Текст книги "Избранное в двух томах. Том первый"

Автор книги: Тахави Ахтанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

VI

– Знаешь ли ты, что такое сосновый бор? Душа, напоенная его густым целебным воздухом, парит на крыльях, она покойна и свежа – вот что такое сосновый бор! – торжественно сказал Земцов Картбаю и вздохнул всей грудью. – До чего же хорошо! Березовый лес, признаться, я не особенно люблю. Конечно, в летнюю пору он хорош – напоминает принарядившуюся молодуху. Но это показная красота. Бе-зу-слов-но! А что касается сосны, то это, браток, совершенно другая стихия! Сосновый лес, конечно, невеселый на вид, зато сколько величавости и тишины! В человека он вливает новые силы. Да разве ты поймешь, степняк?!

– Зачем не понять? Дерево, как говорится, краса земли, – охотно согласился с ним Картбай.

Земцов сидит на корточках, собрав в комок свое некрупное сильное тело. Казалось бы, мечтает человек. Выпуклые надбровные дуги придают его лицу колючее выражение. Глаза его весело светятся. Рукой он смахнул синеватый иней с сосновой ветки и мечтательно посмотрел в глубь леса.

Картбай сидел рядом с ним на расстеленной плащ-палатке, подвернув под себя ноги калачиком и покуривая. Бондаренко лежал, упираясь локтем в землю. Здесь же, на плащ-палатке, примостились Борибай и Кожек.

В лесу расположились по кругу другие бойцы батальона, разбитые из предосторожности на группки.

Земцов неторопливо рассказывал:

– Родился я, конечно, и вырос в Сибири, а в Казахстан попал позднее. Если уж говорить о лесах, то лучше сибирских лесов ничего не сыщешь. Бывало, выйдем на охоту вместе с отцом – чащоба, глухомань, три дня иди, из лесу не выберешься.

– Вот бы половину того леса да в нашу степь, – мечтательно промолвил Борибай.

– После войны перевезешь! – засмеялся Бондаренко.

Земцов сказал:

– Зачем перевозить? Посадить надо деревья в степи.

– С посадкой уж как-нибудь повремени. Лучше подскажи, как выбраться из окружения.

– Разве ты комбата не слушал? Иль слушал вполуха? – усмехнулся Земцов. – Будем действовать согласно его приказу.

Бондаренко обиделся:

– Поучи еще меня, как выполнять приказы. Много ты мечтаешь, а чтобы толковое что надумать – этого не можешь. В критический момент каждый обязан искать, как выйти из положения. Один ум хорошо, а два – лучше. Правильно я говорю, Кожек?

Неподалеку от своего взвода улегся Ержан, надеясь заснуть. Подремал немного и очнулся – его до костей пробрала ночная сырость. Он лежал, прислушиваясь к разговорам солдат. Обычно говорливого, вспыльчивого Земцова легко, одним метким словом, осаживал Бондаренко – будто сваливал неожиданной подножкой разгоряченного бегуна. На этот раз Бондаренко говорил миролюбиво, без жалящих слов.

– Ты что, командира учить собираешься? – наскакивал Земцов.

Ержан поднял голову и сказал Земцову:

– А что в этом зазорного? Или ты думаешь, что командиры – кудесники и провидцы? Тебя и таких, как я, дядя Ваня многому может научить. Он человек бывалый, много повидал на веку. – В голосе Ержана прорвалось раздражение. – Чванства нам с тобой хватает, а больших дел чего-то не видно. Уверовали мы с тобой, что превзошли все науки. – Ержан покосился на Земцова. – Но это ж чепуха, дружок? Если разобраться, о жизни у нас представление самое скудное. Едва ходить научились, а уж думаем, что всех обогнали. Нет, друг, на деле это совсем не так.

Солдаты, слушая командира, притихли. Ержан вдруг почувствовал неловкость – подумают еще, что подслушивал. Он умолк.

– Дядя Ваня и Картбай-ага испытали и сладость и горечь жизни. У них есть чему поучиться.

– Ну, вы тоже не особенно-то прибедняйтесь, товарищ лейтенант, – засмеялся Бондаренко.

– Ладно, отдыхайте, ребята, – сказал Ержан, поднялся с плащ-палатки и пошел в глубь леса.

