Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"

Автор книги: Татьяна Луковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Глава XVIII. Вышата

«Ну и зачем им меня убивать, не опасна я для них. Не можем мы с Всеволодом ладно беседу вести. А ведь он помириться хотел, мягко стелил, и ревность вначале старался поглубже затолкать, а в меня что бес вселился, такого наговорила… а может и правильно. Да правильно, конечно. Не пустит он меня, да кто его спрашивать станет! Захочу и сбегу, уж найду как. К Боряте он приревновал, как будто я повод давала! Но как эти узнали про пряник?»

Настасья, разгоряченная ссорой, кликнула Маланью с Забелкой.

– Вы пряник съели? – строгим голосом спросила хозяйка.

– Так ты ж сама, светлейшая, нам отдала, – испуганно пискнула Маланья.

– Никого не угощали? – не обратила внимание на ее испуг Настасья.

– Нет, ты ж сказала по-тихому, – вступилась и щупленькая Забела.

– А может кому сказывались?

– Нет, – в голос отозвались обе.

– Побожитесь, – не отступалась княгиня.

Холопки разом упали на колени, крестясь на красный угол. Настасья устало села на ложе, сутуля плечи. «Точно стены видят», – мрачно обвела она ложницу опечаленными очами.

– Княгинюшка, случилось чего? – с сочувствием прошептала Маланья.

– Кто-то князю про пряник сказал, понять не могу кто да как.

– От того он тут шумел? – предположила маленькая челядинка. – Да мы по-тихому за печкой ели, да, честно, никому.

– Да верю, – махнула рукой Настасья. «Надо же хоть кому-то верить».

День потек своим чередом, серый и тоскливый, как и предыдущие, и так бы он и погас, уступая место такой же беспросветной ночи, но от въездных городских ворот прибежал караульный: из Черноречья гости пожаловали, въехать в град просятся.

– Гости? – встрепенулась Настасья, чувствуя, как сладко сжимается сердце.

– Сказывают, боярин Вышата от князя Димитрия Андреича, – выпалил караульный.

– Дядюшка! – взвизгнула от радости Настасья. – Вели, вели немедля впустить!

– Подарки должно из дома привез, – мечтательно поддакнула Маланья.

– Подарки, – засветились глаза и у Прасковьи.

– Весточка от родителей, – улыбнулась Настасья, нетерпеливо бегая вдоль лавок и заглядывая в окна.

Названный дядька Вышата походил на коренастый гриб боровик – приземистый, с мощным торсом, широким лицом в обрамлении густых белых бровей, крупным носом и всклокоченной седой бородищей. Старость наваливалась на Вышату неотвратимым валом, но тертый боярин упирался, не давая окончательно вскочить себе на плечи. Про таких принято говорить – крепкий старик. Руками-лапищами он сгреб Настасью в охапку, расцеловывая в обе щеки.

– Ну, как ты тут, княгинюшка? Здорова ли?

– Бог бережет, – просияла Настасья, – а батюшка с матушкой как? Здравы ли? А братья?

– В здравии, и тебе того желают. Благополучно у нас все, – благодушно огладил бороду Вышата. – А князь где? – стрельнул он глазами через плечо хозяйки.

– На ловы поехал, – как можно беспечней улыбнулась Настасья, усаживая гостя за стол, – вепря загоняют.

– Вепря, это хорошо, – процедил Вышата, – все ли ладно у вас?

Настасья замерла, изучая лицо старого дядьки.

– Все ладно, – опять улыбнулась она.

– А к нам вот другая весточка прилетела, – насупил седые брови боровик.

– Какая весточка? – выронила кружевную ширинку[1] княгиня.

Вышата обвел комнату, останавливаясь на лицах челяди, ключницы Феклы, маленькой княжны.

– Я там подарочки привез чернореченские, тетушка и племяшке чего-то собрала, прикажи, княгиня, пусть на двор идут, дары разбирать.

Настасья все сразу поняла, разговор будет один на один. Радостную Прасковью из трапезной увела Фекла, за ней выскользнули и челядинки, плотно прикрыв дверь. Гость с хозяйкой остались одни, хотя теперь Настасья и сомневалась, а можно ли в этом тереме остаться в одиночестве без лишних ушей да глаз.

