Текст книги "Не хочу в рюкзак"
Автор книги: Тамара Каленова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Славка проспал до десяти утра.
– Ну и дела! Опоздал на работу! – Он вскочил и стал суматошно одеваться, не попадая в штанины, в рукава.
Именно сегодня ему хотелось прийти первым, чтобы с восходом солнца принимать от людей восторги, удивление, похвалы – все то, что, по его убеждению, неизменно сопутствует человеческой славе. А тут– проспал!
Он пулей вылетел из дому.
Всю ночь шел дождь со снегом. Ботинки сразу промокли, и капли грязи усеяли брюки.
Славка ничего не замечал, он мчался к своему дому. Славка любил теперь его сильнее всех других зданий. Он заранее гордился им.
Пока добирался до объекта, снова пошел дождь, сменившийся тихим снегом.
Еще издали Славка заметил, что возле прорабской полно народу. Сердце ёкнуло в радостном предчувствии.
Славка нырнул в толпу. Здесь были рабочие, женщины с хозяйственными сумками, два-три человека из управления.
– Вон мастерок пришел... С его и спрос берите, – услышал вдруг Славка голос Минеева.
Славка с готовностью вытянул шею, желая показать, что он здесь. И вдруг что-то острое толкнуло его в плечи, в лицо, в заполненное радостью сердце.
Он увидел свой дом, свою гордость, свой эксперимент.
По стенам сочились грязно-рыжие потеки. Дом был облезлым, уродливым до отвращения. Стекла заляпаны мутной краской, во многих местах разъедена штукатурка.
Электрик сматывал кабели от прожекторов. – Ничего себе!.. – пробормотал Славка. На дом было страшно смотреть. Славка торопливо пошел в прорабскую, перебирая в уме цифры, проценты. Где он мог ошибиться? Вспомнил, как прошлой ночью кричал Минееву: «Шуруй, Степан Алексеевич!» И покраснел.
«Интересно, что думают о нас люди, которым мы смело отдаем приказания и распоряжения? Что думают те, кто наши безумные проекты обращает в осязаемое, в предмет, в нашу славу или позор? Что?!»
Славка не мог отвести глаз от своих промокших, обледенелых ботинок, засел за столом, как в засаде, намереваясь принимать удар за ударом.
И не ошибся. Начальник производственно-технического отдела, отряхиваясь от липкого снега, вошел в прорабскую и сказал:
– Что за маскарад? Через три дня госкомиссия. Объясните, товарищ мастер!
– Н-не знаю, – ответил Славка.
– Кто же, позвольте вас спросить, должен знать?
– Я.
– Тогда отвечайте!
– В самом деле, не знаю... Считал, было правильно... – Славка протянул ему свои расчеты.
Начальник швырнул их в сторону и сказал устало, но еще терпеливо:
– Мне нужен проект! Документ, который для вас закон. Он, если хотите, ваш судья, бог и за-щи-та! А это безобразие, – он кивнул на дом, заглядывавший своим грязным боком в косо прорубленное окно, – есть в проекте?
– Нет, – твердо ответил Славка, так как хорошо знал, что его эксперимента, ставшего за одну ночь «безобразием», в проекте нет.
Начальник почти равнодушно, как о решенном, сказал:
– Я отстраняю вас от работы. Но предупреждаю: на этом дело не кончится... До свидания.
Через несколько минут Славка услышал, как он отдал распоряжение кому-то обдирать стены вместе со штукатуркой, и поник головой.
В дверь осторожно, как в палату к тяжелобольному, постучали.
Славка не поднял головы: сегодня он мог реагировать только на окрики, ругань, стук по столу кулаком.
– Можно? – спросил женский голос. Славка поднял голову. Перед ним стояла Зоя.
«И эта здесь! – тоскливо подумал Славка. – Сейчас начнется: «Где разрешение лаборатории? Кто будет отвечать за убытки?..» Но Зоя ничего этого не сказала.
– Я подумала... – суховато сообщила она. – Может, на клею надо было...