– Что он на меня набросился, – обиженно проговорил Земцов. – Как будто я еще ни в чем не провинился.

– Ты, голубь мой, дурак, – добродушно сказал Бондаренко.

– Что-то наш командир не в духе, – заметил Земцов.

– Душа у него горит, – отозвался Бондаренко. – Вот и накинулся на тебя.

В разговор вмешался Борибай:

– Это ты, Картбай, говорил, что ли, что он схватился с Молдабаевым? Может, от этого и хмурый?

– Может, и так, а может, и другая причина, – откликнулся Бондаренко.

Кожек давно догадался, что с Ержаном творится неладное, и в душе жалел его. Сейчас Кожек не вытерпел, спросил:

– Апырмай, кто его обидел, чтоб тому не видеть доброго пути! Совсем ведь безобидный мальчик...

– Не мальчик, а боевой командир, – поправил его Картбай. – Воли у него хватит, обида переболит. Ничего с ним не случится. Ну, а если слюнтяй – пусть сам пеняет на себя.

Во вчерашнем бою Ержан получил легкое ранение, пуля содрала кожу на шее. Его беспокоила пропитанная кровью, натиравшая рану повязка. Нужно было пойти в санвзвод, перебинтовать...

Но едва он вспомнил о санвзводе, о Раушан, в его душе снова поднялась горечь, забывшаяся в бою. Ревность, жалость к себе, чувство невозвратимой утраты снова стали мучить его.

А так не хотелось поверить в то, что случилось! Он размышлял: «Ведь я и сам вспыльчив. Может, в помрачении не разобрался, неверно понял. Ревность – плохой советчик». Но он снова и снова вспоминал, как Раушан защищала Уали, и мысли его поворачивались вспять. «Нет, ты побежден, – говорил он, – ты должен это признать. Это произошло, и ничего уж не поделаешь».

И тут же подбадривал себя: «Подумаешь, какая катастрофа! Только и свету, что в одном окошке? Найдутся девушки и получше ее! Пусть!»

Увы, эти самоутешения не помогли. Словно конь, привязанный арканом к колу, его мысль кружилась вокруг Раушан. «Тоже нашел подходящее время влюбляться, – внушал он себе. – Довольно, забудь». Все это так. А сияющие глаза Раушан в ту памятную лунную ночь? А ласка в голосе, когда она говорила: «Ержан!» А ее смех, неповторимый, неизъяснимо прекрасный? С чем сравнить этот смех? Сравнить ли его с ослепительно свежим сияющим снегом, только что легшим на землю? Или лучше сравнить его с чистым звоном колокольчика?

Порою ему казалось, что вся его мука – это душный сон. Стоит проснуться, и в душу хлынет ликующая радость. Почему его на каждом шагу подстерегают и бьют неудачи? Черный смерч ворвался в его жизнь и сокрушает все, что ему дорого. Он отчетливо слышит голос Уали: «В другой раз будь осмотрительнее, мальчик», и его ехидный смех. Какой стыд! Даже щеки вспыхнули. «Нет, не пойду в санвзвод», – сказал себе Ержан и повернул назад. Он повернулся так неловко, что шеей задел за ветку. Из-под марли просочилась кровь. «Этого еще не хватало, – огорчился Ержан. – Ладно, пойду попрошу Коростылева перевязать».

В десяти шагах от телеги санвзвода незнакомый санитар пас лошадь, держа ее за уздечку. Коростылев храпел на телеге, плотно укрывшись шинелью. Ержан остановился, жалея будить его.

– Не будите, – послышался голос.

Сердце Ержана оборвалось. Из-за телеги вышла Раушан.

– Проведать пришли? – спросила она. – Или ранены? – ее глаза испуганно остановились на окровавленной повязке Ержана.

– Да нет... только содрало кожу. Хотел попросить Коростылева перевязать.

Ержан старался не смотреть на Раушан, но это у него не получалось. Он заметил, что она очень похудела. Бои измотали? Или так подействовало на нее то, что они попали в окружение?

– Коростылев просил не будить... – Раушан помолчала. Потом проговорила тихо:

– Давайте перевяжу.

Она стала рыться в сумке, лежавшей на телеге. «Может быть, она так похудела потому, что тоскует по любимому? – думал Ержан. – Даже движения ее изменились. У нее были ловкие быстрые руки, а теперь они едва двигаются. Уж не больна ли?»

