Текст книги "Ловушка горше смерти"
Автор книги: Светлана Климова
Соавторы: Андрей Климов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
У женщины оказалась молочно-белая, очень большая грудь; одной рукой она ее поддерживала, направляя; на другой, на сгибе локтя, лежала грушеобразная краснолицая головка и слегка подрагивала.
– Ишь какой прожорливый, – сказала женщина с гордостью. – Ему идет сейчас все самое лучшее, что накопилось во мне.
Лина, закусив губу, внимательно смотрела на них. У женщины совершенно изменилось лицо – будто эта ночь стерла все грубые и резкие черты. Она наблюдала за движением губ сосущего грудь ребенка с нежным любопытством и, казалось, не переставала удивляться – откуда он появился здесь и так ненасытно впился в ее тело?
– Ну, хватит, – проговорила женщина, отрывая младенца от груди, – нельзя перекармливать, да и синяк будет. Он ведь уже не ест, а просто сосет, – сообщила она Лине, укладывая попискивающий сверток на подушки. – Ты приглянь за парнем, а я сбегаю в туалет. И поищу пожевать… На тебя брать?
Лина отрицательно покачала головой и, поглядев вслед женщине, встала и подошла к кровати, где лежал ребенок.
Он тихо плакал. Сквозь волну приближающейся схватки Лина это отчетливо ощутила и поразилась: отчего же он, маленький, накормленный, так горько плачет?
Мать ушла? Страшно ему? Может, у него нет сил жить, а может, это он ее жалеет?
Клещи рванули где-то внутри, и Лина начала дышать, дышать, стоя на коленях рядом с ребенком и уткнувшись влажным лбом в подушку, пока чья-то рука не оттащила ее от кровати.
– Орет как резаный, – удивленно проговорила вбежавшая в палату женщина, – с чего бы это?
И тут боль в Лине оборвалась, и в тишине она услышала крик младенца.
– Обмочился… – В голосе рыжей звучало удовлетворение. Она склонилась, копошась в тряпках. – Сейчас мы тебя в сухонькое обернем… – Закончив возиться, уложив ребенка на колени и слегка покачивая его, женщина принялась за еду.
Лина стояла, прислонясь к холодной стене усталой спиной в ожидании схватки. Женщина тем временем, переместив умолкнувшего сына на подушку, с интересом ее разглядывала. Боль пришла, однако оказалась слабее предыдущей.
– Ну как? – на выдохе, негромко спросила Лина. – Как у вас роды происходили?
– И не говори, – с готовностью, оживляясь, воскликнула рыжеволосая, – если бы не доктор – померла б! Он-то, – она кивнула на младенца, – ножками шел… Цыганке-то что – у нее двенадцатый, выскочил, как пуля, даже не пискнула. Встала себе и пошла…
– И где же она? – сказала Лина, облегченно выпрямляясь, когда боль отошла.
– В камере! – понизив голос, ответила женщина. – У нее тоже сын родился. Там ее ждут, хотя все равно неизвестно, сколько Наташке сидеть, потому как ее держат, пока мужа де поймают… Сюда со всей области везут. А ихних человек пять повязали за то, что торговали наркотой… Меня-то здесь, в больнице, знают, потому что после суда я дизентерией заболела, долго лежала в боксе, а потом время рожать пришло. Да, уж если бы не доктор… А ты не бойся, родишь – и забудешь. У меня этот – второй, дома девочка с мужем осталась.
Лина легла на свою кровать, а женщина откуда-то издали говорила:
– Он год как вышел, сначала жили не тужили, потом запил, денег нет, я на заводе кладовщицей. Взяли мы там втроем на продажу – и попались. Теперь ему передам, пусть ребенка забирает… Посплю-ка я, живот что-то болит, скоро опять кормить.
Лина уже не слышала, что бормочет из своего угла эта женщина, потому что почувствовала – скоро терпеть уже не сможет, просветы между болью сокращались. И когда, высчитывая секунды, Лина поняла, что перерыв составляет не более трех минут, это тянется уже около часа, она побрела, спотыкаясь, из комнаты в коридор, стуча в двери и зовя доктора.
