Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"

Автор книги: Татьяна Луковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Луковская Татьяна
Ловушка для княгини

ПРОЛОГ

– Да как он смеет мне свою приблудную навязывать! Не бывать этому! Я ему не холоп! – Всеволод бушевал, метался по горнице, пинками расшвыривая лавки. – Слышал, да так и передай ему – мой князь на байстрючке не женится!

– Ну, послушай, княже, – хвостом бегал за ним боярин Ермила, – время ли гордость свою выказывать?

– Гордость всегда есть время выказать, чтобы ноги об тебя всякий не вытирал, – князь упрямо тряхнул русыми кудрями и уставился в распахнутое окно, там, высоко в поднебесье неспешно парил ворон, воплощая абсолютную дикую свободу, недоступную хозяину худородного разоренного княжества; внизу во дворе белоствольные березки примеряли первые желтые листочки, под ними так любила гулять жена, и в ее глубоких глазах-озерах всегда отражалась синь неба. – Как я на том свете в очи Ефросинье моей глядеть стану, как оправдаюсь, что вместо нее, голубки, в дом невесть кого ввел, на ее ложе плод греха уложил? – в голосе князя к раздражению прибавилась черная отрава тоски.

– Да не про тот, про этот свет надобно думать, про народ свой, обездоленный, про деток своих родненьких, – с другого конца решил зайти Ермила, он скрытно делал знаки игумену Олексию, мол, чего молчишь, вступай, для этого же покликали, но древний старец, в полудреме прикрыв веки, казалось, и не слышал яростных криков спорщиков. – Э-эх, – в сердцах махнул рукой боярин.

– Всегда ведал, что Димитрий меня ровней себе не считает, но чтоб так вот, внаглую, дочь приемную мне совать, – Всеволод судорожно сжал кулаки, – такого я от него не ожидал, враг он мне.

– Ты погоди врагов выискивать, – Ермила сокрушенно покачал головой, глядя на тридцатилетнего князя, как на неразумное дитя, – ему дочь надобно пристроить, а нам союз крепкий с Чернореченским князем заключить. Всем выгодно, коли б не твое, княже, упрямство. Уж прости старика.

До старика сорокалетнему пышущему здоровьем боярину было еще далековато, но он любил, когда надо, прикинуться немощным, благо пробившаяся рано седина этому способствовала.

– В чем выгода, в позоре? – не собирался отступать и Всеволод. – Чтоб каждый пес мне в спину насмехался?

– Да с чего им усмехаться, до усмешек ли нынче? А девка, бают, красна, еще и завидовать тебе станут.

– Распутница, как мать ее?! – совсем уж взбесился Всеволод. – Не бывать этому! Не бывать!!! – от ярости пригожее лицо князя побагровело, искажаясь злой гримасой.

– Ермила, выйди, – впервые подал голос игумен, – нам с князем потолковать надобно.

– Да делайте, что хотите, – непочтительно отмахнулся боярин и вышел, громко хлопнув дверью.

– Вот, отче, среди своей нарочитой чади[1] уважения нету! – громко, чтобы Ермила услышал, крикнул князь в закрытую дверь.

– Ну, чего разорался-то? – одернул его старец, щуря подслеповатые глаза. – Сядь, – краем посоха указал он на опрокинутую лавку.

Всеволод послушно перевернул обратно лавку и сел, облокотившись о стену, теперь вся поза князя выражала глубокую усталость.

– Жениться надобно, то ты и сам ведаешь, так чего ж орать? – старец тяжело поднялся, опираясь о посох.

– Противно, – Всеволод потянул край ворота душившей его свиты[2].

– Смиряйся, легче станет.

– Не станет, отче, не станет. Подловил меня родич, уж так подловил. Сам от татар откупился, княжение его нетронутым стоит, а мое в пожарищах, опустевшее. Елена его надоумила дружбу с погаными водить, подарки в степь шлют, а мне что слать, у меня в закромах мыши с голоду дохнут? Да коли б воля моя была бы, да я б к тебе в монастырь ушел, тишины хочу… и без нее мочи нет, – совсем тихо добавил Всеволод, пряча от старца набежавшую слезу.

– Я тебя, сыне, убеждать не стану, сам ты понимаешь, как лучше сделать надобно, от того и лютуешь, – старец, кряхтя, развернулся и зашаркал ногами к двери. – Сынок-то как?

