Текст книги "Послание к коринфянам"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
Максим
– Ну вы же воспринимаете состояние другого человека? Вот когда вы причиняете ему боль, вы же это чувствуете! Вам же повезло, вы ощущаете там, где остальным приходится представлять, – говорит очень хороший человек. – Ну и?
– Рауль, если вы беретесь рукой за горячий предмет, вы чувствуете, что он горячий. Чувствуете боль. Но вы перестанете нагревать сковородки? И вообще готовить на огне?
– Люди не сковородки.
– Я знаю, но иногда их требуется нагревать.
У господина директора появляется запланированное мной выражение лица: тщательно скрываемая брезгливость, профессиональное терпение, тихое осатанение. Наконец-то. Рауль де Сандовал, извиняющийся передо мной за несправедливую оценку и недостойное поведение – это конец света. Поскольку во мне ничего не изменилось, значит что-то испортилось в Рауле, и нужно его починить, пока еще не поздно и у меня есть такая возможность. Тем более, что вот сейчас оценки его вполне справедливы, а поведение естественно: он хороший человек, но не наделен избытком кротости.
– Рауль, перестань сводить с ума моего подчиненного. – Господин Сфорца. Наконец-то. Сейчас он избавит от страданий де Сандовала, а потом и меня.
– Твой подчиненный, между прочим, явился к тебе увольняться.
– Что? Спятили, да? Пойдемте-ка, поговорим.
В кабинете начальник кивает не на вращающийся стул, а на нелюбимое глубокое кресло, в котором вязнешь как в болоте.
– Что еще за фантазии?
– Господин Сфорца, в сложившихся обстоятельствах я должен быть уволен. История с Личфилдом получила слишком большую огласку и я не могу впредь занимать должность в вашей корпорации.
– Чушь. Мне виднее. Историю добавят к моей легенде, так что с этой точки зрения все отлично. С других... – начальник вздыхает, садится на край стола, болтает ногами. – Это уже отдельный вопрос.
– Я должен быть хотя бы наказан.
– Вы уже наказаны. Проверяйте почту чаще. Выговор, штраф на половину годового оклада и двухнедельное отстранение от работы. С завтрашнего дня. Дела передайте заместителю.
– Господин Сфорца... – Вцепиться бы в милость начальства, отблагодарить и уйти, но нельзя. – Вы знаете мнение господина де Сандовала обо мне, и он совершенно прав. Я не должен работать, где работаю. Видите, что получается? У меня действительно нет ограничений.
– Медь вы звенящая, Максим, и кимвал звучащий. А в остальном все хорошо. Но и это проходит, я это знаю на собственном опыте.
– Кимвал?.. – Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею...
– Он самый. Понимаете, вы... хорошо относитесь к некоторым считанным людям. Это правильно, но этого мало. А с остальным у вас все в порядке. Вот вы мне скажете, что вас так перекосило только из-за скандала? Только из-за того, что вы якобы мне повредили?
– Нет. Нехорошо вышло... пожилой человек...
– Как-как? Нехорошо, говорите?
– Дисбаланс целей и средств, господин Сфорца. Не более того.
– Да назовите как угодно, вы его видите и понимаете! Сами, без подсказки. Какой дурак вам сказал, что совесть должна ощущаться как мигрень? Я за всю жизнь только одного такого болящего встретил... и то, он, по-моему, как обычно, переборщил с надежностью. Зачем вы морочите голову себе и людям? Нравится красивая поза? Максим, право слово, вы умный взрослый человек, ну работать же ваша дурь мешает, и вам, и всем вокруг... нашли проблему, да? А остальному научитесь. Я на вас три года смотрю. Максим, любезный мой, я вас, бессовестного такого, поставил ограничителем над собой в кризисной ситуации. И вы отлично справились. Да я же просто так ляпнул тогда про эту проклятую совесть... знал бы, что из этого выйдет – не шутил бы.
– Господин Сфорца... – надо что-то сказать, но не получается. Вязнешь в кресле, словах, путанице мыслей. – Я просто ориентировался на ваши...
