Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
Глава XII. Лестница
Следующие несколько дней Всеволод от Настасьи бегал, ну так ей показалось: поутру ел спешно, говорил мало, а потом уходил в гридницу, куда Настасье входа теперь не было, или уезжал в город, на крепостные стены, за околицу, по возвращении долго торчал на конюшнях, самолично чистя своего любимца, солового коня Буяна. Настасья, подхватив Ивашку, тоже, как бы случайно, шла посмотреть лошадок, но Всеволод, немного поигравшись с сыном, уходил прочь. Настасья при этом удостаивалась только беглых взглядов.
В конце концов княгиня решила прекратить охоту за мужем, не хотелось быть посмешищем, и в очередной хмурый осенний день в конюшни не пошла, снова облюбовав для прогулки сад.
Посадский скорняк довольно быстро сточал для маленького княжича одежки, и теперь можно было, не опасаясь, бродить, шелестя осыпавшимися листьями. Бродил Иван не сам, Настасья водила его за обе руки, наблюдая как он перебирает нетвердыми ножками, но и это уже радовало.
– Ничего, скоро сам побежишь, дай срок, – ворковала названная матушка.
С неба сорвался первый снег: несколько крупных снежинок в медленном кружении плавно опустились на подставленную Настасьей рукавицу.
– Иваша, снег! Ты видишь снег? Малаша, гляди, снежинки! – радовалась Настасья как дитя. – Снег!
«Орет, как полоумная», – долетел до уха княгини обрывок чьих-то злобных слов. Кто-то из челядинок князя опять наблюдал за ней недобрым глазом. Радость истаяла, как осенняя снежинка на ладони.
– Пойдемте в дом, – сухо сказала Настасья Маланье.
Передав сонного от прогулки Ивана няньке Нениле, княгиня, накинув душегрейку, пошла по длинной лестнице в светлицу.
Верхняя светлица не отапливалась, и оттого в это время года там никогда никого не бывало, а Настасье и не хотелось никого видеть. Зато можно открыть окошко и, высунув руку, наловить вволю снежинок, не опасаясь кривых взглядов. «Это ангелы с крыльев пух теряют», – вспомнились слова матушки Елены. А дома, в Черноречье, Настасья с братиками завороженно задирали головы к седому небу, пытаясь разглядеть небесных заступников.
Быстро начало темнеть, по углам светлицы уже образовались плотные тени сумрака. Настасья потерла ладони, подула на озябшие пальцы, надо возвращаться. Прикрыв за собой дверь, княгиня стала спускаться вниз. И тут из-за угла неожиданно вылетел Всеволод. Он размашистой походкой, прокладывая себе путь светцом, направлялся прямо к лестнице:
– А вот я сейчас гляну из светлицы, палят они костры на Сокольничей али дрова берегут, – недовольно крикнул он кому-то, – и не надобно за мной ходить, следить надо за дозорными, а не за князем по пятам бегать.
Настасья вжалась в стену. Может не заметит? Всеволод скрипнул первой половицей, поднял голову, освещая лестницу, и увидел свою княгиню.
Она медленно поклонилась в пояс, как положено покорной жене. Всеволод замер, словно раздумывая – подниматься или развернуться и уйти. «Брезгует, даже мимо ему противно проходить», – раздраженно прикусила губу Настасья. Она тоже не двигалась, свысока надменным взглядом сверля мужа. Неловкое мгновение затягивалось.
Всеволод сделал несколько шагов, лестница под его тяжелым шагом жалобно застонала. Настасья царицей Савской, бережно подобрав концы навершника, тоже пошла вниз. Обычай велел, дождаться пока пройдет супружник, а уж потом самой спускаться, но Настасьей руководили обида и упрямство, и она шла прямо на Всеволода. «Как там в байке про двух баранов, что с моста оба упали?» – пролетело в голове.
