Текст книги "Не хочу в рюкзак"
Автор книги: Тамара Каленова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Тамара Каленова
НЕ ХОЧУ В РЮКЗАК
Повести
Предисловие
На семинаре молодых писателей в городе Кемерове в 1966 году читала свои рассказы и студентка Томского университета Тамара Каленова.
В отличие от остальных участников семинара она почти не печаталась. Небольшой рассказ в «Сибирских огнях», скромная повесть о строителях «Нет тишины», вышедшая и Западно-Сибирском книжном издательстве, – вот, пожалуй, и вся ее «печатная продукция». Да и нового привезла она немного – три-четыре десятка машинописных страниц. И тем не менее вокруг ее творчества разгорелись жаркие споры.
Чем же эти споры были вызваны?
Рассказы Тамары Каленовой резко отличались от рассказов остальных молодых писателей, приехавших в Кемерово. Отличались они не тем, что были совершенней. Профессионального мастерства Тамаре Каленовой явно не хватало.
Дело было в том, что в отличие от множества вещей, написанных в привычной, испытанной реалистической манере, вещи Тамары Каленовой имели яркую, романтическую окраску.
Среди участников семинара томская студентка была, пожалуй, единственным прозаиком отчетливо-романтического склада.
Понятие, обозначаемое словом «романтизм», за долгую историю своего существования много раз толковалось и перетолковывалось. Я не буду давать определения этого понятия, чтобы не ошибиться. Тем более что все знают, что это такое, особенно ученики старших классов.
Я просто хочу заметить, что правильно понять вещи Тамары Каленовой невозможно, если не учитывать романтического мироощущения автора.
Это романтическое ощущение мира проявляется прежде всего в бескомпромиссности суждений: Добро для Тамары Каленовой – это без всяких экивоков добро, а зло – без всяких оговорок и скидок на текущий момент зло. В отличие от авторов, понимающих жизненность «реалистического» персонажа в виде сосуда, содержащего смесь положительных и отрицательных качеств, Тамара Каленова не боится увидеть и другим показать человека прекрасным ослепительно прекрасным. Ее повести (особенно «Не хочу в рюкзак») населены настоящими людьми, главным образом молодежью, – людьми хорошими на сто процентов. Эти люди не выдуманы. Это настоящие комсомольцы и комсомолки, студенты, строители, вместе с которыми Тамара Каленова два года работала подручной каменщика, штукатуром, лаборанткой на строительстве Академического городка под Новосибирском.
К отрицательным персонажам автор так же бескомпромиссен. Плохой человек в повестях Тамары Каленовой стопроцентно плох... Бывают такие, стопроцентные плохие, в жизни? Я думаю, встречаются. Но читатель все же настораживается: не слишком ли злодеи Тамары Каленовой карикатурны и неестественны? Любить отрицательного персонажа, конечно, не заставишь, но проникать в его темную душу, разгадывать ее с тем же упорством и вниманием, как души светлых героев, автор должен уметь.
Впрочем, о недостатках повестей распространяться не хочется. Недостатки обязательно отметят критики. А тех, кому повести понравятся, не убедят и критики. Хочется подчеркнуть главное: своим творчеством Т. Каленова старается возбудить веру в победоносную силу светлого человека, веру в окончательную победу добра над злом, правды и мужества над лицемерием и трусостью, победу благородства и любви над коварством и подлостью.
Как и всем настоящим писателям, Тамаре Каленовой предстоит нелегкая дорога. Особенно трудно ей будет с годами сохранить светлую, радужную манеру письма, более свойственную молодости, чем умудренной мыслями и переживаниями зрелости.
Но романтики живут на земле вечно. И писатели-романтики всегда найдут героев с вечно молодыми душами и сами будут молодеть вместе с ними...
Сергей Антонов
Не хочу в рюкзак
Отыскивая голубой сарафан, Маша наткнулась на забытое платье.
– Зачем занимаешь место? Молчишь?
Старое платье молчало. Говорили на нем рубцы, сросшиеся будто навечно, – хозяйка признавала шитье только в две нитки.
Маша скривила губы:
– Не разжалобишь!
Вещи не имеют права управлять человеком! – И отбросила платье на тряпки. – Оп-ля!
Оно было новым и ярко-желтым в то время, когда Маше было тринадцать. Она лучше всех знакомых мальчишек ездила на велосипеде и уже тогда была такая гибкая, что доставала затылок собственной пяткой.
