Текст книги "Ловушка горше смерти"
Автор книги: Светлана Климова
Соавторы: Андрей Климов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
И сейчас же все его напряженное тело откликнулось, нащупывая единственный возможный ритм – длинную и спокойную волну.
Лина вдруг изо всех сил уперлась в его грудь, колени ее взлетели, а ступни сплелись за спиной у Марка, и лоно ее растаяло. Он почувствовал ее короткий спазм, сопровождаемый легким вскриком, словно от ожога, и слышал этот вскрик еще дважды, пока не пришел и его черед.
Минуту спустя он лежал обессиленный, пустой и совершенно невесомый у нее в коленях, благодарно вдыхая мускусный запах ее кожи. Лина молчала, и это молчание длилось до тех пор, пока он не понял, что ее по-прежнему не было с ним.
Часть третья
Лина
Марк сказал: «А теперь – сюда», и дверь беззвучно ушла в стену. Лина замерла на пороге. Затем, почувствовав сквозь тонкую замшу прикосновение его крепкой руки к своему локтю, высвободилась и шагнула в комнату.
Она ни о чем не думала, пока они ехали в такси по проспекту. И только после того, как он высадил ее из машины и повел по направлению к дому, Лина узнала и район, и это жилое здание, запомнившееся ей, когда она после школы пыталась поступить в институт кинематографии, срезавшись на первом же туре, именовавшемся собеседованием. В пахнущем прокисшим табаком и мышами коридоре старичок, похожий на чучело колибри, долго объяснял причину ее провала; суть сводилась к тому, что у Лины, безусловно, броская внешность, рост и прочее, неплохой интеллигентный голос, но – так трудно это втолковать вчерашней школьнице – нет внутреннего стержня. Она слишком скованна и контролирует себя настолько, что не дает своему природному темпераменту излиться наружу… Рядом, с насмешливым выражением, слушал мэтра такой же, как она, абитуриент, приехавший из Самары, нервный и прыщеватый.
– Вот трепло, – заметил он, едва старичок, ласково оглянувшись на Лину, исчез в полумраке кинематографического святилища. – Была бы ты дочерью какой-нибудь шишки… Пойдем промочим горло!
– Я не пью, – улыбнулась Лина, глядя на этого оптимиста из провинции.
Но они все-таки на часок осели в скверике. И пока товарищ по несчастью (его звали Слава Брук) накачивался жидким и желтым, как собачья моча, пивом, Лина, вполуха слушая его речи, разглядывала диковинный высотный дом, увязший в сероватой дымке смога. В конце концов молодой человек из Самары надоел ей настолько, что, расплатившись с сонной буфетчицей, она довела его до метро, в недрах которого Слава Брук и сгинул навеки.
И вот спустя три года Лина входила в этот дом с человеком по имени Марк. Это был не первый мужчина, вслед за которым она поднималась в незнакомую комнату, или ехала на дачу, или оставалась на ночь в гостинице. Но их было не так много, чтобы ощущать какую-либо зависимость от них – право свободного выбора всегда принадлежало ей. Бог знает, что ею двигало, но все эти встречи оставили Лину неутоленной и никаких дополнительных чувств в ней не вызвали.
Было – и забыла.
Манечка смотрела на свою юную дочь в панике, но произнести позорное слово не смела; обе они старались не касаться интимной стороны жизни Лины, и Мария Владимировна махнула на все рукой, раз и навсегда определив положение дел как «характер».
Лине переживания Манечки казались смешными, нелепыми и старомодными, а туманные рассуждения матери о том, что «где-то в мире существует один-единственный человек, который тебя когда-нибудь полюбит, а ты, Линочка, при известном образе жизни, можешь пропустить свое счастье…», заставляли дочь раздражаться гораздо больше, чем если бы ей прямо заявили, что она встала на путь порока.