Он оказался, как ни странно, совсем рядом, сидел в одиночестве в ярко освещенном маленьком кабинете с топчаном и открытым настежь окном, за железным столиком, на котором стояла колба со спиртом. На белом вафельном полотенце лежали толсто нарезанная колбаса, хлеб, огурцы и помидор рядом с эмалированной кружкой с водой. Лине показалось, что врач совершенно пьян, однако он ясно и устало взглянул на ее скрюченную высокую фигуру и произнес:
– Садись!
Лина присела на стул боком, чувствуя себя словно оборванная вздрагивающая пружина. Врач внимательно посмотрел на ее лицо, а затем перевел взгляд на ее правую руку, лежащую на столе, – с тыльной стороны узкой ладони синели кровоподтеки.
– До утра дотянешь? – спросил он без особой надежды. Лина помотала головой, и слезы, помимо ее воли, потекли, холодя, по щекам от этого участливого запинающегося голоса.
– А что будет утром?
– Маша должна прийти. В девять. Она тут работает медсестрой. Моя жена.
Покушать принесет, молочка попьешь.
– Какое, к черту, молочко!
– Она мне поможет…
Лина молчала, закусив губу. «Хочу, чтобы ты родился! Живой и невредимый, – сказала она себе. – И пусть я умру. Мне все равно!»
Врач внимательно смотрел.
– Вот что, – сказал он, наливая спирт в свой стакан, – ну-ка пей!
Лина отшатнулась.
– Пей, Полина, – прохрипел он, – сейчас рожать будем. Хватит мучиться.
Я тебе чуть разбавлю, но все равно, чтобы не обожгло, сразу запей водой.
Поешь… Так, бери, здесь – капля, не бойся, спирт самого высокого качества.
Сначала ты, потом я.
Лина взяла одной рукой стакан – на четверть в нем плеснулась белесая жидкость, – а другой, чуть не уронив, кружку. Врач тем временем наготове держал хлеб с колбасой и четверть помидора. Она выпила все двумя глотками, вылила в себя теплой воды из кружки и вскочила.
– Побегай! – проговорил врач. – Дыши. Когда будешь рожать, внимательно слушай мои команды.
За спиной Лина услышала бульканье, поскрипывание стула и удовлетворенный вздох.
– Затихло! – оборачиваясь, сказала она врачу, никак не умея справиться с глупой улыбкой.
– Не стой, – велел он, – это скоро пройдет, а пока посидим перед дорожкой. На удачу. Пожуй, детка, чего-нибудь…
Лина с удовольствием съела что-то. Голова у нее кружилась, в висках шумело, однако тело было легкое, как прозрачный шар, полный чистого воздуха. В нем плавал ребенок, у него были открыты божественно ясные и все знающие глаза, маленькой ладошкой, сжатой в кулак, мальчик деликатно постукивал изнутри, ища выхода. Тук-тук. А потом – сильнее.
– Сейчас покурим и пойдем, – сказал врач, и Лина поразилась бледности его лица.
Все остальное произошло, словно один длинный затяжной прыжок с земли в небо. Она летела за доктором, не чувствуя выворачивавшей наизнанку все ее существо боли. И только думала: «Скорее!» Она очень боялась, что мальчику тяжело и страшно будет преодолевать темный коридор из своего шара в большую комнату, где стоял узкий, обшитый белыми байковыми пеленками стол, потертый и захватанный по краям множеством ладоней.
– Дыши! – услышала Лина вопль врача. – Руки под грудь! Тужься!..
Что они уже там дальше орали, мальчик не слышал. Он целеустремленно пробирался внутри своей матери, совершенно не предполагая, чем его порадует незнакомый мир, уже готовый принять его. И когда под маленький затылок младенца легла ладонь врача и как бы поддержала его, помогая, мальчик закричал от неожиданно яркого света, плеснувшего ему в лицо, и колючего холода.
Лина от этого крика сразу же открыла глаза и попыталась приподняться на локте. Ей показалось сквозь пелену слез, что за спиной врача, который сосредоточенно выплясывает с младенцем в руках, стоит Марк и смотрит на них.
Она попыталась что-то сказать, но доктор прикрикнул на нее, и его белая фигура ушла из поля зрения. Лина хотела было встать и спросить, куда он уносит мальчика, но сил не было, и она вновь опустилась на спину.