Нацепив на себя небрежную усмешку и прищурив левый глаз, князь прижался к стене, поворотом головы указывая, мол, проходи, коль неймется, подожду. «Пропускаешь? Так я и пойду, упираться не стану». Шаг, другой, третий. Между ними осталось несколько ступеней, Настасья пока смотрела на мужа сверху, но еще немного, и он опять будет выше. «Гляди-ка, как влип в бревна, боится – задену». И внутренний бесенок опять проснулся, растревоженный злостью и обидой, он все время просыпался невовремя, подставляя Настасью. И сейчас дергал сделать этому надменному супружнику какую-нибудь гадость. Какую?
Одна ступенька осталась, теперь они почти вровень, даже Настасья чуть ниже, уж больно богатырского роста хозяин Дмитрова. И эта его застывшая ухмылка, которую хочется стереть. Стереть?
Настасья неожиданным рывком ловчего обхватила щеки Всеволода руками и чмокнула мужа в губы. А дальше она, нет, не побежала, как нашкодившая девчонка, а продолжила спускаться горделивой поступью царицы. «Ну, чего ж ты не орешь, не возмущаешься?» – напрягла она слух, но не обернулась. За спиной была тишина. «Все равно ему, ну и ладно», – начала Настасья бороться с поздним раскаяньем. Шутка не удалась.
Только завернув за угол, княгиня ускорила шаг почти до бега. Сердце отчаянно колотилось, грозя выпорхнуть, досада сжимала горло. «А мне не стыдно, пусть сам стыдится, а я своего мужа поцеловала, и никто не видел, а коли бы и видел, так и что? Ну, не виновата я, что он не разбушевался, не заорал – да, как ты смеешь, ну и все такое, а так хотелось. У него на меня даже гнева нет», – глаза защипало, в который уже раз молодая княгиня собиралась рыдать из-за князя.
Добежав до обвитых калиной столбов, Настасья повернула к своим покоям и негромко вскрикнула. Упираясь руками в столбы, запыхавшийся и взъерошенный, дорогу ей перегораживал Всеволод. Видно, он знал еще один, более короткий путь.
– Чего в конюшни перестали ходить? – выдал он, кашлянув.
Теперь Настасья растерялась и не знала, что ответить.
– А я гляжу, ты колечко обронила, думал отдать, а ты не идешь, – Всеволод полез в поясной кошель, пошарил там и достал золотое маленькое колечко с ярким рубином. – Вот, забирай, – протянул он Настасье.
– Это не мое, – с раздражением в голосе произнесла она и отвернулась.
– Твое, смотри, в пору же, – князь поймал ее руку и одел на один из пальцев колечко, – впору же? – повторил он, заглядывая в глаза.
– Не мое это, – упрямо повторила Настасья, теряясь под его испытывающим взглядом.
– Твое, – не терпящим возражения тоном произнес князь.
Настасья никак не могла понять, что к чему: «Это он мне так подарок сделал?» – недоумевала она, рассматривая в неверном свете настенного светца алые искры яхонта.
– Целуешься жарко, – как-то просто, не играя, выдохнул Всеволод.
И жарко стало уже Настасье: «Да что ему нужно? Стоит, дорогу загораживает».
– Спасибо за подарок, пойду я, – решила она обойти столб с другой стороны.
– То целуешь, на шею кидаешься, то убегаешь, – тоже появился Всеволод уже с другой стороны резной калины, опять перегораживая путь.
– Не кидалась я тебе на шею! – сбрасывая трепет волнения, возмутилась Настасья. – Просто позлить тебя хотела… чтобы ты там поорал, как давеча на дворе, руками поразмахивал.
– Зачем? – улыбнулся Всеволод, отчего-то совсем не обидевшись, широкая мужская ладонь обвила женский стан.
Настасья попыталась освободиться, но муж лишь крепче прижал ее к себе.
«Чтоб тебе как мне здесь плохо стало», – пролетела правдивая мысль, но вслух княгиня лишь пожала плечами.
– Хочешь, по-половецки целоваться научу? – Всеволод отвел руки Настасьи, упиравшиеся ему в грудь.
Первый раз она была так близко к мужу, опасно близко.
