Текст книги "Избранное в двух томах. Том первый"

Автор книги: Тахави Ахтанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Избранное в двух томах. Том первый

Тахави Ахтанов – представитель среднего поколения казахских писателей. Участник Великой Отечественной войны. Его стихи и очерки печатались еще во фронтовых газетах. Первый роман «Грозные дни» вышел в 1956 году. Через два года был напечатан в журнале «Дружба народов». В дальнейшем, на русском языке выдержал пять изданий. Переведен также на немецкий язык и некоторые языки народов СССР.

Второй роман писателя – «Буран», за который автор удостоен Государственной премии Казахской ССР имени Абая. Роман опубликован я журнале «Новый мир» (1965) Переведен на немецкий, персидский языки, а также на языки народов СССР.

В первый том его избранных произведений вошли роман «Грозные дни» и драматическая поэма «Клятва». Второй том составили роман «Буран», «Индийская повесть», рассказы, эссе и размышления писателя

Тахави Ахтанов является также одним из ведущих казахских драматургов. Им написаны десять драматических произведений. Наибольшей популярностью среди зрителей пользуются драмы «Сауле», «Печаль любви», «Отец и сын», «Клятва». Писатель занимается литературоведением и переводами.

ТАХАВИ АХТАНОВ

ИЗБРАННОЕ В ДВУХ ТОМАХ

ТОМ ПЕРВЫЙ

ГРОЗНЫЕ ДНИ

Роман

КЛЯТВА

Драматическая поэма

Издательство «Жазушы»

Алма-Ата – 1978

Каз2

А95

Ахтанов, Тахави

Избранное, Алма-Ата, «Жазушы», 1978. Т. 1. – 440 с.

Тахави Ахтанов – представитель среднего поколения казахских писателей. Участник Великой Отечественной войны. Его стихи и очерки печатались еще во фронтовых газетах. Первый роман «Грозные дни» вышел в 1956 году. Через два года был напечатан в журнале «Дружба народов». В дальнейшем, на русском языке выдержал пять изданий. Переведен также на немецкий язык и некоторые языки народов СССР.

Второй роман писателя – «Буран», за который автор удостоен Государственной премии Казахской ССР имени Абая. Роман опубликован я журнале «Новый мир» (1965) Переведен на немецкий, персидский языки, а также на языки народов СССР.

В первый том его избранных произведений вошли роман «Грозные дни» и драматическая поэма «Клятва». Второй том составили роман «Буран», «Индийская повесть», рассказы, эссе и размышления писателя

Тахави Ахтанов является также одним из ведущих казахских драматургов. Им написаны десять драматических произведений. Наибольшей популярностью среди зрителей пользуются драмы «Сауле», «Печаль любви», «Отец и сын», «Клятва». Писатель занимается литературоведением и переводами.

© Перевод с казахского, «Жазушы», 1978.

ГРОЗНЫЕ ДНИ
Роман

Промелькнули предо мною

Образы израненных годов.

Касым Аманжолов

Авторизованный перевод с казахского А. Дроздова и С. Борзенко

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Раздался высокий протяжный гудок паровоза; это был голос разлуки, он вырвал отъезжающих из объятий близких и как бы провел между людьми резкую черту. По одну ее сторону были воины, уезжавшие навстречу боям, смерти и подвигам, по другую – их родные, остававшиеся у домашних очагов, у станков и в степи, наедине с бессонной тревогой за жизнь фронтовиков.

Длинный воинский эшелон медленно тронулся с места. Провожающие побежали вдоль платформы, взмахивая руками, выкрикивая напутствия, пожелания, просьбы беречь себя и не забывать родных; все, что скопилось в сердцах за эти дни, теперь рванулось наружу. Бойцы толпились у дверей вагонов и тоже что-то кричали, махали руками.

Поезд исподволь набирал ход. Мелькнула и пропала из глаз желтая будка. Показались крохотные белые домики. Они тянулись по кромке глубокого оврага, взбегали на пологие холмы.

У домиков стояли женщины и дети и махали поезду.

А потом открылся город. Невысокие дома, словно не желая себя обнаружить, прятались под зелеными бархатными кронами деревьев.