– Максим, я вам сейчас гадостей наговорю, а вы попробуйте не обидеться, – предупреждает начальник.
Соскальзывает со стола, коленом опирается на ноги так, что чувствуешь себя жертвой изнасилования, прижимает руки к подлокотникам. Крепко. Можно вырваться, но это уже потасовка. В таком контакте есть что-то непереносимо интимное, невозможное. Что это может значить?
– Вы себя считаете тщеславным. Думаете, что хотите быть признанным, мастером, профессионалом. На самом деле вы хотите быть незаменимым. Единственным. Нужным. Чтобы без вас нельзя было обойтись, чтобы вас нельзя было выгнать. Вот до этого вы в себе не добрались, смелости не хватило. И ничего в этом страшного нет, только у вас это желание вместо позвоночника... – слова лупят прямо по лицу. Понятно, зачем фиксировать: чтобы не вылетел вон, не дослушав. – Определяет все. Как вы думаете, почему я с вами разговариваю преимущественно о работе? Из-за вашего ужасного морального облика? Нет, конечно – но что я вам, Пигмалион, что ли? Вы и не бактерия, и не томат, чтобы вас конструировать по живому. Вы же готовы принять любые правила, любые установки, лишь бы за кого-то зацепиться. Вы не врете, когда говорите, что служили бы и мне, и Черным. Врете только о причинах. Вы будете там, где в вас будут нуждаться как в воздухе. Так?
– Так... – И лучше бы он меня застрелил.
– А сейчас вы думаете, что лучше бы вам при жизни такого не слышать – и не понимать, что это правда. Так вот, сообщаю вам, Максим – вы дурак. Примерно того же – любви, понимания, места, из которого не погонят – хочет 99% населения планеты. Это, конечно, прискорбным образом разрушает вашу легенду, что все люди как люди, а вы отдельно...
Господин Сфорца очень хорошо знает, что я не подниму на него руки за пределами спортзала. Даже в шутку, даже чтобы освободиться. Чтобы встать, мне нужно столкнуть его с края кресла – руки уже не втиснуты в деревяшку, но препятствие осталось. Балансирует на краю, словно искушает. И показывает, что выйти из ситуации можно только сквозь него.
А очень хочется же. Но если нельзя сбежать вовне, то можно сбежать внутри. Не слышать, не воспринимать решительно ничего. Быть... медью звенящей. Колоколом. Треснутым.
Да, как же. Господин Сфорца отпускает руку, левую. Берет за подбородок, поднимает мне голову.
– Я вам не разрешал уйти, Максим. Извольте присутствовать, когда я с вами разговариваю.
Подать бы на него жалобу за домогательства с использованием служебного положения... интересно, это к кому обращаться – к Аболсу в полицию или к Джастине как наблюдателю? Если она все еще наблюдатель.
– Простите, господин Сфорца. – Еще бы объяснил, зачем это все нужно. Пожалуй, он ошибается. Не любые правила. Вот такое обращение я все-таки принимать не хочу – и руку можно смахнуть. Не потому что этого господин работодатель и добивается, потому что я не хочу.
– О. Вот так-то лучше. Так вот, Максим. Вы поверили этим идиотам у себя в университете, потому что хотели им поверить. Вам так было проще объяснять, что с вами происходит. Да и сейчас вам легче себя угробить, чем смириться с мыслью, что вы такой же как все. А теперь скажите мне, ну как бы вы назвали такое бедствие, столкнувшись с этим в другом человеке.
– Видимо... гордыней. – Нет, не то слово. Вылезло вместо правильного.
– Нет, Максим. Глупостью.
Именно это я поначалу и хотел сказать. Господин Сфорца и раньше проявлял чудеса проницательности и чтения мыслей, но сегодня превзошел сам себя. Нет, ну отчего бы просто не уволить... или не пристрелить, в конце концов, если страшно наружу выпускать?