– То как, в лоб, как покойника? – хихикнула Настасья, опять пытаясь разжать его объятья.
– Не брыкайся как кобылка, так покажу, – мурлыкнул Всеволод.
– Я еще и кобылка, – вконец разобиделась Настасья, – пусти, не хочу я ничего.
Всеволод, извиняясь, потерся своей щекой об ее щеку, пощекотав бородой. А он, оказывается, может быть нежным. И сильные руки, бережно оглаживающие спину, будили какие-то новые, неведомые ощущения, обещая и заманивая.
– Своенравная кобылка, необъезженная, – улыбнулся муж, и не давая ответить, прижался губами к губам.
Его поцелуй совсем не походил на недавний, Настасьин. Тот был хоть и бойким, но каким-то вороватым, стыдливым; этот – неспешный, обстоятельный, распаляющий. Смелый язык попробовал нежные девичьи губы на вкус, нескромно попросился внутрь, приласкал. «Точно половецкий, непристойный», – испугалась Настасья, как быстро в ней просыпается женщина. Они целовались и целовались, забыв обо всем, Всеволод добивался, чтобы жена ответила ему, словно вырывал признание. Противиться не было сил, Настасья потянулась к нему, обвила крепкую шею, пошевелила припухшими губами, прижалась крепче. Всеволод глубоко вздохнул, она услышала, как ритмично ускоряется бег его сердца.
– Быстро ты меня скрутила, Всеволодова[1], не думал, что так будет.
– Я не крутила, я просто… – прошептала Настасья, видя свое отражение в его пронзительных серых глазах.
– Ладушка моя, – потянулся муж опять к ее губам.
Первый раз Настасья почувствовала себя в Дмитрове счастливой…
– Княже, дурное стряслось!!! – раздался истошный крик. – Дурное!
Всеволод неохотно отпрянул от жены. Из-за столба вынырнул гридень княжьей охраны, глаза воя были расширены от оглушительной новости.
– Чего там стряслось-то? – напрягся Всеволод.
– Княже, прежнюю няньку Сулену убили и… дочь ее Желану… Топором обоих надвое разрубили, – совсем страшным голосом добавил гридень, – кровищи, смотреть дурно.
Князь сорвался с места и побежал в черноту теремного перехода. Настасья осталась потрясенно стоять у калинового столба.
[1] На Руси жену могли называть не по отчеству, а по имени мужа.
Глава XIII. Ведьма
Настасья ждала Всеволода, прислушиваясь к каждому звуку за окном, время от времени вскакивая и пытаясь всмотреться в ночь, и даже отослала холопок на двор, не пропустить, когда явится князь. На душе было муторно, княгиня уже не держала зла на красавицу Желану, жалея, что так властно, без раздумий, распорядилась чужой судьбой. Может это новый муж в порыве гнева убил ее, а за одно и пытавшуюся заступиться мать, может противно было ему после Всеволода подпорченный товар брать?
– Господи, прости меня, – Настасья подошла к красному углу и запрокинула голову, вглядываясь в святой лик иконы, – я же не думала, что так обернется, я ей зла не хотела… вернее хотела, но не такого же.
Муки совести не оставляли в покое, а еще Настасья боялась за мужа. Как, должно быть, тяжело ему сейчас видеть изуродованным прекрасное тело, которое еще недавно обнимал, ведь раз он позвал девку на ложе, то, наверное, кроме похоти, были и какие-то еще чувства, пусть и робкие. Всеволод, он же не плохой.
Князь явился за полночь, от него разило хмельным, лицо было серым и совсем бескровным. Настасья выбежала навстречу, хотела обнять, пожалеть, но осеклась, как срезанная стрелой в полете птица, от устремленного на нее испепеляющего взора.
– За что ты их убила? – раненным зверем прорычал Всеволод.
– Я? – от неожиданности Настасья потерялась. «О чем это он?!»
