Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Глава III. Чужие дети
– Чудо как хороша! – подбодрила Ненила невесту, оправляя шелковый убрус. – Нешто краше может быть?
Вышитый серебром и жемчугом парчовый повой[1] непривычно обвивал голову невесты, широкий длиннополый навершник[2] сковывал движения. Настасья чувствовала себя пленницей и в этом богатом наряде, и в тереме, и в чужом княжестве.
Еще рано поутру она пошла знакомиться с детьми князя, прихватив с собой заранее приготовленные матушкой Еленой подарочки. Дочь Всеволода Параскева, худенькая девчушка лет десяти, с большими голубыми глазищами, жиденькой белокурой косицей и немного оттопыренными ушками, надменно, повторяя жесты отца, отстранилась от будущей мачехи.
– Это тебе, гостинец, – Настасья выложила на короб расшитый золотой нитью пояс, янтарные бусы и большой отрез восточного шелка, – это паволока заморская, навершник тебе сошьем.
– Мне от тебя не надобно, – зло сверкнула девочка очами, – назад уноси.
– Отчего ж не надобно? – подавляя раздражение, мягко спросила Анастасия. – Разве ж я пред тобой в чем виновата?
– Виновата! – с вызовом крикнула Прасковья, топнув ножкой, – от тебя бесчестье на батюшку пало, смеются над ним все. Забирай свои подарки, не любы мне они, – и девчонка, махнув тонкой косой, отвернулась от Настасьи, показывая щуплую спину.
«Была б я тебе матушкой, выдрала бы тебя за уши, так и просятся оттаскать», – но вслух, собрав все терпение, накопленное с шестью младшими братьями, Анастасия с напускным равнодушием произнесла:
– Это не от меня, это сестра матери твоей, княгиня Елена, передала.
Девочка с сомнением бросила беглый взгляд на подарки.
– Так от тетки родной возьмешь? – надавила Настасья.
– От тетки возьму, – выдохнула девочка, хватая край позолоченного кушака.
Настасья вышла совсем раздавленной – не своими словами дитя говорило, чужими баяло, стало быть, все здесь считают, что она, Анастасия, нагулянная дочь Чернореченского князя, – позор для жениха, байстрючкой брезгуют. От этого и Всеволод бесится, по своей воле он такую невесту в дом свой не ввел бы.
Покои княжича были какими-то тесными и мрачными, очаг жарко пылал, создавая чад и духоту. Бабки-няньки суетились вокруг лежанки, на которой обложенный подушечками сидел полуторогодовалый малыш. Ребеночек был тщедушным, бледненьким, с мягким пухом белесых волосенок, и этим напоминал полу-облетевший одуванчик. А лицо серьезное, какое-то совсем не детское, с пронзительным взглядом огромных синих очей. Все движения были вялыми, словно через силу.
– Здрав будь, Иванушка, – склоняясь над лежанкой, улыбнулась ребенку Настасья, и протянула яркую расписную коняшку. – Бери скорее. Смотри, он скакать умеет, – и Настасья крутнула маленькие колесики на концах деревянных копыт. – Бери, – повторила она, опять ласково улыбнувшись.
Ребеночек с опаской оглянулся на нянек и робко протянул ручонку. Конек выпал из слабых пальчиков. Настасья почувствовала боль, бедное дитя!
– На ножки встает? – спросила она у одной из нянек, большой бабы с ярким румянцем во всю щеку.
– Какое там, вон и сидеть едва может, – отмахнулась та, недовольно наморщив нос.
Няньки были напряжены, присутствие новой хозяйки их явно тяготило.
– Иди к матушке, мое дитятко, – протянула руки к мальчику Настасья.
Княжич дернулся и отпрянул назад, губки скривились дать реву.
– Он чужих боится, – поспешно бросила румяная баба, выделив голосом «чужих».
– Я теперь не чужая, – улыбнулась мальчику Настасья, – я теперь его матушка. Ну, иди, не бойся, – опять наклонилась она к нему, подзывая кончиками пальцев.
