Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Глава XV. Память
Пред церковью никак не могли решить, кто будет держать на руках княжича Ивана. Ребенок был слишком мал, и по правилам должен был находиться с левой стороны от алтаря вместе с бабами, девками и еще не исповедующимися детишками. Держать его полагалось либо няньке, либо самой княгине, но Всеволоду хотелось, чтобы все увидели – сын пошел на поправку, что есть прямой наследник, и настоял, чтобы Ивана во время службы держал кто-нибудь из бояр. Однако малыш сильно испугался незнакомых бородачей и не пошел в руки: ни к прочимому ему в дядьки статному красавцу боярину Микуле, ни к Ермиле, ни даже к тиуну Якову. Роняя крупные слезы и пряча лицо в складках Настасьиного убруса, Ивашка ни в какую не хотел отлипать от матери.
– Ладно, сам держать стану, иди сюда, Иван, – протянул к сыну руки Всеволод.
– Негоже, княже, – шепнул Ермила.
Настасья и сама понимала, что не князю с младенцами на руках стоять. Народ нетерпеливо суетился, без княжеского семейства службу не начинали.
– М-м, – руки к Ивану протянул огромный как гора немой гридень Всеволода Кряж, муж необъятной силы и такого же необъятного спокойствия. – М-м.
Иван удивленно открыл рот, разглядывая кудрявую каштановую бороду гридня и, к удивлению для всех, пошел.
– Пускай Кряж держит, – выдохнул Всеволод.
Намучившиеся бояре охотно согласились.
Стоять впереди большой толпы Настасье было неуютно – держаться горделиво, выдерживать цепкие настырные взгляды, чувствовать спиной, что шепчутся о тебе: и про равнодушие князя, и про низкое происхождение, и про подозрения в убийстве няньки и княжей полюбовницы, а может и еще о чем-то таком, о чем Настасья и не догадывалась. И повернуться, и рассмотреть боярских дочек, чтобы предположить, которая среди них Домогостова, молодая княгиня тоже не могла, ей следовало усердно молиться и подавать пример прилежного смирения, а не глазеть по сторонам.
Зато самого посадника Домогоста Настасья прекрасно рассмотрела, он стоял по левую руку от князя, в зоне видимости княгини. Среднего роста, узкоплечий, но с большим дородным животом, усиливающимся прогибом позвоночника в пояснице. Видимо кланяться этот человек не привык, скорее наоборот, откидывался назад, чтобы лучше разглядеть, кто там приветствует его самого. Волосы прямые, жидкие, но без залысин, мягко-округлые бесцветные брови, широкий у переносицы нос и тонкая длинная борода. Настасье дмитровский посадник сразу не понравился, хотя может она заранее внушила себе, что видит затаенного врага, богатое воображение часто с ней играло дурные шутки.
После службы Всеволод, перехватив у Кряжа сына и взяв за руку Прасковью, пошел к гробнице Ефросиньи. Настасью не позвал, она в одиночестве вышла из собора. Боярыни и их дочки вежливо с ней раскланивались, но разговоров не заводили. «Понятно, боятся, что в дружбе с опальной княгиней уличат. Чего со мной дружить, ежели завтра меня в монастырь запрут?» – с раздражением думала Настасья. Среди боярышень были и писанные красавицы, румяные да приятно-округлые, и совсем невзрачные, угловатые, которых не спасали даже шелковые убрусы и крытые дорогим аксамитом полушубки. Юные девы упорхнули со двора пестрой стайкой, так и не позволив Настасье угадать дочь посадника.
– Домой поезжайте, – это сзади появился Всеволод, передавая ей клюющего носом Ивана.
Настасья торопливо приняла ребенка.
– Княже, стынет все, заждались, – зычным басом нетерпеливо окликнул Всеволода боярин Микула, с любопытством поглядывая на княгиню.
– Меня посадник Домогост на пир позвал, – неохотно объяснил Всеволод, отвечая на вопросительный взгляд Настасьи.