Тишина, которая пришла к ней в это мгновение, была неописуема.
Весь день в воскресенье и ночь на понедельник Лина провела со своим сыном.
На рассвете доктор, чье имя она запомнила на всю жизнь – Александр Ильич, – обмыл ребенка, залепил пластырем обмазанный зеленкой пупок новорожденного и запеленал его в больничную пеленку, пока она отлеживалась на топчане в его комнатке, с куском льда в круглом резиновом пузыре на животе, с обрывком простыни между ног и в окровавленной рубашке.
С умилением и собачьей преданностью она смотрела на окончательно захмелевшего врача, который держал речь, расхаживая с папиросой в руке вокруг стола. Он еще крепко ступал по скрипучим половицам, в отличие от рослого санитара, с которым они глубоко вникли в наступление воскресного дня и чей след простыл, как только колба была опорожнена больше чем наполовину. Александр Ильич поучал Лину, как обращаться с младенцем в первую неделю его жизни.
– Пупок подсохнет на шестой день, – провозглашал он, – осторожно обработаешь кипяченой водой, добавив туда каплю спирта, который я тебе отолью в пробирку… Так. Соски и вокруг обмывай тем же раствором перед каждым кормлением. Кормить через три часа, ночью перерыв – шесть, если получится.
Излишки молока сцедишь в стакан, пей сама; следи, чтобы все было чистым, а главное – береги грудь, не простужай, не давай затвердеть и смазывай соски опять же сцеженным молочком…
– Александр Ильич, а у вас сколько детей?
– Нету, – проговорил он без особой охоты, – ни одного. Машенька моя бесплодна… Продолжим, Полина… Пусть твоя мать передаст тебе аптечку для ребенка. Даже если половину изымут, все оставшееся пригодится, особенно детская присыпка. Главное – в первые полгода вам не подхватить никакой заразы. Тебе сколько дали?
– Шесть.
– Советую мальчика в зоне не держать. Пусть его заберут родственники, а ты спокойно досиживай.
– Нет!..
– Ну и глупая. Погибнете оба. Корми его, пока будет, молоко, затем отдай матери.
– Он есть хочет, – сказала Лина, поглядев на ребенка, который, спеленатый, молча лежал в подушках на двух сдвинутых стульях недалеко от ее топчана. – Почему мой сын молчит? :
– Спит, – отмахнулся доктор, – потерпи немного, тебе еще не время вставать. Чего я тебе не сказал? До прихода, Маши будешь находиться здесь, затем, когда заберут Драбкину, мы тебя переведем в предродовую, а утром в понедельник я сдам тебя по смене… За это время ты получишь все, что нужно вам обоим. Больше ешь. Маша принесет молока, пей его с чаем, сладкого поменьше, следи за чистотой. Лина кивнула.
– И вот еще что, – виновато произнес Александр Ильич, – тебе будет больно сидеть, когда начнешь кормить ребенка. Ты немного порвалась, я там кое-что успел привести в порядок, но скоро все само пройдет. Как говорится, до свадьбы заживет… – Он внезапно остановился и, побагровев, покосился на лежащую Лину. – Сейчас дам тебе его кормить, осторожнее садись. Видишь, как хорошо дышит… Ладно, я пошел – посмотрю больных…
Доктор исчез, и Лина осталась одна в ординаторской, с ребенком на коленях. Она боялась шелохнуться, чтобы не потревожить его, однако мальчик не спал. Лина передвинула и приподняла его голову на сгибе локтя так, как это делала рыжеволосая воровка Драбкина, хотя совершенно позабыла о ее существовании. Ей было неудобно в рубашке и тяжелом халате, и Лина скинула одежду. Обнажая по пояс свое тело, она на минуту положила ребенка рядом.