– Ну-ка, подойдите поближе.

Ержан шел, словно по раскаленным углям.

– Садитесь, мне будет удобней.

Ержан стал на колени. «Вы»... – это слово резало ему слух. Раушан тоже опустилась на колени и, полуобернувшись к нему, стала разматывать повязку. Снимая марлю слой за слоем, она обняла Ержана за шею. Ее лицо было совсем близко от его лица. Кожей он чувствовал ее теплое дыхание. Он любовался ею всегда и все-таки не знал, до чего красива ее шея. От утренней прохлады она слегка покраснела. Под подбородком – родинка с просяное зернышко величиной. Он опять в плену у Раушан, в безвыходном плену. «Если б разочек поцеловать... эту родинку... только бы коснуться губами»...

Голова Ержана закружилась. «Что со мной? Где же моя выдержка? Ведь она меня не любит?.. Я должен отойти от женщины, питающей ко мне неприязнь. Безвольная тряпка! Размазня! Где твое самолюбие?»

Но сколько бы он ни стыдил себя – он оставался в ее плену. Ему хотелось поднять ее на руки, носить, как ребенка, и, не отрываясь, любоваться ею. Жестокая мысль прожгла его мозг: «Она... она... была близка с ним, с Уали!»

Ержан откачнулся.

– Что, больно? – испугалась Раушан.

– Нет... нет...

Раушан сняла марлевую повязку и протерла кожу вокруг раны спиртом. Левой рукой она легко касалась его шеи. От пальцев Раушан струилось тепло, проникая в кровь Ержана. Он не радовался прикосновениям ее рук. Они вдруг стали ему противны. Он сдерживал себя, чтобы не отбросить прочь ее руки.

– Рана запущена. Почему вы не пришли вчера? – спросила Раушан.

Ержан зло усмехнулся:

– Вчера просил немцев отпустить меня в санвзвод, да они не согласились.

Раушан ясными глазами посмотрела на Ержана. Эти глаза говорили: «Почему обижаешь меня? Я так несчастна». Ержану стало стыдно за свою грубость.

Раушан продолжала перевязывать. Оба они старались не глядеть друг на друга, но их глаза то и дело встречались.

В лице Раушан ни кровинки, губы тесно сжаты. Так близка была она Ержану, так дорога! А теперь – чужая. Эх, Раушан, Раушан! Как он любил ее! Нет никого на свете, кто бы с такой силой мог любить ее. Уали ее не любит. Как она могла обмануться?

Ержан думал, мучаясь:

«Ты ведь не знаешь, что он за человек. Он эгоист, он грязный человек. А я любил тебя больше самого себя. Почему ты не смогла понять? И как же ты не догадалась, что для меня нет жизни без тебя? Он нечестен, он нечестен. Он тебя обманул. Если он посмеет нанести тебе обиду, я убью его... Нет, нет... какое мне дело до ваших взаимоотношений? Поступайте, как знаете. Но он унизит тебя. Только тогда ты меня поймешь и оценишь. Но это случится позднее. Нет... нет, у меня не каменное сердце, как у него. Я и тогда буду мучиться твоей болью».

И в воображении Ержана рисовалась такая картина. Он – прославленный командир. Его уважают и солдаты, и командование. Все любят его за храбрость, честность и справедливость. Но он замкнут и никого не допускает в свою душу. Для других он – загадка. Приходит Раушан. Она очень печальна, очень грустна. Красота ее увяла, в волосах пробилась седина. Теперь она убедилась в неблагодарности и низости Уали, и скорбь высушила Раушан. «Мне стыдно, – говорит она, – я не могу поднять на тебя глаз, не могу коснуться твоей руки. Я виновата, Ержан. Я не сумела понять твоего чистого сердца. Я несчастна. Но я заслужила это. Прости меня. Только за тем и пришла, чтобы услышать одно твое слово: «Прощаю». Раушан плачет. Она падает к ногам Ержана. Ержан порывисто поднимает ее. «Раушан, сильней меня никто тебя не любил. И я все еще люблю тебя». Раушан рыдает, прижимаясь щекой к лицу Ержана. «Ты – золото, Ержан, я не достойна ступить на след твоей ноги, – говорит она сквозь рыдания. – Я не оценила тебя. Ты – бесценное сокровище». И Ержан произносит в порыве великодушия и любви: «Не плачь, Раушан, теперь мы навеки неразлучны».