Она любила гонять на велосипеде в дождливую погоду. Колеса «юзило», руль вырывался из рук. Требовалась вся ловкость и сила, чтобы удержать равновесие. Но даже на глине Маша ухитрялась не падать. А грязь... Она забивала втулки, колеса, багажник, и, уж конечно, сполна доставалось ярко-желтому новому платью.
Пятнистая, как рысенок, Маша незаметно пробиралась в комнату или в номер (в зависимости от того, где они находились – дома или в гастрольной поездке) и ножницами выстригала пятна. Потом зашивала подол крепко-накрепко. Платье таяло с дождями.
– Ты у меня как шагреневая кожа. Я не могу тебя просто так выбросить, – вздохнула Маша, вспомнив дожди, велосипед и знакомых мальчишек. – Оп-ля! – И платье снова улеглось на дно чемодана.
Маша достала коробочку, капнула из стакана воду на крышку и кисточкой развела тушь.
Она теперь не выходила из дому, не подкрасив ресницы.
До прошлого года Маше было все равно, какие у нее глаза. Ну, большие! Ну, зеленоватые!.. Глаза как глаза. Смотрят. И только с прошлого года она всерьез занялась ими.
Маша родилась с разными ресницами. На правом глазу у нее ресницы совсем светлые, почти белые. На левом – жгуче-черные, бросающие длинную, острую тень на щеку. Казалось, что правый глаз все время освещен ярким летним солнцем, а левый – в тени.
Когда люди обращали на нее внимание и улыбались, оглядываясь вслед, Маша только щурилась презрительно. Но потом не выдержала и купила плоскую коробочку с тушью. Теперь люди не оглядываются. Через тонкую гостиничную дверь Маша вдруг услышала голос своей тетки, «строгой Серафимы», как ее звали в цирке:
– ...ему следовало бы извиниться, а он... посмотрел на меня такими очками!..
«Надо смываться, – заторопилась Маша,– а то начнется: «Не ходи поздно! Не опоздай на репетицию!»
Маша торопливо надела сарафан, вылетела из комнаты и столкнулась с теткой. Грузная тетя Сима поднималась по лестнице вместе с клоуном Виктором Петровичем, которого все звали просто и уважительно: «Витя».
– Куда? – спросила тетя Сима.
Маша нырнула ей под руку, но была схвачена за плечо.
– Посмотреть, как монтируют шапито! Не заблужусь! Завтракала! На репетицию не опоздаю! – скороговоркой выпалила Маша, предупреждая возможные вопросы.
Витя незаметно подмигнул ей:
– Фрии риве! Не держите ее, Серафима Григорьевна! – Что означало: «Беги, рысенок! Дорога свободна!»
Сдавая позиции, строгая Серафима проворчала:
– Перестань прыгать! Кенгуру какая-то, а не ребенок...
– А что кенгуру – значит плохо? – Маша легко вывернулась и уже в подъезде услышала:
– На репетицию не опоздай!.. Балуете вы ее, Витя...
Сибирские города нравились Маше. Они подкупали своей деловитостью и неторопливой энергией и казались постоянными и щедрыми.
Здесь люди переживали по две весны, по две осени и две зимы. В конце мая мог пойти мохнатый снег и установиться нелетная, с зимними низкими тучами погода.
Осенью можно было нарядиться в теплый платок и шерстяные перчатки, а через день, снять все это и загорать на Потаповых лужках.
И только лето у сибирских городов бывало одно. Короткое. Горячее. Единственное. Жданное.
Летом людям нравилось ходить в цирк. Строгая Серафима оживала летом, хотя и ворчала, что приходится до ночи сидеть над финансовыми отчетами, а днем выслушивать просьбы о «лишнем билетике». Но и ворчала она с удовольствием.
Маша знала, что тетка плохо спит по ночам, тревожа тишину долгими, похожими на тихий стон вздохами. А летом, когда засиживается над отчетами, засыпает сразу. И на другой день ходит веселая-превеселая.
Тетя Сима заменяла Маше и родителей и друзей, которых не могло быть из-за бесконечных переездов.
И замуж тетка не вышла из-за Маши: боялась отдалиться от нее хоть на шаг.
– Тетя, а почему вы не вышли за Виктора Петровича? Вы ему нравитесь, – как-то раз беспечно спросила Маша.
Строгая Серафима растерялась, отвернулась к окну. Потом сказала:
– Откуда у тебя это «вы»? Мне кажется, мы с тобой всегда были друзьями?.. И потом, зачем нам еще кто-то?
