
– Вот еще, я тоже в церковь хочу, – тут же передумала Прасковья, и горделиво пошла впереди.
Фекла сокрушенно покачала головой.
– Ох, хворостина по ней плачет.
– Скажи, Феклуша, – обратилась Настасья, пока ни охрана, ни княжна не слышали ее, – а правда, что князь к дочке посадника Домогоста сватался?
– Не знаю я того, – недовольно сморщила длинный нос ключница, – чудил он после смерти княгини много, может и посватался, с него станется. Себя не бережет, так хоть людей бы поберег. Ах, светлейшая, уж как нам хозяюшка добрая нужна, уж как тебя ждали, – Фекла с улыбкой заглянула Настасье в лицо.
– Не справляюсь я, подвела я вас, – снова расстроилась Настасья, разом вспомнив все свои неудачи.
Фекла набрала воздух ответить что-то бодрое и успокаивающее, но не успела.
– Благослови Бог княгинюшку, – между гриднями и Настасьей как из-под земли выросла древняя старуха.
Длинный шерстяной убрус почти полностью обволакивал маленькую сгорбленную фигурку, оставляя открытыми только протянутую к Настасье иссушенную крючковатую руку да сморщенное пожелтевшее лицо с узкими слезящимися глазками и щелью беззубого рта. Один из гридней, поздно опомнившись, попытался оттеснить старуху, но княгиня жестом показала не трогать.
Настасья торопливо полезла в кошель Всеволода, отчего-то именно туда, а не в свой, и извлекла векшу[5].
– Благослови Бог и тебя, бабушка, – протянула Настасья серебро, собираясь вложить его в иссушенную руку.
– Никого не бойся, княгиня, – взгляд старухи стал цепким, притягивающим, – тебя есть кому защитить.
– Бабка, ты что ль защитница?! – гоготнул басом самый здоровый гридень. – Клюкой ворогов княгини зарубишь.
– Надо будет, и клюкой зарублю, – как-то обыденно прохрипела старуха, откланиваясь и сходя с дороги Настасьи.
«А народ меня любит, вон, даже старухи за меня. А что в тереме княжьем гадюки сидят, так мне и дела до того нет», – взбодрилась Настасья и, осмелев, догнала Прасковью, и взяла ее за руку. От неожиданности девочка не стала вырываться, и так они вместе ступили на порог Успенского храма.
Князя по возвращении застали на дворе, он кружил с одним из кметей[6], упражняясь на деревянных мечах. Свитка небрежно валялась на сенных перилах, рукава рубахи по локоть закатаны, движения то мягкие, крадущиеся, то стремительные, жалящие, в очах светился азарт борьбы. Молодой вой старался угнаться за Всеволодом, разгадывая направление нового удара, но сам атаковать уже не успевал. Взмах, взмах, выпад, и вот уже деревянный меч кметя летит на землю. Всеволод, пряча довольную улыбку, утирает крупные капли пота со лба. «Радуется, что отрок», – с набежавшей нежностью подумала Настасья.
И только сейчас она разглядела, что неловким кметем был никто иной, как Борята. Увидев княгиню, парень с досадой пнул свой меч. Одно дело проиграть пред очами дружины и совсем другое – показать себя желторотым птенцом пред красавицей-зазнобой. В другое время Настасью это бы позабавило, но сейчас она видела только Всеволода. А вот князь ее появления как будто и не приметил вовсе.
– Тятя, а мы к матушке ходили, – подлетела к Всеволоду Прасковья, – службу заказали.
Всеволод выпрямился, медленным движением надел поднесенную ему свитку. Лицо сразу стало каменным, непроницаемым.
– Мы с тобой тоже сходим, – потрепал он дочь по белокурой головке, – сходим проведать.
И этим «с тобой», а не «с вами» князь давал понять Настасье, что она лезет куда не просят, что горе семьи – это только их горе, его и дочери, а молодая жена лишняя даже в скорби. Тоненькая ниточка, протянувшаяся между супругами, оборвалась. «Опять я поспешила, нельзя с ними спешить. Ловчий с меня дурной», – расстроилась Настасья.
– Я как лучше хотела, – отчего-то стала она оправдываться.
– Знать бы, чего ты там на самом деле хотела, – процедил князь, отворачиваясь.
[1] Лабаз – здесь в значении лавки.
[2] Тать – вор, разбойник.
[3] Заушницы – височные кольца.
[4] Гости – здесь купцы, торговцы.
[5] Векша – мелкая денежная единица Древней Руси.
[6] Кметь – здесь старший воин.
