Текст книги "Избранное в двух томах. Том первый"

Автор книги: Тахави Ахтанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

V

Война объединяет самых разных людей. Раньше у каждого был определенный круг родных и знакомых, был привычный с детства мир. Служащий какого-нибудь небольшого учреждения знал немногих товарищей по работе, своих друзей и единомышленников, а с другими людьми сталкивался либо на улице, либо в пути, и эти встречи были мимолетны. Колхозник хорошо знал таких же, как он сам, колхозных тружеников, а с другими людьми встречался лишь во время своих наездов в район или в город. Теперь люди соединились, перемешались, вместе проливают пот, роют окопы, едят из одного котелка. Люди разных профессий и специальностей, разных навыков и привычек перешли на одну общую специальность, на одну профессию. Их судьбы, их стремления и надежды едины. Волею войны столкнувшись друг с другом, они неожиданно становились друзьями.

Вот так военная судьба сблизила и соединила Бондаренко и Добрушина, людей, живших ранее в разных краях, а через Добрушина примкнул к этой паре и Борибай Еспаев. Близкими друзьями их назвать пока нельзя, но они всегда держались вместе.

Бондаренко и Добрушин – не похожие по характеру люди. Бондаренко – человек положительный, сдержанный, жизненная дорога его пряма. Что касается Добрушина, то, откровенно говоря, это настоящий пройдоха. У него замашки жулика, от которых он не отделался до сих пор.

Иван Бондаренко не изменил дедовским заветам, не ушел от земли – крепкий, трудолюбивый хлебороб. Родился он в Семиречье, куда его отец переселился из России. Но, обосновавшись в Семиречье, отец не сумел наладить хозяйства. Землю он получил, но не было никакого тягла, крыши над головой. Влез в долги, запутался. Дорога известная: пошел в батраки к зажиточным казакам, которые, приехав раньше, захватили плодородные земли. Сынишка Ваня в школу бегал от случая к случаю: не было времени – рано он стал помогать отцу.

Так уже в детстве узнал Ваня тяжелый подневольный труд. Отец его умом не выделялся, но человек был совестливый, религиозный, держался крепких семейных устоев и внушил сыну строгие понятия о честности. Следуя этим понятиям, Иван и жизнь свою построил прочно, по-крестьянски. Двадцати лет он женился на Дусе, скромной и работящей девушке из своей деревни. Когда началась коллективизация, вместе с сельчанами вступил в колхоз и на протяжении десяти лет трудился добросовестно, в меру своих сил. Нажил уважение сельчан, появился у него кое-какой достаток – не хуже, чем у других. В семье растут трое детишек. И эту свою жизнь он не променял бы ни на какую иную.

А жизнь тридцатипятилетнего Добрушина была прямой противоположностью. Она бежала то в гору, то с горы, то петляя, то делая зигзаги. Родителей Добрушин не помнит и не интересуется, что они были за люди. Вырос он в доме далекого родственника, мелкого бакалейщика Копилкина.

Копилкин не отдал его в ученье, держал при себе мальчиком на побегушках. Когда мальчик подрос, сделал его помощником в своей торговле. Но, не отдавая Добрушина в школу, научил грамоте, а также торгашеским ухваткам и сноровке. «Моя фамилия – настоящая, правильная фамилия. Соответствует моей натуре, – говаривал Копилкин. – А твоя фамилия никуда не годится. Может, из-за этой постной фамилии твой отец и мыкался всю жизнь. Да разве может человек человеку добро делать? Все это поповские басни. Но если ты не глуп, то и из этой фамилии извлечешь выгоду. Она как хороший картуз на человеке. Умей только пользоваться».

Эти поучения маленький Максим Добрушин усвоил с детства. Жена Копилкина была под стать мужу: на людских глазах тиха, набожна, благонравна, а копейку, которая попадала ей в руки, прятала так далеко, что и сам черт не сыщет. А на людях вместе с мужем своим плакалась: «И недостатки-де одолели и торговля идет в убыток, вот только на божье милосердие одна надежда: приютили сироту и пестуем его, как родное дитя. Да все равно нет удачи в нашей торговле».