– Какая весточка? – повторила Настасья свой вопрос.

– Грамотицу на порог к нам подкинули, что ты у супружника своего в небрежении, что на ложе тебя не зовет, и ты дева в женах? Так ли? – Вышата вперил в нее тяжелый взгляд.

Настасья опустила глаза, густо краснея. Ответить ей было нечего.

– А еще, что ведьмой тут тебя кличут, дочерью колдуна. Это тоже правда?

– У нас все ладно, – упрямо произнесла княгиня Дмитровская. – Уж все налаживается, – добавила она, после некоторого раздумья.

Вышата придвинулся ближе, тревожно озираясь по сторонам.

– Отец вот меня послал, разведать, что здесь да как. А по лицу твоему вижу, что в грамоте-то все как есть писано.

– Да все наладится, не так-то все плохо, – неуверенно прошептала Настасья.

– Ну, вот что, княгиня, сбирайся, – хлопнул себя Вышата по широким коленям. – Домой поедем, нечего тебе здесь делать, родители заждались. Вещи вели сбирать, поутру выедем.

– Я не поеду, – немного резко ответила Настасья.

– Как «не поеду»? – приподнял густые брови боровик. – А чего тебе здесь высиживать?

А чего действительно здесь высиживать, коли родители и так уж все знают? Вот и путь к спасению, уехать и остаться живой, а на прощание Всеволоду все рассказать, чтобы сына берег, а там пусть верит али нет, то его дело. А дома, наверное, уж сугробы намело, снег пушистый на еловых лапах лежит – дернул резко за колючую ветку и хохочи, обметай подол от мягких снежинок, а тут-то больше все сосны… да слякоть.

– А снег у вас лег? – невпопад спросила Настасья.

– Чего? – не понял Вышата. – Снег? Да, уж покрыл, до Покрова еще. Так что, княгинюшка?

– По своей воле не поеду, – выдохнула Настасья, и очи защипало, – только если мой князь меня сам погонит.

– Не поедешь? – сузил глаза боровик, отчего от уголков глаз побежали глубокие морщины.

– Нет… только по воле князя.

– Слава тебе, Господи, – неожиданно выдохнул Вышата, расслаблено откидываясь на лавке. – Знал, что не подведешь. Думал, не может вот так наша умница-раскрасавица смалодушничать, свои обиды выше народа да княжения поставить, не может. Да и не ошибся.

Настасья растерянно захлопала ресницами.

– Так и держись, терпи, Настасьюшка, терпи. Христос терпел и нам велел, – Вышата опять настороженно оглянулся. – Нельзя нам сейчас с Дмитровом ссориться, никак нельзя. Отца твоего и мужа вместе в Орду кличут, сама понимаешь, что вместе держаться надо.

– В Орду? – обомлела Настасья.

«Удавят в Орде», – вспомнились ядовитые слова. А она в своих страхах про угрозу отцу и забыла!

– Да, царь их кличет, – подтвердил Вышата.

– Зачем?

– А кто ж то ведает. Только надобно держаться вместе, раздоры сейчас ни к чему, не ко времени. Понимаешь? Негоже им волками друг на дружку смотреть, бедой обернуться все может, оба горячие да дурные, – боровик обреченно вздохнул в густую бородищу.

– Здесь дурные люди шепчут, – ком застрял в горле, и слова никак не хотели произноситься.

Вышата терпеливо ждал, слегка склонив седую голову на бок.

– Здесь я случайно услышала, что отца в Орде убить хотят, – сухими губами прошептала Настасья.

– Это кто ж такое бает? Уж не муженек ли твой? – нахмурился боровик.

– Нет, подслушала я, бояре баяли.

– Врут все. Ежели подарками задобрим, да выходом откупимся, все ладно будет, – отмахнулся Вышата и его железная уверенность чуть успокоила и Настасью.

– С чего ж они так сказывали? – все же добавила она.

– Желаемое за правое выдают. Главное, князей чтоб не смогли стравить, – Вышата опять подался вперед, перегибаясь к Настасье через стол. – Ведь грамотицу ту треклятую отсюда прислали, да не просто так, а усобицу посеять.

