Текст книги "Ловушка горше смерти"
Автор книги: Светлана Климова
Соавторы: Андрей Климов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Лина, однако, все выдержала и промолчала, получив шесть лет по статье о непредумышленном убийстве. Адвокат не мог отнести этот процесс к числу своих очевидных побед; утешало единственное – он добился того, что осужденную должны были этапировать в колонию только после рождения ребенка, переведя ее до родов в тюрьму. Встретиться с Манечкой и получить разрешение на свидание с Линой после суда он не успел. На звонки Мария Владимировна не отвечала, поехать туда у Дмитрия не хватало сил, настолько он устал, – и в то же время некое чувство подсказывало ему, что необходимо, отложив посещение Лины, заняться делами, порученными ему Марком.
Он практически все успел, включая сложную комбинацию с размещением картины Боутса в надежном месте и хлопоты с квартирой, куда, как он полагал, хозяйка вернется вместе с ребенком, отбыв срок. Встретившись с председателем кооператива Аграновским, он выяснил у этого невозмутимого сорокалетнего господина, что документы на квартиру Марка в абсолютном порядке. Аграновский дал согласие, получив разовое вознаграждение за хлопоты, в течение последующих пяти лет приглядывать за жилищем Марка, включая оплату коммунальных услуг.
Адвоката устраивало также и то, что Александр Михайлович попросил разрешения временно распорядиться пустующей площадью по своему усмотрению; они не подписали никаких бумаг, оговорив лишь срок – пять лет – и обменявшись телефонами. Дмитрий было подумал, не совершает ли слишком опрометчивый и чересчур простодушный шаг, однако подозревать в чем-либо Аграновского у него не было ни малейших оснований. Он привык верить в свою удачу и считал, что всякие колебания – скверный фундамент для будущего…
В общем-то и свой арест Дмитрий Константинович воспринял спокойно.
Начиная рискованные операции с капиталами Марка, он предполагал, что где-нибудь да ошибется, – и ему действительно предъявили обвинение в спекуляции валютой.
Но что-то сразу у них не заладилось, и дело затянулось. Его перестали вызывать на допросы, и адвокат выжидал, не надеясь на хлопоты коллег; у него вдруг оказалась бездна времени, чтобы привести свои нервы в порядок и поразмыслить.
Воспоминания, посещавшие Дмитрия Константиновича, были довольно грустны. Казалось, не далее как вчера он видел друга четырнадцатилетним вместе с маленькой сестрой в своем доме. Марк ни в какую не хотел влезать в шлепанцы, которые ему предлагала мать Дмитрия, утверждая, что босиком, даже по паркету, ходить куда полезнее, чем в обуви, и что ему никогда не бывает холодно – он достаточно закален… Он вспоминал их поездки и длинные бессвязные беседы, то понимание, которое возникало между ними с полуслова. Все обрывалось на Лине…
Он сам их познакомил, и она не захотела облегчить ему муку незнания о том, что произошло между ними на самом деле…
Адвокат сразу же сказал ей, что вытащить ее из следственного изолятора не удастся. Женщина, усмехнувшись, ответила: ей и здесь хорошо, Манечка ее подкармливает.
– Почему ты отказалась от свидания с матерью? – спросил Дмитрий Константинович, которому мешал торчавший у полуоткрытой двери камеры контролер.
– Мне было бы трудно с ней разговаривать, – помедлив, неохотно промолвила Лина, – да и что я могу ей сказать? Для Манечки все это полная катастрофа.
– Лина, мне кажется, – в сердцах воскликнул адвокат, – ты будто бы получаешь удовольствие от собственных мук и от страданий твоих близких! К чему это упрямство? Зачем ты сама делаешь себе еще больнее? Я уверен, несчастье произошло совершенно случайно, ведь ты не могла хотеть гибели Марка!
– Откуда вы знаете? – быстро проговорила женщина. – Может, я хотела, чтобы его больше не было в моей жизни…
– Почему? Почему тогда ты сделала именно это?
– Ты все равно не поймешь… – пробормотала Лина сквозь зубы, и Дмитрия поразило не столько отчаяние в ее лице, сколько это «ты», которое она впервые адресовала ему.