Славка ошалело посмотрел на нее. Неужели это говорит она, та, которая, бывало, из-за всякой мелочи поднимала скандал?!
Зоя, поймав его удивленно-благодарный взгляд, посуровела еще больше.
– А вообще-то рак-отшельник ты! Все один да один... Это ж дело нужное, можно сказать, государственное... – И, не удержавшись, Зоя добавила: – Кто теперь будет отвечать за убытки?
Когда все разошлись, Славка выбрался из своей засады, ушел с объекта.
По дороге он попытался хладнокровно подсчитать синяки:
Увольнение с работы – раз.
Засмеют ребята – два.
Клюев – три.
Глаза Минеева – четыре.
Самый же ощутимый синяк, самый большой – провал эксперимента! Рухнула мечта о единственном, о первом в городе доме горячего цвета с ослепительно-голубыми рустами! Эта рана долго не заживет.
Под ногами лежал снег, белый, ко всему безразличный. Снег-то лежал, сугробы до крыш наметет сибирская зима... А горячего дома не будет!
Славка ускорил шаги и, чувствуя, как болит все тело, заметался по городу. Куда деться? Где найти лекарство для своих ран?! Лекарство, которое бы подействовало сейчас, немедленно?
И только тогда, когда его несколько раз дружески пихнули в плечи и прокричали что-то шутливое прямо в ухо, он понял, что автоматически, помимо сознания, пришел все в то же общежитие. Что стоит в дверях и мешает всем. А народу, бежавшего на лекции и с лекций, было в это время видимо-невидимо.
XXIЛида пробралась в больницу, где лежал Гришка, нелегальным путем: с черного хода, надев больничный халат.
Когда же ее обнаружили, не хватило сил прогнать – таким неистребимым упорством сверкали серые, в светлых ресницах глаза. Кроме того, Лиду здесь знали – в этой больнице она лечилась.
Гришка был в бессознательном состоянии. Ему только что ввели физиологический раствор, и он как будто уснул. Лицо у него стало синеватым, небритые щеки и подбородок казались присыпанными серой землей.
Лида села на табуретку и принялась ждать.
Чего ожидала она? Того ли, что он очнется, откроет глаза, узнает ее?.. Или того момента, когда к неподвижному лицу начнет возвращаться краска?
Часовая стрелка сделала круг, потом второй... Лиде вдруг стало страшно. А что, если это ожидание превратится в бесконечность?
Она бесшумно подошла к кровати, опустилась на колени, приблизилась лицом к Гришкиному лицу, почти: коснулась его...
И неожиданно для себя поцеловала его в сомкнутые горячие губы.
Лицо Гришки вздрогнуло, но глаз он не открыл.
В Лидином сердце что-то прорвалось. Она принялась судорожно гладить его по лицу, по волосам, по плечам.
– Ты мой! – шептала она горько. – Мой Гришка!
Под одеялом чувствовалась тонкая, гибкая фигура парня, с необычайно широкими, как крылья, плечами.
Скрипнула дверь. Лида отдернула руку, поднялась с колен.
На пороге стояла худая женщина в косо наброшенном на плечи белом халате. Она была еще не седая, но печать непроходящей усталости делала ее старой. Лицом она сильно походила на Гришку, лежавшего в беспамятстве: такие же впалые глаза, такие же руки, знакомые с любой работой.
«Это мать», – поняла Лида. И отступила.
Женщина склонилась над сыном. И вдруг вся ее усталость исчезла. В один миг она узнала, что сейчас необходимо ее сыну. У Гришки горели губы. Мать взяла полотенце, смочила водой из графина, приложила краешек к его губам.
Гришка задышал спокойнее. Тогда мать подсунула сухонькую руку под его голову, положила удобнее. Расправила на подушке складки.
Лида оцепенела. Никогда прежде простые движения, простые мысли, читавшиеся в этих движениях, не действовали на нее так потрясающе. Она смотрела на полотенце, на графин с водой.