«Выходит Вышата старыми костями по ухабам тряс не для того, чтобы меня забрать, а чтобы уговорить потерпеть, домой не ехать». В этом Вышата был похож на Ермилу, оба они с помощью молодой княгини пытались решить свои мужские дела. Вот только для Ермилы Настасья княгиней Дмитровской была нужна, чтобы при Всеволоде теплое местечко сохранить, а Вышата был радетель за родное княжество, за отца ее Димитрия. И Настасья со старым боровиком была согласна, все верно, и сама она ради даже худого мира готова все стерпеть…

Вот только как это тяжело понимать, что, как бы тебя не любили, а в жертву все ж принести готовы. И отец, видать, того же желает, раз не прилетел немедля сломя голову с войском, выручать оскорбленную дочь, а прислал хитрого Вышату на переговоры. И невольно всплывает горький вопрос – а коли б она родной дочерью князю Чернореченскому являлась, было бы по-другому? И выходит, что нет в целом мире, с его бескрайними далями, ни единого человечка, для которого она, Настасья, была бы всего дороже – выгоды, чести, долга, родины.

«Гордыня во мне говорит», – одернула себя молодая княгиня.

– А ты, голубка наша, не печалься, – долетели сквозь раздумья до нее слова боровика, – как из Орды живы-здоровы вернутся, отец тотчас за тобой пришлет, вызволим тебя, уж будь покойна. Выдадим замуж за доброго молодца. Помнишь сына Первака Храбра, как он по тебе вздыхал? А что, хорошая пара была бы, не послушал меня тогда отец твой, теперь вот хлебаем.

Сын боярина Первака, стеснительный полноватый юнец с прыщавым лицом, конечно, Настасью никогда не прельщал, но сейчас ей казалось, что может Вышата и прав, не на свое место байстрючку посадили, вот с того все зло и пошло. Всяк на своем месте должен быть.

– Скажи, ты Найдена, дядьку брата моего Ростислава знал? – смело посмотрела она старику в глаза.

– Отчего ж не знал, довелось повидаться, – так же с вызовом бросил на нее тяжелый взгляд Вышата, – я ж его и убил.

От установившейся тишины стало слышно, как постукивает по окошку раскачиваемая ветром ветка. Все у Настасьи в голове перемешалось – прошлое, настоящее, беспросветное будущее.

– Зла на меня не держи, княгиня, – кашлянул в кулак боровик, – зажал нас коршун этот в чистом поле, а мы с княгиней Еленой были, девки да бабы в обозе. Тут или мы его, или он нас. Да не думай ты об том! Ни к чему это. Отец твой Димитрий Чернореченский, остальное все мети вон, – Вышата разволновался, приподнимаясь с места. – Я ведь, когда тебя из Бежска привезли, крепко против был, советовал Димитрию тебя прочь отослать, а теперь вижу, все-то по воле Божьей было. Наша ты, душа чистая, радости сколько от тебя было, и мне, старику, перепадало.

– Скажи, а на Найдене том сапоги красные были? – пропустила мимо ушей хвалебную речь Настасья.

– Были, – замер Вышата, вскидывая правую бровь. – От князя Юрия Бежского в наследство сыну Ростиславу достались, а коршун тот чужое на себя напялил. В них и схоронили, отец твой Димитрий не дал покойника разуть.

– А есть ли могила? – настойчиво допытывалась Настасья, словно от этого зависела ее судьба.

– В Михайловом скиту, на Залесской стороне. Княгинюшка, да чего ты всполошилась? Чего тут тебе наплели злыдни эти?

– Он мне являлся, молиться за него просил, – призналась Настасья. – Я молебен просила творить за упокой.

– То верно, все так, – согласился боровик, глядя куда-то в себя.

И опять ветка настырно заскреблась по слюдяному оконцу.

Дверь в трапезную резко распахнулась, отлетая к стене и издавая оглушительный грохот. В комнату ворвался заляпанный грязью в дорожной мятле Всеволод.

– Я княгиню свою никуда не отпускаю, и волю на то не даю! – с порога заорал он на Вышату. – Да кто ему право дал чужих жен увозить?! Так и передай, Димитрию, чтоб не лез, куда не просят! За своей женой пусть приглядывает, а я здесь и сам разберусь!

Настасья решительно встала между мужем и гостем, уперев руки в бока:

– Да никто меня забирать не собирается, – успела она вклиниться в словесный поток. – Никому я не нужна, – добавила совсем горько, отводя взгляд.

