Текст книги "Ловушка горше смерти"
Автор книги: Светлана Климова
Соавторы: Андрей Климов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
– Участие в твоей светской жизни не входило в условия.
– Лина, ты не права, – мягко отверг Марк. – Не буду тебе сейчас ничего объяснять, но это касается моего бизнеса.
– Марк, я не умею притворяться, – сказала Лина, не совсем понимая, о чем, собственно, идет речь, – наш фиктивный союз меня устраивал прежде всего тем, что мне больше не нужно бывать там, где мне все осточертело. Что не будет этих приемов, ресторанов, вечеринок в узком кругу…
– Ты не вполне меня поняла, – перебил ее Марк, – немного позднее, когда ты физически не сможешь быть рядом со мной, когда тебе будет мешать живот, дурное настроение, страхи, слезы…
– Откуда ты знаешь?
– Я шучу. Но если серьезно: месяца три еще постарайся выглядеть как бы моей настоящей супругой. Лина промолчала.
– Где-то в середине недели сходим в хороший салон, приведешь в порядок лицо, руки… Я заметил: у тебя начала немного шелушиться кожа. И врач – мы побываем у врача. Я не предлагаю ничего такого, что могло бы как-то ущемить тебя.
– Делай как знаешь, – произнесла Лина. – Только медового месяца не получится.
– Да, – улыбнулся Марк, – в условия, как ты выразилась, это не входило.
Но смотреть-то на тебя можно?
– Смотри, куда я денусь…
– А поцеловать иногда тоже можно?
– Слушай, Марк, – вспыхнула Лина, – у меня складывается впечатление, что ты просто забавляешься мной. От скуки. В этой твоей забаве я участия принимать не намерена. Я буду делать так, как ты скажешь, чтобы помочь тебе в чем-то. Такова моя добрая воля. Однако я не хочу, чтобы между нами возник даже намек на двусмысленные отношения, которые, как правило, оборачиваются пошлой любовной игрой. Ты понял?
– Вполне, – произнес Марк.
– Поэтому я скажу тебе прямо: спать вместе мы больше не будем. Не улыбайся, пожалуйста, ты страшно самоуверен… Тебя это огорчает?
– Разумеется.
– Марк! Погоди, дай мне договорить, не нужно целовать руку… Пора прекратить этот спектакль. Стыдно вспомнить, как ты вел себя у Манечки, демонстрирую любовь и преданность… Ты, наверное, и Митю уговорил через каждые пять минут вопить «горько!».
– А разве тебе в самом деле было неприятно?
– Мне все равно, что там тебе показалось, – сказала Лина, глядя, как он, гибко вытянувшись, встал и начал кружить по комнате.
Затем присел перед ней на корточки, и руки его коснулись ее колен. Она вздрогнула, как от ожога, и, понимая, что необходимо все-таки завершить этот никчемный разговор, произнесла:
– Понимаешь, я не могу утверждать, что ты мне физически так уж неприятен. Это было бы не правдой. Мне вообще сейчас не хочется близости с мужчиной. Меня бы устроило такое положение вещей, когда бы ты относился ко мне… Не как к женщине. Это трудно?
– В чем проблема, Лина? – сказал Марк, поглаживая ее руку. – Вот уж меньше всего на твоем месте я терзался бы этими милыми глупостями… Поживем – увидим. Главное, чтобы ты была спокойна и ребенок там, внутри тебя, чувствовал себя лучше всех. Иди спать, я сейчас уеду, а завтра тебе позвоню.
– Тебе так необходимо ехать? – помолчав, спросила Лина.
– Необходимо. И вот еще, о чем я забыл тебя попросить. Без надобности входную дверь никому не открывай и на телефонные звонки, касающиеся меня, ничего не отвечай. И хотя за нашим подъездом присматривают, потому что на пятом обитает высокий милицейский чин, мало ли что… Между прочим, именно у этого генерала мы вскоре побываем в гостях.
– Ты с ним знаком?
– Да. Ты запомнила все, что я сказал?
– Конечно… Ты все-таки уходишь?
– Да, – сказал Марк, – тем более что мне не хочется принуждать тебя провести со мной ночь. Здесь тебе будет и одной неплохо. Привыкай.