Затем вновь взяла сына. Лицо его показалось ей прекраснее всего, что она когда-либо видела. У него был ровный носик, крупный нежный рот, а из-под полуприкрытых припухших век блеснули серо-синие полоски яркого света. Лина улыбнулась, и ребенок как бы заворочался. Она прижала его к себе и, неумело взяв левую грудь, ткнула смуглый сосок в крепкий ротик. Губы мальчика задвигались, он слегка покраснел, сморщившись. Лине действительно было больно сидеть, но она лишь краем сознания отметила это неудобство, сосредоточившись полностью на их первом в этом мире свидании. Мальчик еще секунду помедлил и взял грудь матери…
Никогда еще Лина не ощущала такого полного блаженства: ни в близости с мужчиной, ни в свободе движения, ни под ласковым солнцем, ни под спокойной прохладной луной. Никогда она не любила сильнее. Уже и утро обозначилось совершенно отчетливо, стирая в пыль минувшего эту Длинную ночь, – ей ни до чего не было дела. Лина сидела прямо, с голыми плечами, голой спиной; она, склонив юное лицо и узкой ладонью придерживая грудь, кормила своего сына.
Часть четвертая
Рай
Перемены, происходившие в доме, не остались не замеченными мальчиком.
Пока родители были в Полтаве, он пару дней жил у Карена, и ему было строго-настрого приказано из квартиры приятеля носа не высовывать.
Возвратившись, Лина этого запрета не сняла, и мальчик удивился: за окнами плавало лето, а ему приходилось сидеть взаперти, и неизвестно, до каких пор. От скуки он случайно подслушал разговор Лины и Коробова, из которого заключил, что скоро ему предстоит ехать в Москву.
– Так ты все-таки едешь? – спросил Коробов. – Но я же тебе уже несколько раз говорил, что в этом нет никакой нужды. Работа, которую я нашел, совсем неплоха, а с сентября меня оставляют постоянно.
– Это не решает твоих проблем! – отрезала Лина. —. Тем более что через десять дней ты уезжаешь в спортлагерь, оставляя меня с Ванькой на лето в городе. Мы что – в подполье должны сидеть до твоего возвращения?
– Поезжайте в Полтаву.
– Нет.
– Тогда я возьму Ивана с собой в лагерь.
– Нет.
– Ты чертовски упрямая, Полина, – сказал Короюв, – ты даже мне не говоришь, что задумала…
– Это тебя не касается, – проговорила Лина, – я привезу деньги, и ты сразу отдашь долг. – И добавила помягче:
– Не волнуйся, в Москве мы пробудем недолго…
Едва ли не впервые, движимый любопытством, мальчик на следующее утро бесшумно приблизился к комнате матери и заглянул в приоткрытую дверь.
Лина сидела перед зеркалом в одной шелковой сорочке на тонких бретельках и разглядывала свое лицо. Она вся была освещена ярким солнцем, бьющим из-за раздуваемых сквозняком штор. И в этом световом потоке от каждого ее движения взвихривались пылинки. Время от времени она брала из груды вещей, выросшей на полу, ту или иную, прикладывала к груди и сейчас же отбрасывала прочь, все пристальнее вглядываясь в свое отражение. В слегка неровной мглистой поверхности зеркала Иван видел лицо матери; стянутые косынкой назад гладкие волосы открывали ее высокий лоб над дугами черных бровей, синие глаза, словно углем очерченные ресницами, правильной формы нос, бледный рот и вздернутый подбородок. Плечи у нее были ровные, гладко-атласные, а шея длинная и сильная.
Он так и не понял, что в этом красивом лице могло вызвать ее раздражение.
Однако она точными движениями худых пальцев быстро его накрасила, так же молниеносно сняла грим, скомкала салфетку и тут же схватилась за сигарету – и эти движения сказали мальчику, что Лина находится в ярости.
Он решил до поры мать не тревожить и отправился было на кухню выпить чаю, но его остановил ее голос:
– Ванька, ты уже встал?
– Да! – воскликнул он, оборачиваясь, и тут же увидел перед собой Лину, одетую в тесные джинсы и футболку Коробова. Она торопливо застегивала сандалии.
С плеча ее то и дело сползал длинный витой шнурок небольшой кожаной сумочки, которую он видел впервые.
– Вот что, – невнятно проговорила Лина, – я ухожу. Сиди дома и жди меня. Обед в холодильнике, Алексей Петрович будет в девять вечера, однако, Иван, если мне удастся купить билет, мы сегодня же уедем в Москву…
– Мама, я хочу выйти немного погулять.