И вправду, как ни был Копилкин ловок и хитер, как ни скряжничал, а богатства не нажил. Это был несчастный человек, запутавшийся в мелких уловках. Деньги, которые он собирал по копейкам, можно было бы пустить в широкий оборот. Но Копилкин на это не решался. Максиму претила скупость Копилкина, но некоторые нечистые ухватки в торговле он приобрел. Ему ничего не стоило приластиться к человеку, втереться в его доверие с тем, чтобы окрутить вокруг пальца. И пришло время, когда это свое умение Максим применил к своему хозяину. За три дня до пасхи в ларьке собралась большая сумма денег. Максим забрал эти деньги и скрылся из дома, который ему опостылел. В своих скитаниях он пристал к бродячему цирку и объездил с ним немало городов. Но первый пыл прошел – бродячий цирк ему тоже опостылел. Эти циркачи были люди перелетные, голытьба, вечно нуждавшаяся и голодная. Какой-то ловкач, клоун, учуял запах денег, втерся к Максиму в доверие и вместе с ним промотал их все до последней копейки. Бросив цирк, Максим опять пустился в скитания, обтрепался, одичал. В таком состоянии его подобрали и устроили в детскую колонию. Он уже был переростком, очень плохо давалось ему учение. К тому же, привыкнув к бродяжничеству, он связался с компанией ребят-воришек.

К тому времени Максиму стукнуло восемнадцать лет. Недоучка, бездомник, он в одном городе попался на краже.

Отсидев два года, Максим решил, что это ремесло не по нем, и устроился на работу. Но если уж сразу не повезло, то и в дальнейшем удачи не жди. В стране начались гигантские стройки, вершились грандиозные дела, но Добрушин оставался в стороне от большой жизни. То он работал курьером, то возчиком, то агентом по сбору шерсти. И словно клеймо пламенело на его лбу: всякие проходимцы-начальники, нечистые на руку, сразу же отличали его и старались приручить.

Некоторое время Максим заведовал складом. Эта работа оплачивалась плохо, а всякого добра, как нарочно, под руками было много. К тому же его начальник, по фамилии Бабкин, осторожно просветил его насчет таких вещей как «усушка» и «утруска», и напомнил, что есть на свете мыши, крысы и прочие грызуны. Но в этом отношении и сам Добрушин был не простачок. Однако аппетит у Бабкина оказался слишком большой, и Максим еще «нырнул» на два года.

После тюрьмы он снова стал возчиком, а там, по внезапной удаче, устроился администратором какой-то вольной труппы актеров.

В конце концов в позапрошлом году Максим оказался в Алма-Ате. В Сибири ему хвалили Алма-Ату: «Алма-Ата – это рай. На самый худой конец, яблоки не дадут умереть там с голоду. Яблоки колышутся на каждой улице. Климат теплый. В Алма-Ате человеку незачем тратиться на зимнюю одежду».

Но сколько ни оглядывался Добрушин на улицах, он так и не увидел яблок, падающих прямо под ноги. Все здесь продавалось за деньги, как и в других городах. Мучил голод, нестерпимо хотелось курить. Пошатавшись по городу, Добрушин решил искать работу. Устроился он на табачную фабрику.

За свою безалаберную жизнь Добрушин много видел городов, но нигде у него не было постоянного угла, где бы он мог приклонить голову. Встречался со множеством разношерстных людей – и не было надежного друга, который помог бы в беде. Честная постоянная работа пугала Добрушина, а шаткое ремесло воришки или легкая работенка «для вида» не давали ему никакой радости. Так и жил Добрушин пасынком жизни. Со временем он, кажется, начал привыкать к своей унылой сиротской доле. Две его попытки найти себе подругу жизни, обзавестись семьей, окончились неудачей. Первый раз Добрушин женился на скромной девушке, когда работал под началом Бабкина. Ее звали Клавой. Бабкин боялся, как бы этот ветрогон, привыкший к легкому кочевью, в один прекрасный день не смылся, и поэтому всячески способствовал его женитьбе.

Семейная жизнь Добрушина началась неплохо. Жена без устали хлопотала по хозяйству, пылинке не давала сесть на мужа, смотрела на него влюбленными глазами и ласково звала Максимушкой.

