Текст книги "Ловушка для княгини (СИ)"
Автор книги: Татьяна Луковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Глава ХХ. Расставание
Следующий день прошел в суете. Рано по утру проводили старика Вышату, он спешил перехватить лесными тропами князя Чернореченского, чтобы поведать – в семье дмитровской княжеской четы тишь да благодать, а грамотица – суть ложь.
После коротких проводов гостя надо было спешно собраться и самому Всеволоду: поднять в дорогу дружину, оставить наказы тиунам да огнищанам, погрузить на сани заранее собранные дары, переговорить с боярами и посадником. Всеволод внешне был спокоен, сосредоточен, даже голос стал каким-то вкрадчивым степенным. Настасья не узнавала своего буйного мужа.
Часто одинокими осенними вечерами она представляла себе, как выйдет когда-нибудь из ложницы князя с высоко поднятой головой, как окинет несносную челядь победным взглядом хозяйки и насладится бессилием своих врагов. Но вот все свершилось, а Настасье не до мелкой мести. Она тенью бегает за мужем, не желая терять ни единого мгновения, пока он еще рядом, сама гоняет холопок собирать еду в дорогу, сама лезет с Феклой в погреб перебрать, что еще можно уложить в сани из зимних запасов, а еще Настасья вывалила перед Всеволодом содержимое своего приданого ларца, трясущимися от волнения руками пододвинула к мужу связки бус и браслетов, узорчатые колты и заушницы.
– Бери на дары, – бодро улыбнулась она.
– Ты что? Я не возьму, – как-то сконфуженно отодвинул богатства жены Всеволод. – Есть все.
– Я у Феклы выспросила, везти нечего, – задыхаясь от волнения заговорила Настасья, – ты корзень[1] решил свой отдать и шубу соболью, и из ларцов все выгреб, и пояс, золотом тканый. То нельзя, ты князь, тебе без корзеня негоже, и пояс не трогай. А как вернешься, накопим, обязательно накопим, новое мне купишь, а коли и не купишь, не велика потеря…
– Да не могу я у тебя взять, – раздраженно бросил Всеволод, – не могу.
– Бери, обижусь, а я крепко обижаться могу, – в шутку нахмурилась Настасья.
– То я уж знаю, – улыбнулся Всеволод, обнимая жену. – А все ж не возьму, уважать себя не смогу, извини.
– Корзень не отдавай, – прошептала Настасья.
– Не стану, – пообещал он.
И было приятно чувствовать себя женой, нужной, любимой, жаль, что так мало им отмеряно. Настасья буквально чувствовала, как время убегает у не из-под пальцев, просыпается снежной крупой за окном.
К полудню на двор запыхавшись прибежал Ермила, суетливо зашаркал ногами по сенному порогу.
– Княже, мне передали, что ты велишь мне с тобой во татары сбираться, – выдал он Всеволоду, едва успев поклониться. – Как так? – возмутился боярин.
– А что не так? – недовольно приподнял бровь Всеволод.
– Да все не так! Я трусом никогда не был, чего б там не болтали, смерти в лицо не раз смотрел. Но можно ли княгиню здесь одну оставлять, – зашептал Ермила нервно озираясь, – кто об ней печься будет, коли что?
Боярин не уточнил, что означает это дурное «коли что», но у Настасьи неприятно защемило в груди, а нижнее веко снова дернулось. Даже Ермила ощущает «коли что», а как же Всеволод?
– За княгиней есть кому приглядеть и без тебя, – категорично отрезал князь.
– Это кому же? – обиженно надул губы Ермила.
– Домогост за ней приглядит да Яков, и того уж довольно, – спокойно отозвался Всеволод.
Настасья замерла: «Домогост и Яков – главные мои вороги, и в пригляде, – воздуха не хватало, – и единственный, пусть и не надежный, но все ж защитник, Ермила отослан прочь. Что же делать?!»