– Я не всегда буду с вами, – доверчиво возразила Маша. – Однажды придет красивый-красивый...
– Да, да, я знаю, – перебила ее тетя Сима. – Поэтому давай отложим наш разговор, пока он не пришел.
Иногда тетя Сима рассказывала о своей жизни. Мало о людях – все больше о городах, где ей довелось побывать, где все разное и имеет свое «выражение лица». Курортные города напоминают нянечку. Портовые – неотправленные в путь танкеры... Промышленные, небольшие – машиниста с электровоза...
– Интересно! – говорила Маша.
Это тетя Сима с ее рассказами, в которых было мало людей, а только поездки, станции, города, научила Машу внимательно и по-доброму вглядываться в лицо каждого нового города и уметь полюбить его за короткое время, «от светофора до светофора».
***
Маша выпила стакан газировки и зашагала по главной улице.
У нее было хорошо развито чувство равновесия, поэтому она не причиняла беспокойства густо идущим по тротуару людям, не задевала их плечом, не натолкнулась ни на кого. А шла она стремительно.
Возле стадиона, где должен был монтироваться летний цирк, Маша чуть не налетела на молчаливую группу, застывшую посреди уличного потока. Парни курили, и ветер относил к стадиону синий табачный дымок.
Один, очень смуглый лицом и очень высокий, положил на плечо низкорослого товарища руку. Товарищ был в щегольских очках. Он стоял, опустив голову, и неумело затягивался. Третий независимо смотрел по сторонам и курил с заправским видом. Парни были с рюкзаками.
С ними стояла девушка в капроновой кофточке, словно голенькая, и так глядела на парней, будто собиралась расплакаться.
Маша пошла тихо-тихо. Ей хотелось, чтобы парни обратили на нее внимание, и эта девушка, с неуклюжими, словно бы нечеткими движениями, – тоже.
Они не смеялись и не разговаривали. Стояли и курили. И никто из них даже не обернулся, и не посмотрел в сторону Маши.
«Интересно, ходят ли они в цирк, такие серьезные?» – с досадой подумала Маша.
– Славка, за твоей спиной счастье! – вдруг громко сказал смуглолицый. – Цирк афиши налепил.... Маша вздрогнула от неожиданности. Малыш в очках смущенно откликнулся:
– Я уже видел...
Девушка просительно вступилась за Славку:
– Не трогай его, Гришка! Он видел! Все почему-то засмеялись.
– Ну, вперед! – скомандовал насмешливо тот, кого назвали Гришкой.
– Вперед! – согласились все.
Докурили. Встряхнули рюкзаки поудобнее и побрели по улице.
И только Славка, невысокий, с худенькой шеей, потоптался немного и пошел в обратном направлении.
– Студенты... – объяснила Маша себе. – Интересно, откуда они?
Незаметно для себя, не зная, что из этого выйдет, Маша пошла следом за ними.
***
– Ну, Скальд, как Средняя Азия? – Гришка остановил толстенького парня, который шел навстречу.
Маша, вошедшая в парадные двери, тоже остановилась, вроде бы рассматривая щит с объявлениями.
Тот, кого назвали Скальдом, ответил низким басом:
– Приходи в комнату. Послушаешь очевидца.
– Постараюсь, хотя за лето, сам понимаешь, отвык слушать... – Гришка с видимым удовольствием смотрел на толстенького парня. – Все-таки как? Вараны, барханы? Ну, шепни по секрету.
– Веришь, не веришь, но там все банально, – значительно сказал Скальд. – Два измерения: солнце, песок. Третье – вода. Но ее нет.
– Тоже мне геологи! Какую-то воду за целое лето не смогли унюхать!
Скальд сощурил глаза и вдруг спросил с деланной заинтересованностью:
– Как ты думаешь, на что годно верблюжье копыто?
– Пинаться, – засмеялся Гришка.
– Так и знал. – Скальд улыбнулся и стал спускаться с лестницы.
– Постой, постой! – Гришка ухватил его за лямку рюкзака.
– Ну, чего тебе?
– Интересуюсь, на что же годно верблюжье копыто? Подозреваю, что этого никто в целом мире не знает, кроме тебя...
– Из верблюжьего копыта варят суп, – голосом флегматичного наставника пояснил Скальд. – А из тебя даже супа не сваришь.
Гришка расхохотался, отпустил Скальда, и они, миновав вахтершу, скрылись в длинном, плохо освещенном коридоре.
Маша осталась одна.
Ей было стыдно, что она так настойчиво и бесцеремонно шла за студентами и очутилась в их общежитии. Вошла в чужой дом, непрошено.