– Зачем надо было их убивать?! Змеиная ты душа! – Всеволод пошел на нее с яростью сжимая кулаки, Настасья невольно попятилась. – Девку невинную загубила, я и так пред ней виноват был, а теперь там от нее такое, – и он закрыл лицо руками, судорожно рыдая, и от этого стало страшнее чем от ярости.
– Это не я, – слабым голосом произнесла Настасья.
– Да я с ней не был, как мы повенчались. Я бы и сам ее отослал. Зачем?
– Я просила Якова доброго супружника ей найти, чтоб за прошлое не бил. Спроси у Якова, тиуна, – Настасья попыталась коснуться плеча мужа, но он дернулся как от удара, отшатываясь.
– Не смей меня трогать, ведьма! – заорал он, прочь пошла. – В монастырь вещи собирай. Завтра поутру уедешь.
И, обойдя широкой кривой Настасью, он завернул в свои покои.
– Так нельзя! – отчаянно крикнула ему вслед Настасья, – Что я дурного сделала? Распутницу замуж пристроила, откуда мне знать было, что ее муж убьет, – настырно побежала она за Всеволодом.
– Какой муж? – резко развернулся к ней князь. – Мужа, удавленного, под лавкой нашли. И это ты сделала, больше некому. Никому они худого не делали, ни с кем не ссорились. Только тебе дорогу перешли!
– Как я могла их убить, коли я в тереме целый день? – попыталась Настасья достучаться до его затуманенного хмельным разума.
– По приказу твоему, – прошипел Всеволод.
– Да кому я приказать-то здесь могу? – горько усмехнулась Настасья.
– А вот это я узнаю, – опять пошел на нее князь, – даже не сомневайся. Думал ты другая, чистая, корил себя, дурак, что обидел тебя, а выходит, что нет, Улиты черная душа в тебя вошла, ведьмины чары. Да я не поддамся, слышишь, ничего у тебя не выйдет, не сидеть тебе здесь владычицей, – он шел и шел на нее, выкрикивая проклятья, руки тянулись к тонкой шее.
Настасье казалось, что она попала в какой-то дурной сон, сейчас она тряхнет сильней головой и очнется, непременно очнется.
– Это не я, – упрямо повторила она. – А ведьмой Сулена была, она Ивашу дурманом опаивала, а сгинула, так и сын твой на поправку пошел.
Всеволод вздрогнул и отступил.
– А убить их могли те, кто делать то заставлял, чтоб следы замести, – сказала и сама удивилась своим словам, ведь не было у нее ранее таких подозрений, но страх и отчаянье заставили мысли крутиться быстрее. – Да может это посадник Домогост, у него свой расчет был?
– Домогост? – лицо Всеволода снова начало звереть.
«Опять поспешила!» – поняла свою ошибку Настасья, но вернуть вылетевшие слова она уж не могла.
– Стравить меня с боярами хочешь? Хитро! – сощурил глаза князь. – Вот это женушку мне родич подарил, врагов не надобно.
– Батюшка, это не матушка! – запыхавшись меж ними влетела Прасковья. – Это не она! Это ведьма с торга всех убила, такая страшная, морщенная! – дочь вцепилась в отцовскую свитку. – Ведьма, я не вру, она сказала, что всех наших ворогов клюкой зарубит, вот и зарубила. Правда!
– Ну, чего ты не спишь? – ласково потрепал ее по волосам Всеволод, тут же меняясь, присел пред ней, становясь вровень. – Иди спать, егоза моя.
– Не отсылай матушку в монастырь, пусть она с нами останется. Она хорошая, – повисла Прасковья на его руке, беспрестанно оборачиваясь на Настасью. – Не хочу больше одна, не отсылай! – и глаза большие детские испуганные, как у затравленного зверька.
– И тебе головушку заморочила, – Всеволод как маленькую поднял дочь на руки. – Давай я тебя до ложницы[1] отнесу.
Качнулся.
– Уронишь хмельной, – не выдержала, и протянула руки поддержать княжну Настасья.
– И не надейся, – рыкнул Всеволод. – Почему ж одна? – улыбнулся он дочери. – Я с тобой, Иваша, кто нам еще нужен? А к мачехе больше не подходи, нечего.
