Текст книги "Осенний мост"

Автор книги: Такаси Мацуока

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Двадцать. Я же не раз тебе говорила.

Мать вопросительно взглянула на Макото.

Ты боялась?

Мать улыбнулась; она занималсь тем, что аккуратно складывала рубашку, которую Макото засунул в сумку комом.

Мне некогда было бояться. Ты появился на свет почти сразу же после того, как мы сошли на берег.

Ты когда-нибудь жалела о том, что покинула Японию?

Откуда так много вопросов?

Ну, я ведь уезжаю из дома. Что же удивительного в том, что мне хочется знать, как ты уезжала из своего дома? Конечно, ты уехала добровольно, и уже не вернулась обратно. Я же вынужден уехать, но я со временем вернусь домой.

Есть одно известное высказывание, – сказала мать. – «Сожаление – эликсир поэтов». Я никогда не была сильна в поэзии.

Макото-сан, миссис Старк, – появившийся на пороге Дзиро поклонился им обоим. – Вы готовы? Я буду сопровождать вас в Канаду.

Замечательно, – отозвался Макото. – У меня даже будет нянька.

Будь осторожен, – напутствовала его мать, – и возвращайся целым и невредимым.

Не волнуйся. Год пролетит незаметно, и я вернусь прежде, чем ты успеешь соскучиться.

Позаботься о нем, Дзиро.

Слушаюсь, миссис Старк.

Но Дзиро не представилось такой возможности. Памятуя недавно полученный урок о незаметном захвате, Макото распространил этот принцип на текущую ситуацию, и исчез, когда они добрались до железнодорожного вокзала. Дзиро, задыхающийся от бега, вернулся домой всего через час после того, как он ушел оттуда вместе с Макото.

Мистер Старк! Макото исчез!

Они обыскали железнодорожный вокзал, распросили всех, кого только смогли, но ничего не выяснили. Никто не видел юношу, который по описанию совпадал бы с Макото (за исключением тех моментов, когда он еще был вместе с Дзиро), – а ведь молодой человек азиатской наружности, одетый как богатый студент, неизбежно должен был привлекать к себе внимание. Старк приказал обыскать и остальные части города, но он понимал, что уже поздно.

Канада его не привлекала. Макото придумал что-то получше. Мексика казалась более вероятной, поскольку он упоминал ее в последней беседе.

Дзиро сидел на коленях, склонив голову. Его терзал стыд. Он сидел так, ссутулившись, впав в отчаянье, с тех самых пор, как потерял Макото на вокзале. Хотя он был одет в современную европейскую одежду, поза его была позой самурая, не выполнившего свой долг. Двадцать лет, проведенные в Америке, не повлияли на основы его мировоззрения. Старк знал, что если он не сумеет осторожно распутать эту ситуацию, вполне может случиться так, что Дзиро совершит самоубийство, дабы загладить то, что он считал позорным промахом.

Дзиро, – строго произнес Старк. – Почему ты бездельничаешь? Сейчас же отправляйся на почту и отправь телеграмму Мендозе. Когда вернешься, собирайся в дорогу. Я рассчитываю, что ты нагонишь Макото. Постоянно оставайся при нем.

Да, сэр, – отозвался Дзиро. Полученный выговор придал ему энергии. Старк знал, что если он почувствует себя достаточно наказанным и по-прежнему полезным, он останется жить. – Что следует написать в телеграмме?

О Господи, человече, ты что, сам не соображаешь? Напиши, что Макото, возможно, выехал к нему.

Да, мистер Старк. Вы совершенно правы.

Дзиро поклонился и повернулся, собираясь уйти.

Подождите! – сказал вошедший в комнату Сёдзи. В руках у него была записка. – От У Чун Хина. Срочно.

Старк знал, что написано в этой записке, прежде, чем прочел ее. Девушка. Он совсем забыл о ней. А вот Макото не забыл.