Город уходил все дальше, но, удаляясь, он становился ближе сердцу бойца, даже тем из них, кто не жил в нем постоянно.

Ержану, командиру взвода, бойцы уступили место у дверей, у самой перекладины. Его сжали. Чей-то острый локоть уперся ему в бок; высокий боец Добрушин облокотился на его плечи. Но Ержан стоял не шевелясь, смотрел на убегающий город, на крутые склоны Алатау. Он ощущал в себе торжественную приподнятость: ему едва минуло двадцать лет, и он отправляется в боевой поход по зову Родины. Ержан был уверен, что люди смотрят только на него, потому что он статен, молод и в глазах его светится отвага. Поэтому он старался держаться на виду, говорил мало, не улыбался, а, проходя вдоль вагонов, чеканил шаг.

Но сейчас чувство самоупоения покинуло Ержана. Тоска шевельнулась в нем – он расставался с родными краями.

Сизоватая мгла в извилистых зеленых ущельях Алатау начинала редеть, становилась прозрачней. Лучи вечернего солнца облили горные хребты нежным мягким светом. Вершины гор, теряя серебряную яркость, окрасились в розоватый цвет, будто на них проступила кровь. И эта нежность вечера, эта мягкость красок размягчили душу Ержана. В эту минуту он был беззащитен под напором тоски. Обжитое гнездо юности, теплое гнездо счастья уходило назад, терялось в пространствах. До чего все знакомо здесь. Вот голубая сопка с острой вершиной – Ержан когда-то взбирался на нее. Из окна вагона она казалась маленькой. А вон, немного правее, зелеными зигзагами вклинивается в горы ущелье Аксай.

– Смотрите, Бурундай! – закричал кто-то за спиной Ержана. И все стали смотреть на большой, коренастый, хмурый холм, одиноко высившийся посреди ровной долины. Смотрели и радовались, будто увидели родного человека.

– Он самый!

– Эка, каким молодцом красуется!

– Вот бы его взять с собой на войну!

Солдаты прощались с холмом, как с родственником. То они говорили, торопясь, перебивая друг друга, а то вдруг замолкали. И тогда слышался только стук колес, а за вагонами – молчание большого, огромного мира.

Потом снова сгрудились у перекладины.

– Города-то уж совсем не видать.

– Да и увидим ли когда?

Ержану последние слова не понравились, хотел сделать замечание, но промолчал. В глубине души он тоже спрашивал себя: «Вернусь ли?» И только повернулся на голос. Это сказал Бондаренко, пожилой боец, балагур. В уголках его маленьких глаз пряталась хитринка. Подшутить над человеком он всегда был готов. Веселая хитринка не гасла даже в те минуты, когда его отчитывал командир.

Сейчас, слегка покраснев, Бондаренко спокойно и серьезно посмотрел на Ержана:

– Понимаю, товарищ лейтенант. Сказал потому, что к слову пришлось.

– Вот он каков, наш дядя Ваня, не успел родню покинуть, а уже отходную затянул. Герой! – громко проговорил над самым ухом Ержана сержант Добрушин.

– Хватит. О смерти у меня и в мыслях нет, – сердито ответил Бондаренко. – Но и то сказать: не дрова рубить едем. Как там ни верти, а жаль родные-то места. – Он помолчал, а потом сказал в сторону Добрушина: – Конечно, я об оседлых людях толкую. А прыгункам-кузнечикам все равно где жить.

– Тебе, дядя Ваня, – усмехнулся Добрушин, – я вот что скажу. Ты у нас всю жизнь за юбку жены держался, а тут война – теперь поколесишь по свету. И на людей посмотришь, и себя покажешь.

Раздался дружный хохот. Но смеялись недолго, вскоре опять наступило молчание: каждый думал о своем. В напряженные минуты жизни самые глубокие переживания человека оседают где-то в тайниках души, а на поверхность, как пена, всплывает всякая мелочь. Так было и сейчас: думали о тех, кого покинули, и о том, что предстоит впереди, – а говорили о пустяках, шутили и острословили.

Картбай, широкоплечий, крепкотелый боец с редкими торчащими усами, подвел черту:

– С весельем и шуткой поехали на войну, пусть так же весело вернемся обратно.