Все это было приятно на первых порах. А потом чрезмерная нежность жены и это сладенькое «Максимушка» стали раздражать.

К тому же к деньгам Добрушин относился легко и тратил их, не задумываясь, а жена после таких трат принималась ныть: «А что мы завтра будем делать, ты подумал? У нас кадушки нет для засолки огурцов, ты забыл?»

Добрушин чувствовал, что Бабкин замышляет какой-то подвох, и решил заранее убраться подобру-поздорову. Но и здесь Клава держала его на веревочке. «Куда мы поедем с обжитого места? – плакала она. – Как она еще там сложится, жизнь, на чужой стороне?.. Каждую ложку придется покупать заново». А чем кончилось? Кончилось решеткой. Сидя в тюрьме, Добрушин клял себя за слабый характер. Надо было сразу бросить Клаву со всеми ее кастрюльками и ложками.

Позже, работая администратором самодеятельной труппы, созданной при областной филармонии, Добрушин женился на балерине Ираиде Ранет. Все в ней было ненатурально: имя, фамилия, подозрительная свежесть щек, изогнутые длинные ресницы. Она служила искусству своими короткими ногами с выпуклыми, сильными икрами. Добрушин не знал, сколько мужей было у Ираиды Ранет до их брака. Он сомневался, помнит ли об этом сама Ираида. На его нерешительный вопрос последовал такой ответ: «Ты неумен и груб. У женщин о таких вещах не спрашивают, милый».

Привыкшая к мужскому поклонению, Ираида вертела Добрушиным как хотела. Если он не сразу отзывался на ее «Хелло, Макс!», то получал нагоняй. Была еще одна губительная черта в характере Ираиды – вспыльчивость. По малейшему поводу она кричала: «Ах, изверг! Кровопийца!» – хлестала его по щеке и тут же падала в обморок.

Забыв обиду, Добрушин крутился возле жены, брызгал водой, обмахивал платком. Гнев Ираиды утихал скоро. В минуты нежности она прижималась к мужу всем телом, обнимала, целовала. Все бы это куда ни шло. Ну, взбалмошная бабенка, так тому и быть. Хуже было другое. Сбережения Добрушина мгновенно растаяли. Ираида не жалела ни его труда, ни пронырливости, ни ловкости. Она заявила, что актрисе необходимо носить дорогие вещи, и выжала из него все, что могла. Наконец он сказал себе: «Пора, нужно бежать от этой пиявки». И убежал.

Дважды испытав неудачу в браке, Добрушин махнул рукой: «Видно, женатая жизнь не по мне». В сущности, если разобраться, он не был до конца потерянным человеком, живущим от тюрьмы до тюрьмы. Обстоятельства сломали человека. На жизнь он привык смотреть с потребительской точки зрения. Человек должен заботиться о своем благополучии, «рыба ищет, где глубже, человек – где лучше» – это убеждение прочно укоренилось в его мозгу. Он был очень одинок, безнадежно одинок, он не верил, а может быть, и не подозревал, что есть люди другого склада.

Быть может, где-то внутри тлела в нем искра добра. Если так – он слишком глубоко прятал ее.

Трудно понять почему, но этот вот пройдошистый Добрушин и степенный Бондаренко сдружились. Сначала Добрушина привлекла спокойная сдержанность и уверенная прочная сила Бондаренко, ему нравилась его широкоплечая, крепкая, коренастая фигура. «Этот шагает, не оглядываясь по сторонам. Не свернет, не оступится». Добрушин не догадывался, что ищет в Бондаренко то, чего не было в нем самом. Как ни изощрялся он, стараясь высмеять, задеть, вывести из себя Бондаренко, как ни сторонился его – неизвестная сила неодолимо влекла его к этому человеку.

Потомственный крестьянин, Бондаренко недоверчиво и подозрительно относился к городским ловкачам. Внутренне он осуждал и подсмеивался над их легкомысленным, неразборчивым образом жизни. Но всем его существом владело какое-то особенное влечение к человеку, человеку вообще. Своими лукавыми проницательными глазами он вглядывался в каждого, кто попадался на его пути, и будто взвешивал его на своей широкой ладони. О Добрушине он думал: «Эй ты, я тебя, кажется, раскусил – ты непутевый, хитрый ловкач, любитель легкой жизни». Чем теснее они сближались, тем больше это его мнение оправдывалось.

