Текст книги "Избранное в двух томах. Том первый"
Автор книги: Тахави Ахтанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)
Позади осталась нескончаемая казахская степь. Поезд приближался к Москве. Еще недавно война казалась далекой, бойцы ее видели только в воображении. И на тех местах, по которым продвигался эшелон, лежал еще отсвет мирной трудовой жизни.
Теперь люди почувствовали дыхание войны. С каждым днем становилось холодней, и природа словно коченела. Раньше по ночам даже маленькие станции веселили глаз яркими огнями. Теперь многолюдные города проступали из темноты мрачными громадами, словно спящий таежный лес.
В пути сталкивались два встречных потока. С запада проходили составы, битком набитые эвакуированными. Казалось, поезда словно ложками черпают, но не могут вычерпать беженцев.
Сегодня утром два немецких самолета бомбили эшелон. Ержан стоял у двери. Он услышал гул самолета, вытянул шею и стал оглядывать хмурое небо. Самолеты шли низко, и на какое-то мгновение на фюзеляже одного из них Ержан явственно различил крест. Сердце у него похолодело. Среди грохота колес послышалась пулеметная стрельба. В вагоне сразу наступила тишина. Вот со свистом падает бомба. Такое ощущение, будто тебе перебирают кишки. Бомба разорвалась в пятидесяти метрах от полотна дороги. На открытых вагонах эшелона сидят пулеметчики. Как мог забыть об этом Ержан! Многое бы он дал, чтобы оказаться рядом с ними. Трудно и унизительно сидеть в этой закупоренной коробке с тонкими стенками и ждать смерти, не имея возможности сопротивляться. Солдаты словно приросли к месту, ни один человек не пошевелился. Ержан напряг всю волю и, подавляя в себе страх, не отходил от двери. Спиною он чувствовал, что солдаты смотрят на него, стараясь по поведению командира определить, далека или близка нависшая над ними опасность.
Поднявшись с места, к двери подошел Зеленин. Достал из кармана махорку, протянул Ержану. Гул самолета то отдалялся, то снова приближался. И при этом у Ержана мурашки бегали по спине.
– Загорелся! Горит, сволочь! А-а, капут! – закричал Зеленин.
Один самолет падал на землю, распустив клубящийся хвост дыма.
Стало быть, они уже в «кольце войны». Ержан не увидел врага в лицо, но первое столкновение состоялось. Жаль, что его взвод не вывели оборонять эшелон. И все-таки Ержан не ударил лицом в грязь. Он вел себя выдержанно и твердо. Люди это видели.
Ержан чувствовал прилив душевных сил, даже немного гордился собою. В таком приподнятом настроении спустя два часа он пришел к Раушан. То ли потому, что люди непрерывно входили и выходили, то ли к нему уже привыкли, но на его появление никто не обратил внимания.
Войдя, он сразу увидел Раушан. Она сидела в правой стороне вагона и даже не повернула к нему головы.
С каким-то благоговением девушка слушала рассказ джигита, который сидел напротив. Его Ержан знал. Это был разведчик Дулат.
– Когда он во второй раз зашел, я нацелился ему прямо в рыло. И дал как следует. – Плотный низкорослый Дулат согнулся и показал, как он бил из пулемета.
– Здравствуйте, – сказал Ержан, подходя к ним.
Разведчики – баловни полка. Младших командиров почти не замечают. Дулат и на этот раз не почтил Ержана. Вместо того, чтобы встать и отдать честь, он лишь кивнул и с жаром продолжал рассказывать. Раушан слегка кивнула и снова стала смотреть Дулату в рот. Ержан стоял, не зная, как себя вести. Раушан забыла о нем.
Для нее, казалось, не было сейчас никого, кроме Дулата. Ержан повернулся и вышел, унося в душе досаду.
Он вернулся в свой вагон. Там сидел политрук роты Василий Кусков. Политрук бросил на Ержана короткий взгляд и, продолжая разговор, снова повернулся к бойцам, обступившим его.
– Так ты говоришь, что совсем не испугался?