Звука двери, захлопнувшейся за ним, Лина уже не слышала. Она настолько устала, что погрузилась в сон почти мгновенно, и наутро, без Марка, почувствовала себя так, будто давным-давно живет в этом доме…
По прошествии недели в ним в гости начал наведываться Дмитрий Константинович, что давало Лине возможность как бы отрепетировать новую для нее роль хозяйки гостеприимного дома. Впрочем, адвокат на ее старания совершенно не обращал внимания. Приходил он, собственно, к Марку, и оба скоро забывали о ее присутствии, уткнув носы в нарды, а Лина, потоптавшись, уходила в спальню, прихватив книжку.
– Как ты себя чувствуешь? – в одиннадцать заглядывал к ней Марк.
– Нормально.
Через час он сообщал, что Митя остается ночевать.
– Где же он будет спать?
– Я достану раскладушку.
– Хорошо, – отвечала Лина, не уточняя, каким образом грузный Митя устроится на этой хлипкой конструкции. – Долго не сидите. Мне завтра рано к врачу.
– Угу…
– Мне не хотелось бы тревожить Дмитрия Константиновича.
– Опять полдня проторчишь в очереди?
– Ты же сам велел мне встать на учет в районной поликлинике.
– А когда Германов велел нам быть у него опять?
– В начале апреля.
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, – говорила Лина, и Марк исчезал.
Иногда поутру она находила квартиру пустой и понимала, что адвокат куда-то увез Марка на ночь глядя. Она уже привыкла к внезапным исчезновениям мужа, но вынуждена была нехотя признаться себе, что скучает без него. Марк вел себя с Линой естественно и просто; их совместная жизнь протекала словно работа хорошо отлаженного механизма. И если он позволял себе холодновато баловать Лину подарками и предупреждать все ее желания, то, казалось, делал это лишь для собственного удовольствия.
Он не искал больше ее близости, кроме того единственного раза, когда в субботний вечер внезапно погас свет во всем доме. Было уже довольно поздно, и из телефонных переговоров с соседями по подъезду стало ясно, что света не будет до утра. Они только что вернулись из Дома кино, и Лина еще не успела переодеться; Марк водрузил на подзеркальник в спальне тяжелый канделябр, зажег еще одну свечу в гостиной и толстый восковой огарок на кухне, прилепив его к фаянсовому блюду.
Он вошел в спальню, когда Лина уже сняла платье – джинсовое, застегивающееся спереди на всю длину множеством медных пуговиц, чулки и неуклюже выпутывалась из слишком тесного горла свитера, надетого под низ.
Наконец, сняв и отбросив его, Лина уставилась на Марка.
– Я приготовил сок и тосты, – проговорил тот, не двигаясь и глядя на ее плечи.
– Мне нужно… Я хотела бы сначала в ванную. Там ведь темно?
– Да, – сказал Марк, – я посвечу. С удовольствием.
– Тоже мне удовольствие, – сказала Лина с досадой. – И свет этот некстати. Я совсем разучилась владеть своим телом, оно перестало меня слушаться…
– Зато у тебя превосходный вкус…
– Почему?
– Ты купила прекрасное белье.
– Правда? Как это ты видишь в темноте?
– Оно на ощупь такое мягкое, тонкое. Что ты дергаешься, Лина? Ты стала еще красивее. Твое лицо с синевой вокруг глаз, нежная кожа, у тебя пополнела грудь… Не бойся меня. Вот, снимем эти штанишки, одни, другие – совсем тоненькие. Я хочу попробовать, как там у тебя, когда есть ребенок… Я буду осторожен. Ох какая ты длинненькая…
– Пусть будет темно, – проговорила Лина, судорожно сглотнув и отступая к кровати, подальше от зеркала и канделябра, на который Марк, не отпуская ее, дунул через плечо, но лишь поколебал рыжее пламя.
– Ты не откажешь мне?
– Нет, – сказала Лина. Голова ее кружилась. Едва она коснулась подушки, стало совершенно темно, и Лина почувствовала рядом сильное гибкое тело Марка.
– Я буду осторожен, – шептал он все тише и бессвязно, – повернись, пожалуйста, и немного согни свои чудные коленки. Вот так… так… Еще чуть-чуть расслабься. Господи Боже, как горячо и сладко у тебя внутри! Где ты, дитя мое, ты слышишь меня в своем раю?..