Сейчас можно было поведать Всеволоду и о подслушанном разговоре в храме, теперь он ей поверит. Должен поверить. Но надо ли ему перед дальней дорогой это все говорить? Кто те злодеи, она не знает, только подозрения, а подозрений для таких уважаемых людей, особенно посадника, явно недостаточно. Всеволод ничего не успеет сделать, начнет рубить с плеча, откажется ехать, а это может обернуться набегом и даже смертью. А если все же поедет, то, ощущая опасность близким, станет рваться домой и опять же попадет в немилость к царю[2]. Как не крути, а теперь уж сознаваться мужу поздно. Оставалось только положиться на милость Бога и молиться.
«Хоть бы Ермила остался».
И Ермила словно прочел ее мысли:
– Княже, ведь кто няньку княжича порешил, так и не дознались. По граду слухи на княгиню указывают, неизвестно, что здесь без тебя заварится. Со мной бы надежней было…
– А вот грозить мне не следует, – опять с убийственным спокойствием вымолвил Всеволод, – со мной поедешь, это дело решенное.
– Да почему, княже?! – не выдержал возгласом возмущения Ермила.
– Руки у тебя больно мелкие, – холодно усмехнулся Всеволод.
Рыкнув от ярости, Ермила развернулся и, громко хлопнув дверью, вылетел вон.
– Пошто ты его обидел? – сокрушенно посмотрела на захлопнувшуюся дверь Настасья, словно эта дубовая преграда отрезала ей последний путь к спасению. – Он же меня оберечь хотел.
– Поверь мне, – Всеволод подошел к Настасье, обнимая ее за плечи, – ежели, не дай Бог, что здесь закрутится, он ради тебя и пальцем не пошевелит. Мне ли не знать своего боярина.
«Это так, – погрузилась в раздумья Настасья, – когда надо было выгнать полюбовницу князя, Ермила меня не поддержал. Но мы с ним в одной упряжке, ему выгодно меня в княгинях держать, моя смерть ему не нужна, а значит, он бы ужом извернулся, а свести меня в могилу не дал бы. Хоть какое-то подспорье, а так…»
– Ну, может все же оставишь его, – робко попросила она.
– Не проси, – покачал головой Всеволод, – не уступлю, давай не будем об том, сориться в дорогу не хочу, – он чмокнул ее в щеку, потом страстно припал к губам.
Настасья отдалась власти поцелуя, но мысли блуждали в голове безрадостные: «Я ради него жизнью пожертвовать готова, а он не может мне боярина для защиты оставить. Да еще и Ермилу обидел, мол, ручонки у тебя слабые, где тебе жену мою защитить. Разве тот виноват, что у него руки тонкие, бабьи? По больному боярина рубанул… не хорошо». Досада за любимого отравляла молодую княгиню, хотелось рядом друга верного, крепкую стену, за которой и спрятаться можно и опереться, да вот как-то не получалось.
Всеволод внутренним чутьем ощутил ее разочарование, перестал целовать, усадил на колени, заглянул в глаза:
– Я тебе гридней своих оставлю, Кряжа Немца. Вот он, коли прикажу, грудью на копья за тебя пойдет. А из бояр ты лучше Домогоста держись. Чего ты вздрогнула, замерзла? – он потянулся рукой к валявшемуся на лавке кожуху, набросил жене на плечи. – Не мой посадник человек, это так. Сам по себе, но правды всегда держится. Ежели я с пути сверну, он и против меня попрет. Ну а ты, душа безгрешная, под его защитой меня дождаться сможешь. Я уж обговорил с ним все.
«Не увидимся мы больше», – простонало Настасьино сердце, а губы сквозь силу улыбнулись.
– Жаль, что на том свете ты с Ефросиньей будешь, а не со мной, – вырвались наружу странные мысли.
– Ну, полно. Кто знает, что там будет? Не достоин я твоей любви, – Всеволод крепко прижал ее к себе, она почувствовала его волнение, – не знаю, за что ты меня одариваешь. Вернусь, все у нас по-другому будет, как положено, детишек еще народим – девчоночку такую же ясноглазенькую как матушка, Ивашке братца-разумника. Ну, чего ты плачешь? Я успокоить тебя хочу, а ты рыдать.