Под взглядом Кускова Борибай стеснительно улыбался. Видно, он чуточку приврал.
– Конечно, так... маленько... – Борибай почесал затылок. – Все ж таки, по совести говоря, мы не испугались.
– Выходит, ты прирожденный герой. А что касается меня – я немного струсил.
Кусков сказал это серьезно, без шутки. И всем стало как-то легче, все заговорили свободно. В первый раз, конечно, человек пугается. Как не испугаться?
– У меня тоже все внутри похолодело. Печенка екнула.
Послышался смех. Люди ждали разрядки, и эта разрядка произошла.
– Когда бомба падала, да этот еще ее свист... ну, я закрыл глаза, да так и свалился на пол. Думал, конец мне, – сказал Земцов, совсем еще юный боец.
– Да, голосок у нее противный, – поддержал Бондаренко.
– Самое скверное на войне – это невозможность отразить удар врага, – проговорил Кусков, снова вступая в разговор.
– Верно говорите, товарищ политрук. Хуже нет, как чувствовать себя в мышеловке. Вроде нас связали по рукам и ногам. Вот в чем гвоздь!
Василий Кусков слушал внимательно, очень внимательно. Он любил, когда люди раскрываются и говорят непринужденно. Кускову за тридцать, но на вид он моложе. Был он тонок и плотен, и это придавало ему юношескую стройность. Голова маленькая и маленькие руки. В его внешности не было ничего, что бросалось бы в глаза, что выделяло бы его среди других. О таких говорят: человек средненький. Только губы, полные и выразительные, и рвущиеся из-под пилотки густые темно-русые волосы придавали ему залихватский вид, что вовсе не вязалось с его спокойным взглядом и сдержанными движениями.
Ержан любил Кускова и доверял ему. Кусков умел найти прямую тропку к человеческому сердцу и делал это не навязчиво. Просто люди сразу проникались к нему доверием и не таились. Ержан спрашивал себя: почему он не такой? Действительно, он был не такой – все волнения, все переживания носил в себе, и это было нелегко. «Будь Кусков на моем месте, – размышлял Ержан, – он давно договорился бы с Раушан. Уж они договорились бы!»
Или взять Дулата. Как он рассказывал о своей стрельбе по самолету! Весь напружинился, как ястреб, зеленые глазки блестят – может ли Раушан устоять перед таким геройством! Никогда не смотрела Раушан на Ержана такими изумленными, зачарованными глазами.
И чувство собственной приниженности овладело Ержаном.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Пепельно-свинцовые взлохмаченные тучи, клубясь, плывут на восток. Когда они расходятся, тогда в просветы смотрит бледное небо. Осенний ветер своим сухим шершавым дыханием подбадривает работающих солдат – он проникает в рукава, за ворот гимнастерок и остужает разгоряченные, потные тела. Порою начинает сеять мелкий дождик, и ветер кидает брызги в лицо.
На краю густого сосняка и зарослей низкого кустарника, на голых холмах люди роют окопы. Они сбиваются в кучки, торопливо снуют взад и вперед. Телеги с дребезжаньем выносятся из леса и, с разбегу въехав на холм, спускаются в низину. Слышны судорожные, задыхающиеся гудки автомашин. Непосвященному человеку со стороны показалось бы, что на неохватном пространстве обнаружили в земле клад, лихорадочно выкапывают его и торопятся вывезти.
Как бы ни силилось человеческое воображение представить всю неизмеримую трудность и смертоносность войны, как бы ни сознавал человек из тыла всю меру испытаний, павших на фронтовиков, все же он бессилен создать истинную картину войны. Такой человек – лишь сострадательный сиделец у изголовья раненого бойца, изнуренного страданиями.
Но вот фронт приблизился. Повеяло жаром войны. Она дышит, как раскаленная печь. С запада, где горизонт затянут густой толщей туч, доносится тяжелое уханье артиллерии.
