Текст книги "Ловушка горше смерти"

Автор книги: Светлана Климова

Соавторы: Андрей Климов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Когда он вернулся, Рита курила, пощелкивая карминным ногтем по китайской, фарфоровой с серебром, пепельнице. Теперь на ней была другая маска – высокая шея женственно изогнулась, плечи опустились, став разом нервными и хрупкими, бледные запястья, освободившись от рукавов жакета, воплощали женственность и беззащитность. Непроницаемая холодность исчезла совершенно – перед ним была особа романтичная и почти беспомощная, и если бы Марк не знал достоверно, что Рита старше его едва ли не на десяток лет и много искушеннее, то непременно был бы обманут. Однако он был толковым учеником.

– Итак? – Марк опустился в кресло и разлил коньяк. – Я почти заинтригован. Говори же, Рита.

Женщина выпрямила спину, сделала осторожный глоток, не глядя на Марка, и своим прекрасным, низким и теплым голосом, которому все же немного недоставало точности интонаций, произнесла:

– Я хочу, чтобы ты, Марк, женился на мне. Или, если угодно, стал моим мужем.

Марк почесал краем бокала переносицу и улыбнулся углом рта. Рита подняла на него глаза и, выдержав паузу, спросила:

– Почему ты молчишь?

Марк кивнул, как бы обращаясь к третьему собеседнику, и раздельно сказал:

– Потому что этого никогда не будет.

– Вот как? – Рита вскинула тщательно разглаженные, отливающие шелком брови. – Ты уже догадался. Я потому и выбрала тебя, что ты был очень неглуп для своих лет. Очень. И все-таки продолжаешь казнить меня за то, что я наговорила в тот раз… Жаль. Я врала тогда, сама не зная почему. Наверное, из зависти. Ты был слишком хорош для меня. Но не забывай и о том, что ты кое-чем обязан мне.

Если бы я не свела тебя с серьезными людьми, весь твой бизнес лопнул бы через неделю. Как мелкий перекупщик ты бы сел ненадолго, но после этого ходу бы тебе не было никуда. Вот так-то, милый.

– Я понимаю, чего ты добиваешься, Рита. Но помочь не могу.

– Да, да! – Женщина ударила ладонью по крышке стола, расплескав кофе. – Ты прав! Я хочу уехать отсюда. У меня нет, кроме тебя, никакого другого варианта. Это понятно? Ведь ты едешь, почему же тогда…

– Я остаюсь. Я уже остался.

– Ты сошел с ума! Ведь это такой шанс! Еще полгода – и щель закроется.

Ты здесь никто, и зовут тебя никак. И ничего уже нельзя будет изменить…

– Оставим это, – сказал Марк. – Что сделано, то сделано. Не о чем говорить.

– Но я не понимаю – почему?

– Потому что я никогда не ходил в стаде.

– А сейчас ты где?

– Сейчас я сам по себе. У меня своя игра. Я свободен выбирать, а когда у меня есть эта свобода, я чувствую себя почти аристократом.

– Чепуха! – фыркнула Рита, глотком допивая коньяк и протягивая бокал Марку. – Еще… У евреев нет и не было аристократов. Только богатые и бедные.

По моим сведениям, теперь ты почти богат, а значит, тебе здесь нечего делать. К тому же деньги помогли бы тебе избавиться от унизительных процедур и волокиты.

Там совсем другой мир, где мы смогли бы…

– Что? Что смогли бы? Здесь все, что я люблю, – живопись, которую я собрал за эти годы и с которой не намерен расставаться. Я не поддерживаю отношений с людьми из посольств, потому что тогда у власти был бы совсем другой подход ко мне и мне не удалось бы многое из задуманного. Именно поэтому у меня нет канала, чтобы без помех вывезти то, без чего я не представляю свою жизнь.

Если же я попытаюсь действовать сам и меня поймают – десять лет мне гарантированы. Риск слишком велик. Я говорю все как есть, независимо от того, сама ли ты пришла или тебя кто-то прислал ко мне. Пусть знают. И пусть попробуют взять мой фонд, если невтерпеж!

Все. Надменная уверенность, загадочная женственность, высокомерие и печаль исчезли. Крылья тонкого носа Риты дрогнули, лицо свела гримаса, и она некрасиво, по-бабьи заплакала, вздрагивая плечами и шумно сморкаясь. Марк молчал, ожидая, пока она справится с собой.

– Где у тебя ванная? – наконец спросила Рита. – Мне нужно умыться и привести себя в порядок.

Марк указал, и пока шумела вода и из-за двери доносились приглушенные звуки, медленно пил, раскручивая после каждого глотка маслянистую жидкость в бокале и нюхая незажженную сигарету. Курить он перестал сразу же после инцидента с милицией, словно в нем сработал какой-то переключатель, но инстинктивная тяга к сухому и чистому аромату хорошего табака осталась.