Словно ударил. Так вот, к будущей жене в гости.
– Ну, кланяйся от меня, – процедила Настасья, а глаза кричали – да как ты можешь делать мне так больно, за что?!
Всеволод почувствовал недовольство жены, надулся, покраснел.
– Поздно явлюсь, не жди.
– Да так и сделаю, – справилась с собой Настасья и равнодушно повела плечом.
«Будто я его жду каждый вечер, много о себе думает, пусть по нем боярышни вздыхают». Постоянные перемены в обращении мужа ее порядком вымотали. Вон Микула этот, ровесник Всеволода, ухарь с мягкими почти женскими чертами лица, так и поедает молодую княгиню голубыми глазищами, шапку снял, пятерней пригладил светло-русые кудри, стараясь понравиться. Настасья уж научилась отличать мужской интерес от праздного любопытства, а муж только нос воротит, да удрать поскорее спешит. «Ведьма я ему! Не люба. Так и он мне не люб, надо это себе почаще напоминать, а то улыбнется, слово какое помягче скажет, и уже бегу, что голодная псина в глаза заглядываю. Срам, да и только».
На окошко быстро наваливался вечер. Настасья, приоткрыв ставни, смотрела, как одна за другой зажигаются звезды. Теплый южный ветер съедал тонкий снежный пух, опят возвращалась слякоть. Осень не спешила отдавать зиме бразды правления.
Весь оставшийся день княгиня честно пыталась не думать о муже, про этот злополучный пир, гнала желание прислушаться к скрипу половиц, бодро улыбалась, показывая, что все в порядке. Приказала тоже накрыть стол, и усадила за него Прасковью и Феклу, даже рассказывала какие-то забавные случаи из Черноречья, но вот дверь в ложницу затворилась и можно было снимать опостылевшую маску. «Быстрей бы зима, и чтоб мороз покрепче».
– Светлейшая, – в горницу робко заглянула Маланья, – там гридень немой пришел, показывает тебя позвать, наверное, руками водит, мы точно не поняли, что к чему.
«Всеволод!» Настасья сорвалась с места и побежала за маленькой служанкой.
Человек-гора стоял, уперевшись в потолок затылком.
– Что с князем?!! – подлетела к нему Настасья, пытаясь по лицу гридня прочесть хоть что-то. – Случилось чего?
Кряж покачал перед ней ладонью: «Не совсем? Не все так плохо», – считала она жест. Великан махнул рукой в сторону двери, мол, пойдем.
– К князю? – уточнила Настасья.
Он согласно кивнул.
– Маланья, Забелка, сбирайтесь, со мной пойдете, – окликнула княгиня холопок.
– У-у, – отрицательно покачал головой Кряж.
– Только я? Да что стряслось?
«Глупый вопрос, как он тебе ответит?»
Настасья растерялась. С одной стороны, там что-то явно случилось, скорее всего с князем, и нужна она, гридень ведь не просто так именно к княгине явился. С другой, Настасья его не знает, а вдруг он от них, от тех, что убили Сулену. И пока Всеволод на пиру, Настасью тоже зарубят. Она переводила глаза от двери к гридню и назад. Что же делать? Кряж терпеливо ждал.
«Всеволод не мог доверить сына в руки дурного человека… или мог? Меня же он считает ведьмой. А если с ним беда?»
И Настасья, накинув на плечи душегрею, крикнула гридню:
– Веди.
Кряж повел княгиню по какой-то совсем неизвестной ей части терема, в которой она никогда не бывала. По пути не встретился ни один человек. Тревога только усиливалась. «Зачем я иду, телка неразумная?» – ругала себя грубыми словами Настасья, но старалась не отстать от гридня.
Они повернули еще раз за угол, Кряж отворил дверь, и перед Настасьей открылся задний двор и конюшни. Низко кланяясь, навстречу ей выбежал конюх Левонтий:
– Светлейшая, только на тебя надежда.
Два здоровенных детины теперь окружали княгиню с двух сторон.
– Что стряслось? – выдохнула она, стараясь казаться смелой.