Он полагал, что правильному человеку следует жить так, как живет он, а Добрушин живет неправильно, и ему стало жаль Добрушина: мыкается парень по свету, не оставляя доброго следа, не принося никакой пользы – словно вода, которую впитывает песок.

С мужицким упрямством он старался уяснить себе, на что же надеется парень, избрав себе такую неверную дорогу. Хотя Бондаренко был бойцом, но он не находился в прямом подчинении у Добрушина. И это позволяло ему вести вольный разговор.

Сейчас Добрушин, лежа на нарах, подложив под голову руки, яростно спорит с Бондаренко.

– Видал, мужик? Сколько дней мчимся, а края земли не видно. Мир широк, – говорит Добрушин, кивая подбородком на Бондаренко. – Советую насмотреться досыта, пока есть такая возможность. Когда война кончится, тебя и не оторвешь от Дусиной юбки.

– Что я степи не видел, что ли? – отвечает Бондаренко, пропуская мимо ушей насмешку Добрушина. – Земля, она и есть земля. Только для ее благоустройства нужны человеческие руки. Краса земли – человек. Земле потребны растения, которые глубоко пускают корни. От перекати-поля толку нет.

– Правильно говоришь, – откликается Борибай, поднимая голову. – У перекати-поля своей воли нет. Оно что о себе говорит? «Пусть ветер знает, куда мне лететь, пусть овраг ведает, где я опущусь».

– И у человека нет воли. Судьба человека – не в его руках, – вяло отвечает Добрушин.

– Это тебя одного судьба кружит, как перекати-поле. А человек прочный сам управляет своей жизнью.

– Что языком трепать! Вот подул ветер, и гляди, куда тебя повело! – спорит Добрушин.

– Нет, это совсем другая статья, – рассудительно отвечает Бондаренко и для большей убедительности поднимает палец.

– Это не ветер, браток. Это – свирепая буря. Но и такой буре не под силу вырвать нас всех с корнем. Нет, не под силу. Вернемся к родным местам.

– К Дусе...

– И к Дусе! Смеяться нечего. Это дело великое – знать, что дома ждет тебя хорошая баба.

Вмешался Борибай.

– Верно говоришь, Иван. У меня тоже есть жена и детки. Бобылем-то жить худо. Эй, Добрушин, ответ давай: почему ты до сей поры не женился? А? Неправильно живешь, маху даешь.

По слабому знанию русского языка Борибай не все улавливает в их споре, но при каждом подходящем случае вмешивается.

– Твоя правда, Борибай, – поддерживает Бондаренко, – смутно ты живешь, Максим, неясно. Ты человек? Человек. А человек не может смыться из жизни, не оставив никакого следа. После себя надлежит оставить дело, чтобы люди сказывали: вот, не зря человек небо коптил.

– А на кой черт это нужно? Каждому только о себе забота. Людям до тебя никакого дела нет. Своя рубашка ближе к телу, понимаешь ты это, Иван? И нам с тобой о других думать не к чему. На то есть начальники, пусть они думают о людях, за это им зарплата идет.

– Врешь ты все, друг милый. Зарплатой заботу не купишь. Забота, она из нутра растет, из того, что люди совместно трудятся. К, примеру, меня возьмем. Что во мне особого? Мужик как мужик. А гляди, меня всем колхозом проводили. И после войны всем колхозом встретят. Потому что я – человек незряшный. Каждая пядь колхозной земли моим потом смочена. А на тебя поглядишь – кто ты есть? Прыгаешь по земле, как стрикулист пустой. Человеку двух жизней не отпущено, еще пожалеешь.

– Не пожалею, мужик. Зачем мне твои две жизни? И половину-то жизни война, глядишь, оборвет. – Добрушин резко поднял голову. – Точка. От твоей философии живот пучит. Ты меня с моей линии не собьешь.

– Ладно, еще вспомнишь мои слова.

– Посмотрим. Стоп. Кажется, большая станция! – воскликнул Добрушин, посмотрев в дверь. – Эй, Борибай, гони последние копейки! Разговорами сыт не будешь.