Ну, почему?! Почему она, Лида, не смогла сделать того, что смогла эта женщина?
Почему она бросилась целовать жадными губами – и не почувствовала, как он томится в своем беспамятстве, как у него горят-полыхают губы?! Почему?..
Стыд и боль обожгли сердце. Лида поняла, что даже в самой своей большой любви она думала прежде всего о себе! Только о себе самой. О своем сердце, обреченном на одиночество... О своих губах, не знавших Гришкиных поцелуев...
Мать поступила иначе. Она спросила: «Что сделать для тебя, сынок?!» И сама увидела – что.
Лида почувствовала, что она здесь лишняя. Необидно лишняя – ведь она нисколько не мешала им! Просто от нее никто ничего не ждал.
Она вышла из палаты. Бросила халат на диван в приемной. Натянула пальтишко, не знавшее замены ни зимой, ни летом. Накинула на голову платок и медленно пошла из больницы.
Она думала о том, что в ее любви не было чего-то главного. Самоотречения? Впрочем, все слова были неточны. Может быть, и самоотречения.
Лида вспомнила бесчисленные истории, рассказанные девчонками в порыве откровенности,– истории, заканчивающиеся чаще всего безысходно: разочарованием, горем.
И в них она теперь не находила главного. И парни и девушки ждали радости, счастья в первую очередь для себя.
Это закономерно: молодость эгоистична. Но в этой закономерности и есть беда молодых.
Те, чьи истории знала Лида, никогда не ставили вопроса: «Что нужно для тебя, мой человек? Что сделать для тебя?»
Они точно знали, что нужно им самим: радости быть любимой; тонкой и внимательной души любимого; его рук; поцелуев; его уверенной походки, гордо поднятой головы; его славы; нетерпеливого упрека, если ненароком опоздаешь на свидание...
«Поэтому, – думала Лида, – разговор почти всегда оставался односторонним...»
– Я отпущу тебя, – мысленно говорила она, хотя Гришка не был связан с ней какими бы то ни было узами. – Я отпущу тебя! В тридцать третью, в любую другую комнату! Но только живи! Только возвращайся в жизнь, в наше общежитие, дорогой мой бумеранг!
Гришкина мать... От нее действительно пахло степью, как любил говорить Гришка. Они так похожи друг на друга!
Лида вспомнила, что когда Гришка рассказывал о Красноярских столбах, об Алтае, от него тоже пахло высокими горами и все-таки – степью.
– Он был бы настоящим геологом!.. Почему «был бы»? Он будет настоящим геологом! Как он рассказывал о ледниках Алтая! «Иду, вдруг на пути трещина красотой в 4,5 метра!» В этом он весь!
Лида мерзла. Болела нога. Ныла, не давала забыть о себе. А в голове новые, неизведанные ранее мысли. Они как вино. Кружат голову, согревают. И хочется быть доброй, внимательной ко всем людям, тотчас, немедленно спросить: «Что для вас сделать, люди?»
XXIIВозвращение Маши не было для окружающих особенно заметным. В общежитии постоянно кто-то приезжал или прощался уезжая. Все казалось естественным.
Но в комнате Измаила и Маши что-то изменилось. Измаил стал задумчив и молчалив. Теперь он не любил покидать комнату. Подолгу сидел, перебирая Гришкины конспекты. Сам он редко записывал лекции, считая это школярством, но в сессию чуть ли не молился на потрепанные тетрадки, заполненные терпеливым бисерным почерком Гришки.
И сейчас Измаил держал их в руках, словно ожидая, что они выручат его и на этот раз, как выручали в трудные дни сессии.
Среди формул и наскоро набросанных чертежей попадались смеющиеся рожицы или обращения к Измаилу:
«Старик, проспал 20 минут. Не дрейфь тчк восполним абстрактным мышлением...»
Но конспекты, надежные проводники в экзаменационных дебрях, теперь не помогали Измаилу. Наоборот, словно корили.