– Послушай, – сказал он, беря женщину за руку, – я хочу помочь тебе.
Да, я очень любил Марка, но и ты мне дорога, я беспокоюсь о судьбе вашего ребенка.
– Пустите, – сказала Лина, отодвигаясь. – О своем ребенке я позабочусь сама. Мне все равно, что с нами будет… Моя жизнь, только сейчас я это понимаю, не принадлежала мне… сначала ею распоряжались отец и Манечка, затем появился… ваш друг, и мне кажется, я давным-давно предала себя. Теперь прежняя жизнь закончилась, и я надеюсь, что дождусь того дня, когда смогу начать все сначала. Вместе со своим ребенком…
– Лина! – горячо заговорил адвокат. – Так нельзя, то, что ты сейчас сказала, безумие. Марк любил тебя, и ты любила его. Произошло несчастье, и ты находишься все еще в шоковом состоянии. Расскажи мне, будь добра, спокойно, по минутам, что происходило с тобой в тот день! Как оружие оказалось в твоих руках? Что делал Марк?
– Я не буду ни о чем рассказывать!
– На чем же я должен строить защиту, если ты намерена молчать?
– Мне все равно. Я не нуждаюсь в защите, мне безразличен этот суд, не нужны ваши усилия, мне плевать на все!
– И на это? – Дмитрий с горечью кивнул на ее живот…
Ему пришлось вернуться на следующий день, выждав, пока его подзащитная успокоится. Однако он так ничего и не узнал, кроме того, что, убирая в столе, Лина обнаружила пистолет. Он едва упросил ее, шаг за шагом преодолевая ее злое упрямство, держаться версии, что, когда Марк возвратился домой, она взяла пистолет из ящика, чтобы спросить мужа, зачем ему понадобилось оружие, и неосторожно выстрелила… Это помогло лишь отчасти, потому что Лина вызвала у суда острую антипатию, а ответы на вопросы, по какой причине чемодан с вещами жены погибшего оказался в коридоре, откуда у Кричевского мог взяться заряженный пистолет и почему Марк позволил ей вплотную подойти к себе с оружием, – никого не интересовали. Их предстояло искать Дмитрию Константиновичу. В конце концов адвокат усомнился, что вообще что-либо понимает в этом деле…
Тем временем его сидение в предварилке продолжалось. Казалось, о нем позабыли, и Дмитрий Константинович с трудом мог представить, по какой причине все это тянется вот уже четвертый месяц. Он не мог знать, что генерал Супрун, к истерической радости Беллы Яковлевны, внезапно подал в отставку и принял решение покинуть Москву, и их пути больше никогда не пересекутся.
Не предполагал адвокат и того, что о нем энергично хлопочут на самом верху… Все это время в нем жила и укреплялась мысль о том, что все внезапные несчастья, выпадающие на долю человека, – временны, если человек этот чист перед своей совестью. Отыскать причину возникших затруднений было бы несложно, однако это не представлялось Дмитрию Константиновичу важным. Важным и непременным ему казалось другое: любовь и чувство исполненного долга, живущие в человеке…
Через неделю после того, как произошли перемены и во главе Политбюро встал сочинитель сонетов, Семернина освободили. Дмитрий Константинович и вообразить не мог, какие трудности предстоят ему в ближайшее десятилетие и что на их преодоление у него вполне хватит ясности ума и сил. К тому же он совершенно не представлял, какой первый шаг сделает для продолжения своей прерванной карьеры. Но это был уже не тот человек, что прежде. Словно Марк, уходя, передал ему свою неизрасходованную энергию, уверенность в себе и частицу печальной мудрости.
