Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"

Автор книги: Татьяна Луковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава XXXIV. Любенький

Дни потянулись тревожной, унылой чередой: один, второй, третий. Сколько времени нужно, чтобы обернуться сначала от Дмитрова к Бежску, а потом уж к Черноречью? Больше седмицы. Да еще в Дмитрове могли задержать, вороги все ж кругом, мог и не сразу выехать, а в Бежске детей собрать, а если Иваша захворал? Настасья бродила тенью по родному терему, погруженная в себя. Мать, как могла, пыталась ее отвлечь, то усаживая рядом с собой за вышивкой, приправляя работу шутками и местными сплетнями, то затягивая песню, то балуя дочь пирогами да медовыми коврижками. Все напрасно. Настасью тянуло на крепостную стену, была б ее воля, она бы не слезала с городни, высматривая закатную дорогу.

И всадники появились, небольшой отряд приехал не с запада, как ожидалось, а от Дмитрова, с полуденной стороны. Настасья еще издали сразу признала скакавшего впереди одного из ближайших гридней Всеволода Путшу. Вот только самого Всеволода меж дмитровских гостей не было. Неприятные предчувствия перехватили дыхание, словно невидимая рука легла на шею и начала душить.

Гонцам отворили ворота, они въехали в град. Настасье хотелось выбежать навстречу, но сдержалась. Князь Чернореченский повелел привести посланника Путшу в гридницу. Крепкий, хоть и приземистый, дмитровский гридень тряхнул темно-русыми кудрями, быстро стрельнул глазами в сторону Настасьи и вежливо поклонился князю и княгине Чернореченским.

– С какими вестями пожаловал? – с видимым спокойствием спросил Димитрий, скользя по гонцу испытывающим взглядом.

– Наш князь, Всеволод, з-зла на княгиню свою не д-держит, – с легким заиканием произнес гонец, – отпускает ее с добром. В-велел кланяться.

«Отпускает?» «Что значит «отпускает»»? – голова начала кружиться, а лицо кудрявого гридня расплываться. «Стоять, сильной надо быть!» – приказала себе Настасья, выпрямляясь.

– Это все? – так же с ледяным спокойствием произнес Димитрий.

– Все, к-княже, – еще раз поклонился Путша.

– Здрав ли княжич Иван и княжна Параскева? – сухо произнесла Настасья, не узнавая своего такого же спокойного, как у отца голоса.

– Все з-здравы, – не выдержал взгляда карих очей гонец и отвел глаза.

– Ну, так не держим, можешь возвращаться, – поднялся Димитрий, небрежно махнув гонцу рукой.

– А куда спешить? – вдруг тоже поднялась Елена, легкая усмешка заиграла на ее губах. – Пусть гостюшки переночуют, в баньке попарятся, чай, добрую весть принесли, князь же Всеволод зла не держит, так ведь? – сделала она шаг к растерявшемуся гонцу.

– То т-так, светлейшая, так, – растерянно закачал головой Путша, – что с полюбовником с-сбежала, князь не… гневается.

– Вот видишь, новость-то какая славная, – хлопнула Елена в ладоши. – Эй, – кликнула она своих гридней, – попарить гостей, да покрепче.

– Да мы п-поедем, пора уж нам, – попятился Путша, шарахаясь от чернореченских воев, – к-князь велел сразу назад ехать.

– Успеете, – рявкнул Димитрий, поддержав жену.

Настасья уже плохо соображала, что происходит, ей уж то было не интересно, развернувшись, она побрела, не разбирая дороги. «Отпускает! Что дурную животину! Вот так, не разобравшись! А Параскева, неужели ему все не рассказала, как Борятка сына его чуть не убил, как я спасти Ивашу хотела, неужели пощечину лишь вспомнила? Как же так? Или он ей не поверил, настолько его там накрутили? Отпускает!»

Дорогу ей перегородил Кряж, неожиданно вывернувший из-за угла.

– Слышал, Путша приехал? Сказал, Всеволод меня отпускает, – страшным голосом промолвила Настасья. – Не жена я ему больше. Так вот.

– Путша – десная[1] рука Всеволода, и в степь с ним ходил, – пробормотал Кряж. – Неужто все правда? Дак это он сгоряча, должно, прямо из Дмитрова Путшу заслал, до Бежска еще не добравшись, а с княжной встретится, она ему все поведает, как оно на самом деле было, так и передумает.