– Нет. – Лина на него даже не взглянула. – Будь готов к отъезду. Возьми спортивную сумку, сложи в нее вещи: футболку, что-нибудь в поезд, зубную щетку, куртку. Сиди и жди. Наберись терпения. Я очень нервничаю, и ты не должен досаждать мне глупыми просьбами. Погуляешь в Москве. К телефону не подходи, дверь никому не открывай… – С этими словами она вышла, забыв на столике в прихожей свой «Честерфилд», зажигалку и ключи.
Иван взял одну сигарету, щелкнул огоньком и отправился на балкон. Там, в протертом старом кресле, открыв пыльную фрамугу балконного остекления, он медленно выкурил сигарету, глядя, как по небу движутся подсвеченные солнцем, будто нарисованные белые облака, и слушая голоса и лай собак во дворе. Затем, вздохнув, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, он долго возился с цветами, которые Лина выставила на балкон да так и забыла, – ковырял засохшую землю вилкой, поливал, обрывал мертвые, пахнущие лекарством листья и побеги. Затем убрал свою комнату и сложил сумку, добавив к перечисленному Линой маленькие дорожные шахматы, старые-престарые, которые выменял у Карена на баскетбольный мяч Коробова; подумав, положил еще тренировочный костюм и комнатные тапочки.
Пообедав, он, без особого, впрочем, желания, выкурил еще одну сигарету.
В этот долгий, долгий день он впервые ни о чем не думал и ни о чем не вспоминал. Незнакомое волнение росло в нем вместе с приближением Лины; он понял, с каким нетерпением, оказывается, ждет мать лишь по тому, что ее звонок в дверь подбросил его, словно давно сжатая пружина.
Лина стояла на пороге, глядя на сына и позабыв спросить, почему он открыл, не выясняя – кому. Она улыбалась, держа в руках три белые розы и бутылку «Букета Абхазии». Сумочка болталась на ее плече, и из нее высовывался какой-то сверток. Мальчик посторонился, когда мать вошла в прихожую, щелкнула выключателем и выложила на столик этот сверток, а из задних карманов джинсов – смятые купюры.
– У нас чуть больше двух часов, – сказала Лина, направляясь к себе в комнату, – поезд в шесть. Я сейчас быстро соберусь, а ты сделай мне бутерброд и чаю и чего-нибудь еще в дорогу. Возьми вот здесь шоколад и яблоки в холодильнике… Я истратила прорву денег, но черт с ними!
Мальчик молча сделал все, что она сказала, и, пока Лина в халатике пила чай, сложил в чистый пакет дорожную еду.
– Это я суну к себе, – сказала Лина, выбивая из пачки сигарету. – Все, едем. Боже мой, ну почему я так нервничаю?
– Вот именно: почему? – спросил мальчик, и Лина быстро взглянула на него.
Она что-то сделала со своим лицом и волосами, что-то настолько непривычное, что ему захотелось сказать: «Не волнуйся. Ты самая красивая!» Он заметил свежий жемчужно-розовый лак на ее ногтях, и Лина, перехватив его взгляд, засмеялась.
– Знаешь, что я сделала, прежде чем поехать покупать билеты? Не поверишь… Я отправилась в косметический салон. Там почти никого не было, и эти дамочки на мне отвели душу. Это, скажу тебе, весьма дорогое удовольствие.
Но что-то в этом роде мне и было нужно – смотреть на себя в зеркало я уже не могла.
– Ну что ты, мама, – неловко воскликнул Иван, – ты очень… ты прекрасно выглядишь!
– Теперь – да! – живо воскликнула Лина. – Боже мой, как немного нужно женщине, чтобы почувствовать себя уверенней… Так мы все-таки едем, Ванька!
– Да, – сказал мальчик.
Он убрал в кухне и переоделся. Лина поставила на кухонном столе цветы, бутылку вина и начеркала на клочке бумаги: "Алеша, мы уехали. Я позвоню. Целую.
Лина", затем еще раз придирчиво оглядела себя напоследок, заставила сына надеть легкую куртку, и они вышли из дому…
Только в поезде мальчик как бы вырвался из поля ее возбужденного нетерпения и наконец-то смог остаться сам по себе. Он сразу же взобрался на свою верхнюю полку, лег на живот, подмяв под себя подушку, и стал глядеть в окно. Поезд плелся мимо пригородных пейзажей, в которых убегали бесчисленные дачки, еще жидковатая зелень садов и черные квадраты вскопанных огородов.