– Понятливому человеку и хорошее слово – пища.

– Эту пищу оставь при себе. Я предпочитаю кое-что посущественней. Кстати, и командира нет. Приглядел в санвзводе одну красотку и ходит как потерянный. Что и говорить, грозного командира послал нам бог, – рассмеялся Добрушин. – Я сейчас дельце сорганизую.

– Опять горяченького принесешь, черт лысый? – спросил Бондаренко нестрогим голосом.

– Тсс... Ни звука! Сегодня день рождения Борибая, – сказал Добрушин, подпоясываясь. Потом он обернулся к Борибаю:

– Итак, забрав последний наличный капитал, отправлюсь на ответственную операцию. Она требует смекалки и отваги. А ты, тем временем, соображай закуску.

– Но ведь ты же все деньги уносишь! – сказал Борибай.

– Что я слышу? А зачем у тебя голова на плечах? Ты солдат. Следовательно, должен проявить находчивость.

Борибай послушно выпрыгнул из вагона и направился к маленькому пристанционному базарчику. На деревянных прилавках, стоящих в три ряда, русские женщины в широких кофтах, в платках, завязанных концами под подбородком, разложили яйца, огурцы, сливочное масло, расставили ведра с простоквашей; здесь и женщины-казашки, закутанные в джаулыки, либо в безрукавных камзолах, в платках, узлом на затылке. Сбежавшиеся бойцы сразу перемешались с базарным людом, поднялся громкий говор. Казалось бы, среди базарного говора первым долгом услышишь голоса, выкрикивающие цену товаров. Но этот базар скорее напоминал встречу двух аулов. Редко можно увидеть здесь людей, которые хотели бы купить подешевле и продать подороже.

– Счастливого пути, братья!

– Уходят наши молодцы!

– Ешь, родимый, ешь, ничего для вас не жалко.

– Нет ли среди вас джигитов из Канды-агача?

– А у меня сын тоже служит. Бери, бери, сынок!

– Голубчик, не встречал ли джигита Курмантая? Он тоже в армии.

– Отведай, дорогой. Ведь в далекий путь едешь!

Громкие голоса не стихают.

Борибай, выбравшись из толпы, неуверенно подошел к смуглой старой казашке, которая стояла поодаль с мешочком курта в руках.

– Добрый день вам, шеше. Э, как ваше здоровье? – вежливо обратился он к старухе.

– Здравствуй на много лет, – ответила старуха надтреснутым голосом, оглядев тусклыми глазами приветливого джигита.

– На фронт отправляемся, шеше.

– Е-а, карагым-ай! Пусть бог-создатель будет, вам подмогой. Из каких мест, голубчик?

Борибай назвал свой род, но умолчал о местности, чтобы не огорчить старуху в случае, если они не соседи.

– Из рода Уйсон я, шеше.

– Е-е, голубчик, – сказала старуха просто, она не знала такого рода.

Борибай, бросив косой взгляд на мешок, спросил:

– Сколько вы просите за курт, шеше?

– Двенадцать рублей, голубчик.

– М... м... недорого, да и курт у вас хорош. – Борибай, порывшись в карманах, ничего в них не нашел.

– Эх, будь я неладен, поистратил все деньги. А без кислого разве проживешь? Не покушаешь кислого, и во рту никакого вкуса нет.

– Ойбай-ау, что я, малоумная, стою здесь и торгуюсь! – сказала старуха. – Будто и в самом деле с дедовских времен на базаре торгую. Бери, голубчик, бери.

– Как это можно, да нет, да нельзя... – запротестовал Борибай, но старуха настаивала с жаром.

И Борибай сдался:

– Могу ли я бросить на ветер слова старого человека? Верно вы сказали, шеше: недостойно будет, если я отвернусь от хлеба-соли.

И он с удрученным видом набил свои карманы куртом.

Тем временем Добрушин «прямым ходом» направился в ресторан вокзала. Подойдя к стойке, он поманил пальцем девушку-буфетчицу, наклонился к ней, таинственно зашептал:

– Что случится, если вы соблаговолите полбутылочки для фронтовиков? До зарезу нужна!