«Оставь меня в покое! – твердо говорила она Манечке. – Где же он до сих пор, этот твой рыцарь, почему какой-нибудь там змей не шепнет ему на ухо: смотри, какая девушка, и – совсем одна?..» «Вот-вот, – восклицала мать, – ко всему прочему ты еще и неважно образованна! Змей искушал женщину, а не мужчину». «Не все ли равно? – отвечала младшая из собеседниц. – И поставим на этом точку: видно, такая судьба…»
Впрочем, душеспасительные беседы Манечки ока-190зали-таки воздействие – раз и навсегда определив свою женскую судьбу, Лина эту тему для себя закрыла. Ответив согласием на предложение Марка, она не совершила над собой никакого насилия. Просто это не затрагивало ее чувств.
Марк был из тех мужчин, которых она старалась избегать: самоуверенный и способный посягнуть на ее свободу, которой в свои двадцать она дорожила больше всего. Однако сейчас фиктивная невеста, уже приняв правила игры, споткнулась буквально на первом ходу – настолько жилище Марка оказалось далеким от ее представления об этом человеке.
И она в подробностях вспомнила тот вечер…
Еще несколько раз, вплоть до зимних праздников, Лина приезжала к Марку, уступая его настойчивости, и каждый раз, переступая порог спальни, замирала. Но лишь на секунду. Марк вел себя по-прежнему бережно и молчаливо, и выяснять, интересуют ли его ее интимные переживания, казалось неуместным. Она с трудом, но привыкала к создавшемуся Положению и к нему самому – далеко не худшему из вариантов ее собственной сексуальной жизни. Он купил ее, и она осталась свободна.
Все стало гораздо проще, когда Лина сообщила Марку, что ждет ребенка.
Они решили, что распишутся вскоре после Нового года. За это время она побывает у своего участкового гинеколога, чтобы все знать наверняка. Праздники Лина встречать с Марком отказалась наотрез, и он не видел ее, пока в середине января Лина сама не позвонила и не назначила время; в тот вечер он не стал настаивать, чтобы она осталась у него, и отвез домой; Лина же, вопреки обыкновению, не хотела возвращаться, поссорившись с матерью. В машине она сказала, что Манечка буквально обезумела от известия о ее беременности.
– Тем более следует вернуть тебя в отчий дом, – улыбнулся Марк. – И успокоить Марию Владимировну…
Марк уже дважды появлялся в доме Лины, так что с Манечкой сталкивался не впервые. Тридцать первого декабря в десять тридцать вечера он позвонил в дверь их квартиры в темном подъезде пятиэтажки, до краев наполненном будним запахом московских трущоб. Его встретила Лина в ситцевом халатике и в далеко не праздничном настроении – из кухни плыл чад подгоревшего мяса – и взяла из его рук розы. Манечка в комнате, куда его провели, стоя на табуретке, пыталась насадить на осыпавшуюся еловую верхушку довольно безобразную стеклянную звезду.
Она оглянулась на вошедших и, покачнувшись, опустилась на пол, продолжая держать в руках украшение.
– Давайте я, – сказал Марк, сбрасывая дубленку.
– Не нужно, – воскликнула Лина, – я жалею, что давно не выбросила это страшилище на помойку! Не звезда, а медуза какая-то.
– Тебе бы все выбросить, – пробормотала Манечка, откладывая звезду и продвигаясь навстречу гостю. – Здравствуйте, Марк Борисович! Присаживайтесь.
– Я на секунду, – улыбнулся Марк, – поздравить вас и Лину с Новым годом.
– Может, вы с нами… – неуверенно начала Мария Владимировна. – Полиночка!..
Лина окинула мать насмешливым взглядом, сконфузив ее окончательно.
– Благодарю, – сказал Марк, – но обычно я встречаю этот праздник в мужской компании. Здесь, – он повернулся к небольшому кожаному кейсу, оставшемуся у двери, и щелкнул замками, открывая, – маленький подарок. В знак глубокого уважения.
Марк вернулся к уже накрытому столу, где стояли пара приборов, бутылка шампанского, два бокала и несколько блюд с холодцом, салатами, копченой колбасой и сыром, и выложил три плоские и пестрые железные коробки с морскими деликатесами, банку ананасов и коробку шоколадных конфет.
– Лина! – позвал он.
Девушка подошла, взглянула на стол и, насмешливо покачав головой, слегка раздраженно заметила:
– Трудно представить тебя в роли Санта-Клауса.