Ержан почувствовал, что глаза его повлажнели. «Вот еще, какая чушь лезет в голову! – рассердился он. – Ничего подобного не случится. Хоть разорви горло, призывая ее, Раушан никогда не вернется».

Раушан казалось, что со вчерашнего дня прошел не день, а целый год. Уали... Она осознала всю тяжесть своей неисправимой ошибки. Ее несчастье было огромно. «Все, все было ложно! Когда, трусливо убегая, Уали крикнул: «Я пришел за тобой»! – это тоже была ложь. Он прикрыл ею свою трусость».

Коростылев потребовал от него: «Останови своих бойцов», и Уали пробормотал: «Хорошо, остановлю». И это тоже было неправдой. Он пустился бежать, как заяц, презренный трус! Человек, в которого она безгранично верила, бросил товарищей, любимую девушку и позорно бежал с поля боя. Она думала, что перед нею глубокое, чистое озеро, а когда окунулась в воду, вода оказалась затхлой, мутной...

Раушан сама не знала, что творится с нею со вчерашнего вечера. Все она делала машинально. Что ей за дело до того, что происходит вокруг нее? Она сидела у телеги, когда появился Ержан. Увидев его, она все вспомнила. Ержан на нее обижен. Но у нее были такие счастливые дни! Она забыла, что на свете существует печаль. Больше того, она рассердилась: почему Ержан не радуется ее радости?

И вот Раушан осталась одинокой. Совсем одинокой. Никого, кто мог бы помочь ей. Нет человека, на плече которого она могла бы выплакать свое горе. «Ержан, я несчастна, – говорили глаза Раушан, – я одинока. Ты тоже печален. Но твоя печаль пройдет. Ведь ты – мужчина. Мужчины долго не горюют. А я понесу свое раскаяние через всю жизнь. Через всю жизнь! Я никому не нужна. Даже себе самой не нужна. Ты бы ужаснулся, узнав, какое беспроглядное горе в моей душе. Ты пожалел бы меня. Слезы душат меня. Если бы ты захотел, если бы ты позволил, я прижалась бы к твоей груди, как к груди брата».

Но Ержан ничего не чувствовал, словно кто-то сильной рукой вырвал его сердце. В нем не было жалости. В нем кипело возмущение. Он не мог позволить издеваться над собой.

– Нет! – негромко выкрикнул он.

Раушан вздрогнула, посмотрела на него со страхом.

– Я спрашиваю... перевязала? – сказал Ержан.

– Еще немного. Сейчас.

«Но ты смиришься, иного выхода у тебя нет», – шептал Ержану внутренний голос.

«Терпи, терпи. Что тебе до людей? Не перекладывай своего несчастья на плечи других. Неси его одна, ты заслужила эту участь», – говорила себе Раушан, закусывая губу и с силой разрывая конец марли на две половинки.

Пробормотав благодарность, Ержан поднялся. Шею невозможно повернуть, так туго наложила Раушан повязку. Вот беда, придется заново перебинтовывать. Но нет, он уже достаточно натерпелся, он вернется во взвод и сам ослабит повязку.

VII

После трехчасового привала батальон продолжал путь. Продрогшие солдаты, несмотря на утомительный ночной переход, быстро стали в строй, легко и бодро взяли шаг. Опасность, с которой еще не свыклись, заставляла забывать усталость. За ночь тучи затянули небо. Утренний мороз смягчился.

Мурат думал, как бы поскорее выбраться из окружения. Батальон потеряет много времени, если, соблюдая все предосторожности, днем будет останавливаться в лесу, а двигаться только ночью. Пока фронт еще не установился, можно, двигаясь вслед за наступающими немецкими войсками, пробиться к своим. Конечно, если медлить, бояться риска, то недолго угодить в ловушку. Поэтому-то, не считаясь с возражениями некоторых командиров, Мурат решил обогнуть равнину, раскинувшуюся на пути батальона. В округе много маленьких и больших деревень. Сплошного леса нет. Зато тянутся перелески. Не подлежит сомнению, что наступающий противник не будет оставлять крупных сил в небольших населенных пунктах, удаленных от большака. Если же Мурат наткнется на какой-нибудь малочисленный отряд противника, то он без труда его опрокинет.