– Это я так, немножко, больше не буду…
Соврала. Слезы душили, застилая очи, стекая по щекам прозрачными потоками, омывая подбородок и теряясь в ворсе душегрейки. Настасья упорно смахивала их, пытаясь различить ускользающую в дымке фигуру мужа. Губы еще хранили пряный вкус прощального поцелуя. Дико хотелось кинуться в конюшню, запрыгнуть на коня и догнать обоз, проехать еще хоть немного рядом, довести до Медвежьей заставы, повидать отца, тоже ведь неизвестно, удастся ли еще свидеться. Но нельзя княгине бросать град, не положено, да и опасно под защитой всего десятка гридней лесом возвращаться обратно. И Настасья осталась умываться слезами на забороле[3]. Потом она пойдет в терем и станет пред Прасковьей делать вид, что все идет как нужно, что разлука будет недолгой. Зачем пугать девчонку? Но сейчас княгиню никто не видел, кроме стариков-воротников. И она отдавалась своему горю, выталкивая его в безрадостный пасмурный день.
Кони увозили отряд на юг, сани хрипло скрипели, жалуясь, что снег еще тонок и полозья не могут разогнаться. Вои беспрестанно оглядывались, каждый понимал, что может уезжает навсегда. И только Всеволод ни разу не оглянулся. Князь обязан внушать уверенность, ему должно прятать слабость, за ним в пасть врага едут его люди, он должен победить их страх. Настасья все понимала, она впервые не сердилась на мужа, она просто тосковала.
– Вернется, не тронут, князь умеет нравиться, – пробубнил густой бас.
Княгиня вздрогнула, невольно отступая. Рядом, опираясь на витой посох, стоял Домогост. Острую длинную бороду с проседью трепал ветер, богатая шуба мела дощатый пол. Настасья впервые видела посадника так близко, лицо непроницаемо – радуется Домогост отъезду князя или печалится, и не поймешь.
«Всеволод корзень готов заложить, а этот жирует, – с невольной ненавистью посмотрела Настасья на дорогое одеяние посадника. – Что ему нужно здесь? Пришел столкнуть меня, а то лучшего момента и не представится? Так вон он, Кряж, успеет подскочить».
– Вернется, – с твердостью в голосе подтвердила она, – обязательно вернется.
– И ты, княгиня, нравиться умеешь, – усмехнулся Домогост, кланяясь.
И опять не ясно: из уважения поклонился или с издевкой.
Настасья повернула голову в поле, отряд уж скрылся в березовой роще. «Явился украсть у меня последние мгновения прощания», – с раздражением поджала княгиня губы. Слезы высохли. Не время рыдать…
[1] Корзно (корзень) – княжеский плащ, символ княжеской власти.
[2] Хана на Руси именовали царем.
[3] Забороло – верхняя часть крепостной стены.
Глава XXI. Кольцо
Отчего-то у Настасьи появилась надежда, что в ее чреве успела зародиться новая жизнь. Вот вернется Всеволод, и она его обрадует. И услужливое воображение тут же подсовывало образ, как муж подхватывает ее на руки, расцеловывает в обе щеки, радостно заглядывает в очи. И тем сильнее было разочарование, когда стало ясно, что ничего не случилось, что княгиня по-прежнему пуста, и двух страстных ночей им не хватило. «А вдруг я и вовсе бесплодна? Не только байстрючка, но еще и это…»
Фекла рассмеялась от души, утирая набежавшую слезу, когда Настасья, краснея, поделилась с ней терзающими ее опасениями:
– Да некоторые по десять лет на коленях стоят, чтобы Бог дитя послал, а тебе, княгиня, прямо все сразу подавай. Уж больно вы, молодые, торопливые.
Все так, все складно, но очередной страх все же засел мелким червячком в глубине сознания. Еще один, к тем страхам, что подолгу не давали уснуть по ночам. А ведь какой жизнерадостной хохотушкой Настасья была дома, как могла утешить любого из братцев, да и сама никогда долго не печалилась, просто не умела… а теперь научилась. «Ты только вернись, любушка, и я очнусь, стану прежней. Вам всем от меня тепло будет, что зимой от печки», – шептала она куда-то в глубину беззвездного неба.