Лина, вытянувшись, лежала на спине и чувствовала, как дрожат ее губы, которые целует Марк.
– Я хочу в душ, – пробормотала она, отворачиваясь. – Глупый какой, ты меня задушишь. Кроме того, я хочу есть…
– Как скажете, госпожа моя. – Марк вскочил и чиркнул спичкой. – Но в ванную я не отпущу тебя одну… Осторожно, вот так, держись за меня. Двух свечей достаточно, и даже вода почти горячая… Можно, я помою тебя? Какая ты сегодня послушная… Это удивительно…
– Марк, – сказала Лина, закрыв глаза и подставляя воде лицо. Поднятыми руками она держала волосы, стараясь не замочить их, в то время как он мягкой намыленной губкой осторожно кружил по ее уже заметно выпуклому животу с темной вертикальной полоской ровно посередине. – Ты слышишь меня? Ты очень хорош и замечательно все это умеешь, но не делай больше такого со мной…
– Ты уверена, что хочешь именно этого? Я не ослышался? – спросил Марк, зажмурившись и перенеся свои действия ниже крохотного пупка, наполненного влагой. – Тебе было так плохо?
– Нет, – сказала Лина, отбирая у него губку, – подержи-ка лучше полотенце. Мне было чуть-чуть больно. Давай вернемся к этим забавам, когда я рожу.
– Согласен, – сказал Марк, – ради такой перспективы я готов ждать сколько угодно…
Теперь они частенько болтали перед сном, и ничего не было странного в том, что, убегая по делам, Марк целовал Лину, а когда возвращался, она брала из его рук плащ и шляпу, вешала в стенной шкаф, затем подвязывала пестрый фартук и отправлялась на кухню разогревать обед. Единственной темой, которой они не касались в разговорах, было будущее ребенка.
Как-то Марк завел разговор о живописи, но, увидев, что Лина откровенно скучает, вскоре умолк.
– Почему ты этим занимаешься? – спросила Лина, почувствовав некоторую его обиду. – Я имею в виду не финансовую сторону дела.
Они сидели в гостиной. Марк листал каталоги западных галерейщиков, делал пометки в блокноте, а Лина, устроившись в кресле, без особого энтузиазма пыталась довязать кофту, которую пару лет назад начала Манечка.
– Мне всегда было интересно разгадывать, что находится по ту сторону холста, – сказал Марк.
– Не понимаю…
– Видишь ли, есть художник и есть его детище. Творец и создание, субъект и объект. И так далее. Каждый художник вкладывает приблизительно одинаковую меру труда и вдохновения в свое создание. Однако в результате получается или гениально, или никак. В этой арифметике я не принимаю во внимание моду, конъюнктуру и сам материал. Можно папиросным окурком создать шедевр. Так остается человек и чистый холст. Я могу себе представить, что в этом человеке происходит, когда он приближается к абсолютно безмолвному квадрату пустоты. Но вот картина закончена, и, к величайшему несчастью художника, жившего – я уверен – все это время истинной жизнью, ее необходимо продать, подарить, отдать в чужие руки, словом, вновь остаться один на один с собственным одиночеством. Это понятно?
– Да.
– Вот я всегда и пытался разгадать, кто на самом деле стоит за той или иной работой. Мы отбрасываем легенду, и остается тайна…
– И что же ты можешь сказать, к примеру, об этом художнике? – Лина легко поднялась, отбросила вязанье и, подойдя к стене, повернула лицом к Марку картину из тех, что он принес накануне. – Расскажи мне, кто стоит за этим? – с вызовом произнесла Лина и тут же осеклась.
Она узнала эту работу. Млечно-голубое российское небо, пылящая дорога, ракитник и нежный покой… Лина запомнила ее в самый неподходящий момент – когда художник, довольно известный мастер, которому она изредка, подрабатывая, позировала пару лет назад, отшвырнул кисть в угол мастерской и обезьяньим движением сгреб голую Лину в объятия. Она отрывала от себя его сильные, перепачканные красками ладони и, чтобы не видеть распаленного мутного взгляда его рыжих глаз, капель пота на веснушчатом плешивом черепе и морщинистых, как у ящерицы, свисающих мешочками щек, смотрела прямо перед собой на картину, повешенную высоко на дощатой перегородке.
