Текст книги "Осенний мост"

Автор книги: Такаси Мацуока

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

1796 год, запретное крыло замка «Воробьиная туча»

Ну а я боюсь, – прошептала госпожа Садако. – Давайте уйдем отсюда.

Это ты первая придумала прийти сюда, – сказал Киёри.

Я передумала, – сказала госпожа Садако. Она легонько коснулась его руки и попыталась осторожно увлечб его обратно, пока он не открыл дверь. При свете дня легко было потешаться над историями про призрак злой колдуньи. Теперь же, когда тьму рассеивал лишь серебристый свет далеких звезд и молодого месяца, поверить в существование призраков и злых духов было куда проще.

Пожалуйста! – попросила она.

Киёри заколебался. По правде говоря, ему тоже было страшно. Он был единственным Окумити в своем поколении. А это означало, что именно его будут посещать пророческие видения. Киёри читал тайную летопись клана и знал, что подобные видения приходили к его предкам разными способами и в различных обличьях, иногда – в настолько ужасных, что это приводило к безумию. Возможно, он искушает судьбу, явившись в бывшие покои госпожи Сидзукэ, той самой чародейки, которая дала его роду провидческий дар. Но желание произвести впечатление на Садако оказалось сильнее страха. Почему – трудно сказать. Садако была на год младше самого Киёри – ей было всего четырнадцать, – а казалась еще младше. Киёри не сказал бы, что она – самая красивая девушка, какую он встречал. Ее семье едва-едва хватало ранга, чтобы Садако допустили ко двору князя. И все же самые характерные ее черты, живительная прямота и искренность, вызвали восхищение и расположение Киёри. Если Садако что-либо говорила, Киёри мог быть уверен, что именно это она и имела в виду. Почему это привлекало его больше, чем красивое лицо, обльстительные манеры, любовное искусство и умные речи, Киёри и сам не знал. Возможно, с ним было что-то неладно.

Я уже сказал, что проведу ночь здесь, – заявил Киёри. – Если князь дал слово, он обязан его сдержать.

Поскольку он стал князем всего три недели назад, он куда больше склонен был подчеркивать свой статус, чем делал бы это при иных обстоятельствах.

Но вы не то чтобы действительно дали слово, – возразила Садако. – Вы всего лишь сказали, что не побоитесь провести ночь в той части замка, где появляется призраки. И вы сказали это только мне. А я и так вам верю. А теперь, пожалуйста, давай уйдем.

Ты можешь уйти, – величественно изрек Киёри. – А я дал слово, и потому должен остаться здесь.

Он взялся за дверь и толкнул ее. Киёри надеялся, что дверь заперта, и это помешает ему войти. Но та легко скользнула в сторону. Репутация этой комнаты охраняла ее надежнее любых замков. Священники и монахини каждый день убирали в этой части замка, и потому здесь не было ни паутины, ни пыли, ни затхлого запаха.

Садако испуганно ахнула и попятилась от открытого дверного проема.

Киёри заглянул внутрь. Он ничего не увидел. Но из-за теней в комнате было еще темнее, чем в коридоре, где они стояли.

Что ты видишь? – спросил он.

Темноту, – ответила Садако. – Неестественную темноту. Пожалуйста, господин мой, прошу вас, давайте уйдем.

Садако никогда не называла его «мой господин», разве что в самой официальной обстановке, когда это было совершенно необходимо. Ей действительно было очень страшно. И осознание этого заставило Киёри выказывать храбрость, которой он на самом деле не ощущал. Он вошел в комнату и начал закрывать за собой дверь. Как он и надеялся, Садако шагнула через порог быстрее, чем он успел затворить дверь. Она вцепилась ему в руку и в плечо, и Киёри почувствовал, когда она прижалась к нему, что Садако дрожит всем телом.

Успокойся, Садако, – сказал Киёри, проходя дальше. – Наши глаза скоро привыкнут к темноте. И луна уже встает. Скоро здесь станет светлее.