– Видите ли, Максим, вы мой друг. А друзей не убивают за то, что они не соответствуют каким-то ими же придуманным бредовым стандартам. Но и оставлять вас так я больше не могу. Да черт с ним, с Грозным, шутка была хамская, я вам ее не скоро забуду, но он получил воды из собственной канавы, так кто ему виноват, что он от нее помер? Но вы же следующей ошибки не переживете – сломаетесь или найдете случай умереть.
Я... его... кто? Это у меня уже галлюцинации от перенапряжения? Теоретически не должны быть, до нужного уровня давления мы еще, кажется, не добрались, хотя как посмотреть. Когда тебя прессует противник или хотя бы изображающий его тренер, ты сопротивляешься, а тут даже сопротивляться нельзя, вот и пропускаешь все подряд.
Люблю грозу в начале мая...
– Я постараюсь не огорчать вас таким образом.
– Нет, – воет Сфорца, – ну это же безнадежно! Ну скажите мне, чем я это заслужил? Такую родню, таких сотрудников, такой Совет, такую страну... Я сейчас вылезу на крышу и буду там брачный клич сивуча исполнять.
– Извините, не могу этого позволить. Крыша простреливается. А я еще не отстранен.
– Ну наконец-то!.. Так. Через... пятнадцать минут извольте быть здесь, форма одежды – городская повседневная, и никакого оружия. Никакого, Максим. Совсем.
– Зачем?
– Гулять пойдем.
– А почему никакого оружия?
– Потому что мы идем гулять. Не я гулять, а вы работать, а мы гулять. С вами. И поторопитесь.
– Х-хорошо...
На самом деле – ничего хорошего. Городская повседневная форма для вечерних прогулок – это что-нибудь пестрое и блестящее, свободное и полумятое. И сандалии на босу ногу. Чувствуешь себя омаром. Сначала кипятком облили, теперь из панциря выколупали. Осталось только съесть, чем дорогой начальник, видимо, и займется где-нибудь в городской подворотне. И правильно, нечего у себя в доме мусорить.
И пустые мечты разводить нечего. Если и съест, то только фигурально. И легче от этого, скорее всего, не станет.
– А куда мы торопимся?
Франческо Сфорца переодеваться не стал, не нужно ему переодеваться. На нем все висит и от одного взгляда мнется, если это не парадный выходной костюм. Эти сидят как положено, пуганые.
– Вероятно, к закату. – Работодатель раскидывает руки, прогибается назад, потягивается. Хрустит всеми позвонками и суставами. – Посмотрим. Но торопиться надо. Я совершенно уверен...
– Пешком?
– Конечно же. На автомобиле не гуляют, на нем перемещаются. Вот переместимся до города – и пойдем.
На автомобиле гулять нельзя... зато по можно. По крыше, например, он едет, а ты гуляешь, на свежем воздухе. Со вкусом. Работодателю эту идею лучше не предлагать. Попробует.
Переместимся – хорошее, точное слово. Господину Сфорца не нужна телепортация, он ее уже открыл. Хорошо, что обычно он все-таки пользуется услугами шофера. Экономит время. И нервы окружающих. Потому что до города мы именно телепортировались. Теперь точно известно, что признаками процесса являются перегрузка и свист в ушах. Маршрут "главное здание – платная парковка на окраине" преодолен минут за пять.
Почему именно эта парковка, уже понятно. Она автоматическая, охраны на площадке нет. Некому шарахаться – все боги в гости к нам. Некому приставать с вопросами. Механизмам все эти вещи безразличны. Кстати, обрати внимание, что ты делаешь. Ты забалтываешь проблему и возвращаешься в привычную колею. А от тебя вряд ли хотят именно этого.
Улица пуста. Склады, склады, охрана за заборами, а пешеходам тут делать нечего. Раздолбанный асфальт – это не траки, это всего лишь колеса тяжелых грузовиков, радоваться надо – присыпан кирпичной и цементной мелкой пылью. Радоваться надо... надо, вот Сфорца и радуется. Грузовики, кирпич, цемент, склады, плотно спрессованная пыль, вдоль по улице еще стелется запах перегоревшего топлива – на жуткой гадости все-таки ездят грузовики. Жизнь, которая создает себя.