Дни бежали по кругу, повторяясь. Одно радовало, что и враги затихли, никак не проявляясь. Княгиня ходила молиться в город в Успенский храм, таская с собой Прасковью, и иногда Ивашку. Надо было показать людям, что хоть князя и нет, его семья готова служить Дмитрову. Перед выходом из дому, Настасья залазила в ларец и срезала с очелья или оплечья то бусину, то серебряную пряжку, щедро раздавая на паперти милостыню помолиться за здравие князя. Всеволод не взял приданое, так Настасья все равно пустит ненужные богатства на помощь любимому.
Всякий раз, садясь за трапезу, княгиня испытывала неприятный холодок. Конечно, можно отослать всех старых стряпух, принимать еду только из рук своих челядинок, но поможет ли это? Ведь при желании яд могут подсыпать и в еду, приготовленную Ненилой, пропитать одежду, гребень, да как угодно! Мало ли способов свести на тот свет неугодную княгиню?! Не выгонять же всех старых холопок, да и кем их заменить? Набрать новых на торгу, так, где уверенность, что неведомый враг не подсунет своих баб? Только город всполошишь. Настасье оставалось молиться.
Зима пришла внезапно, подкралась незаметно и навалилась всей снежной щедростью и морозной суровостью. Снег переметал улицы, засыпал дороги. С тревогой молодая княгиня поднималась на забороло, чтобы посмотреть, насколько замело поля. «А как там Всеволод, добрались ли?» Настасья понятия не имела, сколько времени составляет дорога к татарам, об окружающем мире у нее были самые смутные представления: где-то на юге есть старый стольный град Киев, а через море великий Царьград, а еще дальше Святая Земля. Море представлялось огромной рекой во время весеннего половодья, по которой сновали лобастые струги и шустрые ладьи. А где живут цари поганых? Далеко ли? Фекла тоже не знала. А больше и спросить было не у кого, не к Домогосту же идти?
В ночь под Юрьев день[1] метель особенно свирепствовала, била в затворенные ставни, завывала диким зверем, скребла ледяными когтями по бревенчатым стенам. Настасья, свернувшись калачиком под тяжелым одеялом, пыталась уснуть. Сон привычно не шел. «А если вся зима будет такой? Он же не сможет вернуться назад, даже если царь примет дары и отпустит с миром. Разве можно прорваться через такую пургу? Да и заблудиться не мудрено».
Рядом в обнимку сопели Прасковья с Ивашкой. Вместе в такой мороз теплее. Мерное дыхание детей постепенно расслабило и Настасью, она положила голову на подушку и прикрыла очи.
Вместо мертвого яблоневого сада, привиделись отяжеленные плодами деревья и жаркое лето. Настасья привычно побрела меж стволов. Вот оно яблоко, подаренное мужем, целехонькое, висит на ветке. Настасья сорвала свой подарок, откусила. Вкус только не чувствуется, и тяжести ладонь не ощущает, во сне все невесомо зыбкое, даже яблоки. Между деревьями мелькнула зеленая свитка. Всеволод! Настасья побежала, окликнула. Но нет, это не он… это… отец, ее родной отец. Черноволосый гордый красавец с хищным профилем. А ноги-то босы, сапог нет, ступни утопают в зеленой траве.
– Я молилась за тебя, как и обещала, – поспешила оправдаться дочь.
– Благодарствую, – шорохом сухих листьев отозвался голос.
– Худо тебе? – робко спросила она.
– Не об том сейчас, – махнул он рукой, – скоро с матерью свидишься.
– Как с матерью?! – схватилась за шершавый ствол Настасья. – Она же померла. Я умру?! Меня убьют?
– Я любил ее, правда любил. Ты ей передай то.
– Я не хочу, – кинулась к нему Настасья. – Мне рано! Мне надо мужа дождаться, он сопьется без меня, сгинет, а Иваша, а Прасковья? Мне нельзя туда. Слышишь?!
Но отец ускользал от нее, таял в лучах заката. Утро? Утро!
Морозное утро заглядывало в щель ставень. Ни Ивана, ни Прасковьи на лежанке уж не было.
– Эй?! – почти истерично крикнула в пустоту стен Настасья, нервно озираясь по сторонам. – Эй!!!
В ложницу поспешно влетела Маланья.
– А где княжич с княжной? – разволновалась княгиня.
– Пробудились уж давно, да Ненила им тебя, княгинюшка, будить не велела. Слышала, что ты полночи вздыхала, сказала – пусть хоть под утро поспит.