– Слаб, – вздохнул князь. – В глаза мне не сказывают, а за спиной шепчутся – до весны не дотянет.

– Мать ему нужна, – покачал головой старик.

– Няньки за ним ходят, – буркнул Всеволод, поднимаясь проводить игумена.

– А мать была б лучше.

– Мать мне его не воскресить, а при мачехе горче горького бывает.

– Иная мачеха матушки добрей. Не спеши, приглядись к молодухе.

– Девица нрава доброго, никто худого слова про нее не сказывал, – это в дверь снова заглянул Ермила, ничуть не смущаясь, что подслушивал.

– Про мать ее покойную тоже твердили – благочестивая молитвеница, а потом такое вылезло, упаси Господь, – Всеволод перекрестился, – не ровен час, змею к себе запускаю. Яблоко от яблоньки не близко ли катится?

– Бога не гневи, покойников худым словом поминая, – на плечо князю легла иссушенная рука игумена. – Шли сватов.

Всеволод остался один. Одиночество не тяготило его, скорее он даже к нему стремился. Люди раздражали, а от иных просто хотелось волком выть. Где набраться сил? Как взбодриться и продолжить жить? Да, у других еще хуже. У Великого вся семья сгинула, самого без головы схоронили, сотни людей оплакивают близких. А он-то, Всеволод, что? Ермила оглушенным вытащил его из боя на окаянной Сити. В страхе лесными тропами возвращались они тогда к дому, и чуялось князю, что найдет он вместо града пепелище. Да так и случилось, кострище увиделось еще с холма.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но напрасно князь умывался слезами, падая на колени пред разоренным градом, бояре не стали оборону держать, вывели народ раньше прихода «гостей», успели уйти и княгиня с дочерью. Прятались в болотах, пережидали. Ефросинья тогда скинула их сыночка. Но радость, что любушка жива, была так велика, что Всеволод на то и внимание не обратил. «Народим еще», – целовал он супругу, крепко прижимая к себе.

Город отстроили, дани уплатили, жизнь потихоньку возвращалась в край. Княгиня долго не могла зачать, молилась, просила, виновато опускала пред мужем небесные очи, а он все ж был спокоен и слова жене в упрек не говорил. И вот она снова понесла, мальчонка родился в срок, и мать, вроде бы, хорошо все перенесла, да только через три дня стало Ефросинье худо, а через неделю прибрал ее Бог. Так быстро, внезапно, как обухом по темечку.

И Всеволод опустил руки, суета и борьба, которыми он жил несколько лет, отступили перед отупляющим горем. Теперь он жил этой болью, охапками таскал к гробнице цветы, слушать никого не хотел, а от предложения снова жениться просто зверел. Напрасно стыдил его игумен Олексий, взывая к разуму и долгу. На сына Всеволод вообще смотреть не мог, мерзкий внутренний голосок нашептывал, что коли б не этот кричащий комочек, Ефросинья была бы жива. Всеволод гнал эту крамольную мысль, понимал, что дитя не при чем, но пересилить себя и взять сына на руки так и не решился.

Только год спустя чуть стало легче, князь отвлекся насущными заботами: заложил новую церковь, приказал поновить рвы, лошадок прикупил. И уже Всеволод соглашался со здравыми уговорами, что негоже князю холостым ходить, не положено, и старики-вдовцы новых жен приводят, а ему, полному сил мужу, одному ну никак нельзя. Все так, но не на этой же! И опять в венах закипело раздражение.

«Улиты дочь я на ложе к себе не приму! – выкрикнул Всеволод куда-то в высоту. – Таково слово мое!»[3]

[1] Нарочитая чадь – знатные люди.

[2] Свита – верхняя шерстяная рубаха.

[3] Отсылка к роману «Княгинины ловы».

Глава I. Дорога

Вой не был красавцем – лицо круглое, нос курносый со смешными детскими веснушками, но от парня исходило что-то задорное, дерзкое, волнующее, и Настасья, нет-нет, да и бросала невольные взгляды в сторону гарцующего на вороном коне ухаря. А тот словно спиной это чуял и еще больше рисовался перед юной княжной, кидая шутки дружкам, оглаживая конскую гриву, пуская вороного конька в галоп, на ходу подхватывая с земли то шишку, то цветок: «Вот, гляди, как могу», – говорили все его движения.