Бойцы затянули песню. Охрипшие голоса звучали грубовато и неслитно, но в этом ли было дело? То, что у каждого лежало на душе и не шло на язык, вылилось в песне. Пели, стоя в дверях вагона и глядя на бегущую под колесами землю, по которой ходили их деды и прадеды. Песня звучала широко и сердечно. Ержан присоединился к хору.

Потом стали расходиться по своим местам. Развязывали походные мешки, вынимали гостинцы, домашнюю снедь, которую близкие положили им в дорогу.

Ержан все еще стоял у перекладины, смотрел на горы, от которых никак не мог убежать поезд. Подошел боец Какибай, сухощавый и рослый парень с тонким лицом. Пел он мягко и красиво, с большой задушевностью. До армии Какибай работал трактористом.

– Красота какая! Вон, видите? – сказал он Ержану, показывая рукой на вершины Талгара.

– Ага.

– Я ведь работал в Талгаре, в МТС. Пик Талгара – самый высокий. А вон тот остроконечный пик видите? Когда мы были в городе, он будто задавался перед Талгаром: я, дескать, самый высокий! А сейчас, глядите, только отъехали, а пик Талгара, оказывается, выше всех.

И правда: из-за остроконечного пика, хвастливо вздернувшегося к небу, постепенно и тяжело вставали три массивных горба Талгара. Остроконечный пик, словно приподнимаясь на носочках, изо всех сил тянул к небу свою шею, а Талгар величаво поднимал над землею свой тяжелый корпус.

Ержан рассмеялся:

– А ведь и правда!

Какибай взволнованно провел ладонями по груди. Что-то мучило его.

Он проговорил еле слышно:

– Вот ведь как оно, товарищ командир. Увидел эти пики, и вспомнилось...

– Что вспомнилось?

– На войну едем, товарищ командир, ну, и перебираешь прошлое. – Голос Какибая звучал неуверенно, и дыхание у него было прерывистое. Ержан чувствовал, что боец хочет в чем-то открыться ему. Не решаясь смотреть Какибаю в лицо, он слушал, опершись на перекладину.

А тот рассказывал:

– Детство у меня было сиротское, порядком хлебнул горя. Вы, надо думать, в родительской ласке росли, товарищ командир... А у меня – не то. И не голод, и не холод страшны. К этому привыкаешь. Самое страшное – чувствовать, что ты унижен среди других детей. Обездолен. Душа ребенка – она самолюбивая. Да что об этом говорить! Вот когда я попал в детдом – почувствовал себя человеком. Но я был переросток, ушел из шестого класса и стал трактористом. С этого времени и пошла моя жизнь в гору: видно, неплохо работал – сразу же выдвинули. Был ударником. Избрали членом бюро райкома. А там поднялся я до бригадира трактористов. В позапрошлом году даже в Москву на сельскохозяйственную выставку посылали. Без всякого бахвальства скажу – не сыщешь в районе человека, который крепче меня держал бы руль трактора. Красноречием не отличался, но и тому научили. На каждом собрании место мое в президиуме. А если опоздаю – прямым ходом к столу, на свободный стул. Как говорится – «кого бог возлюбил, тому во всем удача».

– Что-то не пойму, на что ты жалуешься, – сказал Ержан. – Выходит, недоволен тем, что работал хорошо и авторитет себе заработал?

– Нет, так оно не выходит, товарищ командир. Не то плохо, что честно работал, а то, что думал: «Нет во всей области другого такого орла, как тракторист Какибай!» И только летом раскрылись мои глаза. – Какибай неловко и натянуто рассмеялся. – Весеннюю вспашку выполнил на два дня позднее срока. До этого я слышал, что некоторые бригадиры перегнали меня. Стыдно мне было, понимаете – честь задели. Да что поделаешь! Прибыл в район на предмет надлежащей взбучки и... оказался в числе передовиков. Думал я, думал и, наконец, решил, что тут какая-то путаница. Пошел к директору и откровенно говорю, что на этот раз ударник я липовый. Ждал, что он рассердится, а он смотрит на меня и говорит: «Один год ничего не значит, оставайся на том месте, к которому привык». – «Что вы, – говорю, – сильно нехорошо». А он: «Ты в районе один из тех, которыми мы козыряем. Позориться тебе не след. Если ты хочешь понять меня правильно, то это политика». Хотел я крикнуть: «Такую вашу политику знаете куда?»... Но...