Пол маленькой комнаты в борделе при «Нефритовом лотосе» был залит кровью, натекшей из шести трупов. Четверо из них были застрелены, трое – в грудь, и один – в лицо. Пороховые ожоги свидетельствовали о том, что выстрелы были произведены с близкого расстояния. Пятый был зарезан ножом, возможно – его собственным, который до сих пор торчал у него в груди. Прежде, чем добраться до сердца, этот же нож выпустил ему кишки. Убийство, совершенное в гневе. Старк взглянул на девушку. Возможно, именно этот человек с выпущенными кишками несколько ранее убил Сю-фонг. Девушка была красива; в ее лице гармонично сочетались европейские и азиатские черты. Ей было лет шестнадцать-семнадцать, не больше. У нее было перерезано горло.

Макото ее не убивал, – сказал Старк. – Это сделал тот человек.

У Чун кивнул.

Он, по его словам, пришел, чтобы освободить ее. Она же э-э… пострадала по недосмотру.

Где он?

Где бы он ни был, – сказал У Чун, – он обречен. Теперь хорошего выхода не осталось.

Он взглянул на полдюжины полицейских, которые толклись в комнате, мешая друг другу.

Вон тот офицер как раз ел в ресторане. Он услышал выстрелы. И очутился здесь через мгновение после того, как Макото ушел.

Он ранен?

Не думаю. Вот к этому, – У Чун указал на покойника с обожженным порохом лицом, – он подошел ближе всех, а его нож не в крови. Я глубоко сожалею, мистер Старк. Я надеялся, что проблема решена. Кто бы мог подумать, что он совершит столь глупый шаг – рискнет всем ради проститутки?

Старк мысленно сказал себе, что он мог бы – и должен был бы – подумать об этом. Он и сам поступил почти в точности так же, когда ему было столько же, сколько сейчас Макото. Эль-Пасо сменился на Сан-Франциско. Место другое – результат тот же самый. Его женщина тоже умерла из-за него, и куда хуже, чем эта. «Сын не всегда похож на отца», – сказал Макото. Иногда он все-таки был на него похож – чрезвычайно плачевным образом.

Один из копов, одетый вместо мундира в гражданский костюм – тот самый офицер, о котором упоминал У Чун, – подошел к ним и приподнял шляпу.

Мистер Старк.

Старк несколько раз встречался с ним, по поводу краж на верфи. Жизнерадостный, полный ирландец, похожий скорее на дружелюбного бармена, чем на стража порядка. Офицер Маллиган. Улисс Маллиган.

Помощник шерифа Маллиган.

Какая неприятность! – заметил Маллиган.

Да, но весьма счастливая для вас неприятность, – сказал Старк. – Насколько я понимаю, вы – первый из офицеров, оказавшихся на месте происшествия.

Совершенно верно, мистер Старк. – Произнося эти слова, Маллиган вопросительно взглянул на Старка. – Я тут зашел слегка перекусить. Лапшой со свининой в красном соусе.

Благодарите ваш аппетит, помощник шерифа Маллиган. Вы – герой. Вы поймали Чайнатаунского Бандита и положили конец ужасу, который он наводил на добропорядочных граждан.

Полицейский поочередно посмотрел на трупы, потом снова взглянул на Старка.

И который из них – Бандит, сэр?

Тот самый, которому вы выстрелили в лицо, когда он кинулся на вас с китайским мясницким ножом.

Маллиган нахмурился и снова уставился на трупы.

Тогда получается, тут была банда? И вся банда застрелена?

Нет, он был преступником-одиночкой, дерзким, и, возможно, свихнувшимся. – Старк снял с пояса револьвер тридцать восьмого калибра и подал Маллигану рукоятью к нему. – Он был вооружен револьвером и мясницким ножом, в точности как и описывают пострадавшие. А эти люди и девушка – всего лишь несчастные бедолаги, случайно оказавшиеся рядом.

Маллиган взял револьвер и осмотрел его.

Он полностью заряжен.

Я сомневаюсь, что он останется таковым к тому моменту, когда очутится в отделении полиции и будет зарегистрирован в качестве вещественного доказательства, – сказал Старк. – Я полагаю, что за это вас повысят до заместителя начальника полиции. Я уверен, что начальник полиции Вильсон говорил мне что-то в этом роде, когда мы с ним вчера вместе обедали.