Солнце словно замерло над горизонтом, но пропало минут через двадцать, когда они встали на станции Казачья Лопань. Поезд было затих в полудремоте, но вскоре захлопали двери, донеслись голоса: шел таможенный досмотр – первый на украинской границе.
Их купе было третьим от проводника.
– Долго стоять? – спросила Лина у грузной женщины, которая внизу, под мальчиком, только начала раскладывать вещи, потому что другая, ее спутница, совсем недавно появилась в купе, волоча с собой сумки из соседнего вагона.
– Когда как. Может, кого ссаживать будут. Хохлы этот поезд шмонают не особо – все уже всех знают, всем заплачено. А не заплачено, так заплатят, – ответила женщина и неожиданно обратилась к Лине:
– Послушайте, девушка, я вижу вы без вещей. Возьмите у нас одну сумочку… Ладненько?
– А что там? – спросила Лина.
– Та не важно. Все равно не будут смотреть.
– Ваня, – сказала Лина – я пойду в тамбур покурить если без меня придут и будут спрашивать о вещах – позови.
Но этого не понадобилось, потому что, когда в купе постучали, грузная женщина сразу же воскликнула:
– Доброго здоровья, пан Остапенко! В ответ рассмеялись, и молодой голос, слегка грассируя, произнес:
– А, это вы… Что-то сегодня у вас многовато…
– Так мы ж не одни тут! – живо воскликнула женщина. – Мальчик, позови быстренько маму!
– Да ладно, – произнес голос, и тут же застучали в дверь соседнего купе.
Иван смотрел в окно, пока не вернулась Лина. Женщины, закончив утрамбовывать свои сумки, вышли, как он понял, к знакомым в плацкартный вагон.
Когда поезд тронулся, он спрыгнул к матери вниз.
– Есть хочешь? – спросила она.
– После, – ответил мальчик. – Мама, а где вы с Манечкой жили в Москве?
– В Измайлове, – сказала Лина, – есть такая станция метро – «Измайловский парк».
– Мы съездим туда?
– Зачем? – сказала Лина.
Во время следующей остановки, в Долбине, их спутницы так и не появились. Поезд остановился у низкой платформы, возле которой не имелось никакого станционного здания. Стемнело, в вагоне зажегся свет и сейчас же почему-то погас. В кромешной тьме снаружи доносились крики торговок жареными курами и пивом. Потом возмущенно заорал проводник, божась, что в Харькове никакого негра не сажал. В проходе за полуоткрытой дверью заметались лучи фонарей, и весь вагон принялся ловить негра который, как оказалось, должен ехать по особому какому-то билету. В конце концов его обнаружили в дальнем купе и увели в сопровождении бригадира поезда. Все стихло на короткое время, но внезапно дверь откатилась. Вспыхнул свет, слабый сначала, потом ярче и ярче.
– Ваши документы? – услышал мальчик и, прежде чем спуститься вниз, увидел двух пограничников в серо-зеленой форме, один был с автоматом. Третий, в каскетке с российской кокардой, с замкнутым выражением повертев в руках паспорт Лины, вскинул глаза:
– Вас здесь двое?
– Нет, – произнесла Лина.
– Следуете в Москву?
– Да.
– Сын?
– Да, – сказала Лина, и в ту же секунду мальчик оказался рядом с ней, успев заметить на лице пограничника неподдельное восхищение, явно относящееся не к нему.
– Счастливого пути, – сказал военный.
– Спасибо, – проговорила Лина вслед.
Мальчик вышел в коридор. Пограничники, нигде не задерживаясь особо, миновали купе проводника, и тот, что с кокардой, обернулся и помахал Ване.
Однако стояли еще долго. Как только поезд тронулся, сын сообщил Лине, что уже проголодался. После еды он какое-то время повозился на своей полке с шахматами, затем постоял с Линой в тамбуре, пока она курила, чистил зубы, глядел в темное окно, так ничего и не высмотрев, и уснул, не услышав, как Лина погасила свет и заперла купе, и как среди ночи ее разбудил осторожный стук в дверь, и еще с полчаса обе соседки не давали ей вновь погрузиться в чуткий вагонный сон своим хмельным шепотом и хихиканьем.