И малыш подался вперед, повинуясь ее зову, поднял слабые ручки, мол, бери меня. Настасья подхватила его и прижала к себе. Каким же он был легким, невесомым.
– Родненький мой, один ты здесь меня жалуешь, – тихо проворковала она в самое ушко Ивашки, и на лице малыша отразилось подобие слабой улыбки.
Вот так же ее саму, тощую крохотную ляльку, после смерти матери брат Ростислав отправил к отцу в Чернореч-град, и чужая женщина, княгиня Елена, стала для Настасьи родной и любимой. Может пора долги возвращать и теперь самой стать для этого дитя настоящей матушкой?
«Душно здесь и мрачно… И няньки какие-то угрюмые. Дурное место для дитяти», – оглянулась вокруг Настасья.
– Я сына в свои покои заберу, мои холопки за ним ходить станут, – двинулась она с ребенком к двери.
– Ну, уж нет, – перегородила ей дорогу румяная баба, – покуда князь не прикажет, княжича не отдадим.
– Так он прикажет, непременно прикажет, – прижала к себе Ивашку Настасья.
– Вот как прикажет, так и посылай, – румяная баба рывком вырвала малыша из рук княжны.
Тот заныл, но слабо, еле слышно.
– Да как ты смеешь?! – возмутилась Анастасия. – Я невеста княжья.
– Так не княгиня же, – в лицо княжне усмехнулась румяная баба.
Против этого Настасье нечего было возразить, махнув рукой Ивашке на прощанье, она вышла из горницы.
И вот теперь Анастасия, стояла в свадебном уборе, готовая идти в церковь венчаться, а в голове все прокручивались сцены с боярами, князем Всеволодом, Параскевой и злобными няньками. Ой, не сладко молодой княгине здесь будет, ой, не раз придется подушку слезами омыть. «Еще не поздно все отменить, – соблазняя, нашептывал, внутренний голос, – перечисли пред князем Всеволодом нанесенные обиды да повороти домой, а отцу с матушкой поведай, как здесь невесту встречали, так они и гневаться не станут, простят. Да, стыдно, вот так, несолоно нахлебавшись, возвращаться, да, пересуды будут, а может и насмешки; зато потом все как раньше пойдет. И станет дочь Чернореченского князя опять всеми любимой умницей и раскрасавицей». «А как же Ивашка? – повела внутренний диалог Настасья. – Он ко мне потянулся, признал». «А этот вообще не жилец, Бог его скоро приберет, сама видела, каков он, стоит ли из-за него такое-то терпеть?»
Настасья подошла к окну, глянула в яблоневый сад: вот искореженная, с обглоданной огнем корой старая яблоня, могли бы ее после пожара под топор пустить, но кто-то пожалел, оставил, положился на авось, а может руки не дошли; а яблоня выбросила новые побеги, ожила, и даже вон на ней плоды висят, опять радуя хозяев. Нельзя унывать, надо верить, что все наладится! «Я только приехала, они узнают меня получше да переменятся. Обязательно переменятся». «А коли не переменятся, коли так теперь всегда будет. Эта-то яблоня отошла, а вон та, видишь – пенек торчит, так и сгинула и плода не дала. Молодку вместо нее подсадили», – не сдавался тот, кто подтачивал силы изнутри. «А если не получится, в монастырь проситься стану, – нашла выход из безнадежного круговорота Анастасия. – Князь Всеволод тому противиться не сможет, да он только рад будет от меня избавиться. А и в монастыре живут да Богу усердно молятся. Покойно там».
– Невесту кличут, – прибежала княжья холопка, – жених уж в церкви ждет.
И опять пренебрежение, разве не должен князь Всеволод в терем явиться за суженой своей, за ручку ее взять да в церковь повести, как обычай велит? Ну же, надо уже определиться, сейчас принять решение, сказать надменно: «Домой уезжаю. Пусть тот жених себе другую невесту ищет, да только в его захудалое княжество не больно-то невесты полетят», – вот так сказать, ножкой топнуть и скинуть ненавистный повой, опять девкой оборотиться.