Я не понимаю, сэр, – сказал Маллиган.

А вам так уж это необходимо, заместитель начальника Маллиган?

Маллиган медленно расплылся в улыбке, а в глазах его заплясали веселые огоньки.

Нет, мистер Старк. Думаю, не особенно. Моя жена очень обрадуется прибавке в жалованьи.

В таком случае, позвольте мне первым поздравить вас.

Старк и Маллиган пожали друг другу руки.

Да, но если это Чайнатаунский Бандит, то где же то, что он награбил?

Старк взглянул на У Чуна.

Где-то спрятано, а где – неведомо, – отозвался тот.

Поскольку Бандит схвачен, жертвы чрезвычайно огорчатся, если им не вернут их имущество. Думаю, вы временно убрали драгоценности с места происшествия, чтобы уберечь, а теперь с радостью передадите их мистеру Маллигану.

У Чун недовольно нахмурился.

Да.

Конечно же, благодарные бизнесмены с радостью выплатят вам вознаграждение. Скажем, тысячу долларов.

Полагаю, воистину благодарные бизнесмены могут быть и более щедрыми, если учесть потери, которые я понес из-за своей готовности услужить. Скажем, две тысячи долларов.

Думаю, это вполне справедливо, – согласился Старк. Эта проблема была решена. Но другая осталась. Где Макото? Теперь он не поедет в Мексику. Но куда он отправится?

Ну и паршивый же выдался ужин, – сказала Хоуп, когда они вместе с ее старшей сестрой Анжелой отправились наверх, в свою спальню. Хотя она была на два года младше сестры – ей было всего одиннадцать, высказывалась она куда чаще. – Когда они принимаются называть друг друга «мистер Старк» и «миссис Старк», сразу ясно, что они из-за чего-то поссорились.

С Макото что-то случилось, – сказала Анжела. – В этом все дело.

Да с ним никогда ничего особенного не случалось, – возразила Хоуп. – Он же мальчишка. Он всегда вывернется.

Я слыхала, как Дзиро и Сёдзи говорили насчет полиции. Что-то нехорошее произошло в Чайнатауне.

Чайнатаунский Бандит! – воскликнула Ноуп, встревожившись. – Неужто он напал на Макото?

Анжела покачала головой. Хоуп видела, что сестра хочет сказать что-то еще, но почему-то не решается.

Да ладно тебе, Анжела, давай, говори!

Мой японский не очень хорош, – сказала Анжела. – Я могла неправильно понять. А они еще говорили на акаокском диалекте, потому их было еще труднее понять.

Ну так что они сказали?

Анжела глубоко вздохнула, прежде чем ответить.

Они говорили, будто Макото кого-то убил.

Что?!

Анжела заплакала.

Я боюсь, он никогда не вернется домой…

Макото проснулся на борту шлюпа «Гавайский тростник». Его мутило. Дело было не в излишке спиртного, которое он выпил вчера вечером, – хотя оно ему не помогло, – и не в морской болезни, вызванной качкой, – хотя она, несомненно, внесла свой вклад. Дело было даже не в насилии, не в крови, не в смерти – даже не в смерти Сю-фонг. Дело было в ее взгляде, который она бросила на Макото в тот самый момент, когда кули перерезал ей глотку. Этот взгляд обвинял его в предательстве. Он дал ей обещание, и она полагалась на него, а он допустил, чтобы ее убили. Это был совершенно не тот героический финал, который Макото планировал для «Бегства Чайнатаунского Бандита».

Правда, сказать, что он сбежал, тоже было нельзя. Полиция от него не отстанет, так же как и китайцы. Мэттью Старк ошибался. Скверных вариантов было не два, а три, и третий объединил в себе все сразу. Со временем они настигнут его, и бежать будет некуда, но еще останется возможность написать героический, хотя и трагический финал – о том, как Чайнатаунский Бандит сражался насмерть.