Светлее станет гораздо раньше, если вы откроете дверь, – сказала Садако, – или хотя бы если мы останемся рядом с ней.

Если я открою дверь, можно будет подумать, будто я боюсь. Если мы останемся рядом с дверью, это, опять же, будет выглядеть как проявление страха. Вот. Мы сядем здесь, у ниши.

А разве не здесь, если верить рассказам, стояло ее ложе?

Садако внезапно остановилась. Поскольку она крепко держалась за Киёри, ему тоже пришлось остановиться.

Да, так говорят. Но люди много что говорят. Лучше всего полагаться на собственное суждение и не прислушиваться к болтовне тех, кто ничего не знает, но зато много говорит. Давай же наконец присядем.

Кажется, стало немного светлее, – сказала Садако и села. – Но я до сих пор мало что вижу.

Мы забыли прихватить постельные принадлежности, – с деланной небрежностью сказал Киёри. – Придется нам спать прямо на циновках.

Садако доверяла ему, и это доверие придавало Киёри уверенности. Он откинулся назад и собрался было растянуться на полу.

И тут же погрузился в невозможное. Его одновременно охватили леденящий холод и жгучее пламя; земная тяжесть сплющила его в бесконечно малую точку, а легкость небес разнесла его во все стороны космоса; немыслимая боль растерзала его тело, а беспредельный экстаз принес ему освобождение.

Киёри! – Садако в испуге уставилась на него. В свете восходящей луны виден был написанный на ее лице страх. – Что случилось?

Киёри не мог ей ответить. Даже если бы он был в состоянии говорить, он не знал бы, что сказать. Он видел настоящее, сосуществующее с бесчисленными мирами и бессчетными эпохами, и бесконечным множеством существ, которые были и в то же время не были им самим. Он видел прошлое и будущее, протянувшееся на беспредельное расстояние от безначального начала до бесконечного конца, которые он никогда не смог бы осознать, сохранив целостность рассудка.

Призрачная женская фигура поднялась из него, словно дух, покидающий тело. В этот миг Киёри понял, что произошло. Она пришла к нему, как он пришел к ней. Ее длинные волосы рассыпались по плечам и упали на него.

Нет, не на него.

В него.

Она парила на расстоянии ладони над циновкой, в обычной манере бесплотных упырей, и, подобно упырю, находилась отчасти внутри него, а отчасти снаружи. Все ужасные слухи о том, что в этом крыле появляется призрак, оказались правдой, но все было совсем не так, как представлял себе Киёри.

Киёри! – позвала Садако. Она протянула руку, но прежде, чем она успела прикоснуться к Киёри, он заговорил, но не с нею.

Госпожа Сидзукэ, – сказал он.

Господин Киёри, – отозвалась Сидзукэ и, отодвинувшись, вышла из него.

И тут Киёри потерял сознание.

Киёри!

Садако слишком перепугалась, чтобы прикасаться к нему. Но что-то нужно было делать. Она вскочила и кинулась прочь из комнаты, за помощью. Но, не пройдя и пяти шагов, остановилась. Если кто-нибудь увидит Киёри в момент такой слабости, возможно, в момент приступа безумия – поскольку он обратился к чародейке древних времен, словно видел ее перед собою, – его и без того пока непрочная власть может окончательно пошатнуться. Киёри всего пятнадцать лет, и у него много врагов и мало друзей.

Садако оглянулась на темный коридор, ведущий к запретному крылу. Дрожа от страха, она направилась обратно, туда, где лежал Киёри. Садако была единственным человеком, на которого она могла положиться в вопросе сохранения тайны. Если Киёри не доверяет ей, он может казнить ее, и тогда о его тайне никто не узнает. Садако не хотелось умирать. Но она знала, в чем заключается ее долг. Ее отец не занимал видного положения, но все же он – самурай, а она – дочь самурая.

Садако держала Киёри на руках до самого рассвета, пока он не очнулся.