Он покинул прежнее место работы и до Нового года бездельничал, присматриваясь. Узнав, где теперь находится Лина, адвокат в субботний полдень отправился к Манечке. По дороге он купил в «Детском мире» вещи, которые счел необходимыми для новорожденного, а также несколько пестрых пластмассовых игрушек. Часовая толкотня у прилавка настроила его примирительно по отношению к превратностям судьбы: что ж, надо надеяться и жить дальше – ведь ребенок должен родиться. Он медленно ехал по Москве и видел, что вновь приближается зима, в его голове путались мысли о том, как помочь продуктами, деньгами, как начать хлопотать о Лине. Как, наконец, сделать так, чтобы и в его отсутствие Мария-Владимировна ни в чем не нуждалась…
Дверь ее квартиры распахнулась тотчас после звонка, и Дмитрий Константинович увидел перед собой нетрезвого мужчину лет пятидесяти с блестящей начищенной латунью трубой в руках. Этот музыкальный инструмент, казалось, только секунду назад перестал звучать; красный рот мужчины с влажными расплющенными губами кривился в блаженной и безумной ухмылке.
– Мне нужна Мария Владимировна, – недоуменно произнес адвокат. – Могу я ее видеть?
Мужчина, не говоря ни слова, повернулся и побрел на кухню, пнув мимоходом ногой дверь маленькой комнаты. Оттуда осторожно выглянула черноволосая девичья головка. Дмитрий Константинович повторил вопрос.
– Андрюша! – картаво и нежно воскликнула девушка, блеснув серо-зелеными глазами на смуглом лице. – Выйди, здесь какой-то человек чего-то спрашивает…
Адвокат еще раз задал свой вопрос парню лет двадцати трех, внимательно ощупавшему его лицо настороженным взглядом. Потом тот, кого назвали Андреем, виновато улыбнулся и произнес спокойным, негромким голосом:
– Мы не знаем, о ком вы спрашиваете. Рядом, через квартал, домоуправление, хотя, мне кажется, там сегодня никого нет.
– Как же так? – проговорил адвокат. – Еще в конце лета в этой квартире жила Мария Владимировна Попова…
– Мы здесь с первого октября, – перебил его парень, – мы снимаем эту комнату.
– А у… соседа можно что-либо узнать? – Дмитрий Константинович кивнул в сторону полуприкрытой двери кухни.
– Семена Федотовича-то? – Андрей рассмеялся. – Не советую вам даже соваться к нему, остаток дня проведете в плену. Вам поведают о боевом пути и проиграют на трубе весь похоронный репертуар. Ни на один ваш вопрос ответа вы не получите.
– Понятно, – сказал адвокат. – Комнату вы у него снимаете?
– Нет, – ответил парень, – я дам вам телефон нашей хозяйки.
– Благодарю, – произнес Дмитрий Константинович, взяв протянутый клочок бумаги. – Прощайте…
Он захлопнул дверь, не сообразив позвонить сразу же отсюда, и вслед ему ударил высокий и визгливый голос трубы.
Дмитрий Константинович доехал до метро и в переходе набрал нужный номер. Ему без особой охоты ответили, что комната сдана студентам, мужу и жене, а нынешнюю хозяйку, женщину пожилую, нужда заставила переехать к сыну. Что конкретно интересует товарища?
– А как вы оказались на Парковой? – спросил адвокат.
– Получила комнату, очередь подошла.
– И Семен Федотович?
– И он, как ветеран. А что – буянит, молодежь беспокоит?
– Да нет, – сказал с досадой адвокат. – Меня интересует, что случилось с прежней хозяйкой квартиры. Поповой…
– Ничего не знаю, – перебила его женщина. – Моя очередь подошла, я и получила жилплощадь. Все по закону. Конечно, не бог весть что, тесновато и с подселением… Вам чего-нибудь еще спросить требуется?
– Нет, – произнес адвокат и, не прощаясь, повесил трубку.
Он сел в машину, ощущая металлический привкус во рту, будто губы его прикасались в этой трубке, и медленно . поехал домой. Все его существо противилось необъяснимой неудаче…
Через известное время Дмитрий Константинович сделал запрос в колонию, где Лина отбывала срок, и получил подтверждение, что такая-то числится среди осужденных и администрация претензий к ней не имеет. На просьбу о предоставлении свидания ему ответили отказом. Адвокат дважды, с перерывами, писал Лине, но ответов ни разу не получил. Таким образом, ни о ней, ни о Манечке, а главное, о ребенке Марка Дмитрий Константинович не имел никаких известий, и ждать их было неоткуда. Он решился было на свой страх и риск отправиться в колонию, однако в считанные часы обстоятельства изменились.