– Передайте жениху… – Настасья на мгновение замерла, небрежным жестом оправила шелковый убрус, – передайте жениху, я готова, иду уже.
Все, дверь в прошлое захлопнулась.
[1] Повой – головной убор замужней женщины.
[2] Навершник – широкое не подпоясанное платье, надеваемое поверх рубахи.
Глава IV. Свадьба
Князь лишь раз недовольным взглядом скользнул по невесте и больше в сторону Анастасии не смотрел. Даже когда священник скрепил их руки и теплая, немного шершавая от рукояти меча ладонь коснулась кожи тонких девичьих пальчиков, и Настасья украдкой с надеждой взглянула через шелк убруса на мужа, Всеволод остался холодно-равнодушным, словно не свою жену, а постороннюю незнакомку водил вкруг аналоя. А еще Настасья заметила, что князь все время оглядывался на гробницу Ефросиньи, и столько затаенной печали было в его глазах, что юной жене захотелось бежать прочь – не покойница, она здесь лишняя.
Свадебный пир гремел дудками и бубнами скоморохов, бражка и мед текли рекой. Гости пьяными голосами выкрикивали здравицы. И все вроде как положено, как принято, только вот молодой муж тоже налегал на чарку, а ведь Настасья помнила – жених с невестой на свадебном пиру в рот и маковой росинки брать не должны, голодными сидеть, а уж потом, наедине, отведать яств. Но Всеволоду было плевать на обычай предков, новобрачным себя он не чувствовал и махал холопам подливать хмельную брагу.
Настасья с усиливающейся тревогой смотрела как князя все больше и больше развозило, движения становились рваными, неуклюжими. Хотелось сказать: «Может пирожком закусишь, княже», но слова как-то не шли, молодуха боялась грозного окрика – какое тебе дело.
Вместо Настасьи это сделал Ермила, как бы невзначай бочком подойдя к Всеволоду, он зашипел в самое ухо светлейшего:
– Княже, закусывай, до брачной ночки не дотянешь.
– Ничего, найдет с кем утешиться, у них в роду то запросто, как водицы испить, верно, Настасья? – поворотил к жене пьяный взгляд Всеволод, и насмешка в очах, такая острая, жалящая.
А дальше, как во сне, Настасья и сама не поняла, как все произошло: она, вскочив на ноги, резким движением вырвала чарку из рук князя и выплеснула прямо на русые кудри мужа остатки браги.
Дудки и бубны разом смолкли, гости затихли, кто со страхом, кто с ядовитой усмешкой глядя на князя с княгиней. Всеволод широко растопыренной ладонью отер остатки влаги с лица, в серых очах таилось что-то недоброе. «Сейчас он мне двинет так, что я без зубов останусь», – сковал Настасью удушливый страх.
– Спать иди, – хрипло произнес Всеволод, отворачиваясь.
Настасья, подобрав тяжелый навершник, затравленной ланью вылетела из гридницы. В полумраке натыкаясь на бревенчатые стены, она бежала, не разбирая дороги, и уже и сама не понимала, куда ведут ее темные переходы. Из-за угла ей навстречу неожиданно вынырнул Борята, Настасья попятилась, не обрадовавшись, а испугавшись, увидеть здесь знакомого парня.
– Аспид он, придушил бы, коли б дотянулся, – с яростью прорычал Борята, сжимая кулаки и раздувая ноздри.
– Не смей моего мужа при мне срамить, – отпрянула Настасья, тревожно оглядываясь, ей совсем не хотелось, чтобы после мерзкого намека Всеволода, ее застали с холостым воем.
– Он себя уж сам осрамил, куда мне успеть. Не понял видно, какое счастье ему в руки свалилось, – уже мягче произнес Борята, небрежно опираясь рукой о балку перекрытия. – Я б тебя на руках носил.