Рита вернулась. Теперь она дышала ровно, бледные губы были подобраны, а лицо выражало как бы даже некое торжество.

– Я хочу еще коньяку, – сказала она, опускаясь в кресло. – И еще хочу сказать тебе, что мне пришла в голову презабавная мысль. Если ты согласен, я в четверть часа докажу тебе, что все, за что ты держишься, ничего не стоит. Нуль.

Весь твой фонд, вся твоя обожаемая живопись, эти пейзажики-портретики – шелуха, годная только на то, чтобы быть обращенной в деньги, если кто-то еще согласен платить за эти допотопные забавы. Вот здесь, – она щелкнула сумочкой, выбросив на стол крохотный пластиковый пакетик с пухлым белым порошком, кристаллы которого поблескивали, как бертолетова соль, – доказательство. Советую попробовать. Я сделаю это вместе с тобой, чтобы ты не заподозрил, что я намерена отравить тебя или повлиять с тайным умыслом на твою драгоценную психику. Это действует не больше четверти часа, зато ты кое-что узнаешь.

– О чем? – Марк засмеялся, блестя зубами и откидывая голову. – Ты всегда любила всяческую экзотику, но наркотики… – Он пожал плечами.

– Нет, ты должен понять, – требовательно проговорила Рита. – Это вовсе не то, что ты думаешь. Эта штука… Называется довольно длинно, кое-кто наверху очень увлекается сейчас ею… Диметилтриптамин – так, кажется. Синтетика. Уже через минуту ты сможешь заглянуть… нет, не скажу. Ну неужели ты стал совсем нелюбопытен? Это так не похоже на тебя. Марк отсмеялся и сказал:

– Твой кофе совсем остыл. Сварить новый? Рита тряхнула головой, глаза ее сухо заблестели, напоминая сейчас надкрылья жуков.

– Не хочу. Тогда помоги мне, если сможешь. У тебя есть листок тонкой бумаги?

– Разумеется.

– Дай.

Марк пошарил на полке и протянул. Точными, словно у сомнамбулы, движениями Рита свернула листок в трубочку, отмерив в нее ровно половину порошка. Тот оказался чрезвычайно легким, и все это время она отворачивала лицо, стараясь дышать в сторону. Закончив, сказала:

– Ну вот. Теперь главное. Ты должен взять трубочку и вдуть порошок мне в ноздри, чтобы он попал глубоко в бронхи. Только так достигается мгновенное действие. Это совершенно безвредно и много раз проверено. И не пугайся, если это напомнит тебе такой странноватый секс. В этом порошочке много всякого, и не случайно его нельзя принять как следует в одиночку. Ну, давай же, чего ты ждешь?

Марк склонился над нею и, слегка задыхаясь от тяжелого аромата духов, сделал все, о чем его просили. В лице Риты ничего не изменилось. Она вздохнула, затуманенно улыбнулась и пробормотала:

– Ты… Теперь – ты. Я умоляю тебя – сделай это, и ты не пожалеешь, увидишь, что я… я была права. Необходимо попробовать это вместе, и тогда…

В руках у нее, сухо шелестя, свернулась трубочка, просыпался порошок. И Марк, словно завороженный всем, что происходило у него на глазах, позволил ей сделать то, чего она добивалась, потому что услышал в сбивчивых и неубедительных словах Риты что-то, заставившее его остро забеспокоиться. Ничего не случится, маленькая экскурсия, пустяки, сказал он себе, ощущая в легких затрудненность, как если бы полной грудью хватил морозного воздуха, и слабый привкус канифоли на зубах, смешанный с химической горечью.

И сейчас же почувствовал, что один в комнате. Один, но не одинок. Все было как прежде – книги, гладкие молочно-серые стены, акварельный набросок Шагала на плохой бумаге, пейзаж маслом с облаками в черно-золотой раме, холодное дерево подлокотника под ладонью. В теле на мгновение возникла болезненная суета, словно оно сопротивлялось чему-то, и сейчас же невидимая мембрана, отделявшая его существо от мира, беззвучно лопнула и в поле зрения поплыл густой светящийся мазок голубизны. Сердце билось ровно, и все чувства оставались ясными.

То, что Марк увидел дальше, оказалось гораздо более странным, чем он мог представить. Осторожно и бережно чей-то жемчужный голос попробовал ноту – и тут же рассыпался в воздухе цветными лепестками, затем собрался и потек, как густеющий расплавленный металл. С невероятной простотой и достоверностью мир превратился в сверкающий, запутанный, как вязь цветных арабесок, дворец, где каждый изгиб мотива и завиток пространства захлестывали разум бессловесным восторгом. В то же время Марк понимал, что все, открывшееся ему, – это он сам, и реальность этой тайны, где одновременно сосуществовали в ином измерении его детство, юность и сегодняшний день, оставляла ощущение чуда.