– Полина! – воскликнула ее мать. – Ты ведешь себя неприлично…
Марк быстро обернулся к Манечке и, как бы не замечая движения Лины остановить его, протянул женщине небольшой плоский пакет, аккуратно обернутый в тонкую голубую бумагу. Манечка вспыхнула, однако, колеблясь, взяла сверток, когда же гость произнес: «Пожалуйста, Мария Владимировна!..», улыбнулась и сказала:
– Спасибо!
Он почувствовал спиной ярость Лины и подумал, что впервые выступает в довольно смешной роли укротителя симпатичных, но диковатых девушек.
– Лина, – оборачиваясь, проговорил он как можно мягче, – не огорчай нас сегодня. Раз уж ты отказалась встречать со мной Новый год, так позволь мне хотя бы доставить себе это маленькое удовольствие.
Он попридержал ее локоть и, ловко открыв небольшой замшевый черный футляр, извлек оттуда тяжеловатый, черного серебра браслет ручной работы, застегнул его на тонком запястье Лины. Такое же кольцо с нефритом Марк оставил в футляре.
Лина, глядя исподлобья, молча приняла подарок.
– Ну, я бегу, – бодро сказал Марк, – еще раз с праздником!
Она проводила его к входной двери и возвратилась к матери, которая, водрузив-таки на верхушку злополучную звезду, включила телевизор – он находился рядом с елкой на журнальном столике, взятом из комнаты Лины.
– Без этого ты не можешь, – раздраженно буркнула дочь.
– У нас гирлянда перегорела, – виновато сказала Манечка, – пусть хоть экран освещает елочку…
– О Боже!
– Лина, что у тебя за настроение? Если ты не хочешь побыть сегодня со мной дома…
– Мама, в моем настроении нет ничего необычного. Ладно, не обращай внимания. Сейчас я закончу со столом. Что там у тебя? – Лина подошла к Манечке, сидящей на диване с подарком в руках. – Давай я помогу.
В свертке оказался небольших размеров старинный альбом для фотографий с десятком плотных розоватых страниц, на каждой из которых летящие ангелы держали цветочный веночек ровно над тем местом, где должен был бы располагаться снимок.
Все это мещанское великолепие было переплетено в винного цвета бархат. Лина засмеялась, но тут же ее смех оборвался, когда она увидела, что Манечка взяла в руки такого же розового цвета конверт и достает оттуда купюры.
– Совершенно бесцеремонный тип! – воскликнула Лина. – Ты, мама, зачем приняла эти деньги?
– Линочка, но я же не знала, что там находится… Было бы невежливо отказываться от подарка. Мы поставили бы Марка Борисовича в неловкое положение.
И потом, – Манечка замялась и полувопросительно взглянула на дочь, – мы могли бы наконец-то заплатить по квартирным счетам и отдать некоторые твои долги…
– О Боже! – повторила Лина. – Делай что хочешь… Новый, 1982 год они встретили без особого энтузиазма.
Теперь Марк входил в этот дом в третий раз, но уже не один, а с Линой, которая, как только открылась дверь, зажгла в коридоре свет, освободилась от своей старенькой шубки и, взяв из рук Марка полиэтиленовый пакет, демонстративно отправилась на кухню. В пакете находились чай и яблоки, которые Марк прихватил уже на ходу. Чай у него остался из старых запасов, прекрасный, английский, и Марк крикнул вслед Лине, как его следует заваривать. Ответом ему был стук захлопнутой двери, заставивший Манечку выглянуть из своей комнаты.
– Я хочу с вами поговорить, Мария Владимировна, – сказал Марк, приглаживая волосы, – можно мне войти?
– Да, – слегка растерянно сказала насупленная Манечка, отступая в глубь комнаты, – а Линочка с вами? Марк кивнул.
– Мы тут с ней поссорились, – произнесла Манечка, как бы объясняя свой вопрос, и опустилась на диванчик, выжидательно уставившись на Марка.