– Хорошо, ступай.
Настасья пробежалась по ворсу мягкого половичка, отворила ставни, распахнула настежь маленькое оконце. Слепящий солнечный свет высекал яркие искры из наметенных за ночь снежных холмов, бил по привыкшим к полумраку глазам. Настасья болезненно зажмурилась. Вот о такой зиме она мечтала – яркой, нарядной, праздничной.
«Я еще побарахтаюсь, мне еще рано», – упрямо вымолвили губы, глотая холодный воздух.
– Светлейшая, к тебе боярин Микула просится, – раздался за спиной голос Феклы.
– Чего ему нужно? – обернулась к ней княгиня.
Красавца боярина она давно уж не видела, да если честно и не вспоминала о его существовании.
– Не ведаю, но злой как черт, – на лице ключницы Настасья увидела тревогу.
– А что говорит?
– Княгиню, говорит, видеть хочу, да немедля.
– Скажи, пусть в гриднице подождет, я велю меня одеть да спущусь.
Настасья собралась почти стремительно. Перебирая варианты всех самых дурных вестей, которые мог принести боярин, она полетела к гриднице: «Злой как черт, – крутились в голове слова Феклы, – если бы что с Всеволодом стряслось, так боярин был бы опечаленным, ведь так? Или нет? Что же случилось?»
Микула стоял у стола, скрестив на груди руки, белесые кудри небрежно были откинуты назад, пшеничные брови нахмурены. Он бросил на Настасью недовольный взгляд. Этот взгляд княгине был уж очень знаком, так смотрел на нее прежний Всеволод, когда сильно раздражался. Но то князь, муж, а этому-то что нужно?
Микула не поклонился, Настасья тоже без поклона, прямой березкой, вплыла в гридницу, вопросительно уставившись на гостя, но не собираясь ничего выспрашивать первой.
– Светлейшая, тебе это кольцо ведомо? – рыкнул тяжелым басом Микула, со стуком кидая на стол что-то блестящее.
Настасья сразу узнала теплый свет яхонта. Это подарок Всеволода, кольцо, которое она выбросила после роковой ссоры.
– Это мое кольцо, – с вызовом посмотрела она на Микулу. – Откуда оно у тебя?
– Любопытно? – скривился боярин в усмешке, отчего красивое лицо стало каким-то неприятным, даже мерзким.
Настасья хотела забрать свой подарок, но боярин ловко прикрыл его тяжелой ладонью.
– А нашла его ключница Кутиниха, знаешь, чья ключница?
– Откуда ж мне всех ключниц знать, – Настасья уже чуяла недоброе, уже понимала, что потеря кольца оборотится сейчас для нее бедой, считывала это с ледяных голубых очей Микулы.
– Боряты, кметя, ключница, – медленно, почти по слогам произнес он, – Борята с князем в степь уехал, а она решила в избе прибраться, видит – меж щелей в полу что-то блестит, нагнулась, а там кольцо. Она и решила, что я обронил, у Борятки-то отродясь никаких яхонтовых колец не водилось. Мне и принесла.
– Как удачно, – хмыкнула Настасья.
«Неужто он, будущий дядька Ивана, с ними в сговоре? Или его тоже за нос водят».
– Князь при мне это кольцо тебе от золотаря забирал, я его узнал, – рыкнул Микула. – Как оно у Борятки оказалось?
– Я его здесь, в тереме, потеряла, – спокойно ответила Настасья, – может какая зазноба из холопок нашла да Боряте подарила.
– Все знают, что кметь за тобой бегал, а не за какой-то зазнобой, ты и подарила, – показно стукнул ладонью по столу Микула, показывая ударом всю степень гнева и возмущения.
«А ведь он играет гнев! – вспыхнуло яркой искрой перед очами Настасьи. – Он не гневается. Уж как гнев выглядит я насмотрелась, муженек научил. Микула их человек! Голос густой, низкий, может это он в церкви тогда и был? Тот, что хотел до весны ждать».