Кряж, как мог, подбадривающе улыбнулся.

– После такого позора, я сама уж не поеду, чай, я княжья дщерь, а не холопка ему. Ты можешь в Дмитров вернуться, коли пожелаешь, я не держу, – Настасья больно прикусила губу, чтобы не расплакаться.

– Я сейчас тебе, княгиня, непотребство скажу, уж прости, – Кряж отступил к стене, показывая, что не преграждает ей дорогу, и она может идти дальше, коли не захочет слушать, – сейчас скажу, а больше никогда и под пытками не вырвут. Коли б ты ровней мне была, а не княжьей дщерью, я б за тя поборолся бы, да хоть и за мужем ты б была, грех бы на душу взял… Зла я те не сделаю, при тебе верным псом останусь, просто ты понять должна, что за такую как ты и помереть можно… И князь Дмитровский то поймет… да, видать, поздно уж будет.

Кряж совсем запутался в словах, глубоко вздохнул, опуская голову.

– Благодарствую, – кисло улыбнулась Настасья и тяжелой походкой сломленного человека пошла прочь.

В холодной неотапливаемой светлице, было отчего-то невыносимо душно, воздуха не хватало. Настасья одно за другим отворяла законопаченные на зиму окна, жадно глотая морозный воздух.

– Да что ж ты делаешь?!! Дурная!!! – зашумела на нее Елена, кидаясь затворять ставни обратно.

– Жарко, – разрыдалась дочь, сползая на лавку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Да от него ли гридень? Да может засланный? Сейчас наши молодцы его «порасспрашивают» душевно.

– Не надо, отпустите, – прошептала Настасья, – няньку с девками надо оттуда забрать, коли живы еще. Вели послать, а то может уж бредут пешими, а мороз.

– Пошлю, да разобраться же надобно. Чего ж ты так-то сразу… – Елена обхватила дочь за плечи. – Ну, а коли и все так, ну свет же не померк, вон весной уж пахнет.

– Я теперь из терема выйти не смогу, всяк надо мной насмехаться станет, – Настасья утерлась краем убруса.

«Да, вот почему я раскисла, мне просто пред людьми стыдно, а на князя моего мне плевать, не люб он мне больше и имени его уж не помню, и лица… нет его более, в снегах половецких сгинул».

– Да кто над тобой смеяться будет? – возмутилась мать. – Спасительница града, уж всем известно, что ты Ростислава привела. Сил много Давыд собрал, и отцу бы одному не одолеть. Да народ тебе ноги готов целовать, горой за тя встанут, – Елена говорила пламенно, с напором, пытаясь достучаться до дочери. – А епископу я сама отпишусь, мужа тебе сейчас же искать станем.

– Не надобно, в монастырь хочу, покоя и тишины, – выдохнула Настасья.

– Вот еще чего, – фыркнула мать, – найдем, да пусть локти кое-кто кусает.

Настасья что-то упрямо хотела возразить, но дверь с грохотом отворилась, ударившись о стену.

– Ой! – и сама испугалась молоденькая холопка, что так шумно ввалилась к хозяйкам.

Елена вопросительно приподняла бровь.

– Князь Дмитровский пожаловал, сам, в малой дружине, и при нем княжич с княжной, детишки его, – затараторила холопка.

Настасья растерянно уронила платок.

– Сам, говоришь, – улыбнулась княгиня Чернореченская, – ну пойдем посмотрим, на самого.

– Не пойду я, – вздернув нос, отвернулась дочь. – Отпустил уж, чего мне теперь с ним-то видеться?

– Пойдем, – потянула ее мать за рукав. – В очи ему то все и скажешь.

– Не пойду, – упрямо встала Настасья.

– Мать велит, неслуха! – с напускной суровостью прикрикнула Елена, выталкивая дочь.

Настасья смиренно пошла, снова выпрямляя спину, неспешно, горделиво, твердо. «Отрекся, так чего теперь заезжать? Посмеяться? Али Прасковья все ж рассказала, как было, так совестно стало?» Она накручивала и накручивала себя, чтобы как следует разозлиться и быть ко всему готовой. Холопки услужливо накинули на плечи хозяйке душегрею, распахнули пред ней сенную дверь, в глаза ударил яркий солнечный свет. Февраль любит солнцем бросаться.