Девушка знала, что от таких вежливо-напористых людей легко не отделаешься. Она сказала:

– У меня нет. Спросите у заведующего рестораном. Может быть, он поможет вам, – и она показала на дверь его кабинета.

Директором ресторана был пожилой казах.

– Дело примет поистине трагический оборот, если вы не войдете в положение, – сказал Добрушин директору, ошеломленно смотревшему на него.

– Вы, конечно, слышали о таком человеке, как Борибай Еспаев. – Директор отрицательно покачал головой. – Могу ли я поверить? Вы ничего не слышали о нем? Он же ваш земляк! Значит, вы не читаете газет? Знаменитый, прославленный генерал Еспаев является нашим командиром. Я – его адъютант. Сегодня день рождения товарища генерала. Нужен сущий пустяк, одна видимость. Прошу, устройте поскорее. А не знать генерала Еспаева – это срам, – назидательно сказал Добрушин оторопевшему директору и всунул ему деньги в руку.

VI

Не успели Борибай и Добрушин спрятать свои трофеи, как появился Ержан вместе с Раушан и Куляндой. Он помог девушкам подняться по подвешенному стремянному ремню, вскочил сам и, задержавшись у двери, обвел взглядом вагон.

– Где дежурный? – спросил он.

Очень подвижной, маленький смуглый джигит Байсарин вскочил с места и приложил руку к козырьку:

– Дежурный Байсарин, товарищ лейтенант!

– Бойцы все на местах?

Добрушин, воровато припрятавший бутылку в углу вагона, пробурчал себе под нос: «Ишь, когда спохватился!» Ержан услышал эти слова, но сдержался.

– Люди налицо, товарищ лейтенант! По сигналу все, как один, погрузились в вагон, – доложил Байсарин.

Он старался казаться бывалым воякой и сам любовался точностью, ясностью, отчетливостью каждого слова. Доложив, Байсарин щеголевато прищелкнул каблуками и отступил вправо на один шаг.

– Вольно. А теперь позаботься о наших гостях.

Байсарин не знал, как положено разговаривать с военнослужащими девушками. Моргая, он растерянно смотрел то на Ержана, то на девушек. Наконец, еще раз щелкнув каблуками, он лихо выкрикнул:

– Присаживайтесь, товарищи!

Зеленин рассмеялся и вышел вперед (утром вместе с Кожеком они на курьерском поезде догнали эшелон).

– Ох, и вояка! Перед девушками растерялся! – насмешливо проговорил он. – А ну, девушки, проходите. Вы над ним не смейтесь. Женщин он боится пуще огня, а командир боевой.

Освободили местечко для девушек. Бойцы оживились, посыпались шутки. Ержан поначалу чувствовал неловкость оттого, что привел девушек. Теперь эта неловкость прошла, он был доволен Зелениным, развеселившим весь вагон. Солдаты – народ догадливый. Они приберегли для него место рядом с Раушан, но Ержан сел немного поодаль. Он не вмешивался в разговор, боясь себя выдать. С той минуты, как он познакомился с Раушан, характер его не то чтобы переменился, но юноша стал восприимчив ко всему радостному. Всякую минуту Ержан чувствовал особое расположение к людям, они казались ему душевными, веселыми, добрыми – как он сам. И это ничуть не удивляло его, он не замечал своей неожиданной доброты к солдатам.

В таком же приподнятом и немного разнеженном состоянии находился Ержан и сегодня с утра, когда Кожек и Зеленин, догнав эшелон, пришли к нему. То, что они явились, его не удивило. Ему казалось вполне естественным – иначе и не могло быть.

Таким же естественным казалось Ержану и то, что он сблизился с Раушан. хотя они были знакомы только третий день. Он толком ничего еще не успел рассказать ей о себе. Разговор их возникал как бы сам собой, из родника души. Они говорили о прочитанных книгах, и мысли их были удивительно созвучны. Только раз они разошлись в мнениях, заговорив о книге «Как закалялась сталь». Книга обоим нравилась, но образ Тони вызвал разногласия. Ержан считал, что Тоня – хорошая девушка и очень подходит для Павла, а то, что произошло между ними, это очень грустно и печально и на то есть причины. Например, уродливое воспитание Тони и еще... еще... Ержан не умел высказать, что скрывалось за этим «еще», и только махнул рукой.