Мурат приказал дозору, высланному вперед, тщательно и быстро разведать местность. Сам же пошел в голове батальона.

Медленно падал пушистый снег, покрывая ветви сосен. Окрестность словно помолодела. Бодрящий прозрачно-морозный воздух вливался в грудь. Солдаты, шагающие в молчании, оживились.

– Вот и русская зима, – сказал Василий Кусков идущему рядом с ним Ержану. – Чудо! Гляди, разве не изумительно! – глаза Василия блестели.

– На снегу следы видны. Трудно будет нам скрыться, – сказал Ержан.

– Эка важность! Следы на снегу не живут долго: снег же заметет. Что это ты нахмурился? Скажи, не таись.

Василий искоса взглянул на Ержана. Они шли в десяти-пятнадцати шагах от строя. Кусков решил расшевелить Ержана, вызвать на откровенность.

– Да о чем говорить? Все сказано-пересказано.

– Жизнь, она не ласковая теща. Всякое еще будет. Только отчаиваться нельзя. Твоя жизнь вся впереди.

– Не очень-то я привязан к жизни.

– Вот чудак, – сказал Василий с улыбкой, все так же искоса поглядывая на Ержана. – Будем считать, что ты пошутил.

– Правду сказал, – махнул рукой Ержан.

Василий помотал головой.

– Ну, друг, жизнь такой трепотни не любит. Старикам – и тем помирать не хочется. И народу наша с тобой жизнь еще пригодится. А что с тобой станется, если каждой неудаче кланяться будешь? – Василий, протянув руку, тряхнул Ержана за плечо. – Болтаешь ты попусту. Только пустая жизнь, жизнь без всякой цели – недорога.

– А какая польза от моей жизни?

– А ты спрашивал себя об этом?

– Задумывался.

– Это дело хорошее. Перед всяким человеком, который мыслит, а не зря небо коптит, этот вопрос обязательно встанет. В юности человек в облаках витает. А подрастая, начинает верить, что свершит самые удивительные дела, прославится, удостоится всеобщего почета. Мальчику хочется стать большим и непременно знаменитым человеком. И это неплохо. Из этого рождается понятие чести. Человек без чести, что снятое молоко. Но есть здесь и оборотная сторона, есть опасность, что детское самолюбие превратится в самоцель: тогда пиши пропало, ничего не выйдет из человека. Ему не поймать жар-птицы за хвост. Не завершив одного дела, он будет хвататься за другое и не оглянется на то, чего не доделал. Известность, слава – вот что для него главное. Стало быть, он может удовлетвориться и ложной славой. А иметь ложную славу хуже, чем вором быть. Ержан сказал раздумчиво:

– Люди, живущие ложной славой, мучаются тайком. Наверное, мучаются. Их совесть грызет.

– Что-то не встречал таких. Они и краснеть-то не умеют. Это все карьеристы, чванливые вельможи, гордецы, преуспевающие эгоисты.

– И подхалимы?

– Подхалимство – оборотная сторона медали. – Василий усмехнулся. – Но подхалимы – людишки меньшего калибра. Методика у них другая, но цель одна.

Ержан постепенно разговорился:

– Вот чего я никак не могу понять. На войне человек не может быть нечестным! Разве хватит у двурушника сил посмотреть смерти в глаза?

– Война – испытание великое, – ответил Кусков. – Многие люди в силу тех или иных обстоятельств носят в себе мелкие недостойные черты. Эти черты, как шелуха, скрывающая здоровое ядро. Война беспощадно сжигает шелуху и обнажает ядро. Это верно: отважен только честный. Человек с нечистой душой способен убить врага, но на храбрость, на стойкость он не способен. Война снимает с людей одежки, дружище, и с хороших и с дрянных.

– Да, я уверился: война требует от человека чистоты и честности, – убежденно сказал Ержан.

– Но этого мало, дружище. Конечно, если надо, мы готовы погибнуть. Но сделали ли мы все, на что способны? Народ ждет от нас не только жертвы, но и победы над фашизмом. Мы далеко еще не все сделали, на что способны. Вот послушай. Вспомнился мне один случай из раннего детства. Был у меня дед, рыбак. Ставил сети на Иртыше. Однажды мы, ребята, решили унести дедушкин улов домой. Очень нам было интересно самим вытащить из сети рыбу.