Очи привыкли, и Настасья увидела мать, уж как-то опередившую дочь и тискавшую племянников, отца, размеренно водящего руками, что-то рассказывая, а рядом… Рядом стоял Всеволод, живой и здоровый, принарядившийся в алый корзень и шитую по вороту серебром свитку, проглядывающую через распахнутый кожух. «Вишь, как вырядился, опять в женихи собрался», – хмыкнула про себя Настасья, злясь на подступившее волнение.

Всеволод нетерпеливо вертел головой, кого-то высматривая, мгновение, очи мужа и жены встретились… Лицо Всеволода озарилось открытой, радостной улыбкой, и Настасья сразу все поняла – он не посылал этого Путшу, он никогда от нее не отрекался, он спешил за ней, нарядился для нее, он ее любит. И Настасья побежала, путаясь в подоле, спотыкаясь, обжигая горло морозным воздухом. И Всеволод рванул ей навстречу, подхватил, поднял, высоко отрывая от земли, прижал к себе; и запах его, такой головокружительно знакомый, и голос, что-то шепчущий, и слов от громкого биения сердца не разобрать. А зимние очи, такие горящие, лучистые, как яркий день февраля.

– Любенький, любенький мой, – забывая о всех приличиях, прижалась к мужу Настасья.

– Ладушка моя, – прилетело в ответ.

Глава XXXV. Ростки ненависти и любви

Ночка выдалась жаркой, томной, мучительно нежной. Муж с женой не выпускали друг друга из рук, не разжимали объятий. Сегодня Настасья была мягкой, податливой, прикасаясь к любимому едва уловимым шелком поцелуев. Не хотелось бурных страстей и резких движений, просто забыться, насытится, расплавиться податливым воском в его крепких руках, уловить каждый удар его сильного сердца, и осознать, наконец, что вот он, здесь, рядом. А остальное пока все неважно. И отчего-то в душу проникала твердая уверенность, что сегодня они зачали новую жизнь, их дитя. Настасья даже себе не могла объяснить этого, просто поверила. Глупые страхи отступили.

– Прости, – прошептал Всеволод, целуя розовое плечико, – опять скажешь – худо делаешь, а потом прощение просишь.

– Да за что ж? Чем ты виноват? – мурлыкнула Настасья, заводив пальцами по широкой мужской груди.

– Не смог тебя защитить, – накрыл он своей большой ладонью ее тоненькую ладошку, – думал Кряжа да Домогоста довольно, а видишь, как вышло. Вина моя, надо было эту суку прямо в поле удавить, а мне все не верилось.

Настасья сразу поняла, что муж говорит про Ермилу. Весь клубок вокруг нее смотал именно верткий боярин, а вот распутывать уж другим пришлось.

– Знаешь, что Кряж говорить умеет? – осторожно спросила Настасья.

– Сознался он пред отъездом моим, приходил ко мне, просился остаться княгиню охранять. Сказывал, что ничего с тобой под его приглядом не случится.

– Так и не случилось же, – улыбнулась Настасья.

– Чуть не случилось, – вздрогнул Всеволод, крепче прижимая ее к себе.

– Я вот все думаю, что это Давыд Залесский замятню замутил, – выдала потаенные мысли Настасья, – а бояре твои лишь соблазнились посулами, все следы к нему ведут.

– Давыд? – приподнялся Всеволод на локте. – Да он гусак тупоголовый да сплетник, нет, все Ермилы руками сотворилось. Он главный черт.

Настасья замерла, вспомнив странный сон.

– Ты чего? – мягко улыбнулся Всеволод. – Не бойся, не дотянуться уж ему до тебя.

– Он Ефросинью сгубил, сам в том признался, – прошептала Настасья, и тут же пожалела, почувствовала, как напрягся муж, будто окаменел, в профиль в полумраке были видны крепко сжатые губы.

– Прости, – мягко отозвалась теперь Настасья. – За что он с тобой так? Зачем ему это все надобно было? Одного князя на другого менять, много ли прибытка?

– Давыд одно за другим несколько княжеств под себя подмял бы, а Ермила при нем правая рука, я б на то никогда не пошел. С чего он только взял, что Давыд его у себя бы пригрел, нешто предателей подле себя держат? Ими пользуются да вышвыривают вон, – Всеволод задумался.

– Ермила ненавидит тебя лютой ненавистью, может и не в выгоде дело? – задумчиво проговорила Настасья. – Почему он тебя так ненавидит?