Из деревни, спрятавшейся за косогором, тянутся подводы, бредут пешие люди. Впереди повозка, запряженная лошадью, за ней еще повозки, их тащат быки; упираясь, оборачиваясь назад, мыча, плетутся на привязи коровы. Какой-то мальчик побежал назад, к деревне. Женщина, отстав от обоза, машет ему рукой, что-то беззвучно кричит. Еще одна запоздавшая подвода выехала из покинутой деревни. Показались пешие. Кажется, что медленно бредущая понурая толпа – не беженцы, а люди, в скорби провожающие гроб. И вот – забыли лопату, чтобы рыть могилу, и послали за ней мальчика. Представив себе это, Ержан совсем расстроился. С утра он был угнетен. Временами ему казалось, что он осиротел, забыт всеми. «Так нельзя, так нельзя», – глухо бормотал он.
И вдруг крикнул:
– Так нельзя!
И от этого окрика точно мешок свалился с его плеч. Ержан встряхнулся и некоторое время стоял, с недоумением глядя вперед.
Война надвигалась, сотрясая землю, тяжко переставляя свои грузные скрипучие ноги. Вот ее рука уже протянулась к Ержану, схватила за ворот. Дышать стало трудно. «Что бы ни случилось, только бы поскорее!» – сказал себе Ержан и судорожно вздохнул.
Томительно было ждать опасности, какой еще никогда не переживал. Тело какое-то чужое и словно живет само по себе. Так чувствует себя новичок на ринге, когда его противник, опытный хитрый боксер, заставляет долго ждать боя. У Ержана было ощущение, будто он тает, как снежная баба. В таком состоянии он столкнулся с Борибаем.
– Рою командный пункт, товарищ лейтенант, – сказал Борибай, опершись на лопату.
На лице – ни тени беспокойства, голос ровный. Кажется, он и на минуту не задумывается над тем, что мучит Ержана. Отстегнув ремень, Ержан спрыгнул в траншею, взял лопату. Через несколько минут, увлеченный работой, он позабыл о своих тревогах. Куда девались расслабленность, вялость. Мышцы окрепли, налились силой. Вот таким образом открылась ему извечная истина: только работа отвлекает человека от душевных невзгод и заставляет позабыть о грозящей ему опасности.
Ержан не давал себе роздыха. Обошел взвод, сделал распоряжения, снова взял в руки лопату. С виду Ержан хоть и производил впечатление подтянутого, энергичного командира, но сегодня он основательно раскис, распустил вожжи. Что бы ни делал в этот день, ему не хватало собранности, уверенности, а главное – не доводил дело до конца. Работает на совесть и вдруг ослабнет. Ему не удавалось сохранить контроль над собой: то придерется к солдату, роющему землю, то похвалит за усердие, то учинит разнос.
Бондаренко работал неторопливо, загребая землю полной лопатой. Ержан крикнул ему:
– Расторопней действуй!
Осмотрел его ячейку и тоже остался недоволен:
– Бруствер слишком высок, сделай ниже.
Бондаренко исподлобья посмотрел на командира:
– Есть, товарищ лейтенант. – И снова принялся за работу. Ержан нашел недоделку и в пулеметном гнезде Картбая.
– Вот как разделаюсь с траншеей, поправлю, – ответил Картбай.
Кожека, который старательно копошился в земле, Ержан до смерти напугал окриком.
Наконец, дав нагоняй всему взводу, Ержан сел покурить, призадумался. Черт знает, что это делается с ним! Бойцы работают, не щадя своих сил. Его придирчивость не то что неуместна – просто смешна. На его окрики солдаты отвечали: «Есть, товарищ командир», но только сейчас Ержан понял, в какое неловкое положение он себя поставил. Они говорят: «Есть, товарищ командир», а думают: «Не мешайте вы нам дело делать».
Все это так. Но должен же он руководить взводом! Это его обязанность. И он снова начал обход окопов. Натолкнулся на беспечно курившего Добрушина. Сержант, увидев командира, не слишком-то растерялся: передвинув самокрутку в угол губ, взял лопату и медленно поднялся на ноги. Не скрывая, что все это делает для отвода глаз, Добрушин прикрикнул на своих солдату
– Пошевеливайтесь, други милые!