Он понес дочь прочь, не оглядываясь, спиной отгораживаясь от ненавистной жены.
– Но там правда ведьма была, – жалобно шептала Прасковья, уткнувшись отцу в плечо.
– Ведьма у нас тут, сами впустили…
Дальше Настасья не расслышала.
Вот и все. И месяца княгиней не пробыла. В голове шумело как от удара. «Как легко он взял и оклеветал меня, все зачеркнул и оправдаться даже не дал. Ведьма я, да может и ведьма, уж я и не знаю, да только плакать я больше не стану, ни слезинки не пролью». Настасья видела ползущие вдоль стен тени. Не только Прасковья, но и челядь наблюдала из засады за ссорой. Ликуют, должно, – ненавистную дочь колдуна на чистую воду вывели. Но теперь Настасье было действительно все равно, даже если бы все они сейчас вышли из своих укрытий и в лицо стали бы ей выкрикивать те же обвинения, что и Всеволод.
«Монастырь, да пусть будет монастырь. Жалко лишь Ивашу, загубят его без меня. А мужа я больше не люблю, да и не муж он мне и никогда им не был». Настасья с яростью сорвала кольцо – подарок князя и зашвырнула его куда-то в темноту черного угла. «И ничего мне от тебя не надобно, и сам ты мне не надобен. Видеть тебя не могу!»
Настасья, опираясь о стену, пошла к себе, в угол, куда она все время уходила прятаться как улитка в раковину. Ей навстречу выбежали Маланья и Ненила, они подхватили хозяйку под руки, но она оттолкнула их и шатающейся походкой хмельной пошла сама.
– Оклеветали тебя, уж тут челядь болтает, что князю кто-то напел, что ты через забор в саду грамотицу кому-то кидала. Мол, человек от забора отбегал.
– Пускай, – отмахнулась Настасья. – Собирайтесь, завтра в монастырь Воздвиженский меня проводите, а потом поезжайте домой, в Черноречь, я вам серебро на охрану оставлю.
– Да ты что? Какой там монастырь? – вдруг твердо произнесла нянька, выпячивая большую грудь. – Ты с князем не была, стало быть, не жена, не ему твою судьбу решать, на то отец есть. Домой поедем, и так настрадалась, – нянька нетерпящим возражения жестом взяла воспитанницу под руку. – выспишься и поутру прямо и поедем, и дня в этом поганом месте не останемся.
– Нет, – Настасья выдернула руку, – из-за меня усобицы не будет.
– Да разве ж из-за тебя? – возмутилась нянька, сдвигая брови. – Сами беду кличут, ты здесь причем? Домой, домой, не посмеют они тебя здесь задержать. А дома все как есть расскажешь, а я подтвержу, ничего утаивать не стану, как наша голубка здесь маялась…
– Малашка, – окликнула маленькую холопку Настасья, уже не обращая внимание на причитания няньки, – телятину[2] да бересту неси, грамотицы писать стану.
[1] Ложница – спальня.
[2] Телятина – здесь лист для письма, сделанный из кожи теленка, пергамент.
Глава XIV. Мелкий бисер
Уже брезжил отблеск рассвета, а Настасья еще не ложилась. Все сидела и сидела, оправляя одеяльце спящему Ивашке. Когда она успела так привязаться к малышу, почему вдруг безоговорочно признала его за сына, отчего теперь так тоскливо от грядущего расставания, что хочется лезть на стену? Все вопросы оставались без ответов.
На лавке валялись два послания. Одно на дорогой коже, выведенное четкими ровными словесами – это для отца. Настасья долго кусала кончик пера, раздумывая как начать, продумывая каждое слово: «Здрав буде, батюшка. Не гневайся за ослушание, но дочь твоя названая… Да, вот так, лучше «названая»… но дочь твоя… – Настасья концом ножа соскоблила «названая», оставив только «дочь», – собралась в монастырь. Хочу молиться о твоем здравии и об упокоении матушки моей Иулиании. Князя моего Всеволода не вини, сама так всхотела, да верю, что не посеет дьявол распрю меж вами. Передавай низкий поклон матушке Елене да братцам, да хранит вас Господь и Святая Богородица. Как устроюсь в Воздвиженской обители, так отпишусь еще».