Он был поднят утром, накормлен и напоен горячим чаем прямо на полке, и первое, что заметил, – спокойные и тщательно подкрашенные синие глаза Лины и запах духов от нее. бе их соседки спали, и та, что помоложе, смутила Ивана заголившейся до бедра ногой в светлых волосках, с широкой и плоской потрескавшейся пяткой на скомканной серой простыне. Иван отвел взгляд и сосредоточился на темной макушке Лины, обеими руками держа подстаканник с прыгающим, наполовину пустым стаканом.
– Сейчас ты спустишься, одну .минуту, – сказала шепотом Лина. – Давай стакан. Ты одет? Отнеси, пожалуйста, его проводнику. – И когда мальчик спрыгнул вниз то сейчас же понял причину некоторого ее раздражения: стол был завален свертками, смятыми газетами, яичной шелухой и прочим мусором.
Однако, когда он вернулся, Лина уже стояла в коридоре с их сумками. За пыльными окнами светило белесое солнце, рядом с полотном дороги тянулось шоссе, потом пошли нескончаемые кварталы и промышленные площадки, и он смотрел на это с острым удовольствием до полной остановки поезда, не замечая ни отсутствия матери, ни снующих позади него пассажиров. Дверь их купе до самой Москвы так и не открылась…
Адвокат встречал их на перроне. Лина шла рядом с рослым мальчиком в накинутой на плечи ветровке, его рыжеватые вьющиеся волосы сразу растрепал прохладный ветер. Дмитрий Константинович смотрел на женщину глазами вчерашнего российского пограничника – однако сожаления в его взгляде было больше, чем восхищения.
– Привет! – воскликнула Лина. – Вот, мы приехали. Это… Ваня, познакомься, Дмитрий Константинович.
– Здравствуйте, – сказал Иван и, вложив ладонь в протянутую руку адвоката, осторожно ее вынул, потому что Дмитрий Константинович никак не отпускал ее, говоря при этом:
– Просто замечательно, что ты, Лина, сообщила номер вагона. Ужасно рад, что вы наконец решили выбраться в Москву – мы так давно не встречались. Ты превосходно выглядишь…
Лина посторонилась, пропуская тележку носильщика. Адвокат, спохватившись, повел их через тоннель к выходу в город, и, пока они шли, женщина с любопытством поглядывала по сторонам. Какая-то печальная ирония была сейчас в ее глазах.
Серая «девятка» Семернина обнаружилась в тесном строю припаркованных машин, невдалеке от стоянки такси. Иван юркнул на заднее сиденье, а Дмитрий Константинович, усадив Лину, поместился за рулем и, прежде чем тронулись, щелкнул зажигалкой перед сигаретой гостьи. Взглянув в зеркальце, он подмигнул мальчику.
– Сейчас попробуем выбраться из этого сумасшедшего дома, – пробормотал он, неуклюже разворачиваясь всем корпусом и внимательно глядя поверх головы мальчика. «Девятка» начала мало-помалу пятиться.
Кое-как они выбрались на Кольцо, и через минуту Курский вокзал остался позади.
– Вы все там же обитаете? – спросила Лина. – Или мы заедем к вам в офис?
Дмитрий Константинович улыбнулся:
– Сегодня у меня, так сказать, неприсутственный день. Разумеется, ко мне. Это на Кутузовском проспекте. Там. где ты бывала, на старой квартире в Вешняках, остались родители… Знаешь, это переселение совершенно удивительная история! – оживился он, то и дело поглядывая на мальчика. – Ты ведь помнишь тетю Лилю, сестру моей бабушки? Ты застала обеих еще в добром здравии. Они были такие, ну, скажем, самостоятельные старушки, и когда бабуля Соня в пух рассорилась со своим зятем, моим отцом, она тут же уложила чемодан и укатила жить к сестре Лилечке, которая так и не вышла замуж. Сестры друг в дружке души не чаяли. А замечу, что в городке Чикаго проживал с семьей их единственный младший брат, И вот бабушка Соня умирает, и тогда Лиля, похлопотав, уезжает к брату. Ты пару раз видела ее и помнишь, наверное, какой у нее был характер, но первого великого переселения ты уже не застала. Родители обменяли после отъезда Лили свою квартиру и пустующую квартиру сестер на ту, где мы и жили потом, пока ровно через десять лет Лиля не появилась в Москве. Она купила себе на чеки однокомнатную квартиру, и не где-нибудь, а в новом доме на Кутузовском, и зажила независимой англосаксонской дамой… Однако через год она заболела, и поскольку из всего нашего семейства она признавала только меня, мы с ней и соединились. Вот так и состоялось второе великое переселение.