Воспоминания детства смягчили Кускова, лицо его посветлело.

– Случалось мне и раньше помогать дедушке. Ну, размотали мы сеть с одного конца, свернули, стали тянуть – ничего у нас не получается. Совершенно запутались. Сеть тяжелая – не удержали, выпустили. Стали дергать с другого конца. И тоже без толку. К счастью, подоспел дедушка, а то бы дело наше пропащее. Побежал, вытащил сеть. Разложил ее на берегу, смотрит – ни одного-то целого места. У меня душа ушла в пятки. Наш дедушка человек был крутой. Но он и слова не обронил, только брови нахмурил. Взвалил сеть на спину и, дернув меня за ухо, подтолкнул вперед. Так я и бежал до самого дома впереди него. Ну, ладно, назавтра дедушка подзывает меня и велит чинить порванную сеть. Три дня кряду, не выходя из дому, исполнял я дедушкино повеленье. Работал в одиночестве, как затворник. Дедушка никого не подпускал ко мне. Даже матери не велел подходить, а мать меня жалела. Сам он время от времени наведывался ко мне, стоял, смотрел из-под нахмуренных бровей и, если видел, что я напортачил, распускал ячею – заставлял вязать сызнова. В конце концов я с этим делом справился. Дедушка придирчиво осмотрел работу и, взвалив на меня сеть, повел к реке. Пришли на берег. Дедушка велел расставить сеть. Принялся я горячо, мне казалось, что это легко и заманчиво – ставить сеть. Но дело у меня не ладилось. Зная дедушкин нрав, подмоги не просил, продолжал возиться сам. Дед потихоньку попыхивал самокруткой да шевелил своими дремучими бровями. Меня зло разобрало: видит мои мучения и пальцем не шевельнет. Мать бегает по берегу, кричит: «Утонет мальчишка-то!» А дед ее прогоняет. Но вот наконец я поставил сеть, выбрался из воды и – к дедушке. Он стоял и глядел на меня смеющимися глазами. Потом сказал: «Хорошо, Васек, настоящим молодцом себя выказал!» И если бы ты мог видеть, как ликовал я тогда! Нет, даже не ликовал, а какое-то другое удивительное чувство владело мною. Я был горд, что умею настоящее дело делать. Я почувствовал сразу себя повзрослевшим. До сих пор стоит перед моими глазами лицо дедушки. Да... – Василий чуть помолчал. – Сейчас на каждого из нас глядит не дедушка, а весь народ наш. Оправдаем мы его надежды или нет? Конечно, если мы погибнем, он горько опечалится. Но будем ли мы достойны того, чтобы он гордился нами?

Кусков верил в Мурата Арыстанова. Когда порыв еще не остыл, когда люди еще не потеряли надежду на скорый выход из окружения, довольно было бы личного мужества, личного примера, который увлек бы бойцов за командиром. Но теперь обстоятельства изменились.

Теперь наступающий враг методически будет подтачивать волю солдат. Таких трудных минут Василий еще никогда не переживал.

Партийное собрание роты открылось на рассвете. В стороне от отдыхающей колонны собралось человек десять бойцов и командиров. Кусков медленно окинул их взглядом. Прислонившись спиной к сосне и подобрав ноги, сидел Бондаренко. Картбай стоял, опершись о ствол ручного пулемета, и выжидательно смотрел на политрука. Ержан сел позади всех, в серой мгле трудно было разглядеть его лицо. Ушанку он сдвинул на лоб, ворог шинели был распахнут, несмотря на холод.

– Начнем партийное собрание. Не будет возражений, товарищи? – сказал Кусков охрипшим голосом и кашлянул. – На повестке дня – один вопрос: выход из окружения. Доклада не будет. Сразу приступим к прениям. Кто желает говорить?

Бондаренко поднял голову:

– А что говорить-то? Ставьте задачу, товарищ политрук. Выполним.

– Все-таки нужно поговорить. У кого какие думки?

– Как не быть думкам? – сказал Картбай. – Положение очень тяжелое. Но задача ясна: вывести людей в целости. Мы на то и жизни не пожалеем. Но вот, товарищи, бывает – заведется внутри человека змея, до времени она спит, свернувшись в кольца, а в тяжелое-то время, глядишь, проснется и выползет. Мы к таким людям должны быть бдительны. А бывает и так: человек правильный, наш, но в тяжелую минуту сдает. Таких, конечно, нужно поддерживать.