– Княже, – зашептал конюх, – явился неизвестно откуда, во хмелю крепко, завалился на сеновал спать и вставать не желает. – Мы его с Кряжем подымать, а он на нас кидается, меч выхватывает. Не можем в тепло его завести, студено, застудится сердешный.
– Где? – только и смогла вымолвить Настасья, то ли расстроившись от вести о попойке мужа, то ли обрадовавшись, что не ранен и не с полюбовницей.
– Да тут вот. А я говорю Кряжу – за княгиней надобно слать, князь ее смущается, да может послушает. А как в терем войти, меня-то и на порог не пустят, вот гридень и пошел. А я уж думал не вызовет тя, светлейшая, испугаешься, – обычно немногословный конюх все говорил и говорил, выпуская накопившуюся тревогу.
«На своих с мечом кидается, а меня, ведьму, так и совсем зарубит», – ноги тряслись в коленях, Настасья шла.
– А коль пойдет, так Кряж его сам оттащит, чтоб никто в таком-то обличье не видел, – продолжал бубнить Левонтий. – Ни к чему челяди таким-то князя видеть, языки у них длинные.
Всеволод лежал свернувшись калачиком, притихнув, в руке был зажат тяжелый боевой меч. «Сыро здесь и холодно, нельзя всю ночь тут спать», – согласилась Настасья с конюхом.
– Княже, вставай, – окликнула она мужа, боясь слишком близко подходить.
Всеволод что-то пробурчал.
– Княже, пойдем в дом, – Настасья чуть приблизилась.
– Сказал не пойду, прочь ступайте! – прорычал Всеволод, махнув в воздухе оружием.
– Любушка, соколик мой, пойдем почивать, – простонала Настасья, отчаянно подходя совсем близко. – Пойдем.
Всеволод поднял голову, спутанные волосы упали на лицо, делая в свете лучины взгляд серых глаз совсем уж диким. Таким Настасья его еще не видела, даже в день свадьбы, когда он солидно перебрал.
– Соколик, пойдем домой, – повторила она, пытаясь пробиться к его сознанию.
– Фрося? – улыбнулся он ей, отшвыривая меч.
Настасья остолбенела. Всеволод обмяк, Кряж быстро подхватил его в подмышках, поставил на ноги и повел к терему. Всеволод послушно пошел, больше не упираясь.
– Ты, княгинюшка, не печалься, – проследил за Настасьиным расстроенным взглядом конюх, – это у них на Покров венчание с покойницей было, вспомнилось, должно, вот и накатило. Проспится.
– Проспится, – мимодумно повторила Настасья.
– Вот меч, только завтра ему отдать, – протянул Левонтий подобранное оружие.
– Д-да, – Настасья почувствовало тепло от кожаной обмотки рукояти.
Меч был тяжелым и оттянул руку.
– Благослови тебя Бог, Левонтий.
Настасья, раздавленная, побрела к терему.
Глава XVI. Угроза
Утро выдалось туманным, ленивым. Настасья долго не вставала, глядя в потолок. Все не выходило из головы это «Фрося», и такая детская радость в зимних очах, как у Прасковьи, когда ей перстенек или ленту дарят. Отчего-то захотелось еще раз сходить к гробнице прежней княгини, но не с Параскевой или Феклой, а одной, со своими потаенными мыслями, чтобы излить их вдали от чужих глаз. Когда-то, много лет назад, молоденькая Ефросинья, так же как Настасья, появившись на пороге Дмитрова, смогла излечить мужа от ран первой любви, отвлечь, окутать теплом рук, зажечь новые чувства, а вот у нее, Анастасии, ничего не вышло, может мало старалась?
Да, если бы ей того, прежнего, юного Всеволода, да и она справилась бы, непременно окрутила, и дня бы не прошло. А как подступиться к взрослому, заматеревшему мужу, по которому жизнь уж вдоль и поперек проскакала на черном коне горя? Как быть, ежели он в черты лица сына всматривается, и Ефросинью свою вспоминает, а нынешняя княгиня и тенью покойницы встать не может, и лишь злит до отчаянья.