В других местах глубина окопа достигла уровня плеч, на этом участке не доходила и до пояса. Сержант Добрушин сделал вид, что сердится:
– Да что вы, други, без ножа меня режете?
– Работаем. Разве не видите?
– Черта лысого я вижу! Где окоп?
– У вас под нотами, товарищ сержант.
Ержан не выдержал, закричал:
– И это вы называете окопом? Даже арык, и тот роют глубже!
Добрушин сказал с внезапным добродушием:
– Ладно, обойдемся. Дело временное. По всему видно, долго мы здесь не засидимся.
То, чего не договорил Добрушин, Ержан понял, но он, не ожидавший такого ответа, опешил, и что-то недоброе почудилось ему в этом человеке.
Он спросил каким-то чужим напряженным голосом:
– Как понимать твои слова?
– Разве мы не пойдем в наступление? – ответил Добрушин, словно только это и хотел сказать своими словами: «Долго мы здесь не засидимся». С ним произошла разительная перемена: голос окреп, и весь он как-то подтянулся и принял бравый вид. Ержан смотрел на него с изумлением. Попробуй скажи ему: «Добрушин, ты сейчас врешь». Как это доказать? А Добрушин врал, в этом Ержан не сомневался. Вот уж подлинно: чужая душа – потемки.
Взбешенный своей беспомощностью, Ержан с гневом взглянул на Добрушина и пошел прочь, но не удержался и оглянулся: Добрушин, ехидно усмехаясь, смотрел ему вслед.
Послышался голос:
– Вижу, настроение – не ахти?
Пробираясь по траншее, Ержан встретил Василия Кускова. Лицо политрука было серьезно.
– Настроение в норме. Отклонений нет.
Хотя Ержан старался говорить так же спокойно, как политрук, но голос звучал неуверенно.
– Если такая у тебя норма, то... поздравить не с чем.
Ержан поглядел на политрука, стараясь поймать шутливую интонацию в его голосе. Но взгляд Кускова был холоден и губы сжаты. Он в упор спросил:
– Ты что же, с таким настроением считаешь себя командиром?
Отношения Ержана и Василия Кускова были ровные. Они не дружили, но и не ссорились. Кусков – политрук роты, Ержан – командир взвода, подчиненный политруку. Однако Ержан старался держаться подальше от Кускова: рядом с ним собственные недостатки выпирали как-то резче. Политрук никогда не повышал тона. Но сделает замечание своим ровным голосом – словно на больное место надавит. Уали совсем другой. Осторожно, ласково погладит больное место, и любое огорчение забудешь. Вот такого бы политрука к ним в роту.
– Что ж, подумай над тем, что я сказал, – проговорил Кусков. – Времени на размышление у нас осталось мало.
Твердыми шагами Кусков пошел по траншее. Ержан молча смотрел ему в затылок; чувствовал он себя так, словно его раздели догола.
Вскоре пришли Купцианов и Мурат. Они обходили передовую. Купцианов не стал себя утруждать и не спустился в окоп. Он медленно оглядел окрестность и, рукою показывая на извилистую линию окопов, заговорил с расстановкой:
– Товарищ капитан, вы чересчур вырвались вперед. Разумнее было рыть окопы у самого леса.
В Мурате заговорило его упрямство, он резко оборвал начштаба:
– С какой точки зрения разумнее? Удобней удирать?
Купцианов вздернул подбородок, брови у него сошлись на переносице. Но он взял себя в руки и попытался улыбнуться:
– Нет. Я думал о более удобной доставке боеприпасов. К тому же мы не в наступлении, если не сказать – в отступлении. Короче говоря – мы в обороне.
Он цедил слова сквозь зубы, не скрывая иронии.
– Я хорошо разбираюсь в обстановке, – сказал Мурат, хотя хотелось крикнуть: «Здесь мне придется воевать, а не тебе!» Но он этого не сделал, только сказал:
– Там мы пророем второй пояс обороны.