– Среди теорий о причинах моего прибытия во Флоресту лидируют две. Хитроумный замысел и очередной каприз, – задумчиво говорит работодатель.
– А на самом деле? – значит, что-то другое.
– Попытка к бегству, – подумал и добавил: – Удачная. Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь. Представляете, Максим? Ну вот, выяснилось, что именно ей я не нужен. Ни на всю жизнь, ни вообще. А переставать любить я не умею.
Действительно, не умеет. Даже ту женщину, которая, наверное, осталась в Европе. До сих пор. И так – всегда, от первого дня. Прибавление, никакого вычитания. Никого не забывать, ни с кем не расставаться на самом деле. Вот себя я в этот круг не включал. А должен был понять.
– У меня туман стоял такой, что я работать не мог. А тут эта война – и лицензия. Я о ней услышал, потому что от скуки новости смотреть начал. И подумал – работы много, перспективы хорошие, а еще все это очень далеко и совсем по-другому. Рецепт старый, но помог же он кому-то... А где-то месяца через три-четыре, я понял, что здесь происходит и как тут все покалечили. Я бы сбежал, да поздно было уже.
Тут ничего не нужно отвечать, только слушать. Собеседник знает, что его слушают, не оглядывается – идет, балансируя на бордюре, размахивает руками, вышагивает как журавль-переросток, и рассказывает. То ли просто так, то ли с каким-то совершенно неявным смыслом.
– И так оно мне все осточертело – хоть вешайся... Тогда я и пошел первый раз шататься по этому городу. Один и с голыми руками. И, знаете ли, почувствовал себя Гаутамой каким-то.
– До майского полнолуния еще две недели.
– Не дождетесь! – хохочет Сфорца.
Он в Нирвану не пойдет, он Нирвану обойдет, а она спасибо скажет за подобный оборот. Потому что появленья просто не перенесет. Вот.
– Дома все в шрамах. И люди тоже, снаружи и изнутри. И это еще ничего, в шрамах – это живые. А умирают же, и будут умирать. И не хотят уже ничего другого, заняты. Вот так я шел-шел, и вышел во-от сюда.
За разговором они взобрались уже до конца улицы – нет, не до конца, там дальше просто спуск, градусов под сорок, авария, которая ждет, где бы ей случиться.
Внизу, в раковине холмов, лежал город, и море начиналось из него, светлое и плоское, как лист металла.
– Максим, – с легкой досадой говорит спутник, – да перестаньте вы закрываться. Скучно же.
У него это называется "скучно" – не воспринимать сразу все происходящее, полностью, без малейших фильтров, видеть не туннель реальности, а весь мир. Видеть, слышать, обонять. Скучно, но иногда необходимо выныривать, сужать поле зрения, сводить число измерений к четырем. Быстро решить вопрос – и обратно.
Не закрываться. Видеть каждое освещенное окно и силуэты за стеклами. Огоньки машин и сами машины. Дальний поезд – медленный, это местная кольцевая узкоколейка, развозит рабочих по окрестным деревушкам, скоро их не будет совсем, втянутся в город, станут пригородами. Стайка лодок за маяком, вторая, чуть подальше – видно, косяк там. Чайка сидит на светофоре. Человек рядом вбирает все это не последовательно, а сразу. Думает – можно жить.
Ему есть для чего жить. Будет, что бы ни случилось, даже если все связи оборвутся, уйдут в никуда. Город не исчезнет, останется стоять – или можно построить его заново. Есть что-то, главное, неуничтожимое. То, что никогда не оставит и не откажется, не отступится, а всегда будет принимать и ждать, нуждаться в тебе и отбирать все, что есть, требовать внимания и сил, жертв и времени, жадное и ненасытное.
– Ну вот, – говорит Франческо Сфорца. – Вот примерно это вам и нужно. Если подойдет, пользуйтесь, дарю.