Настасья, сдвинув от сосредоточенности тонкие брови, рассматривала проплывающие мимо возка еловые лапы, всем видом показывая, что ей, чужой невесте, вот все эти «кривляния» юнца и ни к чему. Поговорить бы с нянькой, отвлечься, но та мирно дремала, уронив на грудь большой подбородок. А все жемчужинки на подоле уж изучены, все ленты в косе перебраны, что ж делать-то еще?

Радовалась ли Настасья, что ехала взрослой невестой к настоящему князю-жениху? Скорее тревожилась. В тайне она надеялась, что отец ее, незаконнорожденную дочь, не станет выдавать за князя, а отдаст в жены какому своему боярину, и не придется Настасье ехать от матушки с батюшкой в далекие края, а будет она из мужниного терема на пироги к матушке Елене ходить, и все в жизни останется по-старому, привычно и по-домашнему. Да так и было бы, если бы не упрямство отца – дочь сделать непременно княгиней. А уж если князю Димитрию что втемяшится, так выбить это могла только жена, но и Елена здесь с мужем согласилась – Настасья должна в жены вдовцу Всеволоду достаться.

– Матушка, да разве я справлюсь, разве смогу сестры твоей место занять? Да и жених уж старик, ему тридцать третье лето идет, а еще говорят, он гневлив. Боюсь я, колотить меня станет, – все это Настасья выговаривала матери тайком, перечить отцу в открытую она не смела.

– Уж поверь, в тридцать три лета еще далеко не старик, – усмехалась Елена, гладя дочь по волосам, – а племянникам моим матушка добрая нужна, особенно меньшому, кому как не тебе детушек доверить? Все наладится.

Мать говорила спокойно, уверенно, но по легкой дрожи кончиков пальцев Настасья чувствовала, что Елена так же волнуется, как и дочь.

– Ты только одно помни, коли невмоготу тебе там станет… ну всякое ведь может статься, это я так, на всякий случай, – мать с нежностью заглянула дочери в глаза, – так вот, сразу домой возвращайся. Мы всегда тебя примем.

– Никогда я назад не вернусь, хоть убивать меня там станут, отца не опозорю, – поклялась Настасья, а клятвы надобно исполнять.

И теперь этот задиристый, нагловатый юнец смущал покой княжны, вот такого жениха Настасье хотелось бы, молодого, под стать ей, без прошлого, но…

Настасья с легким вздохом достала маленькое начищенное до блеска медное зеркальце. Ох, бранился духовник Феофан за эту безделицу, что в гордыню юных дев ввергает. Настасья даже выкинуть хотела, наслушавшись грозных проповедей, но Елена со смехом вручила дочери зеркальце обратно: «Глядись, пока сердце радуется, красота не вечна, проходит быстро». Сама мачеха была еще чудо как хороша, белокожа, голубоглаза, стройна как осинка. Ах, отчего Настасья пошла в родную мать: по южному смуглая, кареглазая, с темно-русой пышной косой, не такой она представляла себе девичью красоту и прятала лицо от солнышка, надеясь выбелить щеки. И опять Елена звонко смеялась, называла дочь ладушкой и чаровницей, баловала подарочками и внушала: «Краса ты наша, ненаглядная, никого не слушай, очами поведешь, покоя отроков безусых лишать будешь».

Настасья, вспомнив матушку, улыбнулась своему отражению, подняла глаза и встретилась взглядом с дерзким воем, парень подмигнул ей, и удушливая волна алым румянцем залила девичьи щеки.

– Эй, Борята, чего здесь третесь? – раздался грозный окрик. – Вперед поезжайте, велите, чтоб дозор пустили.

Это сват от Всеволода, боярин Ермила, подъехал к возку княжны и разом разогнал юнцов. Борята еще раз дерзко подмигнув княжьей невесте, дернул коня за повод и, поднимая столп пыли, помчался прочь, за ним последовали и его дружки.

– Не советую, княжна, так-то вести себя, – зло прошипел боярин, наклоняясь к возу Настасьи.

– Нешто я чего дурного сделала? – опять вспыхнула, но уже от стыда и злости, юная невеста.

– Я за тебя князю поручился, что ты девица благонравная, и так и будет, – прорычал Ермила, сдвигая мохнатые брови. – Поняла ли?