Гришкин недоумевающий взгляд во время стычки в роще преследовал Измаила. Измаил захлопывал конспекты и стискивал голову руками.
Маша молча наблюдала за ним. Она понимала все, но что-то мешало ей непринужденно, как прежде, поспешить ему на выручку.
Она понимала, что здесь не помогут подбадривающие слова. А может быть, их у нее и не было.
Как-то раз, когда на верхнем этаже внезапно треснуло и разлетелось со звоном стекло, Измаил вздрогнул и побледнел. Но тут же, взяв себя в руки, с усилием пошутил:
– Бурно веселятся мальчики...
Машу кольнула догадка: неужели мимолетный, случайный страх, даже не страх, а растерянность, превратился в постоянный, изматывающий нервы?.. Она постаралась отогнать эту мысль. Но догадка, раз возникнув, возвращалась к ней снова и снова.
***
В этот вечер в 3-22 собрались все, кроме Гришки. Мать увезла его домой, в Казахстан – поправлять здоровье.
Пришел Скальд, принес гитару и бутылку вина. Пришли Егор, Лида и даже Славка.
– 0,75, – прочитал Измаил на бутылке – Противотанковая. Но пить что-то не хочется...
Маша принялась жарить котлеты, чтобы покормить пришедших с лекций голодных ребят.
– Черт, сессия на носу, – сказал озабоченно Скальд. – Кончаются золотые денечки...
– Лида, почитай что-нибудь, – попросил Егор.
– Что бы ты хотел? – с готовностью спросила Лида.
– Неизвестное из известных...
– Хорошо. Из Гарсия Лорки, ладно?
...У ночи четыре луны,
а дерево только одно,
и тень у него одна,
и птица в листве ночной...
– Не надо! – сказал вдруг Измаил.
Маше снова почудилось, что он чего-то боится.
– Нет, дочитай! – попросила она Лиду. Измаил должен, наконец, понять, что собственную больную память надо тоже тренировать...
– Хорошо, – ответила Лида.
...У ночи четыре луны,
а дерево только одно.
Как бабочка, сердце иглой
к памяти пригвождено...
Скальд тронул струны гитары.
Славка, захмелевший больше от стихов, чем от вина, сказал с кривой улыбкой:
– А что, ребята!.. меня пнули с работы...
– Да ну?!
Славка сбивчиво рассказал о своем эксперименте. О том, что теперь нет для него возврата на объект, что вот-вот приедет Клюев и ехидно скажет: «А что я тебе говорил, нигилист?»
Язык у него заплетался, но ум был ясный.
– И самое смешное, что теперь-то я вижу, где ошибся! Взял кислотоупорный цемент, а его не на воде, а на жидком стекле затворяют! И ведь знал же я, знал, а забыл...
Его выслушали молча. Потом Егор сказал:
– Слушай, старик, покажи свои цифры. Я когда-то мараковал в строительстве...
Славка достал расчеты, и парни склонились над ними.
Маша поставила сковородку с котлетами на край стола и села на кровать, не желая мешать. Она думала: «Вот и Славка потерпел поражение, но не вижу, не вижу, чтобы он потерял кураж!.. Эх, Майка, Майка!»
Сердце ее тоскливо сжалось в предчувствии, что никогда теперь не будет у них такого безоблачного, беспечального счастья. Все как-то усложнилось, требует напряжения душевных сил. А Маша приготовилась к другому: к красивой и веселой жизни, в которой даже разлука с цирком должна была выглядеть как сладкая, ни к чему не обязывающая жертва.
Маше сделалось одиноко. Комната, которую она так любила и без которой скучала, ненадолго ее покинув, показалась неуютной, огромной, а сама Маша – маленькой, как будто случайной здесь. Она чувствовала, что в чем-то виновата. Но в чем? Разве это вина, если человек мечтает о красивой, интересной жизни, жизни, которую бы ничто не нарушало?
Маша сидела, опустив голову, и думала, думала... Пыталась во всем разобраться и понимала, что пока на это у нее не хватает сил.