Парень стоял такой юный, дерзкий, смотрел с такой нежностью и потаенной страстью, что Настасье стало еще хуже, слишком разительное отличие от ее матерого пьяного муженька.
– Доброй ночи, – она быстро поднырнула под рукой Боряты и побежала дальше уже вверх по скрипучей лестнице, шагов сзади не последовало, Настасья облегченно выдохнула.
Только сейчас она поняла, что оказалась напротив горницы княжича Ивана. Злая на весь мир, Настасья рывком дернула дверь, врываясь в детские покои. Румяная нянька пыталась накормить малыша, почти силком запихивая ему в рот ложку с кашей, ребенок куксился, но сил упираться не было. Услышав хлопнувшую дверь, нянька так и застыла с ложкой в руке, удивленно хлопая выцветшими ресницами.
– Я теперь княгиня, князь разрешил сына забрать, – соврала Настасья, почти отталкивая няньку и выхватывая Ивашку из-под тяжелого ватного одеяла.
– Не отдам, пока сам князь мне того не скажет, – попыталась отобрать ребенка нянька, но Настасья была так зла от нанесенных ей обид, так возбуждена всем, что сейчас произошло, что волчицей рыкнув на няньку, со всей дури оттолкнула дородное тело и вышла победительницей с драгоценной ношей на руках.
Ивашка затих, прижимаясь к мачехе, и Настасья услышала учащенный стук его маленького сердечка.
– Нам, Иван, вместе надобно держаться. Мы им себя согнуть не дадим, – поцеловала она ребенка в щеку, – а кашу тебе сейчас Ненила сварит, у нее добрая кашка получается, за уши не оттянешь.
Ивашка агукнул.
– Вот и славно, – сквозь слезы улыбнулась ему Настасья.
С трудом вспоминая дорогу, она пробиралась к своим покоям. Ивашка пригрелся и заснул, опрокинув голову-одуванчик на матушкино плечо.
Вот еще лесенка, вот крытый переход, дубовые столбы с узорочьем из переплетенных веток калины, а за ними и княгинины горницы.
– Нашла, – улыбнулась себе Настасья и тут же ойкнула.
Скрестив руки на груди, у распахнутой настежь двери стоял Всеволод.
Настасья замерла. Князь увидел ее, смерил мутным взглядом.
– Где бродишь, сказал же спать ступай? – рявкнул он, но не злобно, а скорее ворчливо.
– Княжича от нянек забрала, – прошептала Настасья.
– Зачем? – князь сделал несколько нетвердых шагов в ее сторону.
– Злые у тя няньки, со мной ему лучше будет, – ревниво прижала ребенка Анастасия. – Дозволишь? – с опозданием попросила, с вызовом глядя в пьяные очи.
– Прощения попросить не хочешь за срам прилюдный? – князь схватился за резной столб, чтобы не упасть.
– Прости, – легко вымолвила Настасья.
– Ну, ты тоже меня прости, – неожиданно выдал Всеволод.
Волна радости побежала по спине, но напрасно, потому что тут же князь мрачно добавил:
– Только не жена ты мне и никогда ей не будешь, поклялся я в том, – Всеволод буквально вцепился в столб, еще немного и богатырское тело сползет на пол.
– Кому поклялся? – опавшим голосом спросила Настасья.
– Себе. И того довольно, я пред Димитрием обещание выполнил, повенчался с тобой, а дальше уж… – оборвав себя, Всеволод ссутулил плечи и, шатаясь из стороны в сторону, побрел прочь.
«Вот так вот, не жена, – тупо смотрела ему в спину Анастасия, – а зачем тогда клятвы в церкви давал, себе клятва важней чем Богу? Ну и ступай, больно нужен ты мне! Убиваться не стану».
Нянька Ненила причитала и охала, хлопоча над Ивашкой, бережно укутала его одеяльцем, подложила подушки, чтобы не скатился ночью с лежанки.
– Ты, Настасьюшка, ступай, я сама за нашим птенчиком пригляжу, а то князь на брачное ложе придет, а тебя нет.