– Девушка! Пропуск?
Вахтерша выжидательно смотрела на Машу.
– У меня нет... Я просто так, посмотреть. Маша попятилась к выходу.
– Посмотреть... – беззлобно проворчала вахтерша. – Цирк, что ли?
Маша выскочила на улицу, ругая себя за любопытство, от которого чаще всего бывает неловкость. И, словно ища спасения, прямиком отправилась туда, где монтировался цирк, где никто не посмеет спрашивать пропуск.
IIСлавка мучился, желая стать таким, как Измаил и Гришка. С ними он познакомился на Красноярских столбах, в лагере, где сколачивались группы для многодневных походов.
Измаил и Гришка сразу бросались в глаза, как нечто многоцветное, громкое. Кандидатов в свою группу они «посвящали» ударами резиновой калоши – «калошовали», а потом заставляли вписывать свой параграф в устав.
Каждый новичок стремился выдумать что-нибудь хлесткое, отчего устав походил на выписку из уголовного кодекса.
Славка, едва только увидел бывалую, из лоскутков, рубаху Гришки, как только услышал, глуховатый, но неистребимо-уверенный и веселый голос Измаила, был покорен. Не умея хитрить, он вписал в устав:
«Верить в своих командиров!»
И не ошибся.
Это случилось вскоре после «посвящения». Они отправились на Перья. Три огромные скалы, почти вплотную прижавшиеся друг к другу, высоко взметнулись над тайгой. Издали они действительно напоминали перья на воинственных шлемах великанов.
Гришка решил повести группу наиболее трудным путем, который столбисты не без юмора окрестили «трубой». Он первый вклинился в щель между скалами, уперся спиной в каменную стену, руками и ногами – в другую и, ловко цепляясь за незаметные выемки – специально приготовленные «карманы», полез вверх.
С его пояса свисала веревка, на ремне болтался нож, рифленые подошвы упирались в шершавые камни, куски брезента защищали спину и колени.
Поднявшись метров на десять, Гришка устроился попрочнее, распустил веревку и весело крикнул:
– Давай!
Славка вошел в щель седьмым. Подтянулся, как его учили, пропустил под локоть веревку и осмотрелся вокруг. Красота! Величавые сосны, нагретая солнцем блестящая трава, синяя полоска тумана вдали...
– Бодрее,Славка! – крикнул снизу Измаил, думая, что Славка остановился из-за нерешительности. – «Пэр аспера ад астра!» – как говорили древние греки. – «Через трудности к звездам!»
– А может, не они это говорили, а латиняне, – весело подсказал сверху Гришка.
– А может, и не... – Измаил услышал Гришкину реплику.
Акустика в «трубе» была прекрасная.
Славка давно заметил, что такой перепалкой друзья отвлекают новичков от трудности восхождения. Они берегли своих младших товарищей, не форсили, делали частые остановки.
В одном месте, метрах в сорока над землей, Славка с удивлением прочел надпись, сделанную белилами: «Упадешь, не волнуйся: звони по 03». В другом: «Маша, встретимся на этом месте в воскресенье, в 24.00». И ему вдруг ясно представилось, как шутник лезет по «трубе» с банкой белил на веревке через плечо и оставляет после себя ёрные надписи.
Славка улыбнулся, и ему тоже захотелось совершить что-то неожиданное, лихое, бесшабашное.
Он сделал «заклинку», упершись в скалу коленями, и полез в карман куртки за сигаретами.
Но в этот миг правое колено вывернулось, и он почувствовал, что летит вниз, отскакивая от стен как мячик и инстинктивно закрывая голову руками.
Неожиданно падение прекратилось. «Измаил!» – благодарно подумал Славка и почувствовал под руками веревку.
– Придется поднимать, – услышал он встревоженный, но, как всегда, деловой голос Измаила.
– Привяжи его за пояс, – посоветовал сверху Гришка.
– Да. Но сначала пусть поднимутся остальные.
– Как он себя чувствует?
– Улыбается.
– Молодец. А ты как?
– В норме. Как раз мой старый «карман» попался. А то бы...
Потом они лежали на раскаленной солнцем площадке, смотрели вниз, на тайгу, на крошечные фигурки туристов у подножья, пили воду из Гришкиной фляги, отдыхали.
Славке было стыдно за свое «геройство» и за огромный синяк над бровью. Он долго молчал, затем вдруг повернулся к Измаилу:
– Спасибо тебе!.. Ты такой...