– Н-ну… – засмеялся Марк, – это не очень удачный предмет для исследования. Красивая, но элементарная работа. Я купил ее только потому, что художник сейчас очень бедствует. Если угодно, мне стало жаль этого Сорокина.
Хотя, признаюсь, моя прибыль гарантирована – есть большие любители именно такого добра.
– Он очень берег эту работу, едва ли не слезу пускал, глядя на нее, – сказала Лина. – А меня ты там, случайно, не видел? В образе такой, что ли, русалки?
– Видел, – улыбнулся Марк.
– Узнал?
– Как не узнать: глаза синие на пол-лица, черные ресницы. Только ты там не русалка, а русская царевна, вполне одетая и обутая соответственно.
– Что же ты не купил?
– А он не захотел продавать…
– Вот как, – проговорила Лина. – Когда я позировала ему и раз в неделю приезжала в эту мастерскую на Каляевской, он мне показался вполне удачливым, старым и бесконечно изолгавшимся человеком. Он хорошо платил, и эти деньги выручали нас с Манечкой… И что же он, впал в нищету?
– С голоду не умирает, но, видно, после всех несчастий последних лет с трудом собирает себя по частям.
– Что за несчастья?
– Жена ушла, мастерская горела, болезни всяческие…
– Бог с ним, – с досадой сказала Лина, – противный он все-таки человек, и мне кажется, Марк, лучше не ведать, кто именно стоит, как ты выражаешься, по ту сторону холста. Настоящее искусство всегда вызывает в зрителе противоречивые чувства, и только время расставляет все по своим местам, когда художника и нет уже на свете. Не люблю я об этом говорить. Манечка мне полжизни твердила о непреходящих ценностях – еще одна иллюзия вечной жизни. Что ни говори, а голодный человек ничего великого создать не в состоянии, а значит, все-таки продать себя ему придется. Не люблю я художников, актеров, писателей и их бесконечную болтовню. Мне иногда кажется, что все так называемые творческие личности хотят единственного: чтобы их услышали. Все.
– Этого хочет каждый человек, Лина.
– Никогда не хотела, – сказала она. – Хотела научиться чему-то. Хотела жить безбедно. Хотела стать сильной. Мне нечего сказать людям на сегодняшний день, и, думаю, вряд ли я кому-то интересна по-настоящему. Вы с Манечкой могли бы жить душа в душу, она бы тебя на руках носила…
– Знаешь, Лина, – проговорил Марк, – я иногда думаю, что именно мы с тобой были бы идеальной парой. В райском саду… если не ошибаюсь…
– Глупости, – перебила Лина, – ты очень эгоистичен, тебе нужна простая женщина, слепо обожающая тебя, я же по природе своей… Что ты так на меня смотришь? В качестве идеальной пары мы не годимся, для этого нужно хотя бы любить друг друга.
– Адам и Ева не знали, что такое любовь. Никто этого не знает.
– Марк, – сказала Лина, – во мне уже ребенок шевелится. Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы, трое, существуем каждый сам по себе. Ты, я, он. Мне очень жаль, но я не испытываю никаких чувств по поводу того, что нас трое. Ты ведь этого и хотел?
– Да, – произнес Марк. – Ты совершенно права. Он подумал о том, как бесконечно далека эта спокойная, молодая и красивая женщина от нелепых мыслей, вроде пришедшей ему сейчас: что было бы, если б когда-то, очень давно, искуситель в Эдемском саду не прошептал невинной деве на ушко то, что он прошептал? Что это было, о чем? О вечности позади, об опрокинутом времени, о дереве жизни, растущем корнями вверх, о кукольном театре любви, о неутоленном желании и одиночестве обоих? Если бы змей все-таки промолчал?
Мысль мелькнула и пропала бесследно. Марк, усмехнувшись, встал, взял картину Сорокина, повернул ее лицом к стене и отправился звонить генералу Супруну, чтобы сообщить, что они с женой будут счастливы засвидетельствовать свое глубокое уважение юбиляру в день шестидесятилетия Петра Алексеевича…
Невысокий и крепкий, как молодой редис, генерал, приняв из рук Марка громоздкий пакет, тут же передал его бойкому парнишке лет девятнадцати, улыбнулся широким, докрасна выбритым лицом и уткнулся вислым носом в руку Лины.