– Не придет, – мрачно произнесла Настасья, – никогда не придет. Я с вами здесь лягу, а то проснется Ивашка, все незнакомое, расплачется.
– Сейчас не придет, так после заглянет, али слепой? Охо-хо-хо-хо, – Ненила ласково потрепала воспитанницу по голове.
– Он покойницу любит, – поджала губы Настасья.
– Похвально, только душа-то большая, там местечко на всех хватит.
– На меня не хватит, он мне об том уж сказал.
– Подожди, изменится, – от Ненилы исходила какая-то железная уверенность, но даже она не могла сегодня вдохнуть в Настасью веру в себя.
Молодая княгиня устало присела на лавку, стягивая надавивший голову повой.
– Поправить надобно, чтобы ладней сидел, – с грустью проговорила она, перебирая серебряные колечки.
– Ой, да ты ж у меня голодная, – всплеснула руками нянька, – Малашка, Забелка пироги несите!
– Не голодна я, не надобно ничего, – отмахнулась Настасья.
– Вот еще, дитятко мое голодом морить. Я уж девок на торг послала, прикупили молочка парного, пироги испекли, с пылу с жару.
С приклеенной неловкой улыбкой в горницу прошмыгнули холопки, на столе оказались прикрытые рушником пироги и крынка молока. Настасья вздохнула, но начала жевать. «Должно, им всем здесь хотелось бы, чтобы я голодом себя заморила, так не дождутся».
– Отдайте моего братца! – с визгом на середину горницы влетела княжна Прасковья, коса растрепана, глаза лихорадочно блестят. – Отдайте назад, воли вам такой никто не давал! – топнула девочка ножкой.
– Тише! Разбудишь, – отложив пирожок, поднялась на ноги Настасья. – Видишь, спит он уже, – головой указала она в сторону лежанки.
– Отдайте, – уже громким шепотом заговорила Прасковья. – Нянька Сулена плачет, братец теперь умрет, никто, кроме нее, Ивашу накормить не может. Отдайте сейчас же! – девчонка была и испугана, и зла одновременно.
– Ой, княжна светлая, – заворковала Ненила, – да разве ж я с княжичем не справлюсь, да я вот эту егозу, – она указала на Настасью, – крохой совсем за пазухой сотню верст везла. Тоже тощая да махонькая была, меньше котенка, а вон какой красотой выросла. И ты не кручинься, накормим, – она слегка коснулась плеча Прасковьи. – Пирожок отведаешь?
– Не надо мне ваших пирогов, – нервно дернула плечом девочка. – А батюшка узнает все, велит сам вам Ивашу вернуть…
– Батюшка твой знает и мне волю на то дал, – перебила ее Настасья.
– Врешь ты все, побожись! – опять на крик сорвалась Прасковья.
Настасья перекрестилась на красный угол.
– Все равно врешь, – упрямо бросила Прасковья, но оттопыренные ушки слегка покраснели.
– Садись – садись, пироги с брусникой, медовые, сладенькие, – бесцеремонно потянула девочку к столу Ненила. – корочка румяная. Про княжну и пирожок басню-то[1] слыхала?
– Нет, – честно призналась Прасковья, давая усадить себя на лавку. – А что княжна?
– Ну, как же, жила-была девица-раскрасавица, не девка черная, а княжья дочка. Захотелось ей раз пирожка отведать, да не простого, а заморского, с чудо-ягодой, кто того пирога отведает, тот сможет на человека глянуть и сказать хороший он али дурной. Молочка подлить, чего в сухомятку-то давиться?
– Угу. А зачем ей то надобно было? – жадно начала есть Прасковья.
«О-о, за свадебным пиром, про княжну-то и забыли, девчонка голодная», – отметила про себя Настасья.