Люди копошились на дне траншей, взлетала земля, выброшенная лопатами, торопливо пробегали связные, все было буднично. А небольшая кучка командиров, стоявшая поодаль, напоминала картину художника-баталиста, так она была торжественно живописна. Вскоре Купцианов с группой отделился от других и двинулся дальше. Мурат пошел вдоль окопов.
Завидев командиров, направлявшихся в его взвод, Ержан вышел навстречу. Комбат принял рапорт, поздоровался за руку. Он был собран, подтянут, чисто выбрит, хромовые сапоги блестели.
– А ну, показывай свое хозяйство, – сказал Мурат с живыми искорками в глазах. – Сегодня такой уж день, выкладывай, все, что умеешь.
У края окопа их нагнала Раушан. Переводя дыхание, она доложила:
– Товарищ капитан, санитарный пункт готов.
Раушан... Как же это? В заботах и волнениях сегодняшнего дня он, кажется, ни разу о ней не вспомнил. Он смотрел на девушку так, словно давно видел ее, очень давно. Чуть дрожат кончики пальцев, поднятых к виску. Или Ержану это чудится? Конечно, она тоже работала лопатой – под ногти набилась земля, рука грязная. Лицо обветрилось, погрубело, утратило былую прелесть, глаза как-то болезненно щурятся. Ворот гимнастерки слишком широк, голенища кирзовых сапог хлопают по икрам, явно не по мерке. Было что-то трогательное в этой изменившейся Раушан, что-то вызывающее жалость. Ержан смотрел на нее, и вдруг холод пробежал по его спине. А если угодит под снаряд?.. Он вдруг ясно представил себе, как она лежит ничком на земле, без кровинки в лице, и ее безжизненные пальцы зарылись в пыль. Что такое его любовь в этих огромных пространствах, по которым ходит неистовая смерть, – ничтожная крупинка счастья или неодолимая сила, над которой не властны ни пулеметы, ни бомбы, ни снаряды?
Мурат не заметил, как Ержан переменился в лице. Ему хватало и своих забот. Он сказал Раушан:
– Хорошо, я зайду на санитарный пункт. Взгляну.
– Разрешите идти, товарищ капитан?
Он мельком взглянул на Раушан, когда она уходила, неловко ступая в своих огромных сапогах. Быть может, он тоже подумал: «Как попал этот цветок в свирепую вьюгу?» Ержан перехватил его взгляд. «Он тоже боится за ее жизнь», – и снова Ержана охватил страх за Раушан, такой непобедимый страх, словно она заранее была обречена на смерть.
В таком тяжелом состоянии Ержан шел за Муратом. По траншее они добрались до Картбая и Кожека, которые рыли пулеметное гнездо. Картбай, закончив свое дело, был занят маскировкой бруствера. Кожек возился в проходе, соединявшем гнездо с траншеей. На его лопату налипла вязкая намокшая глина, работать было тяжело. Он безуспешно старался сбросить этот изнурительный груз.
При виде командира Картбай вытянулся, доложил:
– Товарищ капитан, боец Кулбаев роет окоп!
Сильные движения тела, полные жизни глаза, картинные усы показались Мурату знакомыми. Где он видел этого человека? У Мурата была хорошая память на лица, ко на этот раз она ему изменила.
Досадуя на себя, Мурат сказал:
– Перестарался, друг. Во время работы докладывать не положено.
– Есть, товарищ командир! Окоп готов, только и осталось, что подкосить фрицев под корень.
Мурат спрыгнул в окоп.
– Похоже, они собираются добровольно лечь под твою косу. Все от тебя зависит. Вожак верблюдов, который не перешел брода, от срама не убежит. Помни!
Мурат, обследовав ячейку, сказал:
– Сработано неплохо. Теперь дело за тем, как воевать будем.
– Жангабыл, помню, говорил: если бить без передышки, то самого бога доконать можно. Я так думаю, что фашисты тоже не камни, – ответил Картбай.
Мурат снова мучительно вспоминал, где же он встречал этого человека. Фамилия Кулбаев ничего ему не говорила. Он спросил напрямик:
– Как тебя зовут?