А Раушан Тоня была несимпатична. Она упрекала ее в непостоянстве. Но это было единственное несходство в суждениях новых друзей. Во всем остальном они поддерживали друг друга: стоило одному что-нибудь хвалить или порицать, как другой тоже хвалил или порицал.

Вчера во время остановки на разъезде Ержан собрал на железнодорожном полотне мелкую гальку. Когда состав тронулся, он, стоя с девушкой у двери, начал бросать камешками в телеграфные столбы, бежавшие навстречу поезду. Поначалу ой попадал метко. И каждый раз Раушан заразительно смеялась. Глядя на нее, смеялся и Ержан. Но поезд набирал скорость, и Ержан промахнулся. Он бросил подряд десять камешков, и ни один из них не достиг цели.

– Ой, у тебя неверный глаз, дай-ка сюда! – крикнула Раушан и, тщательно прицеливаясь, бросила камешек, но промахнулась. Она выбросила зажатые в руке камешки и, посмотрев на Ержана, засмеялась еще заразительней, еще звонче. Ержан, повернувшись к девушке, тоже смеялся. Они задыхались от смеха. Раушан, ослабев от смеха и уже ничего не в силах выговорить, ухватилась за плечо Ержана.

Наконец, перестав смеяться, Раушан сказала:

– Я думала стать снайпером. Но, кажется, из меня не получится снайпер.

Она не спешила снять руку с плеча Ержана.

– А ну-ка, теперь бросай ты, – сказала она.

– Да и у меня не лучше!

Вот так незаметно они перешли на «ты». Все шло очень хорошо. Коростылев тоже привык к Ержану. Появляясь в дверях, он с насмешливым лукавством поглядывал на него из-под своих густых бровей.

– Давай, старина, сыграем в домино, – предлагал Ержан.

– Куда ж денешься, если ты такой отчаянный игрок, – отвечал Коростылев.

Но Кулянда отказывалась составить партию.

– Не хочется. Голова болит, – отнекивалась она.

Последнее время Кулянда смотрит на Ержана как-то холодно, недружелюбно. Почему? Что ей не нравится?

Ночью Ержана охватила безотчетная тревога. Долго не мог уснуть. Помучившись, встал, подошел к двери. Дневное приподнятое состояние сейчас, ночью, переходило в смутное беспокойство. Ему казалось, что какой-то туман наполняет все его тело, душу, мозг. Проснулась тоска. Что его ждет там, в неизвестности?

Лунная ночь светла. Просторная степь лежит в серебристом лунном сиянии. Это сияние, все выше поднимаясь над землей, там, в беспредельности неба, превращается в облако серебристой пыли. Лунный свет будоражит память. Он разбудил в Ержане воспоминания о недавнем прошлом.

...Высокая, стройная девушка, едва касаясь коньками зеркального льда, бежала впереди. Синеватый лед блистающий в лунном сиянии снег, призрачно летящая девичья фигура... Все было как из сказки. Когда Ержан нагнал девушку, она круто обернулась. Ее лицо показалось ему жгуче красивым. «Давайте кататься вместе», – сказала она ему. Держась за руки, они побежали рядом, изредка взглядывая друг на друга.

Эта девушка часто заходила в комнату Ержана. Обычно девушки не входили к ребятам. Но она каждый день перед уроками забегала к Ержану, и они отправлялись вместе. Звали ее Кунзила Капселенова. Была она темноглазая и круглолицая, с тонкими чертами. С другими ребятами Кунзила разговаривала мало, не так, как с Ержаном, и по дороге в школу держалась к нему поближе. Но Ержан не придавал этому большого значения. Теперь же все было иначе, не так, как в ту лунную ночь, когда, катаясь рядом с Кунзилой, он в ее лучистых глазах прочитал какую-то тайну.