Он поместился напротив, спиной к мерцающему экрану телевизора, на скрипучем стуле, который прихватил у двери. Горела настольная лампа, около нее высилась стопка выглаженного белья и стоял утюг. Рядом на кровати Манечки, аккуратно застеленной выцветшим пледом, были разбросаны выстиранные полотенца и простыни. Впервые Марк увидел, какое у этой женщины усталое лицо. В молодости, очевидно, она не была красавицей, как ее дочь, но особенные, как бы заостренные книзу линии лица Манечки делали его похожим на быстрый карандашный набросок, сделанный талантливой, но сдержанной рукой. Все краски, многократно усиленные, достались Лине; ростом она пошла скорее в отца, и миниатюрная Мария Владимировна выглядела рядом с дочерью как тень в полдень, когда солнце стоит в зените. Однако в этой маленькой женщине бурлила кипучая энергия, и Марк догадывался, что Манечке ни разу в жизни не приходила в голову мысль обратить ее потом на себя. Ее хватало лишь на то, чтобы изредка обновлять гардероб да чудовищным усилием воли бросить курить. (Прекратив курить, она располнела, но не утратила единственное, чем ее одарила природа, – идеально вылепленную, очень женственную фигуру.) Сейчас Манечке было около сорока, она все еще подкрашивала свои светло-русые волосы и делала раз в два месяца маникюр, когда забегала подстричься у знакомой парикмахерши по соседству с домом. И всегда, всю жизнь была крайне аккуратной, а стесненность в средствах сделала ее маньяком чистоты.
На этой почве она вела неутихающую войну с Линой. Марк никак не мог понять, глядя на настороженную женщину с бледным, будто слегка стертым лицом, что же оно ему напоминает, пока не вспомнил: тонкий полупрозрачный листок рисовой бумаги, который он однажды держал в руках, – тот выпал из иллюстрированной книги, изданной в прошлом столетии.
– Слушаю вас, – пробормотала она, не поднимая глаз. В тишине было слышно, как на кухне что-то со звоном разбилось. Мария Владимировна слегка вздрогнула.
– Дело в том, что я пришел просить… вашего согласия на мой брак с Линой, – сказал Марк, сдерживая себя, чтобы не оглянуться на дверь.
– Вы не разыгрываете меня, Марк Борисович? – вполне искренне испугавшись, произнесла Манечка. – Лина… она не предупредила меня, что у вас серьезные намерения, она даже… на мои, извините, расспросы сказала, что вы… ее… хороший приятель, и только.
– Лина, по своему обыкновению, весьма сдержанно отзывается о людях.
– Да-да, вы правы. И вы для себя решили это окончательно? Значит, вы ее любите?
– У Лины будет ребенок. Мой ребенок, – ответил Марк, – и мы решили расписаться.
– Когда?
– Скоро… Она будет жить у меня.
– О Господи! – проговорила Манечка, нетвердой рукой разглаживая складку на своем домашнем платье. – Вероятно, это наилучший выход из той щекотливой ситуации, в которой она оказалась, но вы не знаете ее характера. Вы все обдумали и решили наверняка?
– Да.
– Вы не знаете, какая у нее беспокойная натура. Она крайне строптива, горда и свободолюбива. Она с рождения отличалась своенравием. Лина может ни с того ни с сего обидеть человека… Я не хотела, чтобы вы… в общем, не знаю…
– Так вы не согласны на то, чтобы Лина стала моей женой? – улыбнулся Марк.
– Я этого не сказала, – встрепенулась Манечка, – я просто хотела по-дружески вас предупредить…
– Марк! – раздался голос Лины. – Чай готов. Вы там закончили?
– Иди сюда! – громко сказал Марк, и Лина, стремительно распахнув дверь, появилась на пороге.
– Что здесь происходит? – сказала она. – У вас такие лица, будто я не чашку разбила, а землетрясение в семь баллов в Измайловском парке.
– Лина, – сказала Манечка, – Марк Борисович просит твоей руки…
– Вот как?
– И я, – чуть не плача проговорила Манечка под взглядом Лины, стоящей позади Марка и насмешливо разглядывающей мать, – согласна.
– Вот как? – повторила Лина.
– Ну, хватит, – вздохнул Марк, вставая, – не будем создавать лишних проблем. Если вы обе согласны, то и поставим на этом точку.
– Но ты учти, мама, никакой свадьбы не будет. Что ты, Марк, улыбаешься?