– Как это никому? – уже спокойным ровным тоном, краснея, заглянул ей в лицо Всеволод. – Ивану нужна, Прасковье, граду Дмитрову куда ж без княгини.

Настасья полоснула его взглядом, полными злого укора.

– Ну, мне-то само собой, – поспешил добавить Всеволод, – куда ж я без тебя… Да про то и говорить нечего… Нужна всем… мне особенно.

– Дозволь, княже, пойду я, – холодно отозвалась Настасья, лишь сильнее обидевшись от его попытки сгладить промах. – Вам потолковать с гостем с глазу на глаз надобно.

– Ты, Вышата, угощайся, угощайся, – совсем миролюбиво повел рукой в сторону стола Всеволод, – я сейчас, мятлю грязную скину и ворочусь.

И Всеволод под кривой усмешкой боровика развернулся и поспешил за женой.

– Ну, чего ты разобиделась, – поймал он ее в темном уголке, прижимая к себе.

– Чего?! Да ты опозорил меня сейчас! – взвилась Настасья.

– Ну, не так речь повел, об одном думал, другое вперед вылетело, что ж теперь? – буркнул Всеволод.

– Не знаю я, что теперь, – вырвалась из его объятий Настасья и убежала прочь по скрипучей крутой лестнице.

[1] Ширинка – небольшой платок.

Глава XIX. Вечер

Теремные стены угнетали, давили, сжимая воздух до головокружения, надвигаясь на Настасью всей дубовой мощью. «Пойти прогуляться пока не стемнело».

– Эй, Маланья, Ивана собери, в сад пойдем, – окликнула она маленькую холопку.

Ивашка сегодня отпихивал руки матери, желая топать самостоятельно, шажок за шажком.

– И тебе уж не нужна, – то ли в шутку, то ли всерьез сказала ему Настасья, наклоняясь и целуя малыша в щеку.

Мальчишка рассмеялся, протягивая матери в подарок жухлый лист. Вообще Иваша оказался смешливым, бойким мальчонкой и грозил превратиться в озорника-непоседу, болезнь отступала, высвобождая скрытую до поры натуру. В другое время Настасья бы порадовалась его оживлению, но сейчас в голову лезли разные дурные мысли, и она мимодумно подавала сыну мерзлые веточки и листы, а сама была далеко, где-то посреди заснеженной степи, по которой скоро уедут ее отец и муж. «А мы и помириться не успели? Может и не свидимся больше, так и останемся друг другу чужими, при обидах». Становилось нестерпимо тоскливо.

– Ой, ручки у княжича охолонули, – первой подскочила к Ивану Маланья, когда он плюхнулся на коленки.

– Да, заходить пора, – очнулась Настасья, – неси его в дом, похлебочки налейте, он, как со двора приходит, до еды охоч.

– А ты, светлейшая? – Маланья ловко подхватила княжича и вопросительно посмотрела на хозяйку.

– А я скоро приду, чуть еще свежести дохну, мочи нет, как натопили. Скажи Фекле, пусть гостю баню натопят и постель стелют, чай, тяжело уже старику такой путь выдерживать.

Теперь Настасья полностью погрузилась в себя, мерно обходя спящие яблони. Нет, она не боялась, где-то в отдалении бродил молчаливый Кряж, на весь день ставший ее заступником. Он хоть и нем, но слух имел чуткий, стоило крикнуть, прилетит.

Примораживало, щеки чувствовали дыхание севера. «А князя Черниговского, сказывают, до смерти замучили, что сквозь огонь их ведовской не пожелал пройти. А мой-то упрямый, что бычок, упрется еще… Господи, прости, чего я болтаю?!» Настасья стукнула кулаком по шершавой коре дряхлой яблони.

– Эй, красавица, – негромко окликнул ее от забора знакомый голос.

Свесившись локтями вниз, из-за частокола выглядывал Борята.

– Я те не красавица, а княгиня твоя, – огрызнулась Настасья, разворачиваясь уйди.

– Да не злись, погоди. Сказаться я пришел.

– Мне с тобой болтать не о чем, – отрезала Настасья, хрустнув попавшей под ноги веткой.