Ей показалось, что он вовек не разогнется, что пауза до неприличия затянулась – его круглая, обтянутая тонким английским свитером спина уже более минуты маячила перед ее глазами, – но Петр Алексеевич резко выпрямился, руки Лины, впрочем, не выпуская. Поняв, что генерал валяет дурака, Лина слегка раздраженно выдернула ладонь.
– Вы прячете от нас, Марк Борисович, истинное сокровище, – проворковал с придыханием генерал, поднимая к Лине совиные глаза.
– Петр Алексеевич, вы шутите, – сказал Марк, приветливо кивая хозяйке дома, хрупкой даме с голубоватым ореолом легких волос над замкнутым узкогубым лицом, – от вас ничего не спрячешь. Белла Яковлевна, с юбиляром вас!
– Благодарю, Марик, – дама коротко блеснула фарфоровыми зубами, – слава Богу, что вы зашли, а то этот юбиляр назвал полон дом своих коллег, райотделом несет… Это ваша жена? Чрезвычайно приятно. Идемте, дорогая, я представлю вас нашим орлам.
Марк пропустил женщин вперед и повернулся к Петру Алексеевичу, который уже рассматривал картину, распеленатую ловкой рукой враз исчезнувшего после этого молодца.
– Васильковский? – проговорил генерал. – Багет хорош… Спасибо. Ценю.
Час назад Марк снял картину со стены своей квартиры, широким и мягким сухим флейцем обмахнул завитки багета и холст, а затем тщательно запаковал.
– Прекрасный подарок… – проговорил Петр Алексеевич, аккуратно перемещая картину в кабинет и кивком призывая Марка следовать за собой, – однако я в курсе, что у вас имеется и кое-что получше.
– Это уж я вручу вам, с вашего позволения, в ваш следующий юбилей.
Спасибо. – Марк принял протянутый бокал, на треть наполненный янтарной жидкостью. – Ваше здоровье.
– За наше многолетнее и плодотворное знакомство. – Супрун одним махом выплеснул коньяк в щербатый круглый рот и произнес на выдохе:
– Как знать, что с нами будет через год. Времена нынче землепотрясительные.
Марк засмеялся:
– Сколько знаю вас, Петр Алексеевич, вы не устаете повторять эту сентенцию. Правда, с разными эпитетами.
– Насчет эпитетов и прочего – это к моей супруге. Это по ее профессорской части, она охотница потолковать о чистоте российской речи. А мы с вами люди простые. Вы, значит, так и не созрели, чтобы продать мне эту свою досочку?
– Какую такую досочку?
– Не притворяйтесь, Марк Борисович, шила в мешке не утаишь. Дирка Боутса, кенигсбергскую версию «Испытания огнем».
– И не совестно вам, Петр Алексеевич, слуге почтенного ведомства, – сказал Марк с улыбкой, – доверять пустым слухам и досужей болтовне?
– Так-так, – заметил Супрун, – слухи, значит. Вы в самом деле на этом настаиваете?
Марк сделал недоуменное лицо и слегка покосился на приоткрывшуюся дверь, откуда, сощурив близорукие глаза, в кабинет заглянула Белла Яковлевна.
Он приветливо помахал ей ладошкой и пропустил супругу к генералу.
– Петя, – проговорила она, – ступай уйми свою братию. И довольно тебе пить… А вы, голубчик, на секунду задержитесь со мной.
– Что там Лина? – рассеянно спросил Марк. – Не следовало бы ей оставаться одной.
– Не беспокойтесь. Я бы и не допустила этого, но она встретила там какую-то знакомую. Они очень уютно беседуют. Вы не возражаете, если я с вами выкурю папиросу? Где тут генеральские запасы? Вот так, – сказала Белла Яковлевна, жадно затягиваясь, – изредка, но позволяю себе это баловство. Хотя раньше, еще в Киеве, помню, на кафедре, когда начинались все эти споры – дым, шум, крик до ночи, одним словом – молодость… Марик, вы, кажется, меня не слушаете!