Вот вам и Четыре Истины наоборот. Жизнь хороша, причиной тому – любовь, и можно сделать ее еще лучше, достало бы любви. Будда Гаутама в нирване своей перевернулся бы. Зато в другом ведомстве одобрили бы, тут и у многоименного мистера иезуита консультироваться не надо. И так понятно: одобрили бы. Одобряют.
А ведь это нечто меня никогда не отпустит. Вот сейчас шагну вперед, вниз по склону – и все. Навсегда. Влип и пропал. Не смогу отказаться, перестать слышать, уехать. Ни ради какой надобности, ни по чьей просьбе. Умру здесь – и прорасту. Страшновато.
– Спасибо, – говорит заместитель по внешней безопасности. – Заворачивать не нужно, я так унесу.
И щедрая рука дарителя со всей силы толкает промеж лопаток – так, что летишь вперед, на прогретую землю, в траву.
Испуганная цикада шарахается в сторону. Только выкопаешься, только начнешь партнера приманивать, а тут летают всякие, большие и тяжелые, траву мнут. Ну извини. Я сейчас встану, и ты сможешь сыграть сначала.
Ты сначала, я сначала. Сейчас все мы займемся своим делом. Я – гулять, ты... тоже. Сейчас. Представляешь, насекомое, до меня дошло, почему этот толкатель по улице идет так, что у зрителей морская болезнь начинается. От дерева к котенку, от котенка к траве, поднимающейся из трещины...
И непременно надо попробовать этот способ.
Скорпион
Снаружи здание Совета напоминает маленький коралловый риф. Полипы, мидии, моллюски покрупнее, по дну ползают крабы-машины, сверху время от времени тычутся рыбы-вертолеты, непонятно, кем считать монорельс – что ж, за радужные стекла, общую поджарость, а также за жадность и неразборчивость, с которой он проглатывает всех, будет произведен в мурены. А люди внутри проходят по ведомству микроорганизмов, без которых эта сложная конструкция не перестанет существовать, конечно, но утратит цвет, блеск и движение – и станет еще одним обломком на дне... как Тир и Ниневия. И хорошо еще, если когда-нибудь кто-то поднимет его осколки из толщи вод, поставит под стекло...
Здание – коралловый риф, а город неподалеку – крепость на берегу. Очень старая крепость. Усталая седина камня, паутина улочек-морщин, но город стар как ветеран, силен и крепок, и не утратит естественного, вросшего в хрящи и кости достоинства. Город над водой, башня под водой. Разные миры. Город не сдался, не стал сателлитом второго по величине управленческого центра мира. Лион на своем веку перевидал правителей, режимов и властных структур больше, чем рыбок в коралловом рифе. Смотрит с высоты своего четырех-пятиэтажного росточка на башню – свысока, покровительственно. Постой здесь с мое, посмотрим, что с тобой станет. И правда. Посмотрим.
На юге, в джунглях ему всегда было неуютно. На самом деле – очень бедный мир. Простой. Истощенная, негодная почва. Этой экосистеме не поможешь устроиться получше – она уже устроилась как могла, на самом краешке. Главное, не трогать. Города, даже самые покалеченные, много сложнее, много надежнее.
Города, конструкции... корабли, плывущие через время. Меняются модели, изменяются основные параметры, вчерашние флагманы кажутся музейными экспонатами, но большинство остается на плаву. И вся твоя жизнь – одно большое кругосветное путешествие с бесконечными пересадками. Названия, размеры, лица капитанов сливаются в пеструю полосу, как рисунок на волчке. Иногда возвращаешься лет пять спустя на тот же корабль. Иногда покидаешь его навсегда даже без багажа. И давно отмерла привычка обживать каюты, заводить знакомство с соседями. Все равно уходить...
А здесь, похоже, надолго. Может быть, до конца жизни. Потому что рубеж перейден, тот рубеж, за которым уже не ты поглощаешь работу, а она тебя. Это не жалоба, жаловаться тут не на что, наоборот, только благодарить – мало кому в этом мире удается стать джинном самому себе, исполнить собственное заветное желание и увидеть, что оно не рассыпается в руках сухим песком, смешное и давно уже ненужное.