– Потому что ручонки у него маленькие, – зло прорычал Всеволод и замолчал.

Опять эта загадочная фраза. При чем здесь малые руки? «Не хочет мне рассказывать, так и не надобно», – Настасья обиженно попыталась отодвинуться, но Всеволод не дал, притянул обратно.

– Ранило меня как-то… – хрипло заговорил он, – ударили по голове, я и провалился в небытие, думал помер, но нет. Очнулся в лесу у костра, зима, мороз, голова разламывается, а вокруг мои помятые да израненные вои сидят. Чуть больше десятка, все, что от дружины осталось. И среди них Ермила. Он то хвастливо и поведал, что оглушенного меня с поля боя на себе выволок, жизнь мне спас. Я ему поверил, ничего не помнил ведь, совсем ничего. Выходит, я ему обязан был.

– Так то не извиняет его, – стиснула зубы Настасья.

– И на каждом пиру потом об том прилюдно напоминал, мол, князь должник мой. И как-то подпили мы крепко, городню новую отстроили, град опять жив, ну и поднабрались на радостях. Ефросинья хмурилась, как ты сейчас, не любят бабы того, я уж спать хотел идти, чтоб на своих ногах… И тут вдруг как пронзило, вспомнилось, что меня кто-то по истоптанному снегу волочет, боль в виски ударяющая и ручищи, здоровые такие, крепкие, тянут меня. А тут как раз Ермила хмельной по десятому кругу стал байку свою вещать. Я, если б трезв был, смолчал, наедине б потом расспросил, а тут меня как подбросило. Как, говорю, ты такими маленькими ручонками смог меня выволочь? А он и замолк. А я ему – не Кряж ли Немчин меня вытащил? Тут все и заржали, что кони. Ермила побледнел да вон выбежал. Больше он об спасении моем никогда не хвастал, молчал, что рыба. Да все вроде и забылось, так, иногда кто вспомнит, хихикнет, да и все. Ну, мало ли, кто как к князю подлизаться пытается, все мы грешные, кто без греха-то? А вот Ермила того унижения, видать, не забыл. Не просто убить меня решил, а чтобы в скотину превратить, страдать заставить да местью упиться. – Всеволод замолчал, глядя куда-то в потолок.

– Ну, ты же почувствовал, догадался откуда угроза идет, раз Ермилу с собой в степь потащил, он ведь упирался, ехать не хотел, – Настасья видела, что мужу больно от совершенных ошибок.

– В том-то и дело, – Всеволод резко сел на ложе, – я и помыслить не мог, что из-за такой малости можно такое зло творить, не верилось до последнего. Жену любимую в могилу свел, сына медленно убивал, меня дурманом подпаивал, друга лучшего во врага превратил – а я Микулу другом считал, из-за шутки его дурной, чтоб все замять, даже на дочери Домогостовой жениться хотел… А еще думалось упырю княжества стравить, чтоб кровь полилась, а все из-за самолюбия, что на лжи прилюдно поймали. Можно ли такое творить?

– Только если беса в себя впустил, – прошептала Настасья, крестясь.

– Но с тобой он просчитался, крепко просчитался. Выведал, что ты нрава веселого, бойкая, решил, что легко тебя в стрелу превратит, чтоб добить меня, даже полюбовника тебе подобрал. И так тонко вкруг меня вился, вроде как тебя защищает и тут же такое плетет… На том я его впервые и заподозрил, с собой к поганым повез, чтоб против тебя зломыслия не творил, не знал тогда, что Микула у него в пристяжных. Думал, без Ермилы в граде тебе спокойно будет.

– А жив ли Микула, Кряж его не помял? – вспомнила Настасья, как красавчик-боярин падал, сраженный вощаницей.

– Живехонек, аспид. Прибежал, хвостом виляет, в очи заглядывает, только, что руки не вылизывает, – Всеволод неприязненно сморщился. – Уж он понял, что Ермила его как простака провел.

– А сам Ермила? – осторожно спросила Настасья.

– Пропал, искали да не нашли, проявится еще.

– У них людей своих в Дмитрове много, всех видать милостями Давыда сманили. Что ж дальше-то будет? – вздохнула Настасья. – Даже Путша с ними оказался.

– Мог бы я, как воротился, тех, на кого впопыхах указали, сразу прихлопнуть, одним махом, да мне знать надобно сполна – кто враг, кто друг… разобраться. Не стал с плеча рубить, за вами уехал. Испытать мне людей своих надобно, не хочу, чтобы рядом с семьей моей зло бродило. Не побоишься в Дмитров вернуться?