– Извините, – сказал Марк, – все-таки моя жена…
– Ваша Лина способна за себя постоять, – грустно улыбнулась генеральша, глядя на Марка сухо блестящими, подкрашенными глазами. – Ей, быть может, скучновато, но такая красавица им не по зубам; привыкли довольствоваться товаром попроще.
– Беллочка, что вы такое говорите? Что это за настроение? – Марк шагнул к женщине, взял из ее рук погасшую папиросу и аккуратно опустил в пепельницу. – Впервые вижу вас такой, мягко говоря, ироничной…
– К черту, Марик! – воскликнула дама. – Могу я хоть кому-нибудь сказать, что мне осточертели Петр Алексеевич с его пустыми амбициями, страхом и жадностью, мои дети – тупые карьеристы, весь этот город и даже моя кошка, которая всех сводит с ума своей мартовской одержимостью раз в две недели? Вам я могу это сказать?
– Можете.
– Сказала. – Белла Яковлевна взяла Марка под руку. – Стало легче.
Пойдемте, мой дорогой, к гостям. – Уже у двери она, на мгновение задержавшись, прошептала:
– Будьте осторожны, Марик. Сегодня утром мой муж говорил о вас в своем кабинете с одним человеком.
– С кем? – одними губами спросил Марк.
– Не знаю. – Она покачала головой. – Никогда не видела. Пришел и ушел.
Я ловила кошку, чтоб ей…
– Как он выглядит?
– Худой, в темных очках, похож на ощипанного страуса. Говорит с едва заметным акцентом… Петр Алексеевич, звонят в дверь! Неужели тебе не слышно?
Извините, Марк Борисович, я вынуждена вас покинуть…
Марк прошел к Лине, обменивающейся фразами с полноватой блондинкой в парчовом коротком платье, и, погасив в себе возникшее было чувство тревоги, шутливо наклонил голову. Блондинка тотчас отплыла, а Лина спросила:
– Где ты был?
– Пил коньяк с генералом. Как он тебе?
– Шут гороховый, – сказала Лина.
– Пожалуй, мне следует извиниться перед тобой за то, что я притащил тебя сюда.
– Чего уж там, – усмехнулась Лина, – все-таки соседи. Хотя его гости мне не в диковинку – я таких навидалась.
– А с кем ты разговаривала?
– Ее зовут Светлана. Сценическое имя Лана. Бывшая певица. Мы как-то работали вместе, но недолго. Она пришла вон с тем пожилым грузином.
Марк проследил взглядом кивок Лины и обнаружил блондинку рядом с человеком, которого тотчас узнал. Это был директор комиссионного на Старом Арбате, специализировавшегося на антиквариате. Марк и не подозревал, что генерал водит знакомство с Князем – таково было кодовое обозначение директора у перекупщиков. Князь упорно делал вид, что не замечает Марка.
– Надеюсь, она тебя с ним не знакомила?
– Нет, – удивилась Лина. – Просто сообщила, что он ее сюда привел.
Спрашивала, где ты, когда я сказала, почему оказалась в этом доме.
– А что она еще спрашивала?
– Ничего. Мы просто поболтали об общих знакомых… Впрочем, она спросила еще, не висит ли у тебя в кабинете работа… Боже, забыла фамилию художника… Я сказала, что У нас нет кабинетов. Что мы ведем скромную жизнь, у нас спартанская обстановка, а ты заставляешь меня делать зарядку по утрам – это по поводу моей фигуры. Как бы с намеком на то, что ей не повредило бы немного сбросить вес…
Лина замолчала, потому что к ним приближался генерал под руку со своей невесомой и сияющей супругой.
– Все, – сказал он, – дети мои! Гости в сборе. Пожалуйте откушать чем Бог послал. Марк Борисович, проводите мою дражайшую половиночку, а вы, несравненная наша, утешьте старика в его день – обопритесь о его вполне дружескую руку.
Лина увидела поднятые к ней абсолютно холодные, как галька на побережье, круглые глаза без ресниц.
– Генерал, – сказала она, – мне трудно поверить, что вам – шестьдесят.
И еще труднее поверить, что в таком умудренном жизнью возрасте можно к кому-либо испытывать дружеские чувства. И все же надеюсь, что мы окажемся добрыми соседями.