– Мы смирились, глаза закрыли, что Ермила тя сюда притащил, – насупился боярин, – княгиней нашей готовы были признать. Все делали, чтоб Всеволод тя женой принял, а ты до распутства опустилась. Град наш позоришь? – Микула двинулся на нее, угрожающе сжимая кулаки.
Но от стены мощной скалой отделился незаметный до поры Кряж, и Микула был вынужден остановиться, не дойдя до Настасьи трех шагов. Боярин, недовольно поджав губы, зыркнул на гридня и отступил, забирая со стола Настасьино кольцо.
– Я этого так не оставлю, – пригрозил он на прощанье и двинулся к выходу, – чертова дочь, мы тебя в монастырь запрем.
– Мы – это кто? – Настасья смело перегородила ему дорогу. – Те, кто княгиню Ефросинью убили?
А он вздрогнул, дернулся. Неужто в точку попала?
– До весны решили не ждать? А ведь собирались же? – усмехнулась Настасья.
– Ведьма! Точно ведьма! – отшатнулся от нее Микула, крестясь.
– Вы в божьем храме душегубство замышляете, а я ведьма, – хлестнула последним знанием княгиня.
– Ведьма!!! – и гость, обегая ее стороной, выбежал вон.
– Кряж, миленький, у него мое кольцо, отбери, – взмолилась Настасья.
Кряж застыл в немом удивлении, словно переспрашивая вопрос – не пристало гридню на боярина руку поднимать. «Если отберет, то могу ему доверять, если упрется, стало быть и он с ними». Великан поклонился и скрылся за дверью вслед за Микулой.
На лестнице раздались какие-то крики, шум, зычные ругательства, глухой грохот. Дверь хлопнула.
Мгновение, и перед Настасьей с непроницаемым лицом стоял Кряж, протягивая ей колечко с яхонтом.
[1] Юрьев день –26 ноября, день святого Георгия.
Глава XXII. Судилище
Это был не Боярский Совет, это было судилище, а обвиняемой на нем сидела молодая княгиня. Собрались якобы обсудить жалобу Микулы на бесчестье от княжьего кметя, но разбирательство все больше и больше оборачивалось против Анастасии.
Для Совета выбрали княжий терем. В широкой гриднице на месте Всеволода восседал теперь посадник Домогост, бояре, не уехавшие с Всеволодом, расселись по лавкам вдоль стены. Широкий стол сдвинули в угол, освобождая пространство, и в этом круге метал яростные речи Микула, размахивая руками и бесстыдно тыча в княгиню пальцем.
Настасья села на резную лавку поодаль от посадника, храня внешнее спокойствие, нельзя показать врагам слабость, но размах наваливающейся угрозы ей уже хорошо был понятен. Покойнице Ефросинье повезло, ее просто отравили, и душа, голубка, отлетела в рай. Для Настасьи же враги придумали пытку поизощреннее, они не станут ее убивать, напрасно она страшилась, отчаянно молясь перед каждой трапезой, как перед последней в жизни. Нет, ее не отравят, ее изваляют в грязи, обвинив в прелюбодействе и распутстве, опорочат не только княгиню, но ударят по князю Всеволоду. Что это за государь, что даже жену в узде удержать не может?
А Микула меж тем все вещал и вещал, сдвинув в кучу красивые брови:
– Вои сказывают, она еще невестой на этого кметя засматривалась, за то ее Ермила бранил, то слышали Вторак и Куря. А холопки, сестры Никодимовы, баяли, что Борятка к княгине ночами в окошко лазил. Об том мне и поведали.
– А чего это они тебе-то поведали? – хихикнул один из бояр.
– А то, что узнали как новый ее полюбовник Немчин меня побил, так и прибежали все выкладывать, мол, стыдно им под одной крышей с распутной княгинькой жить. А еще бают, ворожбы княгиня не гнушается…
– Ну, уж это суть ложь, – подал голос духовник Феофил, тихо сидевший в уголке. – Княгиня в церковь молиться ходила, вклады делала, клевещут на нее холопки. Известное дело, они сестры двоюродные покойной Сулены.
– Не стыдно, отче, – взвился Микула, резко разворачиваясь к священнику, – не стыдно-то распутницу покрывать?
– Я лишь правду говорю, про ворожбу не ведаю, – буркнул Феофил.