– Были вкруг нее слуги злые, завистливые, – махнула неопределенно рукой Ненила, – на хороших людей говорили – дурные, а на дурных – хорошие, и так княжну запутали, что решила она пирожок ведовской раздобыть. А в одной стороне жил княжич пригожий… – Ненила все плела и плела словесный узор, Прасковья слушала, наминая пироги и бросая украдкой изучающие взгляды на Настасью. Та сидела молча и делала вид, что тоже внимательно слушает. Напряжение начинало спадать.
Прасковья зевнула.
– Может с Ивашей рядком ляжем, басню дослушаем? – осторожно предложила Настасья.
Девочка замерла в раздумье.
– Матушка мне колыбельную пела и по голове гладила, – с надрывом проговорила она.
– Так и я могу, – улыбнулась Настасья.
– Не хочу тебя, не хочу! – неожиданно закричала Прасковья и, вскочив из-за стола, стрелой скрылась в черноте дверного проема.
– Догнать ее надо, – спохватилась Настасья, коря себя, что слишком поторопилась.
– Не надо, не все сразу, – положила ей руку на плечо нянька. – Охо-хо-хо-хо, бедное ты мое дитятко, тяжелая ноша на тебя легла.
Лежа при свете тусклой лучины на широком ложе и прислушиваясь к мерному дыханию малыша, Настасья глотала одну слезинку за другой. Такая вот свадьба у нее «развеселая» и такая вот первая ночка мужатой бабы. «А все ж он прощения у меня попросил, а ведь я бесчестье ему нанесла, крепкое бесчестье – прилюдно умыть, а он все ж сам повинился, может слюбиться не сможем, так хоть обижать меня не станет?»
[1] Басня – здесь сказка, в Древней Руси слово «сказка» не использовалось в современном значении.
Глава V. Трапеза
– Утром князь всегда с семьей трапезничает.
Настасья едва поспевала за высоченной и худой ключницей Феклой.
Фекла, при каждом шаге размахивая длинными руками-плетями и сильно сутулясь, на ходу наклонялась к новой княгине, беспрестанно тараторя и обрушивая на Настасью ушат нужных и ненужных сведений:
– А по полудню все больше с боярами в гриднице сидит, обсудят там чего важного, да и перекусят, чем Бог пошлет. А княжне мы в трапезной накрываем, а княжича няньки кормили, мал он еще за столом сидеть. А вечеряет князь… – тут Фекла замялась, закашлялась.
– Где князь вечером трапезничает? – насторожилась Настасья.
– Да то в гостях у кого из мужей почтенных, то к себе в горницу прикажет кушанья принести, по-разному. А от прежней княгини, упокой Господь ее душу, рукоделие осталось, – быстро перевела ключница разговор, – и паволока, и аксамит, и нить златая, и иглы годные, так я велю, светлейшая, все к тебе снести.
– Не надобно, – у Настасьи неприятно перехватило дыхание, – княжне отдай, ей от матушки приятно будет взять, а у меня все свое привезено.
– Ой, да Параскева наша к рукоделию не больно-то охочая, – ворчливо отмахнулась Фекла, – усидеть долго не может, только нитки изорвет.
– Все равно отдай, – Настасье не хотелось брать вещи покойницы, она и так чувствовала себя захватчицей.
– А хозяйство у нас невеликое, – продолжила ключница, – я все покажу, да за все отчитаюсь, как положено. И на торг княгиня Ефросинья ходила, не брезговала. Коли, светлейшая, захочешь, так я и тебя сведу.
Фекла не проявляла враждебности, как остальные слуги, и тем подкупала Настасью. Княжьи холопки смотрели на новую княгиню без почтения, даже с каким-то вызовом, все утро громко шушукались за спиной, так, что Настасья слышала обрывки фраз: «Не пришел… смугла, что поганая, наша-то беленькой была… да любой бы не пришел, ежели б ему на голову крынку одели, дикая». Никто Настасье не сочувствовал, она ощущала себя скоморохом на потеху, только гуслей да дудки не хватало. Хотелось топнуть ногой, как давеча Прасковья, и всех прогнать прочь, но княгиня, собрав всю волю в кулак, делала вид, что ничего не замечает.