* * *
«Досочка», о которой спрашивал генерал, находилась теперь у Дмитрия – после поездки на экспертизу в Ленинград. Это было не лучшее место для хранения, и первым шагом Марка явился поиск другого временного укрытия для нее, подальше от посторонних глаз. Пока же они побывали в Кузьминках и оставили там на антресолях небольшой потрепанный саквояж, ничем не отличающийся внешностью от дряхлых чемоданов Софьи Михайловны, бабушки адвоката. Она даже не узнала об этом, все свое внимание сосредоточив на Лине, которую привезли представить. Ее сестра Лиля, наоборот, зорко отметила некоторую нервозность мужчин и, бесшумно появившись в коридоре, ехидно спросила в спину Дмитрия, вытянувшегося на стремянке с поднятыми руками:
– Ты что это, дружок, там прячешь? Не папеньку ли ограбил?
– Все тебе нужно знать, Лиля, – пробурчал адвокат, неуклюже сползая вниз. – Очень давно брал без спросу у Сонечки саквояж, теперь так же тайно возвращаю на место.
– Всего-навсего! – проговорила Лилия Михайловна разочарованно. – До чего же вы прозаические молодые люди. А я было решила, что мы с Соней хоть немного развлечемся.
Хороши забавы, сказал себе Марк, сидя за столом рядом с молчаливой Линой, пока Дмитрий увеселял старушек сплетнями из московской светской жизни.
На антресолях лежит в пыли состояние. Нидерландский живописец, конец пятнадцатого столетия, очевидная принадлежность к харлемской школе… Теперь-то Марк окончательно знал из ответа, пришедшего окольным путем из Бельгии, что это Дирк Боутс. В письме было указано, что первый вариант, двести лет подряд провисевший в ратуше Антверпена, теперь находится в Королевском музее изящных искусств в Брюсселе. Господин Кричевский является, очевидно, владельцем второго, ранее неизвестного варианта правой створки диптиха «Правосудие императора Отгона», выполненного мастером незадолго до его смерти, произошедшей около 1474 года.
Запрос о «досочке» вместе с отлично сделанным широкоформатным слайдом он передал с уезжавшей в Израиль Милой. В Вене она должна была отправить письмо адресату, однако содержание его каким-то образом стало известно Супруну. Почему это случилось, теперь было не важно, ведь об ответе генерал ничего ровным счетом не знал. Но все это неприятно поразило Марка, потому что он понимал: при таких ставках все средства идут в ход.
Он взглянул на безмятежное, сдержанно-скучающее лицо Лины и впервые пожалел, что, помимо воли, втягивает эту прелестную женщину в орбиту своей в общем-то неблагополучной и довольно опасной жизни. Лина сидела прямо, чуть отклонившись от стола. Правая ее рука лежала на животе, обозначившемся под широким свитером, – бессознательный жест каждой женщины, ждущей ребенка.
Почувствовав взгляд, Лина слегка улыбнулась и спросила глазами: пора?
Марк по телефону заказал такси. Через час, оставив адвоката ночевать у старушек, они были дома, а спустя еще минуту Марк понял, что кто-то побывал здесь в их отсутствие и очень внимательно изучил содержимое его стола. Куда еще заглянули и что искали, Марк мог только догадываться. Ответ из Брюсселя находился в сейфе, не обнаруженном визитерами, блокнот с адресами был постоянно с ним, однако письмо с полупрозрачным сообщением о вероятном существовании ненайденных вариантов работ Дирка Боутса, полученное им от одного рижского коллекционера, из письменного стола исчезло.
Марк отправил Лину спать, а сам до глубокой ночи закрылся на кухне.
Утром он вызвал слесаря, сменил замки на входной двери, а также врезал еще один – в дверь спальни, где до сих пор не было никакого. На письменный стол он махнул рукой, однако велел Лине к нему не подходить и ничего на нем не касаться. Она пожала плечами, сказав, что ни разу даже не вытирала на столе пыль. Получая ключи от нового замка в спальне, она издала неопределенный смешок.
Ночное сидение, однако, не привело Марка ни к какому решению, и он выбрал не лучшую позицию ожидания следующего шага противника. Который и не заставил себя ждать.