Главная башня, – сказал он. – Седьмой этаж.

Но там нет седьмого этажа, господин Киёри, – сказала Садако. Она намеренно назвала его по имени, на тот случай, если он вдруг позабыл, кто он такой.

Я должен буду построить его. Там мы будем…

Он умолк и взглянул на Садако. Она видела его в момент его величайшей слабости. Она слышала, как он разговаривал с призраком. Может ли он положиться на нее, понадеяться, что она будет хранить молчание? Существовал лишь один способ обезопасить себя в этом отношении. Казнить ее.

Или…

Нет, был и другой выход.

Жениться на ней.

И что из этого хуже? – невольно подумал Киёри. Все его тело, с головы до ног, болело. У него даже не было сил подняться с колен Садако.

Над чем вы смеетесь, мой господин?

Над тем, что наше небольшое приключение привело к куда худшим и куда лучшим результатам, чем любой из нас мог ожидать.

1311 год

Сидзукэ улыбнулась. Лицо Киёри было спокойным, хотя он и умер от яда. Он не страдал об боли. Сидзукэ была рада этому.

Шестьдесят четыре года из своих семидесяти девяти лет князь Киёри боялся ее. Он боялся ее потому, что она знала будущее. Он боялся ее потому, что она была призраком либо воплощением его собственного безумия. Он боялся потому, что она появлялась и исчезала без предупреждения. Но больше всего он боялся ее потому, что она была вечно юной.

Он никогда не задумывался над тем, насколько пугающим был он для нее. Та первая ночь в башне была лишь предвестием. За следующие три года князь Киёри с чудовищной скоростью прошел путь от юности до старости, как будто некие могущественные и безжалостные боги наложили на него проклятие. Возможно, это было правдой. Проклятие – объяснение ничем не хуже прочих.

Сидзукэ сидела над призрачным трупом князя Киёри, пока расплывчатая фигура не растаяла в последниё раз.

Теперь в главной башне остался всего один призрак.

А прежде, чем солнце взойдет снова, не останется ни одного.

1842 год

Князь Нао не думал, что он когда-либо вернется сюда. Быть может, если бы он был более религиозен по натуре, пепел его дочери что-то значил бы для него. Но так… пепел – это всего лишь пепел. Нао не верил ни в бессмертие, не в перевоплощение в любой его разновидности – всех их описывали слишком неправдоподобно. Он не верил, что грешникам и злодеям предназначено страдать в демонских царствах, равно как не верил в то, что добрые и праведные люди получат в награду возможность обитать в небесном раю. Он не верил и в том, что духи ушедших вечно цепляются за свои плотские останки.

 
Жизнь есть жизнь.
Смерть есть смерть.
Только и всего.
 

Когда-то – не так давно – существование Нао было исполнено жизни, равно как и обещаний и возможностей, которые таит в себе жизнь. Затем, вскорости, на смену жизни пришла смерть. Мидори, которая в детстве была такой сорвиголовой, оказалась очень хрупкой женщиной. Как и предсказал его друг, князь Киёри, она так и не оправилась после родов своего первого ребенка, Гэндзи. Рождение второго ребенка, дочери, убило и Мидори, и младенца. Примерно через месяц по княжеству Нао прокатился мор, занесенный русскими китобоями. Сам Нао отделался сильным кашлем. Но его жена, сыновья и внуки оказались менее удачливы.

Его зять, Ёримаса, не прожил после смерти Мидори и года. Теперь его урна стояла рядом с урной жены. Это было данью традициям и сентиментальности, которая, как надеялся Нао, может принести кому-то утешение – но не ему. Некоторые высказывали сомнение по поводу того, что же послужило причиной смерти Ёримасы. Нао в их число не входил. Горе снова толкнуло Ёримасу к опиуму и спиртному. Чего к нему не вернулось, так это прежняя тяга к насилию. Ёримаса просто не вынес того, какой пустой сделалась его жизнь без Мидори. Нао понимал его. Он ощущал то же самое горе и пустоту. И то, что у него еще оставался один внук, благодаря которому их род сохранится, Нао не особенно утешало. Его больше не волновало сохранение рода. Должно быть, с Ёримасой произошло то же самое.