– И теперь вы живете с ней вдвоем?
– Да. И представь себе, вполне ладим. А после третьего дикого переселения – мы обменялись на трехкомнатную в том же подъезде – стало совсем удобно.
– Как же вы, Дмитрий Константинович, ухаживаете за ней? Ведь она, по-моему, очень и очень пожилая женщина?
– Ну, у нас есть приходящая домработница. У Лили много приятельниц, и они ее навещают. Она очень слаба подержится царственно, даже передвигается самостоятель но… к тому же у нее свой врач и, если необходимо, сиделка.
– Да, – рассеянно сказала Лина, – всякое случается в этой жизни.
Они свернули к дому, стоявшему поодаль от проспекта в глубине, оставив машину, прошли со стороны двора и поднялись на пятый этаж, где в чистом, выложенном узорчатой кафельной плиткой коридоре располагались двери нескольких квартир. Адвокат своим ключом открыл темную дубовую дверь, толкнул вторую, потоньше, и поставил сумки в прихожей, напоминающей ту, которая имелась когда-то в московской квартире Лины. Только эта была гораздо больше, с блеклым старинным ковром и множеством картин, развешанных на стенах, покрытых светло-кофейным винилом.
– Можно босиком? – спросил Иван, и адвокат кивнул почему-то с восторгом.
Лина. озираясь, снимала свой легкий пиджак.
– А я в тапочках, у меня даже есть с собой, – сказала она.
– Пойдемте, я покормлю вас, – проговорил Дмитрий Константинович и повел их в просторную кухню, где окно было как бы в глубокой нише, а подле него – круглый стол, несколько шведских стульев и небольшой диванчик перед телевизором.
Напротив располагалась кухонная стенка из натурального дерева. Ванная комната находилась рядом, и там Иван с Линой привели себя в порядок.
– Похозяйничай пока сама, Лина, – сказал адвокат, – загляну к тетушке… Я уже завтракал, так что приготовь все, что захочешь, по своему вкусу…
Он возвратился минут через двадцать и выпил с ними чашку кофе со сливками. Иван ел мороженое, которое обнаружилось в холодильнике, и разглядывал картины, висящие в этом уютном углу. Это были все сплошь натюрморты в золоченых, толстой лепки багетах: дичь, фрукты, бутылки с напитками. Окно, зашторенное белой шелковой тканью, светилось голубизной; оно выходило на запад, и солнце, догадался мальчик, здесь бывает во второй половине дня. Поэтому есть еще одни шторы – лиловые, вдвигающиеся с помощью длинного шнура.
– Идем, Ваня, я познакомлю тебя с Лилией Михайловой – произнес адвокат слегка смущенно. – Мне нужно поговорить с твоей мамой… Это ненадолго.
– Может, я возьму шахматы? – вопросительно взглянул мальчик. – Если она умеет, то вы спокойно говорите сколько нужно.
– Не знаю, – неуверенно произнес адвокат, – захочет ли моя тетушка сыграть в шахматы.
Лина впервые за это утро рассмеялась.
– Не беспокойтесь, Дмитрий Константинович, – сказала она, вставая, – он ее уговорит. Куда идти, или мы останемся здесь?
– Я попрошу тебя пройти в мой кабинет.
Створки первой двери были приоткрыты, и в щель между ними Иван увидел окно лоджии, абрикосового цвета ковер и край стола. Перед второй дверью они остановились. Над ней горел плафон, и прежде чем адвокат выключил его, мальчик успел прочесть бумажку, пришпиленную прямо К темной лакированной плоскости: «Не входить: с 9 до 10, с 18 до 19 и после 22». Дмитрий Константинович коротко постучал, взглянул на часы: было десять сорок.
– Да-да? – протяжно отозвался слегка дребезжащий голос.