Это потому, улыбается человек, что продавать душу нужно правильно. Вернее, нужно правильно выбрать инстанцию. Не все это понимают. И не все понимают, что у каждого есть, что продать. У каждого.
В начале, как обычно, было слово. Не слово, мелкая реплика даже не в споре. Человек с прошлого корабля походя сказал, что вот это – подходящий уровень. Может быть, увидел что-то, а, может быть, ляпнул наобум... но в его случае это одно и то же. И – новая пересадка. Новый маршрут.
Беда в том, что мне нельзя сюда врастать: этот риф со своей теплой, насыщенной кислородом водой – слишком далеко отовсюду. Только поэтому мы и сумели застать их врасплох – на честном слове и изоляционной ленте. А не врастать – как? Год, другой, третий... и ты уже дышишь жабрами. Смешно думать, что этот исход можно предотвратить усилием воли. И даже двойная лояльность тут подмога небольшая. Нужно что-то придумывать, быстро.
Предъявляя свой ультиматум, господин председатель МСУ считал, что работа антикризисного комитета продлится два-три года, за которые будут приняты все нужные законы и утверждены планы. Полгода спустя он уже так не считает, а слегка вздыхает: мне при жизни результатов не увидеть. Разве что с того света налюбуюсь. Он прав, ведь люди нынче не живут мафусаилов век. Перспективы все шире, работы все больше, комитет расширяется и дробится на подкомитеты, а задач только прибавляется и прибавляется.
Он на это не рассчитывал. Я – предполагал. Лет через шесть-семь антикризисный комитет проглотит правительство и мне придется сменить работу. Господин Матьё, услышав об этом, весьма энергично возражал. Не против первой части, против второй. Но вынужден был согласиться. Люди на определенных должностях должны быть лояльны только к целому.
Некоторые вещи нельзя совмещать, даже если точно знаешь, что это не влияет на твои действия. Если не сомневаешься в том, как и почему принимаешь решение. Работая на Совет, из двух возможных решений выбираешь то, что выгоднее Совету. Только если интересы Сообщества и Совета действительно совпадают, говоришь "да" или "нет". Хотя никто не проверит, никто не будет проверять. Время неопределенности отчего-то обернулось временем излишнего доверия друг к другу. Противофаза, вызванная уходом от дел наиболее бдительного и недоверчивого из лидеров Совета. Бдительного и недоверчивого, а не оголтелого параноика, потому что о мертвых либо хорошо, либо ничего. Особенно если речь идет о тех, кого ты убил сам.
Да, у Совета сейчас нет желания конфликтовать, а у Сообщества нет ресурсов для конфликта, и не будет еще поколения полтора. Все ресурсы уходят в Центральную Африку, в Бенгал, в Терранову – на создание образовательной системы. Официально – восстановление статус кво. Неофициально – условие легализации. Возражавших было немного, у работы на дальнюю перспективу есть свои преимущества. И слишком уж хорошее дело. И привычное. Лицеи для преподавателей, потом начальные школы... Через эти полтора поколения работы не станет меньше, потому что требования возрастут – но вот воевать с Сообществом уже не захочет никто. Сам не захочет. Зачем оружие, если нет противника?
Возражавших было немного, но не все оказались довольны тем, что старое новое поле деятельности должно стать единственным. Господину да Монтефельтро, витрине и рупору идеи, уже изрядно досталось, а учитывая его предыдущий проект, достались ему по большей части не благодарности. А уж высказывания "Политика в чистом виде нас погубит" ему не простили и те, кого первый шторм не затронул, а, может быть, и спас. Уж больно вызывающе звучало.
Как всегда, после встречи со Сциллой и Харибдой. Сначала все счастливы, что проскочили, потом в памяти как на старой пленке проступают ошибки, неточности, просчеты... ни да Монтефельтро, ни мне самому никогда не занять сколько-нибудь значимого места ни в официальной иерархии Сообщества, ни в неофициальной – и это замечательно. Есть вещи, за которые нельзя награждать. Да Монтефельтро это, кстати, тоже понимает, хотя обиделся по молодости.