«Да как он смеет намекать!» – взорвалась внутри негодованием Настасья, но взяв себя в руки, холодно вслух произнесла:

– Ничего худого я не творила.

– При твоем происхождении не то, что перемигиваться, даже головы в сторону мужей и отроков поворачивать нельзя.

– Я не перемигивалась! – возмутилась Настасья, просто задыхаясь от ярости, никогда дома различий между ней и братьями не делали, никто вот так, в открытую, ее незаконным происхождении не тыкал, шушукались за спиной, вестимо, куда ж деваться, но чтобы вот так, в лоб, не было такого.

Не нравился ей этот сват, тощий, ушлый на вид мужичишко, с вечно бегающим взглядом колючих глаз, и намеки его грязные не нравились, и князь, за ним стоящий, тоже Настасье уже не по нраву был, хотелось развернуть возок и домой рвануть. «Поручился он за меня князю! Вот, значит, как, а сам князь без поручителей невесте своей не доверяет!» Веки защипало от подступивших слез.

– Зря на меня сердишься, – заметив ее опавший вид, уже миролюбиво добавил Ермила, – я тебе только добра желаю… и себе заодно, – вздохнул сват, почесав за ухом. – Многое на тебя поставлено.

– Я ничего плохого не творила, – упрямо повторила невеста.

– Вот и ладно, – совсем уж дружелюбно улыбнулся Ермила, откланиваясь.

«Наплевал в душу и отъехал, – Настасья завернулась в широкий убрус[1], ни в зеркало, ни на молодых воев, ни на людей Всеволодовых, вообще, ей уже смотреть и не хотелось. – Ежели ваши отроки без почтения, так в чем я виновата? Впредь надо быть осторожней, чтобы отца не осрамить, раз у них здесь так все строго».

Под вечер, разбив стан, начали укладываться на ночлег. Настасье с нянькой достался шатер в самом центре на небольшом пригорке. Девки-служанки притащили теплой водицы, омыться с дороги, и дымящийся котелок с кашей. В высоком шатре Настасья чувствовала себя пленницей, но выйти к кострам и побродить вдоль тихой речки теперь не решалась, чтобы ненавистный боярин опять чего бесстыжего не углядел. Примостившись на походной лежанке, княжна начала уже клевать носом, как услышала легкий шорох. Настасья охнула, подбирая ноги, вдруг это змея. Говорят, в этих краях полно гадюк. Но полог шатра слегка приподнялся и появилась огромная охапка цветов разнотравья: «Самой ладной деве», – раздался торопливый мужской шепот.

Настасья долго смотрела на валявшиеся на земле цветы, как лучше поступить? Со вздохом втянула княжна головокружительный медовый аромат и выпихнула цветы обратно за полог:

– Ничего мне не надобно! – шепнула она в темноту.

– В цветах какой грех? – настойчивая мужская рука опять пропихнула букет в шатер.

«Да что ж за наглые там все!»

– Грех вокруг чужой невесты крутиться, прочь ступай! – и Настасья опять вытолкала медовую охапку.

– Невеста, так не жена ж еще, – и опять настырные цветы пробрались внутрь.

– Малашка! – громко крикнула Настасья задремавшей у порога девке, – Пойди глянь, что там за шум за шатром!

Кто-то, ломая ветки, кинулся прочь. Настасья победно взяла цветы, распахнула полог и выбросила подарок вон. «Так-то лучше будет!» Дальше все было спокойно.

Выспавшись, в бодром настроении, княжна перекусила и в сопровождении няньки пошла к своему возку. Каково же было ее раздражение, когда новый букет ждал ее прямо на подставочке для ног.

– Вот озорники, – проворчала нянька, покачав головой. Тучная и неповоротливая старуха с трудом забралась в возок и тяжело плюхнулась на лавку. – Свата, Настасьюшка, слушайся, он те все правильно давеча сказывал, – наступила она грузной ногой на цветы.

Выходит, нянька Ненила тогда и не спала вовсе, и весь разговор с Ермилой слышала, но не вступилась, не защитила подопечную. Настасья обиженно отвернулась от няньки, чувствуя острое одиночество.

[1] Убрус – платок.