Я не люблю этих манифестаций, я на них себя очень неуютно чувствую. Мы просто пообедаем вместе. – И чтобы не видеть более расстроенного лица Манечки, Лина добавила:
– Здесь, в этом доме. Вот за чаем и обсудим этот вопрос с моим женихом.
Марк молча поцеловал руку Манечке и вышел вслед за Линой, которая уже расставляла чашки на кухонном столике у окна, покрытом голубой клеенкой в цветочек. Такого же оттенка занавески, длиной до подоконника, были задернуты, за ними угадывался неосвещенный дворик. Марк уселся на табурет.
– Прости, я не приглашаю тебя в свою комнату – там не убрано, – пробормотала Лина. – Ну как чай?
– Почему ты так ведешь себя с Марией Владимировной? По-моему, она этого не заслуживает.
– Не знаю, – сказала Лина. – Сколько помню себя, мы постоянно ссорились. Она обожала отца, и я ее, маленькая, жутко к нему ревновала. Потом мы поменялись ролями, потому что, как мне помнится, я начала в него потихоньку влюбляться. А когда он умер, долгое время у каждой из нас были свои дела и заботы. Она старалась выжить и сохранить достоинство, я же очень бурно росла…
Не получилось что-то… Манечка меня раздражает какой-то своей социальной инфантильностью. Чего ты беспокоишься, она страшно довольна таким поворотом событий.
– Мы с тобой будем жить у меня.
– А это еще зачем? – спросила Лина. – Что я там буду делать, в твоем музее?
– Все то же, что делала прежде… Так будет лучше, – проговорил Марк, – думаю, вы с Манечкой, расставшись на некоторое время, поостынете и поправите свои отношения.
Лина взглянула на него, все еще ничего не отвечая.
– Скажи мне, Лина, ты ведь уже побывала у врача? Как тебе эта встреча?
– переводя разговор, спросил Марк.
– Ну, – усмехнулась Лина, – встреча как факт не состоялась. Придется мне пойти туда еще раз. Я отсидела в поликлинике часовую очередь, а когда вошла в кабинет, тетка эта, не отрываясь от своих бумаг, велела мне отправляться за ширму и раздеваться. Потом наконец подняла глаза и, видя, что я продолжаю стоять перед ней, с непередаваемой интонацией проговорила: «Аборт? Фамилия, имя, отчество… Возьмешь направление и пойдешь в лабораторию, по коридору третья дверь налево, сдашь кровь и мазки». Что ты морщишься? Такая вот мне попалась тетка. Я сказала, что намерена сохранить ребенка. Тогда она спросила, замужем ли я, и, услышав отрицательный ответ, разразилась бурной речью, смысл которой тебе неинтересен. На фразе, что такие девицы, как я, многое себе позволяют, мне пришлось покинуть кабинет, чтобы ее не хватил в конце концов удар… Что ты смотришь? Я все сделаю, не беспокойся.
Марк допил чай и произнес, вставая:
– Больше туда не ходи. Думаю, на учет ты встанешь в поликлинике моего района, а наблюдать тебя будет мой знакомый Валентин Александрович Германов.
Он, правда, не гинеколог, однако в его больнице есть и родильное отделение. И последнее: тебе необходимо хорошо питаться. Я оставлю вам с Манечкой деньги, распорядись ими. Нашим бракосочетанием я займусь сам, дай только мне свой паспорт, чтобы я не заезжал лишний раз к тебе. В ближайшие дни я тебе позвоню.
Купи себе новое платье, об остальном я позабочусь.
– Как ты хочешь, чтобы я была одета? – спросила Лина, возвратившись в кухню. Все то время, пока она отсутствовала, Марк простоял, глядя в темное окно.
– Мне все равно, – ответил Марк, оборачиваясь и беря из ее рук обернутый в пластик паспорт, – вот деньги. Я успею на метро, как ты думаешь?
– Конечно, – сказала Лина, – еще не так поздно…
Через пару недель Манечка в полдень встречала гостей. Лина отдала ей всю сумму, оставленную Марком, исключая то, что истратила на платье и туфли.