«Помолиться надо, тяжко, мочи нет», – приняла решение Настасья.
В церкви стоял полумрак, маленькие окошечки пропускали тонкие лучи слабого осеннего света, свечи не горели. Только у изголовья гробницы княгини Ефросиньи пылала лампада, вырывая из мрака фрагмент каменной плиты. Настасья медленно перекрестилась и пошла прямо к погребальной абсиде. Постояла, склонив голову, робко коснулась холодного камня. Снег на улице к полудню истаял окончательно, не оставив даже талых луж, а здесь под каменными сводами почему-то было по-зимнему морозно, зябко. Цветов в эту пору уже не сыщешь, но на надгробии бесформенной массой лежала охапка веток шиповника, алые ягоды смотрелись каплями крови.
– Он принес… Для тебя принес, – вслух мрачно произнесла Настасья, обращаясь к безмолвной сопернице. – Победила ты меня, с мертвыми сложно тягаться. Это у живой зазнобы можно недостатки углядеть, стороны слабые отыскать, а мертвая, что ангел, не дотянуться.
Настасья села прямо на пол, прислоняясь лбом к равнодушному камню.
– Да нешто я виновата, что ты померла, а я на твое место приехала? Да разве ж я тебе зла желала? Жила и не ведала, что так выйдет. За что же меня наказывают? Я ведь тоже любви хочу. И дитя свое в чреве выносить, и чтобы ножкой изнутри било, и чтобы муж волком не глядел, ведьмину дочь во мне не видел, а как давеча с теплом улыбался, да в очи с нежностью заглядывал. Разве ж это много? – она замолчала, отирая слезы.
Лампада продолжала мерно гореть, охраняя четкий круг света от наваливающегося мрака.
– А если бы мне предложили на выбор с тобой местами поменяться, – страшным голосом выдавила из себя Анастасия, – то я б колебалась, страшно бы мне было, я ведь тоже из плоти и крови, а все ж я бы тебе место уступила, ради него уступила бы. Больно видеть его таким, а сделать ничего не могу, не получается.
Входная дверь едва слышно скрипнула. Настасья, не раздумывая шмыгнула за гробницу, забиваясь в угол. Стыдно было, ежели кто увидит ее в слезах на могиле прежней княгини, нельзя доставить им эту радость.
Надрывно заныли половицы, прогибаясь под тяжелыми ступнями. Кто там? Отчего крадется как вор?
– Здесь толковать станем, в эту пору никого нет, – послышался сдавленный мужской шепот. – Чего звал?
– Плохо дело, и эту уморить нужно, и чем скорее, тем лучше, – не голос, а змеиное шипение, сразу и не разберешь – муж говорит али баба.
– Чего спешить, в спешке только блох гонять? Подождем, – немазанными воротами проскрипел первый.
– Да нельзя ждать! Не сегодня – завтра он ее на ложе возведет. Второго народят, тогда уж не продеремся!
Анастасия боялась пошевелиться, она даже дышать стала через раз. Ей казалось, что сердце слишком громко стучит, выдавая ее присутствие. Кто эти люди? Кого они хотят уморить? Второй голос, тот, что помягче, знакомым кажется, но шепчет, не разобрать.
– Глупость мелешь, – зарычал грубый, – князь на княгиню и головы не поворачивает, всем об этом ведомо. Димитрия Чернореченского скоро в Орде удавят, наш освободится и княгиню в монастырь сошлет, и руки марать не придется, подозрения лишние наводить. Старая кадушка прошлый раз нас чуть не выдала, знаешь, какого страху я натерпелся? Ждем. Вот мое слово.
– Тебе хорошо, а мне каково в позоре ходить, все пальцем указывают да за спиной перешептываются.
– Сам виноват, спешить не надо было. На все время нужно.