И Какибай безнадежно махнул рукой.

– Ну, а что дальше? – нетерпеливо спросил Ержан.

– Смолчал. Вот что дальше. Смолчал и остался в числе передовиков. Но прежнего духа во мне теперь не было. Нет, товарищ командир, я стал замечать все, что творилось вокруг меня. Как говорится, слепой за что ухватился, за то и держится. Вот так и слепые мои руководители держались за меня до той поры, пока я не сдал и другие меня не обошли, – медленно, да уверенно. Вот так я и прозрел.

Некоторое время Какибай щелкал пальцами по доске.

– С тех пор запала мне в сердце тайная думка, подтачивала она меня и лишала сна. Только сейчас я впервые заговорил об этом. Даже своей Марияш не рассказывал...

Уже сгустились сумерки. Бойцы стали зажигать свечи. Ержан и Какибай, подставляя грудь вечернему ветру, смотрели в степь, постепенно погружавшуюся в темноту, на пучки огней, видневшиеся вдалеке, на неясные силуэты гор. Какибай, испытывая неловкость оттого, что Ержан молчит, протянул: «Да-а», – и пошел на свое место.

«Почему он мучается?» – подумал Ержан. Ведь ничего нечестного не сделал. Заставили. «И даже Марияш не рассказал...» Ержан хорошо помнил Марияш. Она два раза приходила к Какибаю на свидание. Смуглая, круглолицая, миловидная и очень застенчивая. Когда солдаты стали беззлобно подтрунивать над ней, покраснела и отвернулась. А сегодня, на станции, Ержан видел Марияш в объятьях Какибая. Уткнувшись лицом в грудь мужу, она плакала навзрыд и не могла унять слез.

Растерявшийся Какибай конфузился, дрожащим голосом утешал жену: «Перестань, Марияш. Да перестань, будет же. Постыдись людей». И старался заслонить ее от взгляда посторонних. «Даже Марияш не рассказал!..»

Поезд остановился на разъезде. Добрушин, прошмыгнув под рукой Ержана, спрыгнул на землю.

– Куда идешь? Ведь неизвестно, сколько времени простоим здесь! – закричал Ержан.

Добрушин, не слушая, прокричал: «Сейчас вернусь!» – и бросился бежать. Ержан вскипел и крикнул еще раз, но Добрушин был уже далеко и не мог его слышать. В бледном свете редких станционных фонарей мелькнула его бегущая фигура и скрылась. Ержан от злости прикусил губу.

Когда поезд тронулся, показался запыхавшийся Добрушин, он едва успел вскочить в вагон. Ержан, не помня себя от гнева, набросился на него:

– Почему уходишь без разрешения? Кто тебе позволил? Отвечай!

Добрушин стоял, вытянувшись в струнку. Но по всему было видно, гнев Ержана не особенно его встревожил – что-то другое заботило его.

– Товарищ лейтенант, – наконец проговорил он с таким выражением, будто хотел сказать: «Да не о том ты речь ведешь!» – Шожебаева нигде нет. Искал по всем вагонам – не нашел.

– Что такое?

Слова Добрушина оглушили Ержана. Как это могло случиться: после посадки он забыл проверить людей! Ходил вдоль вагона, щеголяя выправкой, и забыл проверить...

А командир отделения куда глядел? Командир отделения отвечает за своих бойцов. Вся беда в Добрушине. Если бы можно было на него положиться...

Задохнувшись, Ержан некоторое время глядел на Добрушина. Потом с новой яростью набросился на него:

– А ты что делал? Чем был занят, что за десятью бойцами не мог уследить? Почему до сих пор не докладывал?

– Да я давно заметил. Только думал, что он, может, в другой вагон попал. Поэтому до времени и не беспокоил вас, товарищ лейтенант.