Телефонным звонком он был срочно вызван на профессорскую дачу, и старик, блестя еще сохранившими живость глазами, изложил суть своего предложения и посоветовал ни в коем случае не отказываться. Предстояла командировка в Среднюю Азию, сроки которой они должны были оговорить позднее.
Дмитрий немного подумал и дал согласие, Выбирать было не из чего, дома разворачивался нелепый бытовой кошмар, к тому же ему недвусмысленно намекнули, что он ничего не потеряет, а лишь приобретет…
Ехать было необходимо в ближайшие дни после Нового года, и адвокат занялся сборами. И сразу же, дав положительный ответ, он почувствовал пристальное и уважительное внимание коллег к своей персоне. Готовясь к поездке, он привел в порядок свои вещи. Существенно обновил гардероб, а заодно тщательно перебрал личные бумаги, почту и документы. Разгребая накопившиеся во время его отсутствия никем не читанные газеты, адвокат неожиданно обнаружил в сгибе одной из них письмо и по штемпелю определил дату: двадцать первое сентября.
Письмо было от Манечки.
"Дорогой Дмитрий Константинович! – писала Манечка. – После суда мне было так тяжело и плохо, что я несколько дней отлеживалась в одиночестве дома.
Оксана возвратилась, как вы знаете, в Харьков, потому что в первых числах августа ей нужно было быть в школе. Мои сотрудники, невзирая на наши добрые отношения, забыли о моем существовании, как только я уволилась из библиотеки…
В принципе человек в несчастье никому не нужен, и такие чувства, как сострадание, современным людям несвойственны.
Вы были всегда добры к Линочке, и я решилась написать Вам после того, как несколько раз пыталась отыскать Вас в консультации и дозвониться к Вам на квартиру. У Вас на работе было много людей, очевидно, клиентов; большое скопление народу в присутственных местах действует на меня удручающе. Совершенно потерявшись, я сунулась было к какой-то накрашенной барышне, похожей на гренадера, но она шарахнулась от меня со словами: «Нет его и не будет.» У Вас дома телефон молчал, и я решила, что, по-видимому, все на лето уехали из города… Что было дальше?
В тюремной больнице Лина двадцать второго августа родила мальчика.
Слава Богу, оба они пережили это испытание счастливо; роды моей дочери прошли без осложнений, ее сын родился здоровым при весе три девятьсот и росте пятьдесят четыре сантиметра. Лина назвала его Иваном, неделю кормила грудью в больнице, а потом их отправили в колонию…
Я сразу же поехала туда. Не хочу рассказывать о своих прискорбных впечатлениях, ведь это не главное. Самым важным было то, что у нас с Линочкой началась пора везения. Начальник колонии, по-моему, очень порядочный человек, растолковал мне, что я могу попытаться добиться разрешения жить рядом с дочерью. Я должна вернуться в Москву и хлопотать – и я сделала это сразу…
Мне и тут повезло – к нам отнеслись с сочувствием, однако необходимо было в короткое время выписаться, продать нашу мебель и кое-что из вещей и затем устраиваться рядом с Линой и Ванечкой.
О Москве я не жалею, все равно без моей девочки я не смогла бы там жить… Удивительным образом все устроилось очень быстро, и завтра я еду к Лине. Не знаю, как сложится наша жизнь дальше, но мне сказали здесь, что там со временем можно будет найти работу и снять более приличное жилье. Человек, с которым я беседовала, советовал мне, когда Лина перестанет кормить ребенка, забрать его к себе; этот пожилой юрист обещал в январе будущего года, если я ему напишу, а лучше приеду сама, взяться ходатайствовать о сокращении срока. Он считает, что приговор оказался чересчур жестким, несмотря на Ваши, Дмитрий Константинович, усилия. На мой вопрос, где Вы сейчас работаете, я не получила от него никакого ответа…
Итак, все сложилось как нельзя лучше. Не знаю, как прореагирует Линочка на мой приезд, но что делать? На все мои попытки помочь ей она отвечает с резкой грубостью, утверждая, что все это заслужила сполна, а я здесь ни при чем. Лина буквально трясется над своим сыном, и не без причины: он красивый, крепкий; у него светло-серые глазенки и рыжеватый пушок на круглой головке. У Ванюшки прекрасный аппетит, это говорит о том, что он здоровый мальчик, не так ли, Митя?