Второе – на скромном обрывке бересты для брата Ростислава в Бежск: «От Настасьи Дитимриевой брату ее Ростиславу. А пришли мне имя во Христе дядьки твоего Найдена. Жду в Воздвиженье, во послушницах».
С братом по матери Настасья виделась редко, но всегда это был праздник: рыжий здоровый детина, он душил ее крепкими медвежьими объятьями и заваливал подарочками, был говорлив и немного хвастлив, но про мать никогда не рассказывал, а все попытки Настасьи расспросить резко пресекал. Про воспитателя уж точно при встрече не стал бы говорить, но ведь имя-то он может написать, чтоб единственной сестре душевное спокойствие вернуть, должен же понять из скупых строк, как для нее это важно?
– Ты же не уедешь от нас? – в дверь в одной рубахе босая проскользнула Прасковья.
– Застудишься, – очнулась от мыслей Настасья, отдергивая край одеяла и приглашая Прасковью нырнуть рядом с братцем.
– Не бросишь нас? – детская бороденка тряслась то ли от холода, то ли от волнения.
– Отец ваш меня отсылает, – Настасья присела рядом, поправляя на Прасковье одеяло, – что же я могу сделать? А ты уж большая, за братцем приглядывай, отцу про него чаще напоминай.
– Он не пустит тебя, проспится и передумает, всегда так делает. А няньку Ивашкину та бабка убила, ты ей серебра дала, она и решила тебя отблагодарить, вот и наволховала. У волхования сила, я про-то слыхала.
– Не передумает он, а и передумает, так я того уж не хочу. Ничего доброго уж не будет, только изводить друг дружку станем, силком милой не станешь, – Настасья печально посмотрела в мутную слюду, кажется, за окном уже играли первые лучи солнца. – Ты к трапезе Ивана бери, да есть ему помогай, чтоб досыта ел, и няньку ему новую из посада приведите, ну да я про то завтра Фекле скажу, нет, не завтра, уж сегодня.
– Полежи со мной немного, – жалобно попросила Прасковья.
Настасья прилегла на чуть-чуть и провалилась в глубокий сон без сновидений.
Проснулась от того, что по ней ползал пробудившийся чуть раньше Иван и дергал матушкины волосы, рядом, свернувшись калачиком, спала Прасковья, а напротив у печи спиной к лежанке сидел Всеволод и палил Настасьину телятину.
– Зачем сжег? Я ж то для вас, как лучше хотела, – с укором, но не зло спросила Настасья.
Ни ярости, ни злости по утру не осталось, а было какое-то отупляющее опустошение. Слишком много вчера страстей выплеснулось.
– Ты Ивану нужна, не могу я тебя выпроводить, – хрипло, не оглядываясь, проговорил Всеволод. – Если ты уедешь, а с ним чего случится, не прощу себе, но к дочери моей не лезь. Нечего ее приманивать.
– Дурному научу, – хмыкнула Настасья, показывая, что ей совсем не больно.
– Сама про то сказала, – Всеволод встал, и Настасья увидела его осунувшееся с черными тенями лицо, – а в Бежск не к чему посылать, Михаилом его звали, как меня. Он еще смеялся, мол, княже, мы с тобой тезки.
– Я ее не убивала, – сказала, и сама себя обругала, к чему все время оправдываться, коли он и слышать не хочет.
– Такая молодая, а уж так умело врешь, – проронил князь с легкой брезгливостью.
– С юных ногтей на княжьем столе сидишь, а правду от лжи не отличаешь, – не осталась в долгу Настасья.
Что делать, держать язык за зубами она никогда не умела. А Всеволод покраснел, таки ужалила, но он тоже вымотался до истощения, поэтому отвечать не стал. Просто молча поднялся и пошел к выходу.