Скальд запел что-то грустное.
Лида подошла к Маше, села рядом. Обняла ее округлившиеся плечи, задумалась.
Лиде чудилось, что ее сердце – огромно, что оно обнимает всех своей заботой и любовью. И общежитие ей кажется домом, который стал для них роднее родного от дружеского участия каждого к каждому.
Общежитие... Родная крыша... Как же хорошо окунуться в твою тесноту и неустроенность! Сидеть вот так, приникнув теплыми плечами, смотреть на своих друзей... Слушать... Парни злятся друг на друга за непонятливость, отчитывают Славку за безалаберность.
И все это важно почему-то... Все хочется удержать в памяти. Любую черточку, каждое движение этого как будто ничем не примечательного вечера. На всю жизнь запомнить друзей, склонившихся над измызганным листком, где распят Славкин «эксперимент».
Лиде было покойно и тепло.
За стеной хохотала коммуна, гремела стаканами и ложками.
А в длинном, едва-едва освещенном коридоре дежурные начинали возить тряпкой по полу. Им тоже придется переставлять на вымытые половицы влюбленных, живущих в особом, нездешнем и прекрасном мире.
И вдруг показалось, что вот-вот раздастся стук, и в дверях появится Гришка-бумеранг, и смущенно скажет:
– Понимаете... забыл пропуск. Вахтерша ругается...
XXIIIЗа отпуск Клюев почти не изменился. В первое же воскресное утро он заглянул к Славке и предложил «прогуляться с полезностью для себя и других».
Славка молча оделся, и они вышли из дому. Весна. На деревьях начали набухать почки. Под окном старого деревянного дома возле только что выставленного скворечника сидела какая-то птаха и заливисто щебетала: «витя, витя!..»
Клюев старательно обходил лужицы, затянутые истончившимся ледком, за локоть придерживал Славку, как бы приглашая следовать за собой.
Славка знал, что разговор будет, он давно готовился к нему.
«Я ошибся, но эта ошибка не в идее, а в расчетах, – мысленно обращался он к Клюеву. – Пусть не получилось с первого раза, но я все равно добьюсь! Через полгода, через год – неважно. К тому же есть возможность придумать что-нибудь позабористее разноцветных домов. Я действительно должен уважать и вас, и каменщиков, и штукатуров, и всех, кто делает со мной общее дело. Но я должен уважать и свое желание сделать что-то более полезное, более красивое, чем люди привыкли себе представлять...»
Слова подступали к горлу, готовы были сорваться с языка. Но Клюев молчал.
По дороге они заглянули в новенькую котельную. Холодные котлы с блестящими никелированными манометрами еще пахли заводской смазкой. Всюду чистота и порядок.
Неожиданно Кирилл Георгиевич заметил в углу пузырящуюся штукатурку. Видимо, попались в растворе кусочки негашеной извести или плохо затерли... Клюев помрачнел, вынул из кармана школьный мелок и поставил на стене крупный крест. Переделать!
«Вот ведь настырный, – подумал Славка. – Котельную сдали три дня назад, с оценкой «хорошо», а он...»
Под конец зашли на Славкин объект. Поднялись наверх по деревянным временным трапам.
– Когда думаешь закончить? – спросил Кирилл Георгиевич.
Славка пожал плечами. Будто не знает Клюев, что на объекте другой мастер и что Славка теперь просто каменщик.
Клюев вышел на угол здания. Откуда-то в его руках появился маленький отвесик, блестевший от частого употребления. Промерил. И не сдержал скупой улыбки.
– Хорошо завел угол. Молодец! Все-таки кое-что ты умеешь.
Славка зарделся от гордости. Он и сам был рад, что справляется со своей работой не хуже специалиста-каменщика.
– И все же непонятно, – продолжал Клюев, словно не замечая его вспыхнувших глаз, – почему ты не посоветовался со мной? Неужели все это время не доверял?
– Это была моя идея.