Добрушин словно не замечал гнева своего командира. Держался почтительно и по форме, но глаза его смотрели куда-то мимо Ержана, и он не столько слушал лейтенанта, сколько был занят собственными соображениями. Парень себе на уме, верткий и какой-то неверный. Ержан его недолюбливал. Конечно, как командир, он требовал безоговорочного подчинения, и Добрушин выполнял его приказы. Но было в их отношениях что-то неискреннее и неуважительное, чего Ержан не мог сломить. Ержан был уверен, что Добрушин и в грош его но ставит. Обычное: «Есть, товарищ лейтенант!» – в устах Добрушина звучало, как «Ладно уж тебе, не разоряйся попусту!»

Сейчас он всем видом своим говорил: «Кричи, кричи, а что толку? Криком дела не поправишь. Отвечать-то придется тебе».

– Я отдам тебя под суд! – пригрозил Ержан.

– Что ж, товарищ лейтенант, есть у вас такие права. Отдавайте.

Ержан почувствовал, что хватил через край. Он молча повернулся и отошел в сторону. Опять Добрушин одержал верх. Но что сейчас об этом думать! Придется отвечать за Шожебаева – вот о чем нужно думать. Ержану было скверно, так скверно, словно он хлебнул отравы. Что предпринять?

Шожебаеву было лет под сорок, и, кажется, он малограмотный. До армии работал чабаном. Военная премудрость давалась ему с великим трудом. Черт его знает, почему он отстал от эшелона! На вид степенный, скромный, но, как говорится, в тихом омуте черти водятся. Пойди разберись, что у него в душе.

– Как нам грузиться, гляжу: Балкия потянула его за собой, – сказал Картбай из глубины вагона. – Никак они не могли расстаться, голуби. Замешкался он с ней, вот и отстал.

В самом деле! Теперь Ержан вспомнил: незадолго до отправления Кожек, переваливаясь с ноги на ногу, подошел к жене Какибая, плачущей на плече мужа, и стал утешать ее своим умильным голосом: «Не плачь, сноха, утешься. Чем слезы лить, думай лучше о том дне, когда он вернется здоровый и невредимый». И в это время из толпы выбежала крупная, намного выше Кожека, широколицая смуглая женщина и бросилась к нему с воплем: «Вот ты где, батюшка мой!» – «Это ты, Балкияш! Ойпырмай! Наконец-то добралась», – так и встрепенулся Кожек, погладил жену по плечу и схватил ее за руки. Он топтался на месте, не зная, что делать дальше, лицо его сияло от счастья. И вдруг слезы хлынули из его глаз.

Жена сказала строгим голосом: «Ойбай-ау, где же это видано? Сначала поздоровайся!»

Рядом с ней стоял какой-то человек с редкой острой бородкой, в широком тымаке. Ержан отвернулся и отошел. Видно, в это именно время расстроенная супруга и потащила мужа за собой.

Обстоятельства прояснились, но от этого не стало легче. Черная ночь. Голоса в вагоне замолкли. Только Ержану не спится. Великолепие степной ночи потускнело для него.

Вдали густым созвездием сверкают огни. Там живут незнакомые ему люди. Они живут в теплых домах и не знают, что он, Ержан, едет на войну и у него свои заботы.

II

Двухосный вагон. Посредине стол, сооруженный из ящиков и досок. Чья-то заботливая рука покрыла его плащ-палаткой и поверх расстелила синюю плотную бумагу. Посмотреть со стороны – настоящий стол фабричной поделки. Вдоль стен в один ряд вытянулись нары, над ними висят шинели с узкими талиями, фуражки, полевые кожаные сумки, у стен – рации. В вагоне просторно. Едут командиры. На столе горят три свечи. За столом трое.

С едой давно покончено, об этом свидетельствуют пустые тарелки и опорожненная бутылка с длинным горлышком. На самом краю ящика, словно он присел на минутку, неловко сидит мускулистый широкоплечий капитан Мурат Арыстанов, командир батальона. Смотрит исподлобья. Это значит, что он намерен возражать собеседникам.