Мне, конечно, тревожно. Условия жизни там не ахти какие, однако в нашем совместном с Линой быту мы привыкли во многом себе отказывать, так уж получилось…
Когда она вышла замуж за Марка Борисовича, я не то чтобы была рада тому, что у него есть возможность Лину обеспечить, но подумала, что такая женщина, как моя дочь, как бы заслуживает к себе подобного отношения, несмотря на свой сложный характер. Она всегда стремилась к независимости, к нормальной жизни. К несчастью, в ней никогда не было смирения. Мы с Вами, Митя, не касались этих вопросов… мне страшно тяжело писать о смерти Марка Борисовича, тем более что причиной ее стала моя дочь. Я могу лишь всю оставшуюся мне жизнь просить прощения у всех…"
Адвокат отложил недочитанное письмо. Итак, у Марка родился сын, который вместе с матерью находится в колонии, а Манечка уехала из Москвы… У него совершенно нет времени ни помочь им материально, ни отыскать юриста, к которому обращалась Мария Владимировна. Его собственная судьба откорректирована чьей-то могущественной рукой, и изменить что-либо в этом он не в силах. Помимо сострадания к Лине и глухой боли о Марке, оставалось одно – так или иначе выполнить свой долг по отношению к этой маленькой несчастливой семье. Ведь не вечно же продлится эта командировка…
Дмитрий Константинович вновь взял исписанные листки.
"Мне очень нравился Марк Борисович. Он был бесконечно терпелив, тактичен, на него можно было положиться. Мне известно, он любил и понимал Линочку, я это чувствовала.
Мужская любовь одинока, к тому же в отличие от женщины мужчина не обладает ни временем, ни свободой выражения чувств, чтобы ее проявить. Только с возрастом это становится понятным. Когда уже нет терпения… Я уверена, что Полина не хотела смерти Марка Борисовича. Мне трудно об этом говорить и писать, я и сейчас горько плачу. Я была на кладбище… Мои попытки сказать что-либо Лине закончились ссорой – она запретила упоминать его имя, велела мне убираться обратно в Москву и оставить ее в покое. И лишь то, что Лина все-таки нуждается в помощи, и моя безграничная любовь к сыну Марка Борисовича заставили меня стерпеть это и вновь попытаться уговорить ее согласиться со мной.
Линочка очень похудела, но чувствует себя здоровой. Материнство как бы смягчило ее, в ней появилось желание выжить. Когда она смотрит на мальчика… Я не могу больше обо всем этом писать, дорогой Дмитрий Константинович!
Оксаночка зовет меня жить в Харьков. Она помогает мне чем может. Я ей также написала письмо и на всякий случай оставляю Вам ее адрес. Ведь я еще не знаю, где буду жить, и в случае Вашего появления в Москве Вы сможете связаться со мной через нее.
Да хранит Вас Господь, Митя! Благодарю Вас за все, что Вы для нас сделали. До свидания, знайте, что я Вас уважаю и люблю.
Мария Владимировна".
На отдельном маленьком листочке были аккуратно выведены рукой Манечки домашний адрес и телефон Оксаны Петровны. Адвокат переписал их в блокнот и убрал письмо Марии Владимировны в небольшой металлический сейф, где хранил некоторые документы, деньги и бумаги Марка Кричевского.
До отъезда оставалось несколько дней, он провел их дома с родителями, перед тем побывал у своего профессора и вопреки собственному желанию посетил Альбину. Впрочем, настойчивость ее граничила с бесцеремонностью, и встретила она Дмитрия Константиновича кокетливыми упреками, будто ровным счетом ничего не произошло в его жизни.