Глава II. Жених

Летний лес дышал по утрам осенней влагой, малахитовая зелень изредка перемежалась багрянцем и золотом, птицы особенно хлопотливо прыгали по веткам, предчувствуя грядущие холода. Настасья всегда любила это время года – уж не жарко, да и холода нет, комары не так донимают. Дома столы ломятся от яств, народ весел и с надеждой глядит в завтрашний день. Разгульные свадьбы следуют одна за другой, воспевая жизнь. Хорошо, радостно.

Но здесь, в краю Всеволодовом, даже ранней осенью царила какая-то унылая безнадега. Заброшенные пашни, осиротевшие пепелища деревень, кое-где копошащиеся оборванные людишки, пугливо пускающиеся в лес при виде неизвестно обоза. Бедность и запустение. А ведь земля здесь пожирнее чернореченской и урожай должна давать добрый. Сердце сжималось от тоски и дурных предчувствий.

На пятый день пути показался Дмитров-Польный, стольный град Всеволода. Настасью охватило волнение, она беспокойно ерзала на лавке, то укутываясь в шерстяной убрус, то скидывая с плеч удушливый покров. Город был меньше Чернореч-града, но поновленная крепостная стена смотрелась грозно, сощуриваясь волоковыми оконцами-бойницами.

По традиции князь-жених с боярами и попами должен был торжественно выйти на встречу невесте за городские стены. Но Настасью никто и не думал встречать, город жил привычной суетой: в ворота въезжали и выезжали телеги, окрестные смерды спешили на торг. «Отчего же он не вышел? Не доложили, мы слишком быстро приехали? Или гордец, как про него и баяли?» Невеста поджала губы от обиды.

– Спесив наш князюшка, не ту невесту желал, – услышала она тихий шепот.

Настасья резко обернулась, но никого за возком не увидела, словно почудилось, она даже не могла точно сказать – женский то был глас или мужской.

«Не ту? А какую же?» – в груди неприятно защемило.

Обоз начал переваливать через насыпной вал, огибая колья засеки. Вратари у мощных дубовых ворот приветственно поскидывали шапки, с почтением кланяясь новой княгине. «Ну, может и не ту он ждал, да я приехала. Пусть смиряется, – Настасья горделиво вздернула подбородок, – я справлюсь, отца не подведу. И пусть как будет».

Возок затарахтел по широкой, убранной брусом, улице. Домишки вокруг были махонькие, наскоро срубленные, кособокинькие, дворы пустые, ни деревца, ни кустика. А ведь дома, в Черноречье, все утопало в зелени садов, зрели наливные яблочки. Все в чужом граде было какое-то неладное, необустроенное. «Как домой хочется!»

Народ сбегался, поглазеть на княжью невесту, все почтенно кланялись. «Хороша, красна, ладная», – слышалось отовсюду, и это успокаивало. «Может все и хорошо будет», – пробиралась меж уныния надежда.

Процессия, сопровождаемая зеваками, поравнялась с поновленным каменным собором, сияющим на солнце золотом купола. Настасья велела остановить, спрыгнула с подножки возка и, подбирая метущую пыль запону, пошла в сторону соборных ворот. «Он не пожелал выйти меня встретить, так и я к нему торопиться не стану». Княжна, мягко ступая и на ходу крестясь, поднялась по ступеням, с поклоном вошла в храм.

Внутри было тесно и сурово, пространство притвора заполняли мощные каменные столбы, за которыми просматривалась позолоченная стена иконостаса. Получив неуклюжее благословение, растерявшегося пожилого священника, Настасья поставила свечу пред аналоем и уже повернулась выйти, как у северной стены в глаза бросилась большая каменная гробница, с дорогим вытканным серебряной нитью покровом, осыпанная свежими цветами.

– Это княгини Ефросиньи упокоение, – пояснил священник, увидев заинтересованный взгляд княжны.

Настасья невольно вздрогнула, не сладко чужое место занимать. И опять нестерпимо захотелось домой, бежать отсюда, от чужой скорби. «Я справлюсь, я справлюсь», – как молитву твердила юная невеста, выходя на яркий свет сентябрьского дня.

Княжий двор был широк, терем крепок, за хозяйственными клетями просматривался сад, отрада очам после пустынных улиц. «Не как у батюшки, да и тоже ладно», – залюбовалась Настасья резными сенями.

– Приехала, невеста приехала, – полетели со всех сторон крикливые бабьи голоса.