«Виноват? Второй тоже мужик. А говорят-то обо мне? – Анастасия зажала себе рот рукой. – Ефросинью уморили! Отцу опасность грозит!» Сердце перестало частить, а принялось выдавать ритмичные тяжелые удары, виски сдавило.
– Лиса она, как мачеха ее, одна порода, – промямлил муж с бабьим шепотом, – окрутит она его, ой окрутит, уж так вокруг него вьется. Не успеем!
– Ждем, я сказал, – рявкнул грубый. – До весны, а там видно будет. И не баловать без меня.
Половицы опять заскрипели. Неизвестные пошли к выходу. Настасья чуть приподнялась, чтобы разглядеть злодеев, но увидела лишь два черных силуэта – большой грузный и поменьше, слишком темно. Из храма незнакомцы вышли не через главные ворота, а завернули к боковой двери, которая оказалась незапертой. Легкий сквозняк, и Анастасия снова осталась одна.
Подождав немного, на негнущихся ногах она вышла из укрытия.
– И эту уморить? – повторила страшные слова. – А отец родной-то правду мне приходил вещать, – Настасья торопливо перекрестилась на фреску Архангела Михаила. Теперь полумрак церковного притвора не пугал, а успокаивал, враги там, снаружи. – Что же делать? Сказать Всеволоду? Да он не поверит, только в ярость придет, слушать меня не станет. А самой мне не справиться, я никому довериться не могу, любой врагом оказаться может, даже Фекле доверия нет… и голос такой знакомый! Выходит, я обречена, по весне меня удавят, а ежели Всеволод передумает, да смилостивится ко мне, так и раньше!
Настасья опять села на пол у подножия гробницы, обнимая колени.
– Можно уехать к отцу и спастись. Все ему рассказать, и про сегодняшний разговор тоже, уж он мне поверит, он не Всеволод. Может нянька права – князь мой со мной не был, епископ нас развенчает, а по благословению можно и нового мужа сыскать… И забыть все, как дурной сон, никогда не вспоминать… И его не вспоминать…
От камня по спине потянуло холодом, пальцы на ногах стало покалывать. Настасья неохотно поднялась. Странный выбор – жизнь или борьба за недостижимую любовь к человеку, которому этого и не нужно.
– Послушай, Ефросинья, – в отчаянье кинула Настасья тяжелому надгробью, – может так случиться, что скоро и я рядом с тобой буду лежать. Хотя нет, для меня место попроще сыщут, и цветов никто не принесет… Но ты же доброю была, милостивой! И вины моей пред тобой нет. Я за детками твоими пригляжу, в обиду их не дам, а ты замолви за меня там, в небесных кущах, словечко, чтобы хоть на краткий миг, да хоть на день, мне бабьего счастья чуть отсыпали, пусть не так щедро, горсть одну, мне и того хватит.
Лампада мерно качнулась. Анастасия, подобрав тяжелый навершник, побежала к выходу, нет не умирать, бороться за любовь.
Как назло, в охранники Настасья выбрала себе Кряжа. Если он и заметил кого-то из нарочитых мужей, отходящих от церкви, то рассказать княгине уж точно не сможет. Да и на торг ли завернули злодеи? Они могли уйти задней улицей, никем незамеченными.
– Бояре здесь какие не проходили? – все же спросила Настасья у гридня-великана.
Тот отрицательно помотал головой.
Вначале, под впечатлением от произошедшего, Настасья была возбуждена и смела, но чем ближе они с Кряжем подходили к княжьему двору, тем сильнее княгиню опутывал страх.