Но прежде, чем это случится, ему нужно еще кое-что сделать.

Макото встал с койки и вышел на палубу. Он смотрел, как светлеет небо на востоке.

Земля восходящего солнца.

Впрочем, это зависит от того, где ты находишься во время восхода солнца. Сейчас для него землей восходящего солнца была Калифорния. Макото взглянул на запад, на темную половину неба, в сторону Гаваев и сторону Японии.

Интересно, удивится ли Гэндзи, увидев Макото? А если Макото увидит в нем то, что, как он думает, он может увидеть, что он скажет, когда Макото задаст ему один-единственный вопрос, вопрос, ради возможности задать который он пересек Тихий океан? Тот самый вопрос, который Мэттью Старк задал Макото в совершенно другом контексте.

Почему?

ГЛАВА 6
Дикоглазая

Жена князя родила дочь. Шли годы, но ни жена, ни наложницы не родили ему больше ни одного ребенка. Это наводило страх на вассалов князя. Если не будет наследника мужского пола, сёгун постарается уничтожить клан и наверняка преуспеет. Однако же князь нисколько не беспокоился, поскольку девочка еще в раннем детстве стала выказывать все признаки великой красоты.

Князь сказал своему главному телохранителю: “На свете есть лишь одна вещь хуже красивой дочери. Можешь ты ее назвать?”

Телохранитель сказал, что не может.

“Это – уродливая дочь”, – сказал князь.

Телохранитель не знал, говорит ли князь всерьез, или в шутку, а потому не стал ни смеяться, ни выражать согласие, а просто поклонился”.

“Аки-но-хаси”. (1311)

1882 год, монастырь Мусиндо

А кто ваши родители? – спросила преподобная настоятельница Дзинтоку.

Молодой человек расхохотался и сказал:

Это хороший вопрос! Очень, очень хороший вопрос.

Конечно, это хороший вопрос. Я – здешняя настоятельница. Это моя роль в жизни – задавать хорошие вопросы. Как вас зовут?

Макото.

Это было лишь личное имя, без родового. Ну что ж. Ее это не касается, чтобы осуждать или чего-то требовать. Если молодой человек не хочет называть себя, это его дело.

Я полагаю, Макото-сан, что вы размышляете, не удалиться ли вам от мира, – сказала настоятельница.

С чего вы это взяли? – возразил Макото. – Это – самый маловероятный для меня жизненный путь.

Я наделена даром различать духовные устремления, – сказала настоятельница.

Она не имела подобного дара. Но зато она хорошо умела замечать дорогую одежду, хорошую стрижку и уверенный вид, который дает лишь обеспеченная жизнь. И все это она видела в Макото. Монастырю Мусиндо, как и любому религиозному заведению, никогда не помешает еще один покровитель. Немного религиозного самообольщения зачастую может привести очень далеко. Даже те, кто считали себя совершенно лишенными веры, часто смягчались, когда им говорили то, что они желали услышать.

В самом деле? – Макото улыбнулся. – Вы сказали, что ваша роль – задавать вопросы. Я всегда думал, что религиозные лидеры отвечают на них.

Я – не религиозный лидер, – отозвалась настоятельница. – Я – своего рода привратница. Я убираю и храню это место. Образно выражаясь. Не хотите ли выпить со мною чаю? Мы могли бы поговорить об этом.

Благодарю вас, преподобная привратница, – сказал молодой человек и поклонился, сложив руки в буддистском жесте. – Может быть, как-нибудь в другой раз. Теперь же мне нужно возвращаться в Токио.

Чтобы найти своих родителей – или чтобы найти себя? – поинтересовалась настоятельница.

А разве одно не ведет с неизбежностью к другому?

Очень хороший вопрос, Макото-сан. Быть может, у вас тоже есть дар к привратницкой работе.

Спасибо за комплимент, – сказал молодой человек. Поклонившись в последний раз, он развернулся и зашагал вниз по тропе, к воротам монастыря.