Челядь, галдя, вывалила, смотреть на новую хозяйку. Поодаль чинным рядом стояли горделивые бояре, они не подошли к обозу, не поприветствовали княжну, в их позах и ухмылках Настасье почудилось нечто угрожающее, или это волнение душило и все делало враждебным.

– Князю передайте, Анастасия Димитриева пожаловала, – с вызовом гаркнул Ермила, отбив небрежный поклон боярам. Те лениво откланялись в ответ.

«А свата-то здесь не жалуют, с чего бы?» – подметила Настасья, она неспешно сошла с возка, первой поклонившись дмитровской знати. Правильно ли это? А Бог его ведает. Ни один из бояр не пошевелился, даже не кивнул головой. Ледяной холод пробежал по венам невесты. «Что я сделала этим напыщенным людишкам, что они пред челядью меня оскорбляют?»

– Пока меня не было, почтение не в ходу стало, – злобно бросил Ермила, заступаясь за опекаемую княжну.

– Почтение заслужить надобно, – перекрыл суету властный звенящий мужской голос, и все разом затихли и повернули голову в сторону сеней. Настасья тоже оборотила взор наверх.

Со ступеней вразвалочку спускался муж, лет тридцати. По крытому аксамитом корзеню[1], небрежно накинутому на правое плечо, Настасья поняла, что пред ней сам князь Всеволод. Жених был красив, куда там до него простоватому Боряте. Порода чувствовалась в каждом движении, в повороте головы, в хищном разлете бровей, тонком с легкой горбинкой носе. Русые кудри волнами ниспадали на плечи, небольшая бородка подчеркивала правильный овал лица. Какого цвета у жениха глаза, Настасья на рассмотрела, но ей показалось, что в них застыло хмурое зимнее небо.

Князь придирчиво посмотрел на невесту, недовольно поджал губы. «Не понравилась я ему, – вконец расстроилась Настасья, – хочу домой».

– Княжну с дороги отдыхать отведите, венчание завтра, – процедил Всеволод, и пройдя мимо Настасьи, словно мимо стены, пошел к боярам.

– Княже, но ведь хороша, – засеменил за ним Ермила.

– Даже на мать не похожа, вся в черта того, – рявкнул Всеволод, сплевывая на землю.

Вот так встреча! По-разному представляла себе Настасья, как впервые увидит суженого, но такого и подумать не могла. Оскорбленная и всеми покинутая стояла она посреди двора. Если бы не слово, данное отцу, велела бы она сейчас развернуть коней и полетела бы прочь и от спесивого жениха, и от надменных бояр. Но нельзя, честь и долг не велят.

– Не печалься, Настасьюшка, – поспешила утешить ее нянька, – разглядит еще, не так-то быстро.

– Мне того и не надобно, – с досадой прикусила Настасья нижнюю губу. – Слышали, что князь велел? – прикрикнула она на нерасторопную челядь. – В покои мои меня ведите.

Горница была просторной с большим очагом и широким ложем. Слуги занесли короба и ларцы с приданым, расставив их вдоль стен. Из небольшого оконца открывался вид на сад – старые обгорелые яблони перемежались молодыми еще не плодоносившими деревцами. Успокаивающе пахло сырым листом и дымом.

Выпроводив своих девок и хлопочущую няньку Ненилу, Настасья повалилась на мягкий ворс ковра и разрыдалась, отчаянно и горько. «Не такая я ему, так и он мне не такой, гордыня – грех тяжкий. «Вся в черта», – вспомнила она слова Всеволода, – это он про отца моего так? Да этот гусак и ногтя моего батюшки не стоит! Сам он черт!».

Прорыдавшись, Настасья села, обняв колени, где-то со двора слышались мужские разговоры и смех. Может это князь со своими боярами над ней потешается? «Да и пусть смеется. А жениться на мне все ж ему придется, гордыню переломить, потому как мой отец его сильней, и не Всеволоду с его худородным княжеством против нас выступать», – Настасья рукавом вытерла слезы.

Будущее рисовалось мрачным и беспросветным, и от этого хотелось выть и скулить побитой собачонкой. «Знали бы родители, как меня здесь встретят, так может и пожалели бы, да дома оставили. Конечно, оставили бы, они меня любят, и братики меня любят, и даже братец Ростислав, всем я мила была. А эти… да плевать мне на них. Господь терпел и нам велел, я все вытерплю, я терпеливая».

[1] Корзень (корзно) – княжеский плащ.