– А примут ли меня?

Все это время Настасья думала, что стоит воротиться из степи Всеволоду, и все разрешится, наладится, и только теперь открывалась пропасть, неотвратимо затягивающая их. Народ в граде переполошен, часть уж против Всеволода, возможно, ждут Давыда, Ермила схоронился и что-то замышляет, уж он-то точно просто так не сдастся, а Настасью видели удирающей с полюбовником. Для Всеволода она сейчас обуза, помеха к власти.

– Примут меня, примут и тебя, никуда не денутся, – твердо отозвался Всеволод. – Не тревожься, душа моя. Я сам все решу.

– А что ты с иудой этим, Путшей, сделаешь? – невольно вспомнилось Настасье, что рядом один из врагов.

– То тебе не надобно знать, – провел он по мягким волосам жены, – добрая ты слишком, а я нет. Все грехи на мне.

Оба замолчали.

– Дурной я, а ты все ж меня любишь, почуял то, когда яблоко в саду ели, помнишь?

Настасья кивнула.

– За что? – навис он над ней, пытаясь разглядеть в сумраке ее черты лица.

– Целуешься по-половецки ладно, – хихикнула она, обхватывая мужа за шею.

– Таким тогда медведем неловким себе казался, – усмехнулся Всеволод.

– Какой там медведь, бычок упрямый.

– Ехал из Бежска и боялся, что не захочешь быть со мной, не простишь, – признался он, откидываясь на подушках. – Уж думал, грешным делом, как тя у отца красть стану.

– Да ну?! – вскинулась Настасья. – Ах, зря я те сегодня на шею кинулась, так бы хотелось глянуть, как бы ты меня умыкал, а я б брыкалась, в чуб твой густой вцепилась бы, – и княгиня Дмитровская закатилась заливистым хохотом.

Всеволод не обиделся, притянул жену к себе, забываясь в долгом поцелуе. Ночь для двоих таяла, уступая место новому дню.

Глава XXXVI. Выбор

Ну, вот он и Дмитров-Польный, опять Настасья въезжает в знакомые дубовые ворота, крестясь на надвратный образ, и снова на душе неспокойно, как в тот, первый раз, когда она невестой пересекала эту невидимую черту. Наступит ли такое время, когда у Настасьи радостно затрепещет сердечко при виде дмитровской костровой башни на горизонте, когда она почувствует себя дома, а не в западне? А пока в памяти всплывают лишь злобные крики за теремной стеной и разъяренная толпа, врывающаяся на княжий двор, и от этого хочется бежать прочь. Но доля такова, что мы не выбираем, где нам следует быть и что должно делать. И Настасья плавно направляет смирную лошадку в пугающее место.

Рядом Всеволод, гордо расправив плечи, испытывающе всматривается в каждое встречающее князя лицо. Муж похож на застывшее каменное изваяние, даже Настасье немного страшно, таким она его еще не видела.

Народ перешептывается, в воздухе витает напряжение, Настасья чувствует спиной любопытство, смешанное с неприязнью.

– Непотребную бабу в княгини? Не хотим! – выкрикнул какой-то детина из толпы.

Всеволод едва заметно повел головой, и несколько здоровенных дружинников кинулись в сторону выкрикнувшего, тот отпрянул, развернулся бежать. Догнали ли его вои князя, Настасья не увидела, процессия проехала дальше, но уже с крыши какого-то дома заорали детские голоса:

– Княгиня гулящая! Прелюбодейка! Князь – размазня!

Всем заткнуть рты с помощью кулаков пока не получалось. Напряжение росло, готовое выплеснуться в нечто большее.

На широкой соборной площади князя встречали бояре. И опять знак – не вышли за город, как положено, а ждали на площади, как хозяева гостя. Впереди мрачный Домогост, он выполнил обещание, отстоял княжеский терем ценой своего имущества, и теперь князю ничего не должен. За ним пестрели кожухи нарочитой чади, прячущийся за посадником разодетый фазаном Микула, а вот и Ермила, с легкой усмешкой на губах, ни от кого уж не таящийся. И эта открытость врага не предвещала ничего доброго. Не такой человек, ушлый Ермилка, чтобы на рожон лезть, значит чувствует надежный тыл, ведает то, чего еще не известно самому Всеволоду.