Настоятельница смотрела ему вслед, пока он не скрылся из вида. Кого же он ей напоминал? Ну, ладно, вспомнится позднее. Или не вспомнится. Неважно. Настоятельница была уверена, что увидит его снова. Его замечания об истинной истории битвы свидетельствовали, что история Мусиндо интересует его куда сильнее, чем обычного посетителя. Да, Макото-сан вернется – быть может, в качестве щедрого, постоянного жертвователя. Настоятельница пошла прочь от ворот, в свою мастерскую.

Из всех обязанностей, налагаемых на нее ее должностью, преподобная настоятельница Дзинтоку больше всего любила подготовку священных реликвий. Прежде, чем предложить их посетителям, пули, обугленные кусочки дерева и обрывки свитков следовало разложить в футляры, изготовленные из полого бамбука, размером чуть больше мизинца, видом слегка напоминающие этот самый мизинец, только мумифицированный – благотворное для посетителей напоминание о ненадежности великолепия и неизбежности судьбы, ожидающей все живые существа. После того, как посетитель выбирал себе какой-нибудь из футлярчиков, производилась проверка его содержимого, с благодарностью принималось пожертвование и футлярчик заново закрывали бамбуковой пробкой. Поначалу реликвии продавались за фиксированную цену, но настоятельница, обладавшая врожденной деловой хваткой и проницательностью в том, что касалось человеческой природы, верила, что добровольные пожертвования будут давать большую прибыль, и эта вера быстро оправдалась – доходы возросли вдесятеро. Когда посетителям предоставляли решать данный вопрос самостоятельно, те, кто искал материальной помощи у царства иного, изрядно завышали цену, чтобы не нанести оскорбление духам, которых просили о помощи.

Позднее настоятельница принялась делить пули на четыре части и класть в футлярчики еще меньшие кусочки дерева и свитков. Популярность этих амулетов привела к значительному сокращению запасов, некогда казавшихся неисчерпаемыми. Настоятельница без малейших колебаний стала бы их фабриковать, когда они окончатся, – ее религиозные воззрения гласили, что искренняя вера намного важнее материальной реальности, – но простоты ради предпочитала как можно дольше сохранять подлинные предметы. Однако же она не считала безответственную честность достоинством. Если монастырь не сможет более предлагать посетителям реликвии, поток гостей иссякнет, – а они давали средства к существованию значительному количеству жителей деревни Яманака. Настоятельница была духовным лидером общины, на нее полагались, и если бы она допустила подобное, ее бы замучала совесть.

Эта работа, которую настоятельница исполняла уже много лет, имела свой естественный ритм, освобождавший ее от груза мыслей. В левой руке – бамбуковая трубочка, в правой – обрывок свитка; глаза следят за обоими руками, бамбучиной и бумагой; слух, не сосредотачиваясь на этом специально, улавливет стук сердца, ее дыхание, отдаленный детский смех. Настоятельница закрыла футлярчик подходящим кусочком бамбука, так, чтобы обрывок свитка не выпал и не потерялся, но не слишком туго, чтобы пробку можно было вынуть, когда посетители примутся рассматривать и выбирать реликвии. Затем она положила футлярчик в коробку с футлярами, содержащими обрывки бумаги, и начала процедуру заново.

Левая рука потянулась за бамбуковой трубочкой – их нарезали в роще, растущей за храмом.

Правая рука взяла кусочек бумаги, оставленной в храме госпожой Эмилией.

Сердце в груди издало медленный шуршащий звук, словно некое морское существо, неспешно плывущее в благоприятных водах.

Ее дыхание было очень расслабленным; оно замедлялось, останавливалось и возобновлялось в собственном ритме.

Дети засмеялись снова – на этот раз еще дальше; они уходили в сторону долины.

Преподобная настоятельница Дзинтоку закрыла флакон подходящим кусочком бамбука.

Так прошло несколько вздохов, минут или часов. Поскольку с каждым футляром настоятельница начинала все заново и не задерживалась ни на каких мыслях во время работы, она не осознавала течения времени. Лишь когда она останавливалась и видела количество прибавившихся футляров или замечала, насколько удлиннились тени – а иногда и вовсе успевало стемнеть, – она вспоминала о времени. Тогда она шла в зал для медитаций, для вечернего бдения, прежде чем отправиться спать.