Но дверью хлопнуть грозился всерьез. Две причины: молодой человек не выносит поводков и ошейников, ему необходимо убедиться, что любую цепь он в состоянии порвать, только тогда позволит ее надеть, для порядка – и ему пока что кажется, что все задачи решены, все, что можно сделать при помощи Сообщества, он сделал, а дальше двигаться некуда и незачем. Ничего. Где-то через год-другой он остынет и начнет осознавать, с каким – качественно иным – букетом проблем мы столкнемся лет через тридцать. Когда вырастет поколение, помнящее только новый мир. Главный секрет веселой жизни в том – хмыкает про себя человек, забывший собственную фамилию, – что интересные времена не кончаются никогда.
Стекло под рукой – холодное. Не потому что здание построено правильно, хотя, в целом, проект очень неплох, а потому что снаружи дождь.
Города и организации долговечнее людей еще и потому, что много лучше их умеют приспосабливаться, меняться. Находить цель существования, даже когда исчезла первопричина... лангобарды не задержались на италийских землях, но Республика Венеция и не подумала уходить со своих островов, когда угроза отступила. Она уже стала целым, иным целым – и это целое сначала смотрело в Средиземное море, а потом обернулось на материк. А наша первопричина исчезнет только вместе с миром. И то неизвестно.
У капитана прошлого корабля есть две привычки. Первая – при наличии возможности беседовать не по звуковой связи, а посредством видео. Больше информации. А вторая – не начинать разговор, а продолжать когда-то законченный, незаконченный, а то и вовсе беседу с кем-то другим.
– Ну я же говорил, – меланхолично констатирует абонент, – что наличие совести само по себе не делает жизнь окружающих приятнее.
– Ее не делает приятнее даже следование этой совести, – собственно, достаточно часто дело обстоит наоборот. – Что у вас стряслось?
– Вы еще спрашиваете. Младенец на путь истинный не наставлен, агрегат у синоптиков бунтует и ругается на неизвестных науке языках, скорпион опять перекусил кабель камеры, пляж пустует, чайки скучают...
– Младенца записать в библиотеку, скорпиону купить нормальный бронированный кабель, синоптикам вызвать представителя фирмы и лингвиста, пляж и чаек совместить – пусть скучают вместе.
– А заместитель? Вы представляете, он мне эту голову приволок. На подушку, как кот деревенский...
– Вы же приказали.
– Я же не буквально?
– Небуквальные приказы – это новое слово в теории управления. Буквально. Вы когда-нибудь научитесь выражаться прямо?
– Нет, конечно. Я на вас смертельно обижен. – "И я!" – слышится из-за спины голос госпожи Сфорца. – За полгода ни разу не проявиться...
– Вам привести список разговоров? – чувствуешь себя персонажем сказки, той самой, где смеяться нельзя, потому что заклинание разрушится.
– Это не считается. По трудовому законодательству, которое МСУ ревностно соблюдает, вам через две недели положен отпуск. И что-то я не помню, чтобы вы сообщали, когда именно собираетесь явиться домой.
– Вы имеете в виду – к вам домой? – Упорный человек господин капитан парохода. А для меня... для меня это, возможно, решение. Завести дом вовне. Не невидимое королевство на всех пяти материках, которое и так никуда от меня не денется, а отдельный личный дом. Физическую точку. Место, куда хочется вернуться. Людей, к которым хочется вернуться и которые только для себя. Это просто – если позволить. И меня так хватит на дольше.
– Я, – усмехается упорный человек, – имел в виду то, что сказал. Домой. К себе.
Супруга упорного человека просовывает голову у него под локтем.
– Если будете делать вид, что не понимаете, то мы вас попросту похитим. Конечно, будет скандал с Советом, это все-таки уже слишком... но у меня есть оправдание. Моя очередь, как бы.
А какая роскошная была бы затея... и вообще нужно же Максиму обо что-то точить зубы. Но рано, увы. Наверняка неправильно поймут. Эту лодку пока нельзя раскачивать.