Ержан поднял руку и порывисто встал. Василий кивнул ему. Ержан вышел вперед. Рукою он нервно потрогал пряжку ремня, заговорил резким голосом:

– Товарищи, нечего нам приспосабливаться к разным там людям со змеей в душе или без змеи. Раз обстановка исключительно тяжелая – значит, мы должны быть беспощадно жестокими. Если у кого там изнутри змея выползет – надо рубить голову этой змее. Да, да, надо рубить! А если кто сдаст в трудную минуту, то такого жалеть нечего. Не дома сидим. Понятно? Коммунисту не пристало потакать слабонервным.

Василий с удивлением слушал отрывистую речь Ержана. По существу он был прав, но говорил так, будто собирался мстить кому-то. Василий понял: Ержан злился на себя за допущенную невольно слабость. «Парень переживает кризис, – подумал Василий, – и эта вспышка, пожалуй, лучше, чем его подавленное состояние».

Ержан продолжал:

– Мое предложение: пусть каждый коммунист отвечает за бойцов своего отделения наравне с командиром. А если коммунист сам проявит слабость, пусть расстанется с партбилетом. Иначе нельзя – время такое.

Люди говорили кратко и только о том, что волновало каждого. Сержант Тасбулатов из третьего взвода предложил создать из коммунистов заградительный отряд. Ему возразил Бондаренко: «Этим дело не поправишь. Веру, веру надо в людях укрепить».

Василий Кусков обычно не любил давать «руководящие указания», он любил прислушиваться к людям, отыскивать в их словах все дельное и интересное. Медленно, как бы с заминкой, он начал свою речь. Он вглядывался в бледные в сером рассвете лица людей.

– Товарищи, о том, что положение трудное, вы сказали сами. Товарищ Бондаренко прав: в первую очередь надо беречь и укреплять веру красноармейцев. Веру в победу. Тут одной агитацией ничего не сделаешь. В первую очередь у нас самих должна быть непоколебимая вера, и только тогда мы сумеем повести за собой солдат. Каждый испытывается в деле. Конечно, коммунисты тоже люди. И вам нелегко. Но себя щадить не приходится. Надо выбросить слово «не могу», как ветошь. Одним порывом не трудно было бы вырваться из окружения. Но время упущено, обстановка изменилась, нас ждет самое страшное. Мы в железном кольце врага. Нужен не кратковременный порыв, а железная воля. И мы должны сделать наших людей железными.

...Сосновый лес кончился, батальон вышел к равнине. Впереди кое-где белыми свечками стояли березы. Километрах в двух из-под бугра выглядывали крыши деревенских домов. На открытой местности бойцы почувствовали себя тревожно. Охватило чувство беззащитности. Впереди батальона, на расстоянии трехсот шагов, продвигался дозор. Ержан внимательно огляделся. Он не мог понять беспечности Мурата.

– Как же так? Мы идем напрямик к деревне, не выслав разведчиков узнать, что там происходит? – Ержан вопросительно взглянул на Кускова.

Василий сказал:

– По-видимому, комбат все взвесил. Издали немцы примут нас за одну из своих колонн. А если мы и напоремся на какой-нибудь отрядик, то с ходу расшибем его ко всем чертям. Мурат действует правильно. В нашем поганом положении, дружище, надо действовать решительно и дерзко. Надо рисковать!

Справа из-за бугра вынесся мотоцикл. За ним сразу же показался другой. Они мчались к деревне. По батальону пробежал и затих ропот. Близкая опасность заставила бойцов подтянуться. Дошевский, считая, что бой неизбежен, стал заворачивать свой обоз к лесу. В это время по рядам прокатились слова команды: «Ускорить шаг!»

Мурат, идущий впереди батальона, подал знак дозору не оборачиваться. Вызвав к себе ротных командиров колонны, Мурат приказал – по условному знаку дозора, не теряя ни минуты, развернуться в цепь и с ходу занять деревню. «Если же в деревне дозор немцев не обнаружит, не будем расстраивать колонну. С мотоциклистами и дозор управится», – предупредил он.