Его нашли на обочине дороги, со свернутой шеей; лошадь мирно паслась неподалеку. Все казалось очевидным. Ёримаса напился до полной потери соображения, упал и умер. Но по крайней мере один человек не разделял эту точку зрения. Об этом свидетельствовали воспоследовавшие вскорости смерти шестнадцати самураев, игроков и контрабандистов, каковых можно было заподозрить в том, что они приложили руку к смерти Ёримасы. Все шестнадцать были убиты одним ударом меча, нанесенным спереди; удар был столь силен, что либо сносил голову с плеч, либо разваливал туловище надвое. Каждый из умерших сжимал в руках оружие, либо оно валялось рядом с трупом. Никто не был убит из засады, скрытно. Слухи, конечно же, указывали на Сигеру, но доказать никто ничего не мог. Свидетелей не было. Во всяком случае, никто не рвался выступить в этом качестве.

Нао услышал позади шорох одежд.

Если бы наши жизни не были такими долгими, – сказал он, – возможно, их жизни не стали бы такими короткими.

Князь Киёри сел рядом с ним.

Это никак не связано между собою. Иначе все родители жертвовали бы собою ради детей.

И все же я не могу избавиться от ощущения, что прожил слишком долго. Когда я родился, на троне Китая сидел император Чин-лунг, и никто не смел бросить вызов Поднебесной. Когда британский посол явился, чтобы повидаться с императором, император сказал: «У тебя нет ничего, что мы желали бы. Можешь идти». И англичанина тут же выставили за дверь. Теперь же англичане идут в Китае, куда хотят. Они продают китайцам наркотики, лишающее их здоровья и воли. Китайцы и англичане воевали, и англичане победили. Трудно это представить, но это так. Я пережил свое время.

Мы с тобой родились в один год, – сказал Киёри. – Если ты пережил свое время, значит, и я его пережил.

Ты можешь видеть будущее, – возразил Нао, – и потому ты единственный изо всех людей никогда не переживешь свое время.

Я часто предпочел бы его не видеть. Что пользы знать о трагедии, если ты не имеешь возможности ее предотвратить?

Ты не просил, чтобы тебя сделали провидцем. Это твоя ноша. Я же, в отличие от тебя, могу сложить с себя свою ношу. Я собираюсь написать сёгуну и сказать, что я отказываюсь от титула и власти.

Думаю, ты вполне можешь это сделать.

Помнишь, – сказал Нао, – как в молодости мы обещали друг другу и нашим предкам, что именно мы отомстим за наши кланы и свергнем сёгунов Токугава? Кажется, это единственное обещание, которого я не выполнил.

Киёри рассмеялся.

Молодые люди часто дают дурацкие обещания. Думаю, нас можно простить за то, что мы его не сдержали.

Некоторое время они сидели в молчании.

Потом Киёри спросил:

Что ты будешь делать?

Помнить, – отозвался Нао. – Все, кого я любил, теперь живут лишь в моей памяти.

ГЛАВА 11
Проклятие Матери ведьм

Мужчины думают, что это они правят миром. Не создавай себе лишних трудностей. Помалкивай и не разубеждай их.

Знать правду – мудро.

Кричать о ней – глупо.

“Аки-но хаси”. (1311)

1882 год, замок “Воробьиная туча”

Большую часть пути по морю от Йокогамы до провинции Мурото Макото провел, размышляя о том, что ему делать, если Гэндзи откажется встречаться с ним. Он мог бы не беспокоиться. Его приняли сразу.