В доме ее все было по-прежнему: те же лица, та же вялая атмосфера бездеятельной скуки и тревожной чувственности. Адвокат, выбрав удобный момент, спросил, зачем он все-таки Альбине понадобился.
– Ты помнишь Риту? – проговорила она, понижая голос.
– Очень смутно, – ответил адвокат, промолчав о том, что знал Риту как приятельницу Марка.
– Она была на похоронах твоего друга…
– Да, – перебил адвокат, – я знаю женщину, о которой ты говоришь.
– У нее крупные неприятности.
– Что так? – без охоты спросил адвокат.
– Видишь ли… – протянула Альбина. – Понимаешь, это связано с наркотиками. Ты бы не взялся за ее дело?
– Нет.
– Почему? – воскликнула Альбина. – Насколько мне известно, ты сейчас свободен?
– Я уезжаю из Москвы, – сказал адвокат.
– Ты просто не хочешь, – проговорила женщина. – Да, ты изменился, я почувствовала сразу. Защищать эту паршивую девку у тебя нашлось и время, и желание, а друзьям ты отказываешь в элементарной помощи.
– Кого ты имеешь в виду? – произнес адвокат, едва сдерживая ярость.
– Лину. Я была на суде и слышала, как ты распинался. Может быть, она отблагодарила тебя каким-нибудь особенным способом?
– Стоп! – сказал адвокат. – Я не только не намерен выслушивать весь этот бред, но и оставаться в твоем доме более секунды…
– Погоди, Дмитрий! Мы же еще ни о чем не договорились! – Альбина схватила за руку отвернувшегося было адвоката. – Если ты не можешь помочь Рите, то посоветуй хотя бы кого-нибудь.
– Я предпочитаю держаться подальше от ваших дел! не сдерживаясь больше, в полный голос воскликнул Дмитрий Константинович. – Увольте! Что же до этой женщины, Риты… За нее не стоит тревожиться. Такие не тонут…
Митя больше не вспоминал о визите к Альбине в круговерти событий перед отъездом. Он успел встретиться с Аграновским и удостовериться, что там все обстоит благополучно. Буквально накануне отлета адвокат дозвонился в Харьков и сообщил Оксане Петровне, что вчера на ее имя отправлены три посылки с детскими вещами и игрушками и почтовый перевод. Он убедительно просил Оксану Петровну переправить все это Манечке, передав ей. Лине и мальчику сердечный привет от него.
* * *
Схватки начались у Лины еще в пятницу вечером. Были они слабыми, терпимо продолжались всю ночь, но к полудню двадцать первого августа ее перевели в тюремную больницу и поместили в небольшую душную палату с тремя железными койками, покрытыми чем-то наподобие постельного белья. Ни тумбочек, ни стульев здесь не было. К этому моменту схватки прекратились; Лина, не зная, как объяснить это, поначалу испугалась и затребовала врача, все же в глубине души опасаясь, что он отправит ее назад в камеру.
Перед всей этой катавасией, доставив Лину в санитарную часть, ее отправили в душевую, освещенную тусклой желтой лампочкой, холодную, но, к счастью, имевшую пару исправных кранов с умеренно теплой водой. При Лине был мешок с ночной рубашкой, пеленками, ватой и клеенкой, переданный ей накануне Манечкой и оставленный в предбаннике. Там еще находилось новое немецкое мыло, и пока на скользком топчане пожилая одышливая женщина в сером халате выскабливала ей станком лобок под напрягшимся животом, мыло украли, так что Лине пришлось вымыть себя под душем обмылком хозяйственного. Затем ей выдали темно-синий, огромный и тяжелый, халат и отправили в «предродовую».
Врач явился сразу; был он бодр, широкоплеч, с короткими пухлыми пальцами и добродушным выражением красноватой физиономии. Невысокого роста, он казался моложе своих пятидесяти лет.
– Первый раз? – спросил он, заставляя Лину лечь поверх колючего одеяла и оголить живот.
Лина кивнула. Его, очевидно, не интересовало, почему она выбрала именно это место для появления на свет своего ребенка, но Лина знала, что любопытство заставит врача именно сейчас начать расспросы. Однако он произнес:
– У кого наблюдались?