– Помирились? – влетела в горницу Фекла, чуть не сталкиваясь с хозяином. – Вот и славно, стол накрыт. Милости просим.
«Сейчас скажет – я с ней за стол не сяду», – прищурила глаза Настасья.
– К столу приходи как прежде, нечего по граду слухи будить, – холодно бросил Всеволод и вышел вон.
– Кто ж ему напел? – в след князю задумчиво проговорила Фекла, постукивая по стене длинными пальцами. – Ведь так хитро подвели, что он и сам поверил, что вину твою углядел. Так хитро, аж боязно.
– Никто ему ничего не говорил, – Настасья потерла виски, тонкие молоточки стучались изнутри, вызывая волны боли. – Он во мне другую видит, точно не со мной, а с ней говорит.
Только сейчас все начало вставать на свои места: Всеволод не желал ее брать в жены не потому, что она незаконная дочь князя, и даже не потому, что оказалась дочерью боярина, он не хотел брать в жены Ее дочь, дочь Улиты, женщины, в которой когда-то сильно разочаровался. Которую он любил чистой юношеской любовью, а потом ему раскрыли глаза, и он увидел пропасть, в которую чуть не упал. И пережить это снова, разочароваться Всеволод не желал, и потому все даже малейшие промахи Настасьи он всегда будет рассматривать как доказательство ее порочности, ведьминой крови. А значит, правильно она сегодня сказала Прасковье, будущего у них с мужем нет, меж ними всегда будет стоять не только образ покойницы Ефросиньи, меж ними будет стоять и Улита!
Во всем произошедшем был только один прибыток – слуги стали до дрожи в коленях бояться молодой княгини. Исчезли смешки и перешептывание, челядинки бежали по первому зову, раболепно заглядывая в глаза, и, не дай тебе Бог, хозяйке сдвинуть недовольно бровки, у нерасторопных холопок все тут же начинало валиться из рук, испытать судьбу Сулены никому не хотелось. Из двух версий – про неизвестного посланника, которому княгиня якобы кинула через забор приказ убить семью вредной няньки, и месть заступницы-старухи с торга – слуги охотней верили в красочно расписанную Прасковьей историю, которой вторили Фекла и гридни. Княгиню защищают ведовские чары и потому становиться у нее на пути себе дороже.
Настасью вначале это сильно испугало, мало слухов, что дочь колдуна, так еще и кровавые ведовские покровители, но постепенно она ухватила явную выгоду, хотя бы со стороны челяди теперь не было тех, кто в открытую старался досадить молодой хозяйке. «А и пусть боятся, спокойней жить будет», – обводила она наиболее вредных теток тяжелым взглядом южных очей.
Прасковья, несмотря на запрет отца, бегала за Настасьей хвостом. Как когда-то она старательно избегала общения с мачехой, так же упрямо княжна теперь придумывала поводы для встречи: то нитка в пяльцах запуталась, узор вкривь пошел, то яблочко Ивашке принесла, то пирожков Ненилы захотелось. А Настасья падчерицу не гнала, наоборот, следуя внутреннему сопротивлению несправедливости, всячески привечала – расчесывала косы, учила северной вышивке, вместе, закрывшись ото всех, они сурьмили брови и румянили свеклой щеки, хохоча пред медным зеркальцем. Конечно, Всеволоду об том докладывали, и он, проходя с каменным лицом мимо Настасьи, тайком отчитывал дочь за своеволие, но этим и ограничивался, и посиделки продолжались.
Первый снег на седмицу выпал раньше Покрова, по всем приметам жди суровой зимы. Ожидание испытаний заставляло людей усердней молиться. К праздничной заутренней князь с семьей должны были отправиться не в домовую церковь, а посетить со всеми боярами Успенский собор. Событие для Настасьи торжественное и важное. Ведь она, как княгиня, еще ни разу не бывала на общих службах. А ведь в храме будут жены и дочери бояр, может и дочь посадника Домогоста.