Рядом с ним – майор Купцианов, начальник штаба полка. Он приятен на вид, даже красив, черты лица тонкие, а каштановые волосы нежны и легки, как у женщины. В том, как он бросил руку на стол, как, отдыхая, свободно опустил плечи и откинулся на спинку стула, в том, как улыбается одними уголками губ, еле заметно и насмешливо, и как, приподняв подбородок, глядит на человека сверху вниз, – во всем этом чувствуются хорошо усвоенные манеры. Когда слышишь его мягкий вкрадчивый голос и видишь, как легко он движется и непринужденно, элегантно носит строгую военную форму, то невольно кажешься себе неловким, неуклюжим. От Купцианова пахнет одеколоном – тоже очень тонко.

У края стола, напротив Мурата, сидит старший лейтенант. У этого маленькие глазки, блестящие, как бусинки, и продолговатое пепельно-серое лицо. Он уже начинает полнеть. Это шестой помощник Купцианова, говоря военным языком, ПНШ-6, Уали Молдабаев. Начальник штаба перед отправкой полка не слишком обременял себя. Как старший командир, он вовремя и педантично отдавал приказания, наблюдал за исполнением их со стороны, не вмешиваясь в мелочные заботы. Во время посадки он держался вместе с руководителями местной власти, прибывшими на проводы частей. Родных и знакомых Купцианова на вокзале не было.

Может быть, поэтому он оставался равнодушным к слезам людей, провожающих своих близких. Они даже раздражали его, нарушая торжественность минуты.

Деловито, слегка нахмурившись, Купцианов обходил эшелон, изредка останавливаясь у вагонов. Знаками подзывая к себе командиров, он отдавал им приказания или делал замечания, если обнаруживал непорядок. Как и все, он чувствовал, что жизнь его подошла к новому рубежу. Но он сознавал также, что его личная ответственность выше, нежели ответственность подчиненных ему командиров. Поэтому на людях он вел себя так, как того требовала его высокая ответственность, и старался, чтобы все видели это.

Уали Молдабаева Купцианов держал при себе. Уали преподавал в высшей школе и обладал обширными знаниями, а Купцианову нравились образованные, культурные люди. Кроме того, характеры их сходны.

Купцианов был с Уали на равной ноге, лишь в крайнем случае переходя на официальный тон. Они никогда не разлучались.

Вместе с женою Уали на вокзал приехали его товарищи. По тому, как они шумно окружили его и жали руки, можно было понять, что Уали завоевал не только их уважение, но и любовь. То и дело слышалось: «Здоровым тебе доехать, веселым вернуться!», «Береги нашу воинскую честь!», «Ну, да не тебе это говорить!», «Друзей не забывай, пиши почаще!»

Когда поезд тронулся, Уали почувствовал тоскливую зависть к тем, кто оставался здесь, на обжитых безопасных местах, в то время как он уезжал навстречу опасностям и неизвестности...

Командир батальона Мурат Арыстанов за вчерашний день не присел ни разу. Военная служба – это собранность и подвижность. И тем не менее подъем боевой части по сложности своей напоминает откочевку аула. Подгонка снаряжения, переобмундирование, наконец – погрузка в вагоны. Мурат, отдавая приказы своим командирам, лично проверял исполнение. Когда батальон направлялся к станции Алма-Ата I, ему удалось забежать домой и обнять жену и сына. С тех пор он не знал ни одной свободной минуты, и только когда эшелон тронулся, когда густая толпа на платформе замахала руками, он вдруг раскаялся в том, что не разрешил жене и сыну приехать на вокзал. Это была ненужная строгость, даже жестокость по отношению к ним и к себе самому. Мурат чувствовал, что сам себя ограбил, но жалеть было поздно.

Он отдавал себе полный отчет в том, что страна переживает грозные дни. Армия отступает. В военных сводках упоминались города, занятые врагом. Это были крупные города, далеко отстоявшие один от другого. Мурат обводил эти города черным карандашом на карте Европейской части СССР, которую носил в планшетке. Кружки, умножаясь, тянулись длинной цепочкой. За короткое время враг вторгся в глубь страны. Мощь его удара нельзя было не видеть. Мурату еще не доводилось воевать, если не считать двух-трех инцидентов на границе во время его пограничной службы. Тактику он знал неплохо, но, конечно, не мог себе представить, что такое на деле современная война. О том, что это будет беспощадная война, война на истребление, он знал.