И только бойкая Фекла приняла новую хозяйку с почтением и простоватой деловитостью, и Настасья сразу потянулась к ней, нащупывая среди вязкой жижи враждебности, твердую почву.
– На торг я бы сходила, да и град посмотреть хочется, – робко призналась Настасья.
– И то верно, – одобрительно закивала ключница, распахивая пред Настасьей двери трапезной.
Расписанные стеблями трав и цветами стены радовали глаз, комната была просторной и светлой, из приоткрытых окон лился яркий утренний свет. За большим длинным столом уже сидела Прасковья, нетерпеливо покручивая ложку. Настасья выдохнула, изобразила улыбку и решительно вплыла в трапезную.
– Здрава будь, Прасковьюшка, а братец твой откушать изволил, зря ты печалилась. Ненила кашку уж такую добрую состряпала. Ивашка целых три ложки проглотил.
– Всего-то, – протянула разочарованно девочка, морща нос.
– Так полные же, а там, глядишь, и еще съест. И ложку сам в ручки взял, он своей ковырял, пыхтел, как взрослый, а нянька своей кормила, так и поладили, – Настасья хохотнула, призывая и девочку повеселиться, но Прасковья по-прежнему смотрела на нее волчонком, хмуря белесые брови.
Настасья замерла у стола, куда же сесть? Матушка Елена всегда садилась по левую руку от отца, но Настасья вроде бы как и не настоящая княгиня, пренебрегаемая, может лучше отсесть на другой край стола, захочет князь, так позовет рядом присесть?
Холопки начали вносить дымящиеся кушанья, одна из них иронично хмыкнула, заметив растерянность новой хозяйки. «Как же, позовет он! Жди. Чего мне стыдиться, я княгиня венчанная», – и Настасья уверенно села по левую сторону от устланного мехами княжьего места.
И тут в трапезную вошел Всеволод: движения уверенные, резкие, голова горделиво вскинута, лишь по слегка скривленным уголкам губ можно догадаться, что князя терзает жесткое похмелье.
– Фекла, квасу холодного вели подать! – гаркнул он.
– Уж стоит, светлейший, уж поставили, – указала ключница на запотевшую крынку.
Князь, не глядя по сторонам и не удостоив княгиню даже беглого взгляда, тяжело опустился на лавку, двумя руками схватил крынку и сделал несколько жадных глотков.
– Худо тебе, тятюшка? – пискнула Прасковья и, подражая отцу, хмуря бровки.
– Хорошо, дитятко, хорошо, – и столько ласки и нежности было в его голосе, что Настасья опять почувствовала себя совершенно лишней и ненужной.
За трапезой болтала лишь Прасковья, рассказывая отцу, что вчера делала, куда бегала, с кем играла, и только о том, что приходила есть пироги к Настасье, девочка упрямо промолчала. Да Настасья и не ждала этого. Молча новая княгиня смотрела в стол, есть не хотелось. Готовили местные стряпухи недурно, каша рассыпчатая, жаркое распаренное, приправленное пряными травами, но кусок в горло не лез. Князь тоже лениво мял ложкой кашу, то ли его тяготило похмелье, то ли присутствие молодой жены.
– Я на ловы[1], – буркнул Всеволод, откладывая ложку, – три дня не ждите.
«Ну, хоть сказался, и на том спасибо», – горько усмехнулась себе Анастасия.
– Тятя, возьми меня с собой, – заканючила Прасковья, – не хочу я здесь с… – она оборвала себя, но красноречиво посмотрела на Настасью.
– Дома остаешься, мачеху слушайся, – неожиданно грубо ответил Всеволод, но тут же, увидев, как дочь обиженно поджала губы, более мягко поспешил добавить, – негоже девке на ловах пропадать, помнишь, как в прошлый раз над оленихой рыдала.
– Я больше не буду рыдать, то я малая еще была, а теперь…
– Нет, – отрезал отец.