Настасья открыла короб с приданым, вытаскивая наряды. Так не хотелось ударить в грязь лицом перед местными бабами, показаться проще, хуже одетой… ну и чего там скрывать, молодая княгиня не желала потеряться меж молоденьких боярышень, средь которых затесалась и бывшая невеста князя.
Стан покрыл изумрудный навершник, голову обвил новый аксамитовый повой, от которого на плечи падал белоснежный шелк невесомого убруса. Ну а шею отяжелили бесчисленные нити мелкого речного жемчуга и разноцветного бисера, они оттеняли карие глаза, приятными бликами играли на смуглой коже. Зерцало поймало довольную улыбку: «Хороша! Ну, хороша же!»
Немного волнуясь, Настасья лебедушкой вплыла в трапезную, подождать мужа.
– Княже, боярин Микула тебе к празднику вина заморского передал, – это в горницу без стука ввалился Борята, вошел и замер, уставившись на Настасью.
– Князь еще не явился, – смутившись, покраснела княгиня. – На столе оставь, мы сейчас к Успению уйдем.
– А я, вот, – Борята неловко приподнял крынку. – А… – и замолчал, тоже краснея.
– Чего ты здесь толчешься? – вихрем ворвался Всеволод, бросая на кметя недовольный взгляд. – Параскева где, опаздываем уж? – буркнул он и в сторону жены.
– Так уж в сенях, нас ждет.
– Микула вина передал, – одновременно заговорили княгиня и воин.
– Ставь да иди. И чего стоим? – так же обоим отдал приказ Всеволод.
Настасья и не ждала, что муж оценит ее старания, но все ж в груди болезненно защемило, и особенно неприятно, что при Боряте, и тот видел пренебрежение к ней мужа своими глазами.
Кметь удалился, Настасья с Всеволодом пошли по узкому переходу к сеням. Вернее, Всеволод шел широким богатырским шагом, а Настасья, с трудом за ним поспевая, почти бежала, путаясь в складках подола.
– И бус, что малая Прасковья, по неразумению нацепила, – поддел ее Всеволод, не оглядываясь, – чистая сорока, та тоже все блестящее в гнездо тащит.
Всеволод часто шутил и с дочерью, но это было как-то по-доброму, не обидно, сейчас же он просто колол злой усмешкой. И все очарование утра пропало, и сама себе Настасья показалась нелепой с этой связкой тяжелых бус на шее. Княгиня остановилась, перестав бежать за мужем, и начала одну за другой рвать нитки ожерелий. Мелкие бусины потоком посыпались вниз, разлетаясь в разные стороны. Одна нить, вторая, третья…
– Да ты что творишь?! – к ней с испуганным лицом подлетел Всеволод. – Да я же пошутил! Не трогай.
Но Настасьей овладело исступление, и она продолжала освобождать шею.
– Да перестань, – Всеволод перехватил ее руки, заглянул в глаза, – перестань. Ну, прости, я виноват. Хороша ты, очень хороша, зачем так-то?
Он шептал и шептал, успокаивая, неловко гладя по спине, кажется, даже чмокнул в край повоя. Настасья, упрямо повырывавшись, постепенно стала успокаиваться.
Они снова стояли близко друг к другу, как в тот вечер, когда могло быть все по-другому, но кто-то не позволил.
– Всегда ты так, – трясущимися губами произнесла Настасья, – сперва гадости говоришь, а потом каешься, нешто сразу нельзя без того, чтоб и каяться не пришлось?
– Не получается, – честно признался Всеволод. – Эй, кто-нибудь, сюда живо! – закричал он.
Из-за угла выбежали челядинки, за ними Фекла, пытаясь по лицам князя с княгиней определить, что же здесь опять стряслось.
– У княгини оплечье осыпалось, чтоб все до последней бусины собрали, сам прослежу! – деловито рявкнули Всеволод и, виновато опустив глаза, взял Настасью за руку и повел к дверям.
Чувствуя тепло его ладони, молодая княгиня сделала вывод, что бусы ее погибли все же не напрасно…