Гришка не дал ему договорить, превратив все в шутку:
– У них в роду все такие. Если верить слухам, его дед пенсию за Цусиму получал. А кто-то из более древних предков сражался совместно с Суворовым под Измаилом... Недаром же его так нарекли.
– Хватит травить, – попросил Измаил, впрочем, не очень настойчиво. – Некогда. Лучше увековечь нас...
Без долгих уговоров Гришка принялся расстегивать кнопки на стареньком «ФЭДе». А Славка вспомнил свои слова, вписанные в устав, и вновь, как клятву, повторил про себя: «Верить в своих командиров!»
***
– О Спарта! Вечное посрамление бесплодной учености! – сказал Славка и открыл кран с холодной водой.
Пока он поминал Спарту, другая рука втихомолку от совести подливала теплой воды в ванну.
Славка завертел от стыда худенькой шеей, будто кто-то уличил его в преднамеренной лжи.
– А чем, собственно, отличается преднамеренная ложь от непреднамеренной? – ядовито спросил он себя. – Ты, брат Станислав, просто халтурщик! Видели бы тебя сейчас Гришка и Измаил!
И начал быстро одеваться.
В последнюю очередь обул сандалии, у которых было одно ценное качество: песок и камешки высыпались через дырки, стоило только подрыгать ногой.
Рубашка навыпуск – для торжественных случаев. Первый после отпуска день – чем не торжественный случай?
Славка выглянул в окно. Сердце его похолодело: по двору шел Клюев, Кирилл Георгиевич, в руках нес сетку с кефиром, хлебом и газетами.
– Все! – сказал Славка традиционное для погибающих героев слово. И заправил рубашку в брюки. И заметался по комнате. И стал лихорадочно маскировать атласное одеяло: Клюев уважал все суконное, солдатское. Наконец схватил чистую простыню и накинул на кровать.
За стеной звякнули кефирные бутылки и раздался голос Клюева:
– Станислав! Иду на «ты»! Он вошел.
– Загорел, загорел! Ничего не скажешь! Натренировался?
Клюев с удовольствием оглядел Славку. Впрочем, он все делал с удовольствием.
– Отдохнул? Соскучился по строительству?
– Да как сказать, – уклончиво, без особой бодрости ответил Славка.
Кирилл Георгиевич удивленно посмотрел на него, и радость от встречи, светившаяся в его голубых, слегка выцветших глазах, потускнела. Он не понимал людей, которые могут не скучать но своей работе.
Славка почувствовал себя неловко. Странный этот Клюев. Неужели надо прыгать от радости, что отпуск закончился?
– Ну, я готов, Кирилл Георгиевич, – сказал он подчеркнуто-грубовато.
Клюев медленно повернулся к двери.
– Готов? А я думал ты эту, расхожую, наденешь, – и он кивнул на старую рубашку, с неотмываемыми белиловыми точечками, в которой все привыкли видеть Славку на объекте.
– Расхожую так расхожую, – пробурчал Славка. Заголил живот и рывком стащил нарядную рубаху. Очки соскочили и запутались в рукаве.
Клюев подошел к Славке, выловил из рукава очки и коснулся его костлявого, в редких веснушках плеча.
– На, держи!
Славка нацепил очки. Клюев взял со спинки стула старую рубашку, секунду подержал – в его огромных, навсегда темных от мороза и жары руках она казалась совсем детской, с подростка, – и протянул Славке.
– Одевайся, да пойдем прогуляемся с полезностью для себя и других.
И с его лица исчезло появившееся было чуть робкое, бережное выражение. Лицо снова стало таким, каким привык видеть Славка: насмешливым, с суровыми глубокими складками возле губ и носа.
Напоследок Клюев презрительно ткнул кулаком уголок атласного одеяла, невинно голубевшего из-под простыни.
Славка покраснел.
Было немного странно видеть, как шагают они вдвоем, – длинный, чуть сгорбленный Клюев и худенький, в узких модных брючках Славка, Кирилл Георгиевич – начальство, главный инженер СМУ. Славка – мастер с незаконченным высшим.
Судьба поселила их в соседних комнатах. Она же, судьба, привязала Клюева к Славке. Иначе чем тогда объяснить, что главный инженер вот уже год как с неотвратимой точностью, пугающей жизнерадостного Славку, заходил за ним по утрам и даже в воскресенье, приглашая «прогуляться с полезностью для себя и других» по разбросанным объектам СМУ.