Сознавая это, Мурат был строг и требователен к себе и к другим.

Все последнее время он жил как в лихорадке. «Почему нас так долго держат в тылу?» – думал он. Но вот пришел день выступления. И Мурат вдруг почувствовал, что не смог, не сумел подготовить своих солдат так, как этого требует война.

Если на военной службе он был всегда тверд, то при разлуке с близкими сердце его дрогнуло. Здесь, в этом городе, он оставлял половину самого себя. Здесь прошла его юность. Чтобы не раскиснуть, нужно немедленно откинуть все эти мысли и чувства. Он решительно отошел от двери, не стал больше смотреть в сторону удаляющегося города. Его ординарец, шепелявый, с выпуклыми глазами джигит Маштай, чисто прибрал в вагоне, приготовил обед.

– Товарищ капитан, – сказал он, – садитесь кушать. С самого утра ничего не ели.

Есть Мурату не хотелось. Вмешался Купцианов.

– Капитан, солдат верно говорит. Давайте ужинать, – сказал он.

Уали поставил на стол бутылку водки:

– Идите сюда! Поднимем чарку за наш отъезд!

Командиры, скрывая за показной веселостью тоску по родным, обрадовались предлогу и шумно расселись за столом.

Но на первой же остановке командиры отправились на обход эшелона. За столом остались трое. От недавнего веселья – ни следа. Потянулся неторопливый разговор, к которому так располагает дальняя дорога.

Купцианов пытливо поглядел на Мурата. В сущности, он мало знал его, два-три месяца проработали вместе. Вначале Мурат был командиром батареи и в то время сталкивался с Купциановым не часто. Но теперь он перешел из артиллерии в пехоту и был назначен командиром батальона. Встречались непосредственно по службе, но близко не сошлись.

Купцианов видел: Мурат – командир деятельный. Батальон в его руках стал более собранным. Но Мурат, пожалуй, грубоват. Слишком уж прямой характер. Раза два Купцианов имел с ним стычку. Что еще он знает о Мурате? Его любит командир дивизии Парфенов. Это важно. Дальняя дорога, безусловно, познакомит их ближе. Вот тогда Купцианов и оценит в полной мере, на что способен любимец генерала.

Сейчас Купцианов присматривался к Мурату. Он и не замечал раньше, что этот казах, пожалуй, красив. Только вот скулы немного широковаты, но лоб высокий, открытый, выразительное лицо будто выточено из слоновой кости, прямой нос, с горбинкой, с тонкими ноздрями. Подтянутый, энергичный, подвижной. Настоящий восточный красавец.

Но, что называется, дурно воспитан: в разговоре горячится, а заденешь за живое – размахивает руками. Куда это годится? В глазах иногда вспыхивает горячий блеск, и смотрит так, будто нож вонзает. Совсем уже дурная привычка. Офицер находчивый, красноречивый, но способен нагрубить, резко оборвать. Недостаточно серьезен. И все-таки есть в нем что-то незаурядное. Продумав все эти свои наблюдения, Купцианов пришел к такому выводу: «Камешек ценный, но не отгранен. Кругозор узок, отсюда все недостатки: стремления ограничены, интеллектуальные потребности невелики».

Почти пятнадцатилетняя военная служба Купцианова протекала в крупных городах, в штабах, всегда на виду у большого начальства, поэтому к строевым командирам Купцианов относился не то что свысока, а равнодушно, мало ценил их. Вырос он в интеллигентной семье, державшейся старых традиций: родители считали главным достоинством человека знание правил приличия и учтивых манер.

Купцианов считал, что строевые командиры, находясь все время среди солдат, сами постепенно грубеют. Известно, что военная жизнь сурова. Но, как думал он. правильное воспитание выработало в нем стойкость, которая позволила оставаться самим собой в любой обстановке. Он охранял свою воспитанность, как чибис охраняет гнездо. Безусловно, влияние среды на человека очень велико, и Купцианов разделял это марксистское положение, так как оно вполне соответствовало его собственным убеждениям.