– Светлая княгиня велела тебе, княжна, рукоделие матушкино отдать, – от двери шепнула Фекла, – сейчас пойдем разбирать.
– Пойдем, пойдем! – обрадовалась Прасковья и, не спросившись отца, вылетела из-за стола.
– Егоза, – улыбнулся ей вслед Всеволод.
– Бойкая, – поддакнула Настасья.
Установилось неловкое молчание, князь снова начал мучить ложкой кашу.
«Надо спросить его сейчас, эдак небрежно: «Что же ты, княже, на ложе меня не зовешь?», но стыдно, неловко, унизительно».
– А Иванушка покушал хорошо, сам ложкой ел, – робко произнесла она и, сама испугавшись своей смелости, затихла.
– Коли сможешь его на ноги поставить, при всех пред тобой на колени кинусь, – серые льдинки очей князя впервые за утро встретились с карими очами молодой княгини.
– Не могу тебе того обещать, но стараться буду, – прошептала Настасья.
– Как, так вот смотришь, на мать похожа, – пробормотал Всеволод, поднимаясь из-за стола.
– Ты мою родную мать знал? – осторожно спросила Настасья, тоже поднимаясь.
Но Всеволод, ничего не ответив, поспешно вышел прочь.
Ох, не надо Настасье так вот пристально в зимние очи смотреть, не холодно, а жарко от них становится, и мучает досада. «Лучше бы он орал на меня, обзывал, как давеча, тогда бы я его просто тихо ненавидела да терпела. А так, просто «чужой», равнодушный, а я, что пустое место. Горько пустым местом быть».
Ничего не замечая, Настасья медленно побрела обратно к себе.
– Прости, княгиня, что не в свое дело лезу, – зашептала, догнавшая ее на лестнице Фекла, – а только послушай меня, вдову, двух мужей схоронившую. Нечего ласк от князя ждать…
– Я и не жду, – с вызовом вздернула нос Настасья.
– Правильно, не жди, сама его приласкай: подлови, как никто видеть не будет, да обними, в уста поцелуй, чтобы он не сопливую девчонку, уж прости, светлейшая, а бабу в тебе разглядел. А так-то долго по нему сохнуть будешь, пока сам удосужится.
– Ничего я не сохну! – вспылила Настасья от того, что Фекла так легко все ее чувства разглядела. – Не люб мне ваш князь, – выдохнула она.
– Сделай, как я наказываю, все сладится, – пропустила возмущение хозяйки ключница.
«Ну, уж нет, я, княжья дочка, до такого не унижусь», – упрямо поджала Настасья губы.
Солнце неожиданно скрылось за тучи, день нахмурился, готовый разрыдаться дождем, от этого в княжеских хоромах стало совсем мрачно и неуютно. Одев Ивашку в шерстяную рубашечку, Настасья с холопкой Малашей пошли гулять в сад.
– Пойдем, Иваша, пока дождик не зарядил, птичек посмотрим, кошку какую погладим, – ворковала Настасья, немного подбрасывая малыша и добиваясь его ответной улыбки.
На дворе была суета, лаяли псы, нетерпеливо ржали лошади, ловчие проверяли оружие. Князь, окруженный молодыми боярами-молодчиками, лихо запрыгнул на солового коня, ласково погладил четвероногого друга по шее, весело свистнул, дружки отозвались ответным мощным свистом, и вся толпа хлынула за ворота. Как не похож был сейчас Всеволод на того утреннего мрачного мужа, казалось, он даже десяток лет скинул, помолодев на глазах.
– Батюшка на ловы поехал, – перехватила Настасья заинтересованный взгляд малыша. – И ты будешь на ловы ездить, коняшку тебе подарим.
– Ко, – сорвалось с губ Ивашки.
– Да, коняшку, верно! Малашка, ты слышала, княжич «коняшку» сказал.
«Да пусть едет на свои ловы, нам и без него не грустно».
Настасья крутнулась, заворачивая к саду.
[1] Ловы – охота.