– Разве я был против нее? – спросил Клюев. В его голосе чувствовалось искреннее огорчение и непонимание.
Славка опустил голову. Разве насоветуешься по каждому случаю в жизни? Клюев вздохнул.
– Вот что, Станислав, – сказал он. – Есть разрешение на покраску домов. Но не сейчас. Летом. Ты рад?
– Да, – искренне ответил Славка.
– Наверно, когда ты упрямо твердишь: «Не хочу!» – ты прав, – задумчиво продолжал Клюев. – Потому что прогресс только так и возможен. Но все-таки я не могу отделаться от мысли, что ты еще наломаешь дров. Потому что и я в свое время наломал их достаточно.
Славка внимательно посмотрел на главного инженера. Значит, он все-таки отстаивал его эксперимент?
У Славки на душе сделалось необыкновенно тепло.
– Кирилл Георгиевич, – сказал он. – Дрова так дрова! Разве это главное?
– А что главное? – осторожно спросил Клюев. – Ты уже понял главное?
– Ну, как сказать, – засмущался Славка. – Главное – жить интересно... Строить!
– А-а, – протянул Клюев. – Красноречиво это у тебя получилось, Цицерон.
Они засмеялись и пошли к трапу.
Вместо эпилогаКаждому досталось по кусочку ласки от хорошего дня.
Измаил, Славка и маленький Вовка втроем возвращались с «Беркута». От длительного перехода и густого хвойного воздуха Вовка заснул за плечами отца, в рюкзаке.
Это первый Вовкин поход на Красноярские столбы.
Для этой цели Измаил смастерил большой рюкзак, устлал его кроличьим мехом – удобный такой рюкзак! – посадил в него сына и отправился в путешествие.
Сейчас Вовка спал. А Измаил и Славка, нагруженные сверх меры и порядком уставшие, шли размеренно и переговаривались односложными словами:
– Поменяемся?
– Нет. Он спит.
– Отдохнем?
– В лагере.
К чему слова? Их дружба была давнишняя.
В просветленном лесу, без ветра, шагалось легко. Тропа то сужалась, то разрасталась до размеров взрослой дороги. Когда ветки заступали путь, передний придерживал их рукой – берег глаза товарища.
Лагерь издалека дал о себе знать бренчаньем гитары, запахом костра.
– Эгей! Покорители пришли! – приветствовали их ребята.
Славка скинул рюкзак. Измаил – бережно, стараясь не разбудить сына, снял свой. Отдышались.
– А где Гришка? – негромко, но встревоженно спросил Измаил у кого-то. Лагерь был общий на несколько городов, но Гришку знали все.
– Ваш повар-то? Они с Егором за водой ушли...
Измаил поднялся, чтобы двинуться к реке, но тут показались Егор и Гришка. Они продирались сквозь заросли шиповника и неправдоподобно высокого папоротника.
Егор нес два ведра. Гришка – одно. Шли без остановок. Когда приблизились, то стали видны капли крупного пота на лице Гришки – как роса на листе.
Измаил успокоился. Сел на поваленное дерево, расшнуровал кеды и повесил их на колышки сушиться. Потом неторопливо, с наслаждением закурил.
– Ну, как «Большой беркут»? – спросил Гришка, выливая в котел принесенную воду.
– Не поддался. Мой чучел заверещал, – Измаил кивнул в сторону спящего Вовки.
– Э-э, слабаки! – хмыкнул Егор и ушел рубить сушняк.
– Сопротивляется, – оправдывая сына, откликнулся Измаил.
– Но «Малый беркут» мы все же одолели! – не утерпел Славка.
– Молодцы!
Гришка пошевелил огонь под чумазым котлом, и вода в нем качнулась, пуская пузырики со дна кверху.
– Чай скоро. А каша готова, можно кормить Вовку, – сказал Гришка.
Измаил послушно затушил сигарету, поднялся. Вообще – это заметил даже Славка – он теперь во всем охотно уступал Гришке. И еще: он стремился, насколько это возможно, быть всегда с ним вместе. Даже отпуск приноровил к его каникулам.