Все это время девушка провела дома, и обе в неожиданном согласии занялись грандиозной уборкой. К тому же конец января выдался очень холодным, и, опасаясь простудиться, Лина отсиживалась у себя в комнате, благо в доме было тепло. Ей никого не хотелось видеть, ее уже слегка подташнивало по утрам, но не настолько, чтобы чувствовать себя совершенно паршиво. Манечка покупала ей лимоны, забегая перед работой на рынок; Лина слонялась по чистому дому и, презирая себя за свой чудовищный аппетит, что-то беспрестанно жевала.
За несколько дней до события они с Манечкой вновь жестоко поссорились.
Наутро, когда мать ушла на работу, Лина, стоя перед раскрытым шкафом, твердо решила просить у нее прощения и на отложенные деньги купить в подарок платье, которое присмотрела в ЦУМе. Поссорились они из-за того, что старшая из женщин, сидя перед телевизором и штопая какую-то вещь, спросила у дочери, не возражает ли та, если она сдаст на время маленькую комнату. Все-таки предстоят расходы.
Лина взорвалась.
– Всю жизнь, кричала она, – после смерти отца, с тех пор, как переехали в эту убогую квартиру, здесь витает дух уныния. Ты ни о чем уже не думаешь, мама, кроме одного – как бы выкрутиться и, как ты выражаешься, не умереть с голоду. К черту! Лучше умереть с голоду, чем от этой беспросветной тоски… Что с тобой произошло? Ты стала похожа на всех этих теток с Измайловского рынка, снующих с авоськами, как бродячие кошки…
– Лина!
– А что, разве это не так?
– Пусть так, – сказала Манечка, выпрямляясь и отбрасывая в сторону штопку. – Но я же не виновата в том, что отец умер и мне пришлось сменить не только квартиру, но и работу… что ты росла, тебя нужно было кормить и одевать…
– Вот-вот! Только на это и хватило твоей материнской любви! Ты забрала меня из балетного училища. Зачем? Оставалось чуть больше года… Ты впихнула меня в школу, где, естественно, я сразу же стала отставать по всем предметам…
А помнишь ли ты того якобы студента университета, которого ты наняла перед выпускным экзаменом, потому что мне грозила двойка? Так вот, в этой маленькой комнате, которую ты за гроши сдашь какому-нибудь придурку с женой и сопливым младенцем, а сама будешь стоять в очереди в туалет и в собственную кухню, этот самый репетитор систематически пытался растлить твою единственную дочь. Что ты на меня смотришь с ужасом? – усмехнулась Лина. – Не растлил, успокойся.
– Линочка, – заплакала Мария Владимировна, – быть может, я и виновата в том, что не исполнилась твоя мечта стать балериной, но я старалась в сложившихся обстоятельствах сделать как лучше…
– Все вы старались как лучше! Убогое, трусливое поколение…
– Лина, не смей так говорить!
– Ну вот, я задела вашу пресловутую гордость, Мария Владимировна! А пускать в свой дом чужих людей, это каково? Нет, не разрешаю, – отрезала Лина, покидая мать, – я сама буду платить тебе за мою комнату. Изволь завтра же назвать мне цену!
За дверью ей сразу стало стыдно, но только к утру Лина была вполне готова помириться с матерью…
Однако ни джинсы, ни юбка, ни тем более надоевшее итальянское платье уже не вмещали ее талию, хотя беременность Лины вовсе не бросалась в глаза.
Отсутствие привычных нагрузок, движения плюс волчий аппетит – вот и расплата.
Плакало новое Манечкино платье. Придется искать что-нибудь для себя.
Когда же вечером она осторожно постучалась к матери, то в ответ раздался радостно-неуверенный возглас. Лина, проклиная себя и чуть не плача, с непроницаемым лицом шагнула в комнату.
– Манечка, – пробормотала она, – надеюсь, ты на меня больше не сердишься? – И на согласный кивок Марии Владимировны уже гораздо бодрее сказала:
– Ты не хочешь посмотреть, в чем я намерена выходить замуж?
Манечка дотошно осмотрела и одобрила. Лина купила костюм из светло-серой тонкой шерсти – свободную, ниже колена, юбку, которую следовало лишь немного заузить в талии, и отлично сшитый пиджак на шелковой подкладке, не требующий никакого вмешательства. Владелица решила не надевать под него ничего, кроме кружевного французского лифчика телесного цвета и белого шифонового шарфа. Манечка дипломатично промолчала.