Ни за что ни про что он отбирал у Славки добрых два часа мертвецкого сна, водил по траншеям и недостроенным цехам, тащил на крышу – поглядеть стропила, и в подвал – проверить изоляцию труб отопления.
Славка смирился с этим как с неизбежным злом. Но иногда ему, как сейчас, например, хотелось вздернуть нос и дерзко спросить главного инженера: «Чего вам, собственно, от меня надо?»
– Мечтаю увидеть тебя седым и квалифицированным, – как бы в ответ на его мысли сказал однажды Клюев.
Славик хмыкнул: «Мечтает!»
– Простыл? Ну, ничего, на работе пройдет... На работе, брат, все проходит, – сказал Клюев.
– Так-таки и все?
– Все, – Клюев серьезно посмотрел Славке в глаза.
– Работа – уникальный рецепт двадцатых годов, – небрежно бросил Славка слышанную где-то фразу.
Выпад против «эпохи двадцатых годов» не мог пройти незамеченным, и Славка знал это. Ему не хотелось обижать старика Клюева, в глубине души он сознавал, что Кирилл Георгиевич, как всегда, прав, просто язык по-мальчишески выбалтывал не то, о чем Славка по-настоящему думал.
– Это что, разновидность твоего убеждения? – прищурясь, как на огонь, посмотрел Клюев на Славку.
– Не только моего.
– Вот и жаль, – насмешливо, но без злости сказал Клюев. – Я думал, ты сам сочинил. Ан взял у кого-то. Взаймы. Или напрокат?
Славка обиделся и замолчал. Клюев понял это. Примирительно потрепал Славку по плечу. И почувствовал, как под его рукой плечо закаменело еще больше.
«Сердитый, – подумал Клюев. – Зря я так. С ним надо всерьез. Вообще со всеми людьми надо всерьез, а с пацанами – в особенности». Клюев считал Славку совсем еще мальчишкой.
Впереди показался Славкин объект – жилой дом; он был еще «в земле»: ни одного этажа, только-только начинали бетонировать фундамент.
– Ну, мастер, не молчи, говори свои претензии, пока я добрый, – сказал Клюев с непонятной интонацией, то ли приглашая продолжить прерванный разговор, то ли начать новый.
Славка сделал вид, что примирительных ноток не заметил.
– Штук бы пяток плит ПКЖ, – сухо сказал он. – Пойдет кладка, задохнемся без перекрытий.
– Знаю, – нахмурился Клюев. – Я думал, ты у меня вторую смену попросишь, чтобы форсировать фундамент... А плиты получишь по графику... Не учись объезжать своих же собратьев на кривой... Живи по закону.
Клюев стал сапогом проверять крепость опалубки. Славка исподлобья следил, как главный инженер налегает на опалубку. «Законы, законы! – бурчал он про себя. – Когда другие заворачивают мои машины с кирпичом – это законно? А он толкует – «по закону»...»
И все-таки в глубине души Славка чувствовал, что Клюев прав. «Нехватка строительных материалов кончится обязательно, а вот стремление объегорить ближнего, беззаконничать может у человека остаться навсегда», – вспомнились ему клюевские слова на недавней планерке, где разбирали особо «предприимчивых» мастеров.
Подошел самосвал. По наклонному желобу поползла серая масса бетона.
Кирилл Георгиевич взглянул на нее, по цвету и скорости сползания заподозрил что-то неладное и приказал:
– Возьми пробу! Засеки, в какой квадрат ляжет!
Славка снова кивнул. На бетонном заводе есть контролеры, пробы они берут регулярно. В управлении есть целая лаборатория с полным штатным расписанием. Но вот этот замес чем-то не понравился Клюеву, и Славка знал, что главный инженер не отцепится, пока не выложишь ему на стол результаты проб.
Клюева окликнули монтажники, столпившиеся у распластанных частей крана.
Прежде чем уйти, он поглядел на Славку, что-то вспомнил и, слегка улыбнувшись, сказал:
– Ты, я слышал, древность любишь? Вот тебе задание по душе: сходи с плотниками, поставь для цирка крышу. Горсовет обязал.
– При чем здесь «древность»?! – возмутился Славка. – Просто мне нравится цирк. Если хотите знать, это современное искусство, воспитывающее в человеке мужество, красоту...
– Поэтому и говорю – бери плотников и ставь крышу! Это полезнее, чем накапливать ПКЖ не ко времени...
Клюев вылез из котлована и, хлюпая в глине, зашагал по канализационной траншее, как по окопу, – вбирая голову в плечи, сутулясь.