Лина назвала имя. Бровь мужчины взметнулась вверх, и, усмехнувшись, он проворчал:
– Гурманы… Папа небось устроил? – Но, взглянув на ее замкнутое лицо, сел на край кровати и крепкой пятерней помял внизу живота, там, где должна была находиться головка ребенка.
– Как протекала беременность?
– Без осложнений, – ответила Лина, морщась.
– Готовься, – сказал врач, – срок пришел…
– А почему прекратились схватки?
– Такое бывает с первородящими, – произнес врач, вставая и убирая стетоскоп, которым внимательно прослушал живот женщины, под халат, в задний карман брюк. – Сердцебиение плода хорошее, жди, завтра наутро родишь. Пока побудешь здесь, но не отлеживайся, начнутся схватки, двигайся. – Почесав седоватый ежик, он добавил задумчиво:
– Боюсь, будут проблемы, бедра у тебя узковаты, а делать кесарево мне не с руки, я здесь дежурю один. Акушерки нет.
Лина отвернула голову к стене и промолчала.
– Да ты не дрейфь, – сказал врач ей в затылок, —.я присмотрю за тобой.
После обеда, от которого Лина отказалась, выпив только горячего чая и съев ломоть хлеба, в палату вползли еще две женщины. Та, что постарше, сразу же грузно шлепнулась на кровать и закурила папиросу. Ее пергаментное узкое лицо покрывали морщины, голова была повязана цветастой тряпкой, из-под тряпки на сутулую спину падали кудрявые нечесаные волосы.
Вторая, с короткой рыжей гривой, лет тридцати, с бледным, как кость, лбом и измученным выражением глаз, так и не присела в течение трех часов, пока санитар не увел ее. Все это время она с воплями пробегала от кровати к кровати, то и дело хватаясь за их спинки и приседая. На мгновение умолкала – и Лина видела в это время ее веснушчатое, облитое потом бессмысленное лицо с закушенной нижней губой. Очень скоро к крикам женщины Лина привыкла. Теперь она то лежала на спине, подремывая, то выходила в коридор, такой узкий и темный, будто вел в преисподнюю.
К ним никто не заглядывал. Соседка справа, покурив, бочком улеглась на кровать, поджала острые колени и, как была, в грязных обшарпанных комнатных туфлях, уснула. Минут через сорок она поднялась, снова закурила и начала яростно чесать голову под косынкой. Покончив с этим занятием, женщина послюнявила смуглый большой палец. загасила папиросу, сунула окурок в карман и гортанно крикнула что-то в сторону коридора. Через минуту появился знакомый Лине доктор.
– Пора, Наталья? – спросил он.
– Вода пошла, – хрипло и громко произнесла женщина, и врач прежде, чем помочь ей подняться, обернулся к Лине, взглядом скользнув по ее фигуре.
– Как?
– Без изменений. – Лина пожала плечами. Врач подхватил Наталью под руку и увел. И словно обрадовавшись освободившемуся пространству, вторая женщина завопила еще громче.
– Да не кричи ты так, – сказала ей Лина с досадой, когда та, неуклюже присев у кровати, опять на минуту смолкла.
– Больно, – с готовностью воскликнула женщина, сразу заплакав. – Не могу родить. Страшно, я умру…
– Не умрешь, – сказала Лина. – От этого не умирают.
– Дура, – проговорила женщина, поднимаясь, – ой, мамочка, сделай что-нибудь… ой, больно, не хочу… кто там есть? – Она, придерживая живот руками, просеменила к двери, и теперь оттуда доносился ее плачущий голос и матерные слова. Спустя минут десять ее вернул в палату санитар, силой уложив на кровать, с которой женщина тут же вскочила.
– Веди меня к врачу, – закричала она санитару, – не то я здесь все разнесу!
– Он в операционной, – примирительно сказал дюжий санитар и зевнул. – Доктор не резиновый. Там сейчас цыганка рожает…
– Послушайте, – воскликнула Лина, стараясь перекричать плач женщины, – уберите вы ее поскорее с глаз долой! Пусть там в уголке посидит, может, поостынет. Вы же видите – она в истерике.