– Да хоть одно словечко, а то спрыгну, следом побегу, – предупредил кметь.

– Чего тебе от меня надобно? – шагнула к нему Настасья, раздражаясь все больше.

– Град кипит – князь тебя обратно в Черноречь отсылает, – потупил взор Борята.

– То не так, – холодно процедила княгиня.

– Послушай, давай сбежим, да погоди уходить, я ж серьезно сейчас, – приподнялся он из-за забора. – Что тебя дома ждет, позор? Ты им никто, я все ведаю. Думаешь, они тебе обрадуются? И здесь ты князю лишь мешаешь, у него зазноба в боярышнях есть. Поехали в Смоленск, у меня там стрый[1] при князе служит, поможет, – Борята частил, волнуясь и запинаясь, даже в сумраке было видно, как лихорадочно горят его глаза. – Повенчаемся, детишек своих народим, я тя как царицу Царегородскую на руках носить стану. Что такое любовь узнаешь. А что поймать могут, так за то не бойся, я такими тропами уведу, никто и не разведает. Да он и догонять не станет. Поехали, Настасья. Люба ты мне, крепко люба, за тя и князя предать готов, и отечество. С ума меня сводишь, лебедушка моя.

«А говорила – никому в целом свете не нужна, а вот он, юнец отчаянный, не токмо тело, а и душу за тя загубить готов». Настасья подступилась ближе, пред ними теперь было расстояние вытянутой руки, потянись и дотронешься. Борята смотрел с нежностью и восторгом, затаив дыхание. Княгиня чуть поманила его пальчиком, мол, наклонись. Он подался вперед, вцепившись, чтобы не упасть, в колья забора.

– Передай хозяевам, – мрачно произнесла Настасья, – что я их не боюсь, и на заклание себя без боя не дам. Понял? – и с этими словами она, что есть мочи, ткнула кулаком Боряту в лоб, тот от неожиданности взмахнул руками и рухнул куда-то по ту сторону забора.

Настасья, подобрав тяжелый подол, кинулась бежать в противоположную сторону и столкнулась с Всеволодом, врезавшись в него со всего размаху. «Видел все? Или лишь обрывок? Опять шуметь станет, что с полюбовником шепталась!» – Настасья от безысходности вонзила ногти в ладони и прикусила нижнюю губу.

– А я тебя ищу, – мягко проговорил Всеволод, улыбаясь, – а Кряж указал, мол, там.

«Спокоен, стало быть и не видел ничего, – выдохнула княгиня. – Зря я Борятке проболталась, что все ведаю, язык мой болтливый, да теперь уж ничего не поделаешь».

– А я, гляди, что сейчас нашел, – Всеволод протянул руку, в ней лежало сочное румяное яблоко, – чудо-то какое, и морозцем не прихватило, – протянул ей плод.

Настасья бережно взяла дар.

– Врешь, из дома вынес, теплое, – тоже улыбнулась она, любуясь наливным бочком.

– То я сейчас ладонями согрел, – подмигнул ей муж.

– Как там вепрь?

Они медленно пошли, разгоняя ногами листву.

– Живехонек, к веприхе своей под бок побежал, – Всеволод легонечко ударил носком о старую корягу.

– Упустили? – сочувственно мурлыкнула Настасья.

– Тебя перехватывать поскакал, тут уж или вепрь, или жена. Я тя выбрал.

– Вот благодарствую, – хихикнула Настасья, вонзая зубки в яблоко.

– Откусить-то дашь? – попросил Всеволод.

– Кусай, – протянула она плод.

Так они и шли, обходя деревья по кругу, кусая по очереди от сочных боков. Всеволод рассказывал об охоте, каких пестрых соек на дороге видел, и что сразу жену да дочь вспомнил при нарядах да при очельях. И теперь Настасье было совсем не обидно, а наоборот смешно.

– А Буян мой захромал, Левонтий сказывает, что оклемается, да так не кстати. Ехать пора, теперь на Солодке поеду.

– Как пора? Уже пора? – обомлела Настасья, роняя остатки яблока. – Разве ж так скоро?

– Вышата сказывает, через три дня отец твой меня у Медвежьей заставы ждать станет.

– У Медвежьей заставы, так это ж два дня пути, стало быть…

– Да, послезавтра рано поутру выехать надобно, – Всеволод устало оперся об яблоню.