«Что же делать? Может все же решиться да Всеволоду сказать? Да разве ж он поверит! Только намекнула на посадника, так и то как орал, а если я про смерть Ефросиньи поведаю… должно раньше душегубов меня придушит – коварная дочь Улиты раздор сеет, именем любимой жены прикрываясь… Уж вестимо, как все будет. И кому помешала Ефросинья? Кому мешают жены князя Дмитровского? Тому, кто желает пристроить свою дочь за князя. Значит, всем крутит этот Домогост. А в тереме княжьем есть его человек, да может и не один. Они обо всем ему докладывают. А Сулену с дочкой убили, так как те слишком уж многое ведали. Про то душегубы сами сказали… Ну, ничего, у меня еще есть время до весны, а там Ивашка совсем уж окрепнет, бегать станет, все тогда Всеволоду выложу и в монастырь отпрошусь…» К ужасу, Настасья заметила, что у нее дергается веко. «Успокойся, – приказала сама себе, – у тебя есть время. Я что-нибудь придумаю, а не смогу, так матушке Елене найду с кем грамотицу передать, она мудрая, что-нибудь посоветует, на погибель меня не отдаст».
На сенной порог Настасья вступила уже немного успокоившись.
Глава XVII. Ловы
Навстречу княгине выбежала Фекла.
– Князь пробудился, к заутренней трапезе тебя дожидается.
– Уж вечерять пора, – усмехнулась Настасья. – Сильно мается болезный? – не удержала она злой иронии.
– Крепится, – вздохнула Фекла, но узкие щелочки хитрых глаз тоже смеялись.
– А Прасковья с Ивашей? – Настасья скинула тяжелый полушубок на руки подбежавших челядинок.
– Не гневайся, не дождались тебя, светлейшая, уж откушали.
Настасья потерла красные обветренные руки. В волнении, выбежав из церкви, она забыла не только надеть рукавицы, но и запахнуть плотнее шерстяной убрус, и только попав в домашнее тепло, всей озябшей кожей ощутила, как продрогла под влажным, пробирающим до косточек ветром.
– Похлебочки бы горяченькой, – улыбнулась Настасья Фекле.
– Так все готово, светлейшая.
Настасья зашуршала подолом вдоль бревенчатых стен, направившись в трапезную. После вчерашнего сеновала видеть Всеволода ей не хотелось. «Чего он меня ждет? Похлебал бы кислых щей с похмелья, да и шел бы по своей надобности, – раздраженно думала она, и тут же участливо вздыхала, – а не простудился ли, не в жару ли?» Определить свое отношение к мужу до конца она так и не смогла.
Всеволод смурной в одиночестве сидел за трапезным столом. На столе дымились кушанья, но князь не ел, задумчиво глядя куда-то в край столешницы.
– Здрав будь, княже, – холодно произнесла Настасья, приближаясь.
– Все ли ладно? – неожиданно мягко вдруг обратился он к ней, даже слегка привставая.
– Молиться ходила, в толпе не могу, в одиночку лучше, – поспешила оправдаться Настасья, хотя у нее об том никто и не спрашивал.
– А нынче пироги с брусникой, как ты любишь, – указал Всеволод на золотую корочку сдобы.
«Откуда ему знать, что я люблю?» – удивилась Настасья, медленно присаживаясь к столу. Ела она молча, не поднимая глаз, продолжая мыслями пребывать у мрачного надгробья.
– Да не буду я больше так напиваться, обещаю, – по своему объяснил ее отсутствующий взгляд Всеволод, – не знаю, что на меня нашло, и выпил не так что бы уж и много… бывало и больше, – и тут же осекся, осознав, что взболтнул лишнего.
Настасья промолчала, отложив полпирожка. Кусок в горло не лез.
– Наговорил тебе чего во хмелю? – насторожился Всеволод, заглядывая ей в лицо.
– Нет, Фросей назвал, – с вызовом посмотрела на него Настасья.
– Ну, прости… опять скажешь, обижает, а потом прощение просит, – кисло улыбнулся он.
– Не скажу, княже, твоя воля, – равнодушно пожала плечами Настасья. «Сломалась я. Сил уж нет, а как в храме жарко просила, а пришла, и нет воли бороться».
– Левонтий сказал, ты на меч кидалась, чтоб меня выволочь, – у Всеволода покраснели мочки ушей, а по шее пошли красные пятна, – ты так больше не делай, я ж зарубить тя мог.
– Не зарубил бы, не мучь себя, – наконец поняла причину княжьей доброты Настасья.