– Отец назвал Картбаем. – Боец с хитроватой улыбкой смотрел на Мурата.
– Я где-то встречал тебя.
– Легко может быть. Находимся в одном батальоне.
Мурат чувствовал, что боец недоговаривает, но не настаивал. Отойдя, он проверил зону обстрела. Пулеметная точка ему понравилась, и он одобрительно кивнул Ержану. Потом, выпрыгнув из окопа, стряхнул с себя комья глины и повернулся к Кожеку:
– Как чувствуешь себя, Кожеке?
Почтительное обращение требовательного командира польстило Кожеку и чрезвычайно изумило его. Он застыл с занесенной за плечо лопатой, но тут же опомнился и ответил:
– Грех жаловаться, товарищ капитан.
– Здорово ты нас напугал, когда отстал от поезда. Правда, потом нашелся. Теперь попробуй нагнать страх на немцев.
Мурат обошел с Ержаном почти весь взвод. Бодрое настроение не покидало капитана: он весело подтрунивал над бойцами, перебрасываясь с ними шутками. Одних похлопывал по плечу, другим выговаривал. Ержан коротко и ясно отвечал на все его вопросы. Настроение командира, особенно в напряженные дни, легко передается людям.
Наконец Мурат сказал Ержану:
– Хорошо поработали. Окопы надежные. Теперь собери всю роту. Побеседуем немного перед боем.
Мурат умел говорить и знал это. Он чаще других командиров выступал перед бойцами. Порой он был не прочь щегольнуть своей речью, которая текла легко, плавно, напоминая поток, играющий под солнцем. Но это не был внешний блеск. Мурат не терпел пустых слов. Ержан часто его слышал, понимал, что Мурат долго вынашивал в себе каждое свое выступление перед бойцами, обдумывал и взвешивал каждое слово, которое произнесет. И вместе с тем он знал тайну интонаций, пауз и жестов, знал эффект точно найденного слова, которое у опытного и умелого оратора всегда звучит так, словно родилось только здесь, в присутствии слушателей. Этими секретами живого, нескованного слова Мурат пользовался охотно.
Сейчас, выступая перед ротой, комбат начал с шутки. Он хотел, чтобы люди, уставшие после работы, забыли об усталости, и это ему удалось. В глазах людей появилась решительность, они ждали главного в его речи, были готовы к этому главному и жаждали его услышать.
– Время подготовки прошло, теперь начинается бой! – сказал Мурат, и его кулак рассек воздух. – Начинается настоящая, трудная и трудовая война. Я не оговорился. Война – это повседневный героический труд, требующий всех сил от человека, сил и крови. Были в свое время такие, которые думали шапками закидать врага. Что-то о них больше не слышно. Может, нам придется лбом таранить броню гитлеровской армии. Оглянитесь по сторонам! – Мурат возвысил голос. – Позади, на расстоянии, которое может пролететь палка, брошенная рукой, стоит Москва. Впереди, все сжигая огнем и давя танками, движется враг. Что говорит нам Родина?
Мурат крикнул:
– Она говорит: «Грудью заслоните Москву, бейтесь до последней капли крови! Отступать некуда, эта схватка насмерть».
Ержан не мог унять дрожи. Наконец-то свалилась тяжесть, сгибавшая его плечи, тяжесть, которую он проклинал, но сам не мог сбросить. Его охватил боевой дух, он чувствовал, что способен на любой риск, на любой подвиг. В нем проснулся драчливый мальчуган. И это состояние было так чудесно, так окрыляло, что теперь он страдал от невозможности сейчас же кинуться на врага.