– Белье и шарф я купила на остатки от костюма и вот этих туфель.
Нравятся? А тебе, Манюся, я купила в подарок новую сумочку. Хороша?
– Да, – сказала Мария Владимировна и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала дочь в щеку…
Гости приехали около двух. Их было двое: Марк и Дмитрий Константинович Семернин, а с ними Лина. Адвокат привез их на своей машине и сразу же, едва войдя в дом, вручил Манечке огромную охапку цветов, из-за которых она не видела, что Лина, обув комнатные тапочки, прошла к себе в комнату, а Марк, отнеся пакеты с вином и фруктами на кухню, отправился вслед за ней.
Когда они с Дмитрием Константиновичем закончили хлопотать со столом, новобрачные еще не появились.
– Как все прошло? – осторожно спросила Манечка, надеясь, что церемония все-таки состоялась, и была утешена лаконичным ответом адвоката:
– Отлично!
– Вы, вероятно, были свидетелем со стороны Марка Борисовича?
– Да. Свидетельницей была подруга его сестры. Они соседи по дому…
– А сестра тоже была? А родители Марка?
– Они все давно уехали в Израиль, – несколько удивленно сказал адвокат.
– Марк живет один. Он прекрасный человек…
– Я в этом не сомневаюсь, – поспешно сказала Манечка, – я, видите ли, испекла торт, огромный бисквит… с орехами…
– Отлично, – повторил Дмитрий Константинович, – отведаем. Хочется, знаете, наконец перекусить. Я пойду позову их.
– Не надо, что вы! – вскричала Манечка. – Может быть, Лина… Как она себя… там вела?
– Хорошо. У вас великолепная дочь, Мария Владимировна. Все произошло быстро, но, как водится, достойно, затем все выпили по бокалу шампанского, и я привез их к вам, по просьбе Марка. Ну вот, наконец-то! Мы тут с твоей мамой, Лина, умираем с голоду.
– У Марка оторвались две пуговицы на рубашке, и пока он их пришивал, я съела апельсин и немного подремала.
– Она уснула, – сказал Марк, придвигая свой стул к праздничному столу.
– Эта церемония и впрямь для людей с крепкими нервами. Ну что, приступим?
Манечка к тому времени, когда решили пить чай с ее бисквитом, настолько устала от непроходящего напряжения, что почти не замечала окружающего. Очнулась она лишь после того, как с помощью Марка убрала вымытую посуду в сервант и заглянула в комнату Лины. Та возилась с замками своего небольшого чемодана из черной свиной кожи, с которым обычно уезжала на работу.
– Мам, – сказала Лина. – Я буду позванивать и заезжать к тебе изредка переночевать, чтобы тебе не было скучно.
– А мне не будет скучно, – сказала Манечка, понимая, что говорит не правду.
Когда около шести они все уехали, Манечка сняла свое старомодное, с отложным воротником из пожелтевшего кружева платье и надела теплый байковый халат. Дом был пуст, комната Лины заперта на ключ, который лежал у Манечки в ящике кухонного стола, а сама кухня казалась чересчур просторной для нее одной.
Она водрузила на нос очки для чтения и взяла в руки первую попавшуюся газету, датированную двенадцатым февраля, пятницей. Сегодня было воскресенье.
Прочесть Манечка так ничего и не смогла от слез, которые то и дело застилали глаза под очками. Тогда она взяла телефонную трубку и набрала номер своей давней приятельницы, жившей по соседству, чтобы пригласить ее попить чайку с вареньем и оставшимся почти не тронутым, уже начавшим подсыхать бисквитом.
* * *
Зима тянулась для Лины бесконечно. Марк обычно отсутствовал, возвращаясь домой поздно, изредка уезжая – на пару дней или больше. Тогда она ночевала у Манечки, которая в эти появления расцветала. Ни с кем из прошлой жизни Лина видеться не желала. Войдя в дом Марка в качестве жены, она твердо сказала себе: «Через полгода я буду свободна». Что будет дальше, об этом Лина не задумывалась; с полученными от Марка деньгами можно было бы изменить то убогое существование, которое она ненавидела и к которому твердо решила не возвращаться никогда. О цене всего этого Лина теперь даже не помышляла и никаких чувств по поводу своего материнства не испытывала.