Ему позвонили двадцать четвертого апреля около семи вечера. Марк только что вошел в дом, отвезя Лину к Манечке погостить пару дней. Что-то с ней происходило – она хандрила и была раздражена, постоянно запиралась в спальне.
Теперь они почти не бывали вместе, как раньше, что Марка вполне устраивало при сегодняшнем положении вещей. Все чаще Лина отказывалась выходить с ним, ссылаясь на неважное самочувствие. Однако врач, наблюдавшей ее, сообщил Марку, что его жена абсолютно здорова, а неустойчивое настроение Лины является естественным…
Звонили, очевидно, и пока его не было. Хрипловатый голос, в котором явственно слышались досада и нетерпение, представившись, предложил встретиться через полчаса. Марк машинально черкнул на листке карандашом:
«Грибов Олег Иванович» – и сказал, что вообще-то на этот субботний вечер у него другие планы.
– Отмените, – потребовал Грибов, – в ваших интересах со мной встретиться. Я день в Москве и скоро отбываю… Вас интересует Ларионов?
– Кто вам дал мой телефон, Олег Иванович? – спросил Марк.
Грибов назвал фамилию, это было надежной рекомендацией, и Марк, поколебавшись, дал согласие на короткую встречу у себя, потому что знал бесцеремонную одержимость начинающих собирателей.
Однако тот, кто предстал перед ним через сорок минут, вовсе не был похож на провинциального одержимого. Грибов оказался уверенным в себе, несколько броско одетым высоким молодым господином с узкими плечами, низким тяжелым тазом и огромными плоскими ступнями. На длинной худой шее и остром подбородке клочками темнела растительность – видно, средств на приличные бритвенные принадлежности Грибову не хватало. Редкие волосы на крепком угловатом черепе, темные очки – портрет загадочного гостя генерала Супруна был абсолютно точно исполнен его женой.
– Ну-с, – сказал Марк, уже испытывая слабое раздражение от того, как легко было обмануто его профессиональное любопытство, – что у вас там? Да садитесь же!
Грибов продолжал стоять посреди комнаты, словно сомневаясь, стоит ли тратить силы на весь этот спектакль. Затем как бы нехотя открыл плоскую кожаную папочку, извлек три плотных сероватых листа бумаги, шагнул к письменному столу и положил их перед хозяином дома.
Марк включил настольную лампу и взялся за лупу.
– Нет, – сразу сказал он, погасив лампу, – это подделка, весьма бездарно сработанная подделка.
Грибов и не спорил. Он протянул руку и убрал листы обратно в папку. При этом, пока Марк разглядывал его тонкий указательный палец с треснутым ногтем и фальшивым золотым перстнем, со стола исчез листок, где было обозначено имя гостя.
– Кто вы? – спросил Марк.
– Не важно, – ответил мужчина и, придвинув кресло, сел сбоку от Марка.
– Вы уже поняли, что мне нужен был повод, чтобы встретиться с вами, Марк Борисович.
Акцент гостя, который только теперь уловил Марк, походил на тот, что бывает у поляков, долго проживших в России.
– И в самом деле, какое это имеет значение, – проговорил Марк, – однако как-то ведь вас все-таки зовут. Как мне обращаться к вам?
– Называйте меня Геней, – пожал плечами гость, – если вам так хочется…
– Знаете, – усмехнулся Марк, – мне ровным счетом ничего не хочется… В особенности от вас, Геня. Даже встречаться с вами не входило в мои планы.
– А для меня наша встреча очень важна, – сказал мужчина, поудобнее устраиваясь в кресле и озираясь. – Вы, я заметил, сегодня в одиночестве? Может, угостите кофе?
– Нет! – отрезал Марк. – Что за манера – отбирать у человека время и при этом нагличать? Говорите, зачем вы позвонили и явились?
– Я пришел за Дирком Боутсом.
– И только-то? Сейчас принесу. Он в шкафу в прихожей…
– Сидите тихо, – сказал Геня, – не двигайтесь. Я понимаю, что картины у вас в доме нет, но вы же не станете отрицать, что она у вас есть?
– Буду.
– Не надо, – сказал гость. – То, что вы неизвестным путем приобрели эту весьма примечательную вещицу, – достоверный факт. Мне хотелось бы потолковать с вами о ее покупке.