Человек, вышедший ему навстречу в большой гостиной, был примерно того же роста и сложения, что и сам Макото. И тоже был одет в двубортный шерстяной пиджак, белую шелковую рубашку с черным шелковым галстуком, шелковый жилет, тонкие шерстяные брюки и туфли со шнурками. Его костюм был темно-серым, а костюм Макото – черным. Да еще на Макото вместо туфель были тяжелые ботинки для верховой езды. Только и разницы. Это слегка разочаровало Макото. Он надеялся, что хотя бы здесь, в старинной крепости он наконец-то увидит японского самурая в традиционном наряде.

Я рад встретиться с тобой, Макото, – сказал Гэндзи, протягивая ему руку. Вблизи он выглядел достаточно молодым, чтобы оказаться старшим братом Макото.

Его английский был почти безукоризненным. Если в речи Гэндзи и чувствовался легкий акцент, то не тот, что был характерен для японцев; скорее, это было ближе к выговору жителей штата Нью-Йорк, примерно среднее течение Гудзона, окрестности Олбани – если, конечно, Макото не ошибся. Занятия лингвистикой породили одно из хобби Макото: угадывать по манере произношения, откуда человек родом. Видимо, наставник Гэндзи был родом из тех краев. Надо будет у него поинтересоваться, если представится удобный случай.

Спасибо за то, что так быстро приняли меня, мистер Окумити. Я знаю, что вы очень занятой человек.

Я бы не сказал, что двадцать лет – это быстро.

Макото улыбнулся.

Вы меня поражаете, сэр. Я ожидал уверток или даже прямого отрицания. На самом деле, самым вероятным исходом мне казалось даже не отрицание, а отказ встречаться со мной.

Увертки бесполезны, – сказал Гэндзи, – а отрицание невозможно. Посмотри на себя. Посмотри на меня. Наше родство очевидно.

В самом деле? Вы не видите во мне ничего от Мэттью Старка?

Вижу, и много. Его храбрость, его умение сохранять спокойствие в сложной обстановке. В конце концов, он тебя вырастил. Как же ты можешь быть не похож на него?

В дверях появились две служанки и поклонились, прежде чем войти. Они были одеты не на европейский манер, как слуги, встретившие Макото на входе, а в кимоно. Возможно, Гэндзи, подобно турецкому паше, демонстрировал посторонним свою современность, а в собственном быту оставался приверженцем культуры, дающей возможность проявлять традиционный деспотизм. Возможно, внешние атрибуты феодальных владетелей, которые искал и не нашел Макото, были просто убраны с глаз чужаков.

Служанки поставили подносы на пол.

Разлить ли чай, господин? – спросила одна из них.

Спасибо, не надо, – отозвался Гэндзи.

Служанки поклонились и ушли. И их появление, и уход были обставлены очень ненавязчиво.

Моя мать тоже прислуживала вам так?

Она разливала чай, – сказал Гэндзи, – потому что это один из способов продемонстрировать изящество, утонченность и красоту. Поскольку она в изобилии обладала всемя этими тремя качествами, неудивительно, что она любила этим заниматься. А вот носить подносы она не особенно любила. В конце концов, она ведь не была служанкой, и от нее никто этого не требовал.

Не была служанкой? Насколько я понимаю, сэр, именно ею она и была. Горничной, или чем-то в этом роде. Здесь, в этом замке, и во дворце в Токио.

А!.. – промолвил Гэндзи. Он отошел к окну и стал смотреть на море.

Или я ошибся?

Нет, это моя ошибка, – сказал Гэндзи.

Вы бросили мою мать, сэр. Нет, я вовсе не обвиняю вас и не осуждаю ваши действия – это просто констатация факта. Мне хотелось бы знать – почему? Я не собираюсь предъявлять вам никаких претензий, ни материальных, ни какого-либо иного плана, так же как не собираюсь требовать, чтобы вы объявляли о нашем родстве или еще как-либо признали меня. Я хочу лишь одного. Чтобы вы объяснили, почему.