Вечером у Ержана выдалось свободное время. И как только он был предоставлен самому себе, страшно захотелось увидеть Раушан. С той минуты, когда она стояла, вытянувшись перед Муратом, и ее рука, поднятая к козырьку, немного дрожала, и потом, когда она побежала в санчасть в своих неуклюжих, непомерно больших сапогах, с той минуты Ержан словно прожил новую жизнь. Он так много перечувствовал за эти часы. Все перевернулось в его сознании. Он сам не мог понять, что с ним происходит. Что-то новое созрело в нем, и он должен был это высказать. Уже близка ночь. Все может случиться в эту ночь на передовой, он может погибнуть, унося с собой то новое, что совершилось в нем, и Раушан никогда не узнает об этом. Он сказал Зеленину, виновато пряча глаза и путаясь в словах:
– Я... отлучусь на полчасика... э-э... схожу в штаб. Ты посиди здесь.
Опасения не найти Раушан, мучившие Ержана по дороге, оправдались. В санвзводе Раушан не было. Санитары рыли окоп в ложбине, поросшей молодыми деревцами. Коростылев дружески кивнул Ержану. Кажется, он не заметил ни порывистых движений Ержана, ни его блуждающих глаз, и ему не показалось странным, что Ержан неизвестно зачем ищет девушку в темноте, которая уже сгущалась над окопами.
Ержан скользнул взглядом по клади, сваленной на телегу. Санитарной сумки Раушан здесь не было. Он прислонился к телеге и стал наблюдать, как сильно и хватко работает лопатой Коростылев.
Подошла Кулянда.
– Просто так зашли? – нерешительно переминаясь, спросила она.
– Просто так.
Помолчав, Кулянда сказала:
– Раушан пошла в санроту.
Его подмывало спросить, когда она вернется, но он стоял и молчал.
Коростылев воткнул лопату в землю, отряхнулся и подошел к Ержану.
– А ну, поздороваемся, – и он широкой, как лопата, ладонью сжал пальцы Ержана.
– Как живем-можем, старина?
Разговор сразу принял шутливый оборот. Ержан старался казаться веселым, но это у него не получалось.
– Живем-можем, дай тебе боже, – ответил он русской прибауткой. – Вот перекурим и станем землю рыть, как сурки. Мы военные люди, старина.
Вкусно посасывая, Коростылев тянул самокрутку в палец толщиной. Огонек, вспыхивая, освещал крылья его маленького носа,
– Балагуришь, мальчик? – спросил он. – А на душе, вижу, кошки скребут. Муторно?
– Это с чего ты взял?
Коростылев добродушно засмеялся. Ержан не улыбался.
– А как же? – сказал Коростылев. – Вот я смеюсь, а ты губы поджал.
– Поджал, потому что ничего смешного нет, – проговорил Ержан, начиная сердиться.
– Ну, полно тебе, я же в шутку, – Коростылев положил свою руку на плечо Ержана.
Ержан вывернулся из-под его руки:
– Лапа у тебя... как у медведя.
– А я и есть медведь. – Коростылев неожиданно заговорил спокойно и задумчиво. – И хоть я медведь, а чувствовать способен.
– Да я тоже в шутку, – сказал Ержан, боясь в эту минуту даже самой пустой размолвки.
– Верно, мальчик. Балагурить сейчас – дело лишнее. Я вот всю финскую прошел. С первого и до последнего дня. Видал виды, и то на душе тревожно. Поначалу, конечно, трудновато тебе будет. Нет на свете ничего такого, чего бы твердый человек не перенес. Не война страшна, а непривычка к ней. Все это временное, пройдет. И такое будет: лежит с тобой рядом убитый товарищ, а ты преспокойно хлеб уминаешь. Ничего с тобой не случится, верь в свою звезду.
Ержан вдруг судорожно взъерошился, резко повернулся к Коростылеву:
– Черствый вы человек!
– Я-то? – Коростылев стоял спокойно, глубоко затягиваясь своей цигаркой. – Допустим. Но и ты научишься брать хлеб из мешка убитого. Заруби себе на носу: человеку, который целым выходит из боя, необходимо жить дальше. А война – вещь суровая. Нелегко на войне мягкому, слабому человеку. Ожесточиться надо: и к врагу, и к собственной слабости.