Князь остановился, спешился, поклонился в сторону храма. Не дожидаясь, что ей помогут, Настасья тоже соскользнула с лошадки. Княгине, как было заранее обговорено, поднесли на руки Ивана, тенью прижалась к мачехе Прасковья. Пусть видят – единая семья приехала.

– Здрав будь, княже, – поклонился Домогост, часть бояр тоже склонили головы, некоторые же, включая Микулу с Ермилой, остались стоять несгибаемыми столбами. Кого из них больше, Настасья не успела определить.

– Прости, светлейший, но с распутной княгиней мы тебя в граде не привечаем, – выкрикнул кто-то из бояр.

– Оклеветана княгиня моя, – спокойно произнес Всеволод, – врагами моими, – указал он пальцем на Ермилу.

– Нужен ли нам князь, что порядка в доме своем навести не может? – с нескрываемой издевкой отбил нападение верткий боярин. – Давыда Залесского хотим!

– Давыд по душе, Давыд! – подхватил Микула, стараясь зажечь толпу, но более осторожные бояре промолчали.

– Вот так вот, значит, – процедил Всеволод, – своего князя на иуду меняете?

– За Давыдом сила, – выкрикнул Микула, – вместе мы чернореченцам шею свернем.

– Поганые нас бьют, сами друг друга бьем, этак скоро никого не останется, – Всеволод тряхнул непокорными кудрями. – Мне царь волю над Дмитровом дал, не боитесь против воли его идти?

– Кто больше отвезет, тому и волю дают, – Ермила точно знал, чем крыть возражения бывшего князя, – тебе уж нечего везти, все у нас выгреб, а у князя Давыда полны короба, чай, купит благоволение царское. За Давыда мы, тебе путь указываем[1].

– Кто ты такой, чтоб мне путь указывать?! – скрестил руки на груди Всеволод. – Осина по тебе плачет, ты мою Ефросинью отравил, и к новой супружнице придурковатого Брятку отправил, чтобы он, угрожая сыну моему шею свернуть, на позор ее по граду провел. Скажешь не так?

Ермила лишь криво усмехнулся, всем видом показывая – клевета.

– Да я им сам путь перегораживал, чтобы она с полюбовником не удрала, так они меня избили в храме святом! – заревел Ермила. – А тебе теперь, княже, ладно поют. А ты веришь всему, нужен ли нам князь такой? Давыда хотим!

– Да не хотим мы Давыда, – выступил один из бояр, седовласый старец, – я еще с его дедом в походы ходил, – указал он на Всеволода, – на кой мне Давыд этот. Всеволод нами вскормленный, наш. Пусть прогонит княгиню свою да на стол отца и деда садится. Все по справедливости.

С десяток голов согласно закивали, соглашаясь со стариком.

– Княгиня моя чиста, в том я крест готов поцеловать, – прорычал Всеволод, – выдайте мне моих ворогов и все ладно будет, в мире и согласии заживем. То моя воля.

Пошел ропот, шушуканье, по лицам нарочитых мужей забегало сомнение.

– Мы тебе не враги, княже, – подал голос отмалчивавшийся до этого Домогост, – большинство из нас за тебя, помним доброту твою и милость, помним, как град из пепла отстраивали, помним, как сам ты бревна на своем горбу наравне со всеми таскал, что последнее на восстановление храма сего отдал, тоже не забыли. Все помним, память у нас ни так коротка, как тебе кажется, но… – Домогост замолчал, недобро посмотрев на Настасью, от этого внутри все сжалось, умел посадник взглядом внушать трепет, не далеко от Всеволода ушел.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Что ж «но»? – раздраженно бросил Всеволод.

– Разлад будет, покуда ты княгиню на ложе к себе кладешь. Виновата она али нет, никто доказать не сможет, ты побожишься, и вороги твои побожатся, так кто ж правду молвит? Бог ведает, а мы нет. Так ли? – обернулся он к боярам и те на этот раз дружно закивали.

– Параскеву расспросите, нешто дитя пред святым распятьем соврет? – кивнул князь на дочь.

Настасья замерла, прижимая Ивана, она предвидела, что будет непросто, но что настолько все плохо, даже и представить не могла. Князь терял нить власти, и главным орудием врагов была она, княгиня.

– Да уж и княжне малой голову задурили, чего там спрашивать? – равнодушно отмахнулся Ермила.