Из этого он делал вывод: чтобы среда не засосала, надо найти человека, близкого по воспитанию и житейским навыкам, близкого по духовным запросам. Таким человеком в полку был Уали. Мурат Арыстанов не такой, от него можно ждать всяких неприятностей. Это и заставляло Купцианова присматриваться к нему.

– Итак, мы выступаем на фронт, – сказал он осторожно и поглядел на Мурата. – Спустя несколько дней нам предстоит принять боевое крещение. Однако наша подготовка, если вы заметили, недостаточна.

– Да, недостаточна, – согласился Мурат. Купцианов не сомневался, что Мурат говорит искренне.

– Как я понимаю, наша задача – во что бы то ни стало остановить врага. Нам предстоит, подобно пробке, заткнуть пробоину на каком-нибудь решающем участке фронта. Используя нас в качестве пробки, командование подготовит настоящую боевую армию.

– А мы разве не армия? – спросил Мурат, резко вскинув голову.

– Ну, кто же это говорит! Конечно, мы – армия. Но, если изволите знать, армия армии рознь.

Купцианов спокойно глядел Мурату в глаза.

– Я вас не совсем понимаю.

– Что же тут непонятного! – вмешался Уали. – Вениамин Петрович говорит о недостатках нашей подготовки.

– Немного терпения, Уали Молдабекович, – сказал Купцианов и наклонился в сторону Мурата, словно собрался поведать ему что-то сокровенное. – Говоря правду... Мы здесь люди свои, – он осмотрелся по сторонам. – Если говорить правду, наша дивизия еще не является достаточно крепким боевым соединением, и нам с вами это ясно. Наш долг – задержать врага, пока не будут подготовлены боеспособные воинские части. Конечно, в глаза нам этого никто не скажет.

– Нет, я не понимаю вашего утверждения, – спокойно ответил Мурат. – Наша дивизия недостаточно подготовлена. Это верно. Мне ли этого не знать! Вон сколько времени я гонял своих бойцов, а не добился того, что нужно. Знаю. Но знаю также и то, что в боях мы наверстаем упущенное, война закалит дивизию. В этом я не сомневаюсь.

Купцианов недоверчиво взглянул на Мурата: не показывает ли комбат острых коготков?

– Мы люди военные, – проговорил Купцианов, поворачиваясь к Уали, который тут же кивнул головой, соглашаясь с ним. – Значит, не боимся ни пули, ни правды. Зачем нам тешить себя иллюзиями? Нужно смотреть правде в глаза, как бы она ни была жестока. В настоящее время наша дивизия – лишь суррогат войска.

– Конечно, лучше горькая правда, чем сладкая ложь, – присоединился к нему Уали.

Мурат, пытаясь до конца понять Купцианова, словно взвешивал его на ладони: на взгляд Купцианов казался отлитым из свинца, а на ладони весил мало, словно оловянный.

– Простите меня за откровенность, – сказал Мурат с присущей ему резкостью. – Я тоже выскажу горькую правду. Может ли солдат, заранее знающий, что его оружие даст осечку, уверенно идти в бой? Может ли командир, заранее убежденный в неспособности своих солдат, спокойно обрекать их на гибель? С такими, простите, воззрениями нельзя ехать на фронт.

Мурат говорил зло, каждое слово вколачивая, как гвоздь. Этакий ерш! Купцианов почувствовал себя уязвленным. Но он сознавал, что зашел слишком далеко. Стремясь свести разговор к шутке, он рассмеялся:

– Ну вот вы заговорили, как обвинитель. Ах я бедненький!.. А все же нужно сознаться – вы оптимист.

– Я не могу присоединить себя к числу крикунов и бахвалов. Но, что я оптимист, это верно. Верю в свой батальон, хотя и недавно им командую.

Атмосфера накалялась, и Уали почувствовал себя неловко. Конечно, до ссоры еще далеко, но в этой размолвке глубокий смысл, и довольно неприятный. Именно так начинают затягиваться узлы в отношениях командиров.

И они оба – Купцианов и Мурат – были дороги ему.

Купцианов – начальник, друг и доброжелатель, и не скрывает этого. Что касается Мурата, человек он тоже не чужой. Была своя прелесть в их старой дружбе. Подобно Уали, Мурат был одним из первых казахов, получивших хорошее образование. Это связывало их.