Но сегодня преподобная настоятельница не до конца растворилась в любимом занятии. Она продолжала думать об этом красивом посетителе со странным акцентом, а потом поймала себя на том, что от мыслей об этом посещении перешла к воспоминаниям о том, давнем визите госпожи Эмилии и госпожи Ханако. Это произошло во время тех трагических и печальных событий, после которых монастырь Мусиндо сделался женским монастырем. Или, возможно, следует сказать “вновь сделался”, поскольку если то, что рассказали Кими две госпожи, было правдой, изначально монастырь был именно женским. Это было почти шесть сотен лет назад. И оба раза он становился женским при весьма странных обстоятельствах. В эту историю верилось с трудом, но она объясняла одну из загадок этого места, или, по крайней мере, происходящие здесь события, если не их подлинную природу.

Неудивительно, что этот непрерывный поток воспоминаний и размышлений не давал настоятельнице соскользнуть в тот созерцательный покой, что обычно сопровождал эту работу. Да, верно, мысли, как и наши “я” – это всего лишь пузырьки на поверхности потока. Но когда она снисходительно позволяла себе сосредоточиться на пузырьках, поток не мог унести ее прочь. Иногда наилучшим выходом было прекратить все попытки. Настоятельница вернула свитки, пули и кусочки дерева в хранилище, собрала подготовленные флаконы и направилась в зал для медитаций. Прежде, чем войти туда, она остановилась у стола, на котором святые реликвии выставлялись на обозрение гостей, и разложила флаконы по местам.

Вечерние медитации были для монахинь Мусиндо делом добровольным. Необходимость участвовать в утренних и дневных медитациях диктовалась частым присутствием гостей из внешнего мира. Это было, в некотором смысле слова, представление, предназначенное для укрепления репутации монастыря. Но по вечерам гостей не было, а значит, не было и неотложной нужды в вечерней медитации. В начале существования монастыря в нынешней его ипостаси в них не участвовал никто. За прошедшие годы многое переменилось, и теперь в них участвовали все – хотя бы понемногу. Даже те, у кого были семьи в деревне, сколько-то медитировали, прежде чем переодеться в мирскую одежду и отправиться домой.

Ясуко была первой, кто стал медитировать по вечерам.

Она сказала: “Если я буду искренней и упорной, Будда наверняка ответит на мои молитвы и излечит мое увечье. Ведь правда, преподобная настоятельница?”

Ясуко – это была та самая девушка, которая пыталась повеситься в бараке работорговцев в Йокогаме, но лишь повредила себе шею. Ей отчаянно хотелось вернуться в родную деревню, выйти замуж, родить детей и вести обычную жизнь. Но никто никогда не взял бы в жены женщину, у которой голова так по-идиотски свисает набок. И потому она каждую свободную минуту проводила в зале для медитаций.

Будда так и не вылечил шею Ясуко, но, возможно, он услышал ее молитвы и ответил на них по-своему, потому что однажды – как казалось, совершенно внезапно, – все ее терзания, разочарование, гнев и отвращение к себе исчезли, и на Ясуко снизошел покой.

“Преподобная настоятельница, – сказала она, – я хочу взаправду принять монашество”.

Настоятельница провела ритуал – как она его запомнила по тому разу, когда старый настоятель Дзенген принимал монашеские обеты у Джимбо, пожелавшего стать последователем Будды. Единственное, что она из всего этого помнила твердо, так это четыре Великие обета, так что они с Ясуко и прочими присутствующими повторили эти обеты сто восемь раз, дойдя под конец до полного упадка сил.