«И зачем ему конюх все поведал? Теперь мается, а изменить уж ничего нельзя. Впрочем, так ему и надобно».
– Я не хотел, не знаю, что на меня нашло. Я уж бранил их, что за тобой послали… что ты меня таким увидела, – князь прикусил нижнюю губу, вид у него был крепко виноватым.
Можно было потоптаться по нему, раз уж он готов каяться, отмстить за «ведьму» и пир у Домогоста, и Настасья не отказала себе в удовольствии:
– Да ты горишь, княже, не жар ли? – ехидно спросила она, намекая на покрасневшие стыдом уши.
– Да может и жар, приложи ручку, – и лицо серьезное, без усмешки.
Настасья встревоженно поднялась, потянулась ладонью ко лбу мужа – теплый, но не горячий. Облегченно выдохнула.
– Ты губами, ловчей будет, – а вот теперь в серых очах плясали веселые искорки.
– Нет у тебя жара, и так понятно, – надувшись, села на место Настасья.
– Целовать уж не хочешь? – Всеволод замер, ожидая ответа.
«Зачем выпытывать, опять по кругу ходить? А потом ворвется какой-нибудь посланник, и все рассыпится».
– А ты хочешь? – смело ответила она на вопросительный взгляд.
И как в воду глянула. В горницу с поспешным поклоном, сияя кривой улыбкой, влетел тиун Яков:
– Княже, вепрь! Ловчие вепря выследили на Терновой заимке. Тебя ждут, бают – матерый зверина.
Яков говорил с придыханием, увлеченно размахивая руками и глупо скалясь, но глазом косил то на молодую княгиню, то на князя, словно пытаясь угадать, а что здесь происходило. «А ведь это может быть и он, – пробрало Настасью, – покойную Желану отправлять со двора не хотел, все время против меня князю поет. И по росту на одного их злодеев подходит. И сейчас прибежал, спроста ли?» Настасья разволновалась, комкая край рукава. Вот он, враг, да еще и так близко.
– Настасья, да слышишь ли меня? – как сквозь толщу воды долетели до нее слова мужа.
– Что? – встрепенулась она.
– Хочешь, не поеду? Слово скажи, – и взор горячий, прямо в душу заглядывающий, как желала она совсем недавно, чтобы муж вот так на нее снова посмотрел, оттаял.
Но не только Всеволод, но и Яков маленькими поросячьими глазками прощупывал лицо княгини. «Они не будут ждать весны, сейчас убьют, если приметят, что меж нами с князем есть что-то?» Ладони вспотели.
А ведь Настасья так отчаянно молила у гробницы помощи, клялась, что жизни за любовь не пожалеет, и сама верила в это, а теперь струсила, испугалась наваливающейся угрозы. За окошком зарядил дождь, а так хотелось дождаться зимы, на саночках прокатиться, и чтобы мороз за щеки хватал. Жить хотелось.
– Нет, – почти выкрикнула княгиня. – Ты, княже, поезжай на ловы, – и, увидев, как погас взгляд мужа, торопливо добавила, – там же вепрь.
– Вепрь, вепрь! – довольно закивал Яков, чувствуя победу.
– Ну, вепрь так вепрь, – раздосадовано отозвался Всеволод, поднимаясь. – Вели, пусть лошадей запрягают, – небрежно махнул он тиуну.
Настасья почувствовала, как его досада перетекла и к ней, словно они опять упустили что-то важное.
– Удачных ловов, – пожелала она мужу в спину.
– А Микула мне вина не присылал, – бросил он ей через плечо.
– Какого вина? – не поняла Настасья.
Всеволод резко развернулся, захлопывая оставленную Яковом открытой дверь.
– Борятка, кметь, за тобой волочится, мне об том ведомо, – холодно бросил он. – И вино сам купил, чтобы тебя повидать.
Опять обвинения, и оправдываться бесполезно, уж там ему растолковали, как ворогам надобно было.