Пока колонна поднималась на холм, два мотоциклиста скрылись в деревне. Теперь она была как на ладони: около тридцати потемневших от дождей деревянных домов, раскинувшихся по обе стороны дороги. В центре деревни виднелся высокий желтый дом под железной крышей, видимо, школа. Низкорослые деревца на улице издали чем-то походили на неприятельских солдат. Внезапно грохнул ружейный залп.

До слуха бойцов донеслись истошные крики, приглушенные расстоянием. И нельзя было сказать уверенно – действительно ли кричали люди.

Фашисты никак не ожидали тут, в своем тылу, нападения русских. Они спохватились, когда батальон, рассыпавшись в цепь, уже достиг деревенской околицы. Поднялась паника: офицеры безуспешно пытались собрать разбегавшихся по улицам солдат. Несколько немцев, засев в доме, открыли стрельбу. Мурат бежал впереди бойцов. Укрывшихся в доме фашистов забросали гранатами бойцы дозора.

Перестрелка в деревне длилась несколько минут. Лишь немногим вражеским офицерам и солдатам удалось бежать на грузовике. Остальные были уничтожены. Из подвалов и ям высыпали на улицу женщины, старики, дети. Они думали, что вернулись советские войска, отступившие вчера ночью на восток. Женщины ловили бойцов за рукава шинелей, наперебой зазывали в хаты. Здесь и там слышались возбужденные голоса:

– Я ж говорил, наша армия вернется!

– Один день побыли без вас, а уж истомились!

– Ну, прямо скажем, в самый нужный момент вы подоспели!.

– Совсем заели нас, собаки!

В ответ посыпались вопросы бойцов:

– Когда прошли наши войска?

– Немцы давно в деревне?

– Мы из окружения пробиваемся, товарищи!

Гул голосов постепенно начал стихать. Радостный огонек в глазах погас, на лицах появилось жалостное, сострадательное выражение.

Седой старик, опустив голову, прокашлялся и пробормотал:

– Да, положение хреновое.

К Василию и Ержану подбежала растрепанная женщина, вся в слезах. Схватив Кускова за руку, она стала биться о его грудь головой.

– Ох, родные мои, и где же вы досель были? Сгубили, кровопийцы! Убили!

– Что случилось? Скажи, что случилось? – спрашивал ошеломленный Кусков, придерживая женщину за плечи.

– Ой, сгубили! Палачи, кровопийцы! Убили! – причитала женщина сквозь рыдания.

Василий гладил ее по голове.

– Кого убили?

– Аленушку. И Витю расстреляли! Аленушка – сестра моя. Ох, чтоб сгорело их гнездовье вместе с Гитлером! Чтоб подохли они, палачи, чтоб земля не приняла их поганых костей! – голосила женщина.

Василий и Ержан насилу успокоили ее. Они подошли к месту расправы. Возле сарая лежала молодая женщина. Кровь пропитала ее шерстяной свитер на груди, обагрила белый снег. На лице женщины застыло выражение ужаса и ненависти. Губа приподнялась над стиснутыми зубами. Недалеко от женщины лежал двухлетний, очень беленький ребенок. Казалось, он безмятежно спит, поджав ноги, этот крепенький малыш. Бойцы стояли молча, сняв шапки. Толпа все росла. Задние из-за плеч передних хмуро поглядывали на мертвецов.

Женщина, которая привела Василия и Ержана, опустилась на колени и, обнимая то сестру, то младенца, продолжала выкрикивать страшные проклятия убийцам. Из ее сбивчивого, вперемежку с рыданиями рассказа выяснилось, что здесь произошло.

Ночью в дом Алены постучался боец, раненный в ногу и отставший от своей части. Он просил помощи. Алена спрятала его в погреб: она надеялась вылечить раненого. Наутро в деревню вошли фашисты. Четыре солдата остановились у Алены. Неизвестно зачем, вероятно, рассчитывая раздобыть съестное, они проникли в погреб и нашли там раненого красноармейца. Его выволокли во двор. Позвали хозяйку. Алена вышла из дома с ребенком на руках. Когда на ее глазах стали избивать раненого, Алена кинулась защищать его. Ее ударили прикладом в грудь. Алена опрокинулась на спину, ребенок выпал из ее рук. И тут один из гитлеровцев, вскинув винтовку, двумя выстрелами покончил и с матерью и с ребенком.