– Княже, мы думаем, что справедливо будет так, – Домогост снова замер, выжидая пока все замолкнут и восстановится тишина, – Давыд нам не надобен, его под стенами Черноречья разбили, примем его, против нас и Ростислав Бежский и Димитрий Чернореченский восстанут, и посулы царю не помогут. Но и при тебе, с княгиней опозоренной, ладу не бывать. Решим так – ты по добру отпускаешь свою княгиню, а мы изгоняем из града тех, на кого ты укажешь. А коли ты княгиню выбираешь, так вот тебе путь, другого князя призовем, может и не Давыда, то решать на вече станем. Такова наша воля, так я молвлю? – обернулся Домогост к нарочитым мужам.

– Так – так, все по справедливости, – заорали бояре, их поддержал рев стоящей в отдалении толпы.

«Я или град!» – молнией пролетело в голове Настасьи, она резким движением всунула Прасковье Ивана и бухнулась пред мужем на колени.

– Отпусти в монастырь, княже, по доброй воле отпусти, – схватила она его руку, целуя, – сама того хочу, отпусти!

Все должны видеть, что Всеволод не прогнулся пред ворогами, что это княгиня первая добровольно решила уйти в обитель.

– Сама я желаю, – упрямо повторила. – Отпусти!

Всеволод рывком поднял ее с колен:

– Я жену выбираю, – спокойно ответил он.

Ермила ликовал, не скрывая широкой улыбки. Это была победа, он отнял град у ненавистного князя, сбылась черная месть, есть повод для радости.

– Любушка, не надо, ты ж у детей все отбираешь, – нервно моргая, зачастила Настаья, – изгоями сына делаешь, не надо, отпусти меня, и врагов накажешь и власть сохранишь! Отрекись!

– Как я в глаза сыну смотреть стану, коли я мать его безвинную осрамлю, – Всеволод, наплевав на приличия, приобнял жену за плечи. – Седмицу на сборы дадите али как пса паршивого за ворота погоните? – с усмешкой обвел он горящими глазами толпу, скрестив взгляд с Ермилой. Тот надменно фыркнул.

– Сбирайся, княже, сколько потребуется, – с почтением поклонился ему Домогост.

Толпа расступилась, пропуская князя и княгиню к терему. Теперь уж никто не кричал в спину поносные слова, над градом царило безмолвие.

Нянька с челядинками, совсем уж без почтения, душили Настасью в радостных объятьях:

– Жива, жива, матушка!

Она, утирая слезы, рассматривала своих холопок, тоже живехоньких и невредимых.

– А чего ж это ты, Маланья, повой на себя нацепила, – развела княгиня руками.

– Не гневайся, светлейшая, – бухнулась Малашка на колени, – замуж я вышла без твоей воли, так мы ж не знали, что с тобой, а жених обещал за нас заступиться, коли чего, вот я и решилась, а так бы, без воли твоей, никогда бы не посмела…

– Да кто ж муж-то твой? – усмехнулась Настасья.

– Так конюх главный, вдовец почтенный, Левонтий, – с неприкрытой гордостью проговорила Малашка.

– Благослови вас Бог, добрый муж.

«Хоть одна хорошая новость».

А Настасья, оказывается, соскучилась по терему, с какой-то легкой грустью провела рукой по столешнице в трапезной, прошлась по скрипучим ступеням, обошла калиновые столбы, столкнулась с Всеволодом, внимательно посмотрела мужу в очи.

– Надобно Домогосту отдать добро, что он потерял, когда нас защищал, – вымолвила она, поджимая губы, – чтобы мы ему ничего не должны были. Нам он ничего не должен, так и мы ему, – на посадника княгиня была в обиде, она надеялась, что он будет на стороне Всеволода.

– Он не желает ничего брать, – подхватил Настасью на руки муж и понес в свои покои.

– Сбираться нужно, времени мало. – с легким укором проворковала Настасья. – Телеги приготовить, коняжек. Чего этому аспиду Давыду все отдавать?

– Хозяюшка ты моя, – улыбнулся Всеволод, и не было на его челе ни тени грусти или смятения, только хитрый огонек в глазах.

– И Домогост этот, – никак не могла успокоиться Настасья, – за правду он, видите ли, стоит, а мог бы и за князя своего постоять.

– Домогост всегда за правду, а правда нынче на моей стороне, – подмигнул жене Всеволод.