Я сознаюсь, что не признал тебя, как следовало бы, – сказал Гэндзи, – равно как и не признал твою мать. Но я надеюсь, что ты согласишься, что хоть это и было нехорошо с моей стороны, я все же вас не бросил. Никого из вас. Я заботился о твоем благополучии и, полагаю, мне удалось его обеспечить.

Прошу прощения, сэр, но в данном случае меня мало интересуют лингвистические тонкости, – сказал Макото. – Вопрос “почему” все равно остается, и он единственный, который имеет значение.

Гэндзи низко поклонился на манер европейского джентльмена, признающего правоту собеседника. У него был хороший наставник – кто бы это ни был.

Я попытаюсь объяснить, – сказал Гэндзи. – Модернизация нашего общества произошла недавно и до сих пор остается весьма поверхностной. Мы по-прежнему связаны воззрениями, совершенно средневековыми по сути своей. Двадцать лет назад, к моменту твоего рождения, дела обстояли еще хуже. Полагаю, ты даже представить себе не можешь, насколько хуже.

Тут в дверях возник другой человек. Теперь это оказалась девочка лет двенадцати. Ее детское кимоно не вполне вязалось с ее внешностью. Девочка напомнила Макото его сестер, оставшихся в Сан-Франциско. Как и в случае с ними, по ней сразу же было видно, что лишь один из ее родителей – японец.

Почему ты в кимоно? – спросил Гэндзи по-японски. – Я думал, ты терпеть не можешь японские наряды.

Девочка беспечно прошествовала в гостиную.

Это было вчера, – заявила она. – А сегодня я терпеть не могу европейскую одежду.

Понятно, – сказал Гэндзи. – Иди-ка сюда на минутку. Я хочу познакомить тебя с одним человеком.

Да, девочка напомнила Макото сестер за счет смешанной крови, но его сестры были просто красивыми, а она – потрясающе красивой. У нее были золотисто-каштановые волосы с рыжеватым отливом. В глазах цвета лесного ореха словно бы плясали золотистые искорки. Кожа у нее была гладкой, словно лучший фарфор, и вся живость ее мимики не портила этого впечатления. В очертаниях ее лица, в величине и разрезе глаз, в форме носа, в подьеме скул воплотилась редкостная гармония между Востоком и Западом. Макото сразу же увидел в ней, особенно по форме рта и постоянной легкой улыбке, сходство с ее отцом и с ним самим. Девочка напомнила ему сестер потому, что тоже приходилоась ему сестрой.

Сидзукэ, это Макото, – сказал Гэндзи по-английски. – Макото, это моя дочь, Сидзукэ.

А почему ты говоришь по-английски? – спросила Сидзукэ по-японски.

Твое имя японское, – отозвался Гэндзи. – Так что я сказал не так уж много английских слов.

Папа, перестань! – сказала Сидзукэ. – Вечно ты шутишь не смешно!

Ваш отец говорит по-английски из вежливости, – сказал Макото. – Я – его гость, а мой основной язык английский.

Так вы не японец? – спросила Сидзукэ уже по-английски. Очевидно, она сочла объяснение Макото вполне приемлемым.

Я – японец по происхождению, но родился в Соединенных Штатах и всю жизнь прожил там. В Японию я приехал впервые.

Сидзукэ внимательно взглянула на него.

А, так вы тот самый Макото! – сказала она. – Теперь я вас узнала. Я видела много ваших фотографий. Мы с вами брат и сестра.

Макото посмотрел на Гэндзи.

Возможно, я рассказывал ей больше, чем следовало бы, – отозвался Гэндзи. – Один из типичных грехов отца, потакающего своему ребенку.

Насколько я понимаю, – сказала Сидзукэ, – мы брат и сестра только наполовину. У нас разные матери. И мы оба – наполовину сироты. Наши матери умерли при родах.

Я глубоко сочувствую вам, Сидзукэ. Но моя мать жива.

Хэйко все еще жива? – Смутившись, Сидзукэ посмотрела на отца.

Макото тоже.

Кто такая Хэйко? – спросил он.