– Да как же ты не ведаешь? Ежели малая княжна всем рассказывала, как княгиня ведунью древнюю на торгу привечала, милостыню ей давала, а та Сулему обещала клюкой зарубить. Наволховала, да так и вышло. Нешто вы про то не слыхали? – Микула обвел горящим взором собравшихся. – Убийц-то не нашли.
– Милостыню подать, какой в том грех, – все ж влез поперек боярина Феофил.
– А ты, отче, чего ж с князем не уехал? – сузил глаза Микула, наступая уже на Феофила. – Чего ж не поехал с ним во татары, как все духовники делают, а?
– Князь мне велел семью его окормлять, – покраснел от обвинений в трусости Феофил, – я по воле князя остался.
– Вот видите, – именно этого ответа и ждал Микула, – князь княгине не доверял, духовника для пригляда оставил. Только плохо, отче, приглядываешь. Борятка за дверь, так она теперь с Кряжем милуется.
– Клевета все, – покраснела от ярости Настасья, – чтоб твой язык отсох. Я кроме мужа своего ни с кем не была, в том поклясться чем угодно могу, крест поцеловать.
По гриднице пошло шушуканье.
– Подарок от Борятки брала, пряник тебе передавал, кольцо ему взамен подарила. А вчера я нежданно в трапезную ввалился, а ты с Немчином целовалась.
– Да как ты смеешь врать-то так бессовестно?! – возмутилась Настасья, вскакивая. – Да это ведь клевета!
Как же можно так нагло врать, без оглядки, прямо в глаза и даже не покраснев, как земля не разверзнется под ногами гнусного клеветника? Впрочем, они роженицу отравили, не дали даже сына долгожданного в руках подержать, что уж говорить о мелкой лжи. Видно, душу они темным силам заложили и отступать им уж некуда.
– Понимаешь ли ты, Микула, что саму княгиню в страшных вещах обвиняешь? – впервые подал голос посадник, тоже приподнимаясь с княжеского места. – Что, ежели то клевета? Князя нрав тебе знаком, ведаешь, что с тобой сделает.
– Так я для князя своего и стараюсь, срам с него смыть хочу, – надменно проговорил Микула, – не нужна нам такая княгиня.
– Дядька моему сыну такой не нужен, не быть тебе при княжиче, – зло произнесла Настасья.
– А то не тебе решать, – огрызнулся боярин в ответ.
– Слово Микулы против слова княгини, – Домогост показал жестом, словно держит ладонями две чаши весов: вот она, правда Настасьина, а вот правда Микулы, да неизвестно, чья тяжелей. – А пусть тиун Яков нам засвидетельствует, ему ли не знать, что в его хозяйстве творится?
Настасью замутило. Что может сказать их сообщник Яков? Да что он все ее прелюбодейство очами своими видел да ушами своими слышал. Видно, давно у них обговорено, кто когда вступает.
Княгиня села, поджав губы. Чувство одиночества и безнадежности легли плотным покрывалом на плечи.
Яков сразу вывернул откуда-то из-за печки, весь разговор он слышал. Одернув вечно неопрятную рубаху и убрав пятерней слипшиеся волосы с лица, тиун вышел в круг, встав рядом с Микулой.
– Видел ли ты, Яков, как к княгине кметь по ночам в окно лазил? – с суровостью в голосе спросил Домогост.
Мерный гул перешептываний стих. Яков еще раз, уже обеими руками, пригладил пряди.
– Окошко-то маленькое, куда такому детине пролезть, – усмехнулся он.
Послышалось нервное хихиканье.
– Что знаешь про кметя и княгиню? – по-другому задал свой вопрос Домогост, недовольно нахмурившись.
Настасья до боли сжала кулаки, сердце грозило пробить грудную клетку.
– Кметь по наущению княжьих ворогов светлейшую княгиню обхаживал, проходу ей не давал, – спокойным ровным тоном проговорил Яков, словно рассказывал, сколько мешков зерна привезли после обмолота, – а княгиня его гнала да от него же бегала. А князь велел, коли княгине тот кметь досаждать станет, так в реку его с моста поостыть кинуть. Княгиня благонравная, кроме князя никого не замечала, люб ей князь был, хмельного в буйстве успокаивала, полюбовницу прочь прогнала. И князю княгиня люба. А все остальное, суть, клевета.