Я клянусь:

Спасти все живые существа, сколько их ни есть на свете…

Всегда отвергать бесконечно возникающие желание, гнев и ошибочные взгляды…

Открыть сердце бесконечным путям истины…

Воплотить в себе благотворнейший Путь Будды…

На церемонию ушло почти все утро, и участники сорвали голос и несказанно устали – с некоторыми даже приключилось серьезное недомогание. А потому настоятельница решила, что для следующих соискателей сана хватит трех повторений, и вместо того, чтобы падать от усталости, можно будет просто поклониться. В конце концов, ведь ключ к спасению не в обряде, а в искренности – разве не так?

Несмотря на сомнительную традиционность церемонии, она, как и молитвы Ясуко, явно оказывала свое действие, ибо после нее Ясуко стала вести себя в полном соответствии с объявленными намерениями. Она стала столь же упорна и последовательна в исполнении всех требований монастырского распорядка, как и Горо. Постепенно ее примеру начали следовать и другие.

Изрядная нелепость ситуации не ускользнула от внимания преподобной настоятельницы. Истинно духовными людьми в Мусиндо были почти немой идиот и женщина, искалечившая себя при неудачной попытке самоубийства. И тем не менее, со временем и она тоже принялась медитировать даже тогда, когда не нужно было ничего изображать для гостей.

Настоятельница бесшумно заняла свое место среди монахинь.

Усевшись, она поначалу еще думала о количестве кусочков дерева, свитков и пуль, и размышляла, насколько еще им хватит священных реликвий. Хуже всего обстояло дело со свитками, поскольку их труднее всего было бы заменить чем-то новым. Кусочки свинца все похожи друг на дружку, а кусочки обугленного дерева – тем более. Но в виде старинной бумаги было нечто такое, что настоятельница не взялась бы воспроизвести. Она задумалась – не в первый раз, и, уж конечно, не в последний, – действительно ли эти свитки были тем, что осталось от «Аки-но-хаси», знаменитого сборника заклинаний, составленного в древности госпожой Сидзукэ, принцессой-ведьмой? Не то, чтобы это имело какое-то значение. Роль играло количество этой бумаги, а не ее сущность. И проблема покамест еще не требовала неотложных мер. Изначально свитков было двенадцать, а сейчас осталось восемь нетронутых и часть девятого. Однако же, никогда не мешает обдумать все наперед. Настоятельница размышляла об этом с самого начала медитации, но не смогла прийти ни к какому решению, а потому просто отложила эту проблему на время.

Затем она заметила звуки Мусиндо.

Когда она была маленькой, жутковатое поскрипывание, поскуливание и вскрики пугали ее, точно так же, как и всю деревенскую детвору. Они говорили, что тут живут призраки. Вот, слушайте! Вот голоса демонов и душ, которые они терзают! Дети прислушивались и верили, что и вправду слышат голоса сверхъестественных существ. Но это происходило лишь тогда, когда они прислушивались. Но как бы они ни вслушивались, им никогда не удавалось разобрать, что же эти голоса говорят. И это, конечно же, лишь добавляло остроты детским страхам. Если же они шли по делам, то никогда не слыхали ничего, кроме шума ветра в кронах деревьев, криков птиц и, изредка, лая лисы, журчания ручья и голосов сборщиков дров, перекликающихся вдали.

В начале медитации звуки, которые слышала настоятельница, более всего походили на ветер, воду, голоса животных и людей, – и, скорее всего, этим они и являлись. Однако же по мере того, как ее дыхание замедлялось и сознание прояснялось, звуки неизменно принимали демонический характер, как в детском воображении. Действительно ли это происходило лишь потому, что она прислушивалась? Или это на самом деле были голоса обитателей иных миров, что звали ее и напоминали ей о мимолетности жизни в этом мире? Всегда ли это было так, или началось лишь шестьсот лет назад, после появления здесь госпожи Сидзукэ? А если второе, то означает ли это, что госпожа Сидзукэ действительно была ведьмой? Или эти звуки, будь они реальными или вымышленными, не более чем не имеющие значения странности, сопровождающие вступление в медитацию?

В конце концов настоятельница оставила все догадки – какой смысл цепляться за то, что не ведет ни к чему реальному? – и без усилий вплыла через ограничение мысли в исполненный жизни покой.