– Ну, я же дочь колдуна, чего от меня еще ждать, – ледяным тоном произнесла она, ожидая вспышки гнева.
– Я тебя в том не обвинял! – рявкнул Всеволод. – Да только ты пред ним зарделась и бусы для него нацепила.
«Для тебя я, дурень, все утро наряжалась! – простонало Настасьино сердце. – Да коли тебе не надобно, так я здесь при чем?» Всколыхнулась обида, ну никак с этим дурным не получается равнодушной ходить.
– Пошли ко мне кого, княже, я тебе меч твой передам, – ответила Настасья невпопад, не желая продолжать бессмысленную перепалку.
– А меч у тебя что ли? – буркнул Всеволод. – А я думал у Домогоста обронил.
Настасья поклонилась и пошла к себе, но Всеволод упрямо побрел за ней.
– Сам заберу. И подарки от него принимала, думала, я не знаю? – настырно продолжал он обвинения.
– Какие подарки? – раздраженно бросила Настасья.
– Пряник печатный, – выдал Всеволод.
Настасья резко развернулась, чуть не налетев на следующего по пятам мужа.
– Кто тебе про то сказал? – уперлась она в него взглядом.
– Кому надо, тот и сказал, – упрямо не выдал осведомителя князь.
– А что ж тот «которому надо» не сказал, что я того подарка не принимала, что он мне в окно сам влетел?
– Так выкинула б назад, как благонравной жене положено! – взорвался Всеволод.
– Мне как благонравной жене хлебом разбрасываться не положено, я его девкам своим отдала, чтоб попотчевались. А коли бы и сама съела, так и что? – взбунтовалась Настасья, да так громко, что должно стены задрожали под ее звонким голосом. – Я те не супружница, об том всем ведомо, и отроку этому безусому ведомо, что я у тебя в небрежении, вот он там себе чего и навыдумывал. А к чужой жене и он бы не полез!
Выкрикнув все это опешившему Всеволоду, она залетела в свою ложницу, приподняла подушку, доставая меч.
– Вот, забирай! – протянула вошедшему мужу. – А я домой уезжаю, к отцу. Моему отцу! Всем ты веришь, кроме меня, все у тебя хорошие, одна я ведьма!
– Да не ведьма ты, – растерялся Всеволод от ее напора, – в сердцах бросил, ты мне теперь до смерти припоминать станешь?
– То пусть тебе другие припоминают, к Домогосту сходи, там тебе что надо напомнят, – Настасья с вызовом скрестила руки на груди.
– Чего ты к Домогосту пристала, он-то тут причем? – проворчал Всеволод.
– Сам разбирайся, охрана мне твоя до Черноречья не нужна, сама на торгу найму. А отца не бойся, он на тя не пойдет, женись здесь на ком хочешь, – Настасья заметалась по горнице, хватая и скидывая в короб вещи – зерцало, ларец с бусами, старый повой. – А Иваша без няньки этой, больно доброй, на поправку идет, только няньку ему из другого града сам перевези, здоровее будет. Поезжай на ловы свои, приедешь, а злобной ведьмы уж не будет.
– Ну, чего расходилась? – поймал ее за талию Всеволод.
– Пусти! Там вепрь убегает! – попыталась отпихнуть его Настасья.
– Да ты ж сама меня на ловы спровадила, – возмутился Всеволод, – надоел тебе уж больно.
– Тебе ж туда и хотелось, так и не держу. Чего ты за меня хватаешься? Я девка и себя для мужа блюсти стану!
– Для мужа? – разжал Всеволод объятья, отступая.
– Для мужа, – подпалила «последний мост» Настасья.
– А я не муж?
– Нет.
– И не люб тебе? – моста уж нет, но осталась тоненькая кладочка[1].
Ну и что сказать? Она и сама не знала, ненавидела, это да, а любит ли? Настасья упорно молчала.
– В Черноречь не пущу, и не надейся, – рявкнул Всеволод и вышел, громко хлопнув дверью.
[1] Кладь – небольшой мосток через ручей или речушку.