Настасья облегченно выдохнула, даже стыдно стало, что подозревала Якова в дурном, а он так ее ладно защищает.
– А вот тут ты, Яшка, врешь, – ткнул в тиуна пальцем Микула, – князь княгиню на ложе не водил. Об том всем ведомо.
– Не знаю, чего вам там из своих оконцев ведомо, – в лицо ему усмехнулся Яков, – а нам отсюда лучше видать – водил али не водил.
– Да она и тиуна опоила, приворот это все! – разошелся Микула. – Вороги Боряту подослали? А зачем? Кому это надобно? Мне какая в том выгода на княгиню напраслину возводить?
И вот тут действительно крылось слабое звено защиты. Можно понять зачем это могло понадобиться Домогосту, но красавцу Микуле, что возле князя все время вертелся, зачем ему княгинь изводить? Этого Настасья объяснить не могла. И Микула это знал и выпячивал свою незаинтересованность. Но ведь есть у него какая-то корысть, должна быть!
– Правильно ты, посадник, говоришь, – воодушевленно продолжал Микула. – Я свою голову может под меч Всеволодов подставляю, но и молчать я не могу! Мать ее распутница, и она такова, кровь не водица. Змею пригрели!
– Не гоже княгиню поносить, – встал Домогост. – Князь должен решить, верить ему тебе или светлейшей. А без князя, она наша княгиня и от нас ей уважение будет, – посадник слегка стукнул посохом по полу.
– А я говорю, – не унимался Микула, – что ее надобно до приезда Всеволода в монастырь упечь, ибо она приворожила его, да князь ослеп. А коли не будет ворожбы, так пелена спадет, он нам только спасибо за то скажет. Ворожея да распутница, а еще байстрючка, да дочь колдуна, чего вам еще надобно? Хотите, чтобы она вам княжичей от Борятки нарожала, как ее мать покойница?
– Не смей трогать мою мать!!! – в ярости кинулась на него Настасья и, наверное, выцарапала бы ему глаза, если бы дорогу ей не заслонил Яков. – Кровь княгини Ефросиньи на тебе, Иуда!
И опять гробовая тишина, от брошенного обвинения у бояр вытянулись лица. Настасья и сама пожалела, что выкрикнула это, ведь доказательств нет, а обвинение без доказательств – пустоцвет, плода не даст.
– Вы слышали?! Слышали?! – трубным басом зарычал Микула. – Она еще и безумна, бесы ее водят. В монастырь ее надобно, немедля. Этак она всех нас, Бог весть в чем, обвинит.
– Обвинение тяжкое, – мрачно проговорил Домогост, – к князю посылать надобно, что он на то скажет.
– Но… – попытался возразить Микула.
– Без князя слова то не решим.
И бояре согласно закивали, Микула остался в одиночестве. Малая битва была выиграна. Но на душе у Настасьи было гадко. Вот и чиста она, и невиновна, а словно Микула над ней мешок с золой вытряс.
В опустевшей гриднице они остались с Яковом одни.
– Благодарствую, – печально глядя куда-то в темный угол, мрачно проговорила Настасья.
– Тебе, светлейшая, благодарность, что князя из омута выволокла, уж и не чаяли, – шмыгнул носом Яков.
В комнату незаметной кошкой пробралась Фекла.
– Чего стоите-то? Дел непочатый край, – уперла она руки в бока, – клеветниц этих Никодимовых…
– Выгнать прочь! – перебила ее Настасья.
– Да нет, – сощурилась Фекла. – Нельзя их выгонять, они языки распустят, такого про тя, светлейшая, наплетут. Запереть их надобно, да выпытать – по чьему наущению клеветали. А ты, Яков, людей пошли на торг, пусть слухи распускают, что бояре княгиню оклеветать хотят, чтобы волю свою над князем иметь да люд простой обижать, про кольцо украденное, про Микулу, дескать, ворог князя и прочее. Посад такое любит, сразу подхватит. Да живее, эти-то тоже не дремлют там, клевету по граду носят.
«Это уже открытая война!» – промелькнуло в голове у Настасьи.