– Так сбираться ж надо – дары там, выходы, – повернулась бежать Настасья.

– Погоди, – поймал ее за руку Всеволод, – успеется. Жаль, если что… – он неловко замолчал, – что ничего доброго тебе обо мне и вспомнить не придется.

– Ты не смей так думать, ты уж возвращайся, – вцепилась Настасья ему в кожух, – я ждать буду, и вспомнить мне будет что, вот как мы яблоко сейчас ели, как бусы пред тобой рвала, смешно теперь… А идолищам там всяким кланяйся, сквозь огонь их ведовской иди, то грех не велик, коли тебя дома ждут, я за тя на коленях пред Богом стоять стану, чтоб он не гневался. Слышишь?

– Ну, слышал бы тя сейчас игумен, – усмехнулся Всеволод, приобнимая жену за плечи.

– Просто возвращайся, – положила Настасья голову ему на грудь. – Просто вернись.

А сердце его сильное, крепкое, отсчитывало удар за ударом, отдавая в ухо тупыми волнами.

«Возвращайся. Живи».

– Для другого мужа себя хранить будешь, али все ж мне сапоги снимешь? – прошептал Всеволод, наклоняясь. – Неволить не хочу.

– Да не нужен мне другой, чего в гневе не наговоришь, – тоже шепотом отозвалась Настасья, касаясь кончиками пальцев его холодных с мороза щек. – Нешто мне кроме тебя кто нужен?

И ноги оторвались от земли, Всеволод подхватил жену и понес как драгоценную добычу. Настасья не видела никого и ничего вокруг, только уткнувшись лицом в жилистую шею, вдыхала запах любимого. Завтра пока нет, оно наступит, но потом, через долгую и одновременно короткую ночь любви.

Она ни разу не была в ложнице князя, даже в эту часть терема не доводилось ступать. Все суровое, простое, и не скажешь, что княжеские покои. Шкура медведя небрежно кинута на пол, на нее и поставил Всеволод свою приятную ношу, кинулся целовать.

– А сапоги[2]? – прошептала Настасья с улыбкой.

– Снимай, – поспешно уселся на ложе Всеволод, протягивая ногу.

Княгиня пригнулась, потянув за левый сапог, он легко соскочил. Настасья самодовольно улыбнулась, принялась за второй, но тот никак не хотел поддаваться. Да что ж такое?!

– Да ты его ногой держишь? – догадалась она, обидевшись, и быстро вскочила на ноги.

Всеволод рассмеялся, сам скинул сапог, попытался обнять жену, она обиженно оттолкнула, устремляясь к двери. Он легко настиг ее, они стали бороться, и каждый понимал, что это игра, что все для себя уж они решили. Настасья целовала зло, отчаянно, царапала грубую кожу мужских плеч, кусала, впиваясь зубами, вымещая обиду, раздражение и… одуряющую страсть. Он был нежен, мягок, смиренно терпел, оглаживая бархатное разгоряченное тело, просил прощение каждым прикосновением губ, приручал, заманивал сладкими словами: «Ладушка моя, любушка».

«Теперь коли рассоримся, еще хуже будет, – проносилось в голове Настасьи, пока она, успокаивая дыхание, лежала на широкой груди мужа, – не только душа, но и тело по нем томиться станет. А ведь я его обольстила, и сама об том не думая: то нежностью, всепрощающей добротой, то холодом и равнодушием, теперь вот чуть в объятьях не задушила. И откуда все взялось, никто ж ведь не учил, стыдно про такое выспрашивать? Кровь Улиты во мне и вправду течет, ничего с этим поделать не могу. Мертвой хваткой в любимого вцепляюсь, уж никому не оторвать». Ее рука заскользила по изгибу локтя Всеволода, тот вздрогнул от щекотки, пальчики пробежали по запястью, и Настасьина рука легла в ладонь мужа, пальцы сцепились:

– Вот так я теперь с тобой связана, не забывай об том, – прошептала княгиня, заглядывая в глаза своему князю.

– Разве ж ты дашь забыть? – улыбнулся он, опять укладывая ее под себя.

[1] Стрый – дядька по отцу.

[2] Славянский обычай – перед первой брачной ночью жена должна снять мужу сапоги.