Вовку вытащили из рюкзака, разбудили. Он поглазел, поглазел и вдруг решительно оттолкнул банку со сгущенным молоком.
– Неосознанный бунтарь, – пожаловался Измаил.
Вовка захныкал и стал тереть глаза кулачками.
– Дай я, – попросил Гришка.
Он взял Вовку, разок-другой подкинул вверх.
– Тише! – забеспокоился Измаил.
– Ничего. Его развеселить надо. Веселый съедает больше, – сказал Гришка.
И правда, Вовка плотно поел. Немного повозился около взрослых. Потом начал опять клонить головенку книзу.
– Пошли спать, – предложил ему Измаил. Вовка согласно закивал. Измаил отнес его в палатку. Потом вернулся к общему костру.
Туман начал съедать деревья одно за другим. Наступил вечер, и пришло время туристских песен.
Парни пододвинулись ближе к костру. Егор сунул в огонь – для пылу – огромную березину. Пар заструился от телогреек: ночами здесь бывает холодно, чувствуется близость серьезного Енисея.
Кто-то запел негромко, но с душой.
– Эх, Скальда бы сейчас! Предал, мерзавец; Иссык-Куля захотелось, – сказал словно бы про себя Славка.
Ему никто не ответил, хотя – он был уверен – парни думали о том же самом.
Они молчаливо сидели друг подле друга. Среди пестрой толпы туристов они выглядели посемейному дружно, небольшим островком.
Не хватало многих.
Маша уехала на гастроли. В письмах обещала, что к осени вернется «насовсем». Кажется, она переняла от Гришки беспокойную черту – возвращаться, никогда не уходить насовсем.
Лида уехала к Черному морю работать в школе.
Вот и сидел теперь у общего костра молчаливый островок среди прочих, вспоминая свое, оберегая свое.
***
Измаилу приснилось, что где-то в горах плачет ребенок, плачет, как взрослый, и его невозможно утешить.
Он вскочил. Ощупал сына. Тот спал, уткнувшись влажным лобиком в жесткую походную подушку, и видел свои трехлетние сны.
Измаил немного успокоился, но еще долго лежал без сна, глядя в незримый брезентовый потолок.
Утром птицы разбудили всех, кроме Вовки.
– Вставай, спартанец! – тормошил его Славка, пока Измаил и Гришка готовили завтрак.
Вовка покапризничал, но через минуту вскочил, вылез из палатки и забегал по лагерю, как выпущенный на волю зверек.
Все занимало его, все радовало или печалило. Невозможность поймать бельчонка озадачивала. Близость отца и других интересных людей ободряла и радовала. Ушиб коленки вызывал короткие упрямые слезы.
Вовка вертелся между рюкзаками, запинался о колышки палатки, подбегал вплотную к костру. Потом он увлекся какой-то неспешно летающей птицей и пошел за нею в лес.
А лагерь собрался в поход. Измаил спохватился: где же малыш?
Бросились его искать.
Как-то сразу, не сговариваясь, все устремились к речке. Она текла внизу, под обрывом, среди острых серых камней.
– Вовка-а-а!! – кричали они. Побежали к ручью – и замерли.
Вовка спокойно разгуливал по крутому берегу и заглядывал вниз на шумно текущую речку.
– Иди сюда! – крикнул рассерженный Измаил.
Вовка вскинул черную головенку, узнал отца, Славку и... вместо того чтобы броситься к ним, устремился вдоль берега вперед.
– Стой!!! Упадешь! – закричал Измаил. Они побежали за ним.
Чувствуя, что его вот-вот настигнут сильные руки, Вовка, не оборачиваясь, протестующе завопил:
– Не пойду!.. Не хочу в рюкзак! Не хочу-у-у!!
Измаил первый догнал сына, взял на руки и, чувствуя, как под его ладонью бьется маленькое свободолюбивое сердце, бережно понес его в лагерь.
Им предстоял длинный переход.