Санитар пожал плечами, однако ушел с женщиной, плетясь позади нее и легонько подталкивая рыжую в спину широкой ладонью.
Лина в наступившей тишине мгновенно провалилась в сон. Но еще до наступления ночи мгновенно проснулась от боли: ее бедра будто закрутили в стальные тиски, а позвоночник насквозь пронзила игла, и сердце стало бешено отстукивать такты между болью и передышкой. Только глубокой ночью, корчась и баюкая живот, она пойдет искать дежурного врача, а до этого не раз вспомнит вопящую женщину, которая вернулась в палату с испуганным, но радостным лицом, прижимая к груди закатанный в серые тряпки сверток…
У Лины к этому времени начались схватки. У нее не было часов, но приблизительно она ощущала, что промежуток между ними пятнадцать-двадцать минут. Схватки уже были настоящие, очень сильные, не то что накануне, и Лина поняла: ребенок скоро родится. Поняв это, она мгновенно успокоилась и попыталась вспомнить те книжки, которые ей совал Марк, а также последний короткий разговор со знакомым доктором, где отчетливыми были только слова:
«Главное – дыхание, в остальном я вам помогу». Они договаривались встретиться перед родами еще раз, после его возвращения из отпуска, и более обстоятельно потолковать, как следует себя вести будущей роженице.
Лина ничего не помнила. По мере того как шло время, связь с окружающим миром терялась; существовало лишь относительное равновесие без боли, приближение ее, нарастание – лавиной – и взрыв, который следовало постараться переждать без готового вот-вот прорваться вскрика и слез. Она была одна в комнатушке, где за решетками чернело небо и тлела под потолком желтая лампа в цилиндрическом плафоне, – и радовалась этому. Ей очень хотелось, чтобы ребенок родился здоровым, и в промежутках между схватками она думала о них обоих, а когда обрушивалась боль – только о нем, и ей становилось легче. Затем спокойные паузы сократились, и Лина начала ходить по комнате. Один раз во время схватки она присела, держась за спинку кровати, как та крикливая женщина, и почувствовала, что боль не так сильна. В этом положении ее и застал заглянувший в палату врач.
– Затанцевала? – хохотнул он. – Так, ложись, поглядим… не напрягайся, Полина Андреевна. Сидит еще крепко. – Врач, наклонившись, пощупал живот, а потом, повыше задрав рубашку, приложил горячее ухо где-то сбоку от пупка Лины.
Она глубоко задышала, когда схватка отпустила, и чутко уловила запашок спиртного. Врач натянул ей рубашку обратно, приподнял сползший на пол край халата и, легонько шлепнув ее по бедру, пророкотал:
– Все нормально, к утру родишь!
– Почему так долго? – напряженно произнесла Лина.
– Потому как, – вздыхая, сказал врач, – ты рожаешь впервые, матка открывается у тебя медленно, а помочь мне в этом случае нечем – тут нету и быть не может соответствующих препаратов. Была бы ты не здесь, пара уколов, – он присел на кровать и взял Лину за руку, чтобы прощупать пульс, – и дело в шляпе.
А чтобы ты не мучилась, деточка, запомни: лежать нельзя, ходи, когда прихватит, постарайся расслабиться – не держи в себе страх и боль; я велю, тебе принесут графин воды – побольше пей, раз ты без лекарств, говори сама с собой и соблюдай дыхание…
– Как? – воскликнула Лина.
– Вон сколько в мире людей, – пробормотал врач, не отвечая на ее вопрос, – и все они родились в муках…
Однако Лине пришлось не разговаривать, а слушать. К полуночи проснулась рыжеволосая. Все это время она со своим младенцем тихонько пролежала лицом к стене, подмяв под себя ребенка, и оба они даже не пикнули. Крик новорожденного застал Лину между двумя кроватями, когда она трясущимися руками наливала воду в стакан. Ребенок смолк так же внезапно, как и закричал, и Лина, сделав глоток мутноватой теплой жидкости, присела.