– Это – лет через пять, не раньше. И желательно без предупреждения.
– А пока вам билеты заказать? Или сами?
– Последний раз, когда я заказывал билеты сам, дело закончилось арестом.
– Нет, – говорит Франческо, – обойдемся. Я лучше самолет отправлю и младенца, ему полет в кабине обещан. Извольте быть готовы в пятницу в последний рабочий день.
– Хорошо.
– Чему вы так улыбаетесь?
– Представил себе, какое лицо будет у господина Матьё, когда он увидит мое заявление.
– Если он еще и вздумает протестовать, бейте его последним изданием ТЗ с размаху, – советует Джастина. – Это помогает.
– Нет, он не будет протестовать. Стали бы вы протестовать, если бы купленная мной для вас "Королева фей" вдруг явилась к вам в кабинет и попросилась в отпуск?
– И потребовала билет до родной фабрики... самое забавное, я бы не удивился. По секрету, я подозреваю, что она этого не делает только потому, что вы ее заразили трудоголизмом. А так – эта штука куда умнее меня. И капризнее, – смеется господин Сфорца. Потом мрачнеет. – Хм. Зачем вы дезинформируете дедушку, он душевнейший человек?
– Я дезинформировал его не больше чем вас. Даже меньше, поскольку наши отношения начинались не через прицел.
– Значит, вы заработались до состояния машины, чему я не удивлен, но хватит разврата.
– И прелюбодействовал с мироустройством. Это уже греческая мифология, кажется. Кстати, я ответил "да" пять минут назад.
– Ах, ну если вы так заняты... – выразительно обижается абонент.
– О. То есть вы заметили, что я согласился? А что ж продолжали уговаривать?
– Мистер Грин! Я не продолжал. Я занимался увлекательным занятием под названием "треп". Ровно с вашего "хорошо". Я бы и дальше этим занимался, надо сказать, но не уверен, что попал в ваш перерыв. Вообще, вы знаете... люди иногда делают это. Просто так. Для удовольствия.
– Я тоже.
– Видимо, не со мной. Продолжаю смертельно обижаться.
– У вас это очень хорошо получается. И вы, кажется, правы, может быть, я действительно ввел господина Матьё в заблуждение. Он, видите ли, спросил меня месяца три назад, сколько я занимался этим проектом. И я сказал ему правду.
– И что вы ему сказали?
– Двадцать пять лет. Правду.
– М-да, – собеседник ненадолго перестает улыбаться. – Тут есть от чего впасть в задумчивость. И начать подводить итог собственным достижениям, а также упорству. Нет, не бывать мне Объединителем, не тот масштаб – я, по примеру предка, ищу момент выгодно продать то, что имею. А вот у вас неплохо получается.
– Нет, спасибо. Я предпочитаю прыжкам с трамплина в историю более спокойные виды спорта.
– Ничего-ничего, никто из великих мира сего не собирался в нее прыгать. Они просто хотели обустроить место для жизни. Но всегда получалось, что для порядка во дворе нужен порядок в городе, в стране и так далее. Вы оба идете тем же путем, – говорит Джастина. – А я буду писать про вас мемуары. Напишу и лет на сто спрячу.
– И их будут искать все юные и честолюбивые архивисты и историки... и журналисты.
– И обрящут... когда-нибудь.
– И какое их ждет разочарование... как обычно.
– Вот так вы оцениваете мой талант и запасы яда. Укушу ведь...
– Это я производство яда стимулирую.
– Да, – вмешивается в пикировку Франческо, – действительно, умеете. И даже не для дела, а просто так. Вот и замечательно.
– Функция "нецелевое общение", подсистема "треп".
– Непохоже. Для механоида у вас подозрительно довольный вид.
– Ну вот видите, я даже вас в заблуждение ввести не могу. Что уж говорить о председателе Совета.
– Наверное, у него в родне и окружении гораздо меньше разных экстравагантных личностей, претендующих на отсутствие родства с человечеством. А у меня? Механоиды, аморальные элементы, целый парламент корсаров, очень хорошие люди и многогранные юноши...