Даже то, что ее идеально скроенное, тренированное тело меняет свою форму, не волновало Лину, и она катастрофически полнела. На глупые вопросы Манечки, сопровождавшиеся осторожным кивком в сторону живота дочери: «Как он там? Еще не задвигался?» – Лина отвечала, пожимая плечами:
– Откуда я знаю! По-моему, ему лучше всех – тепло по крайней мере.
– Линуся, а как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– А что ты испытываешь? Когда я была беременна тобой…
– Мама, прекрати, – прерывала ее Лина, – оставь меня в покое. Хватит нести эту сентиментальную чушь.
Как она все-таки черства, думала Манечка, глядя на замкнутое лицо дочери. Однако именно замечания Манечки о том, что нельзя так быстро набирать вес, это вредит и матери, и ребенку, подействовали на Лину – она стала более тщательно следить за собой.
Это привело Лину к тому, что, задумав изменить диету, она вплотную занялась кухней и в новом своем увлечении преуспела. Марк оставлял ей деньги на еду, а сам обычно обедал вне дома. Но теперь он все чаще с удовольствием отведывал ее стряпню, изготовленную по старым кулинарным книгам. Завтракали они, как правило, вместе, а ужинал Марк в одиночестве, потому что Лина или отговаривалась тем, что уже поздновато, или же просто, не дождавшись его, уходила спать…
В тот памятный воскресный вечер адвокат привез их домой и, простившись, уехал, а они вошли в квартиру Марка, уже готовую для жизни вдвоем. Она стала неузнаваемой. Из спальни бесследно исчез восемнадцатый век, а вместо него появился арабский гарнитур – две современные кровати и невысокая тумбочка между ними, на которой стояла грибообразная, с колпаком из голубого стекла, настольная лампа. Слева помещался широкий трехстворчатый шкаф. Одно отделение занимали вещи Марка, а в двух других расположилось содержимое чемоданчика Лины, оставив пространство шкафа более чем на три четверти незанятым. Справа, на пустом столике у зеркала, стояли орхидеи и редкие тогда, безумно дорогие, ставшие спустя пару лет очень модными духи «Анаис». На слова Марка «Это тебе…» Лина пробормотала: «Зачем же? Спасибо…»
Он оставил в спальне всего одну большую цветную гравюру, виртуозно исполненную старым французским мастером с картины Буше «Поклонение Венере», а остальные перенес в первую комнату.
Там Марк не тронул ничего, лишь переставил мебель. В результате гостиная стала свободнее, светлее, вдобавок же вместила еще и вынесенные из спальни книги. И здесь также были цветы.
Лина ушла в спальню – распаковать чемодан и переодеться. Когда они возвратилась и села в кресло, за столик, на котором стояла наполовину пустая чашка кофе, Марк, приподняв рюмку с коньяком, произнес:
– Твое здоровье! Новобрачная кивнула.
– Лина, – сказал он, отставляя рюмку, – мне бы хотелось обсудить с тобой некоторые детали нашего совместного существования. – И, помолчав, продолжил:
– Пока не родится ребенок, я хотел бы, чтобы ты чувствовала себя хозяйкой в этом доме. Я, к сожалению, не смогу заниматься провизией и прочими хозяйственными проблемами. Обычно я ем вне дома. Но изредка, в прошлом, мне доставляло удовольствие потоптаться у плиты. Думаю, что мои привычки не изменятся. Но ты не должна себе ни в чем отказывать, лишь ставь меня в известность, нужны ли тебе деньги. Это первое. Второе. Я хотел бы купить тебе кое-какую одежду…
– Мне ничего не нужно, – сказала Лина.
– Нет, – покачал головой Марк. – Тебе понадобится одежда, рассчитанная на твое нынешнее положение. Вдобавок, хоть и редко, тебе обязательно придется бывать со мной там, где без жены мое появление покажется странным. Для этого ты должна соответственно выглядеть. Те наряды, которые у тебя есть…