Все, что говорил Коростылев, вызвало в Ержане смутный протест, но он не сумел ему возразить. Коростылев бросил окурок, затоптал его. Голос его смягчился:
– Кажется, я тебя расстроил. Но ты согласись со мной в самом главном. Что самое главнее? Закалка. Сразу бери себя в руки. Стой непоколебимо, как гранит, но никогда не теряй веру в товарища. Надейся на него, верь, люби. Это сбережет тебя от смерти. Я, понятно, не идеалист, но вера – большое дело на войне.
– Я верю в победу над фашизмом, – сказал Ержан.
– В это мы все, советские люди, верим. Нелегко нам она достанется, а добудем ее. Что еще нужно солдату? Чтобы был у него где-нибудь верный человек, надежный и преданный.
– Вы говорите о любви?
– Пусть будет так. Но я не о баловстве говорю – всякие там перемигивания да переглядки. О настоящей любви речь, о той, которая даже из когтей смерти вырвет. Важно знать, что есть у тебя такой человек, которому ты всем сердцем веришь... И жизнь за него положить готов. Такая любовь, братец ты мой, иногда лучше брони бережет. Защищает она на войне человека. Ты ее в своем сердце хранишь и зря, дураком смерти не поддашься. Ранят тебя – выживешь, чтобы в сердце любовь не погибла.
– Вы это сами пережили?
– Соль не в том, – ответил Коростылев обыденным голосом, словно очнулся от сна.
– А вы философ.
– Да, имею такое пристрастие. Говорят, Германия – родина философов, но фашисты начисто их вытоптали. – Коростылев опять хотел найти шутливый тон, видимо, досадовал на то, что неожиданно открылся Ержану.
– Давай-ка за работу, – сказал он.
Было неловко стоять возле работающих людей и ничего не делать. Ержан собрался уходить. Кулянда навязалась в попутчицы – ей будто бы нужно в четвертую роту, отнести пакеты. Ержан казнился: надо ж было ему сюда прийти, все равно попусту. И люди, пожалуй, догадываются!
Уже было совсем темно. Приподнимая край ночи, на горизонте помигивали артиллерийские вспышки. Звук канонады доносился сюда легко, как-то обессиленно. Война, объевшись за день человеческим мясом, надвигалась медленно, постанывая, как настоящий обжора. Слова Коростылева стояли у Ержана в ушах. Можно ли было думать, что в этом неповоротливом, грубом на вид человеке столько нежности? Его первые слова о труде и хлебе ошеломили Ержана, оскорбили в нем человеческое достоинство.
Но спустя минуту Коростылев заговорил по-другому. Может быть, в иное время его внезапная исповедь не тронула бы Ержана, даже показалась бы дикой. Но здесь, на фронте, души людей подобны струнам на сыгранных инструментах, они настроены на один лад – стоит зазвучать одной струне, как вторят другие. Коростылев высказал то, что уже давно тревожило Ержана. Потребность любви, раз проснувшись, росла по мере приближения к фронту. Воображение его работало. Чем чаще он видел Раушан и чем упорней о ней думал, тем выше она поднималась в его глазах. Как удержать ее, как приблизиться к ней? Если бы они могли тесно взяться за руки – что им война, сполохами озаряющая ночное небо? Они не отдали бы друг друга смерти.
Ержан шел, спотыкаясь в темноте, и Кулянда следовала за ним, как тень.
– А хорошо дядя Ваня говорил, – промолвила она, догоняя Ержана. И повторила шепотом: – Очень, очень хорошо говорил.
– Да, это верно.
Дальше шли в молчании. Возле окопа Кулянда задержала Ержана за руку. Лицо девушки в темноте смутно белело, туманилось, ускользало. Сейчас она казалась красивей. Ее чуть раскосые глаза остановились на Ержане, и ему почудилось, что это Раушан смотрит на него.
– Ержан, – проговорила Кулянда дрогнувшим голосом. Она положила руку ему на плечо и снова убрала, потом схватила за край рукава. – Ержан... береги себя... и помни – я всегда с тобой.
Ержан осторожно погладил ее по плечу.
– Спасибо, Кулянда! И ты береги себя...