Это произошло четыре года назад. Сейчас, при лунном сиянии степи, он живо перенесся в прошлое. И тогда, как сегодня, тайное, сладостно-щемящее чувство томило его. Но оно быстро ушло. А теперь вернулось с новой, большей силой. На пути Ержана встречались и другие девушки. В военном училище он, как и другие курсанты, в воскресные дни уходил в город, бывал в парке, на танцах. И здесь познакомился с девушкой. Для джигита не гулять с девушкой – унижение мужского достоинства, стыд. Бытующее среди джигитов хвастовство легкими победами было распространено и среди его товарищей. Одержать скорую победу над девушкой считалось молодечеством, отвагой. Ержан стыдился отставать от товарищей. Но все эти влечения молодости промелькнули, не оставив следа.

А теперь...

Кто-то неслышно подошел и облокотился о перекладину, возле которой стоял Ержан. Это был дежурный Байсарин.

Ночная тишина настроила всегда говорливого джигита на задумчивый лад. Когда Ержан взглянул на него, Байсарин, не зная, что сказать, пробормотал:

– Ночь-то какая светлая.

Это был молодой, крепко сбитый человек, с лицом круглым и открытым. Помолчав немного, Ержан вдруг спросил:

– Жена у тебя есть?

– Нет. Еще не женат.

– А девушка?

Вопрос застал Байсарина врасплох. Помаргивая глазами, он смущенно молчал. Наконец, улыбнувшись через силу, ответил:

– Есть.

– И сильно влюблен?

Байсарин совсем растерялся.

– Не знаю я, как это... влюблен, – сказал он, вздохнув. – Но она мне очень нравится.

Помявшись, он вынул из нагрудного кармана карточку и, колеблясь – показать или нет, протянул ее Ержану:

– Вот.

Ержан долго рассматривал карточку. При бледном свете луны черты лица казались неуловимыми, неясными. Внутренним чутьем он угадывал: Байсарин весь напрягся, боясь, что девушка не понравится начальнику. Ержан порадовал его:

– Красивая. Очень красивая девушка. И кажется, человек хороший?

Маленькие глазки Байсарина сверкнули в лунном луче.

– Вот не видели, а как угадали! Уж такая хорошая девушка, словами не расскажешь... Просто расчудесная. Святую правду говорю.

Восторженность, разлитая во всем существе Байсарина, передалась Ержану. Он почувствовал неодолимую потребность говорить о Раушан, говорить о ней самыми красивыми человеческими словами и... не мог. Откуда он знал, как она к нему в глубине души относится. Иногда они прогуливаются вместе. Только и всего. Каждый ищет развлечения в далекой монотонной дороге. В душе Ержана шевельнулась ревность. Ревность к уверенному счастью Байсарина. Чем больше расхваливал свою любимую девушку Байсарин, тем печальнее становился Ержан.

Он внутренне сжался весь, замкнулся. Байсарин почувствовал это и отошел. Ержан обернулся ему вслед. Из глубины вагона волною набегало на него теплое человеческое дыхание. Солдаты, тесно прижавшись друг к другу, спали на двухъярусных нарах. Они спали крепко и беззаботно. Внизу, под вагонами, постукивали колеса. И в этой мирной ночи Ержан вдруг до боли резко представил себе кровопролитный бой. В этот час по всему гигантскому фронту сражаются и умирают люди. И эти солдаты, сладко спящие на нарах, тоже скоро будут там. И многие из них, полные жизни, полягут на полях битвы. Многие из них и, быть может, сам Ержан... Кажется, в первый раз он осознал это так ясно и четко. Испытал ли он страх, неуверенность к себе? Нет, страха не было в его сердце. Быть может, только сожаление, что жил слишком мало и не успел сделать ничего значительного, ничего большого.

И еще он испытывал сожаление, что не успел найти близкого, самого близкого на свете человека, которому мог бы передать сбережения своей души. А эти сбережения, пусть еще маленькие, были. Он знал это.

Раушан... Раушан... Вот кому он мог бы сказать: ты мой самый близкий на свете человек. Ее дыхание – как теплый ветерок в степи. Черные глаза прозрачны и хрустально чисты, и в глубине их порой мелькают быстрые веселые искорки. Иной раз кажется: Раушан так для него близка, что нет такой мысли, нет такого движения души, которыми он не мог бы поделиться с ней. Но вот пришла минута – и Раушан другая. Она отдаляется, она холодна. Он для нее случайный попутчик, с которым беспечно болтают и расстаются без боли.