Он словно обнаружил в себе затерянный континент, и этот континент был населен. Здесь было множество детей, он сразу догадался, что это дети, хотя эти существа походили на земных детей не больше, чем живые цветы на их двухмерное изображение. И они все время менялись, так что почти невозможно было уследить за этой чередой образов. Что это было? Магическая проекция начала новой жизни или весть из тех областей, которые мы в ослеплении своем наивно называем смертью?

Он не знал, да и времени оставалось немного, – он уже видел вдали выход, пустой проем, открывающийся в пустоту, полную серых звезд.

Голос позвал его, и он почувствовал, что больше не в силах противостоять течению… В ту же секунду все кончилось.

Рита дремала напротив, уронив голову и разбросав острые колени. Ее юбка вздернулась, обнажив измятые кружевца белья и жесткую, ранящую глаз белизну внутренней стороны бедра. Марк невольно отвел взгляд и наткнулся на набросок Шагала. Теперь он не был для него загадкой. Все его тело еще отзывалось смутным гулом, словно через него продолжал течь поток неизвестной энергии.

Марк встал и распахнул окно, впуская ночь в дом. Теперь он знал доподлинно, что было отнято у человека в Раю, но знал также, что это было сделано справедливо.

Рита пошевелилась и слабо застонала.

– Ты в порядке? – спросил Марк. – Хочешь воды? Она покачала головой, с трудом приподняв веки.

– Не надо было мне пить. Все в норме, только ужасная слабость. Если позволишь, я останусь у тебя. Извини. Марк пожал плечами:

– Может быть, все-таки отвезти тебя домой?

– Там пусто, – сказала Рита. – И страшно. Не гони меня, Марк, если можешь.

Они легли порознь, но перед рассветом она все-таки пришла к нему, и он проделал с ней все, что казалось ей столь необходимым и важным, все время ощущая грубую вещественность ее ухоженной кожи, тяжелый запах плотской влаги и несвежесть дыхания этой женщины. Когда она застонала, а потом взвизгнула, хватая темноту разинутым ртом и изгибаясь в мучительном спазме, Марк отвернулся, касаясь лбом холодной стены, перед ним плавало в темноте текучее, как вода, лицо существа из его галлюцинации, и негромко проговорил:

– Я хочу ребенка. – Голос его звучал совершенно ровно, словно он обращался к одному себе. – Мальчика. Я назову его Марком.

Рита приподнялась. В колеблющемся, как бы мигающем полусвете отчетливо обозначились ее сильная, высоко вздернутая грудь с черными метинами сосков, впалый живот.

– Хорошо. Я готова. В моем возрасте это уже трудно, но если ты хочешь… пусть…

– При чем тут ты? – с горечью сказал Марк. – Мне нужен сын – и никто больше. Женщины – это чудовищно.

В Туле, в вокзальном ресторане, не оказалось никакой воды, кроме вошедшей в моду после Олимпиады фанты – отвратительного концентрата, разбавленного воняющей хлором жидкостью из-под крана. Марк отодвинул полусъедобный лангет с сухим рисом и вялыми ломтиками огурца с дырой посередине и через весь зал направился куда-то в недра заведения.

Адвокат Дмитрий Константинович лениво поковырял в своем никелированном корытце и бросил вилку, принявшись катать шарик из непропеченного хлебного мякиша. Возвратиться в Москву электричкой Марк наотрез отказался, и теперь они ждали проходящего скорого, коротая время за столиком. Ресторан в этот полуденный час был почти пуст, неряхи официантки чесали языками, сбившись кучкой у бара, у окна одиноко клевал носом ранний пьяный, не замечая, что локоть его покоится в фаянсовой салатнице с остатками майонеза.

Марк вернулся, неся за горлышки потные бутылки боржоми.

– Ты всегда ездишь в Серпухов через Тулу? – спросил Дмитрий Константинович. – Странный маршрут. Несколько шизоидный. Это необходимо?

– Прижилось, – отвечал Марк, усаживаясь и срывая крышки с бутылок. – Пей. Это нейтрализует последствия здешней кухни… Сначала было необходимо. Я соблюдал чрезвычайную осторожность. А сейчас стало привычкой. Или ритуалом, если больше нравится. Когда случается ехать напрямую, начинаю испытывать беспокойство.

– Почему ты не согласился, чтобы я тебя отвез?

– Ты сам видел. Посторонние на машине в Дракине… Как бы тебе сказать… Допустим, если бы я въехал на стогометалке в Боровицкие ворота…

Адвокат наклонился, подставляя под стакан розовую мягкую ладонь.

Впервые за последние годы Марк позвал его взглянуть на то, что именовал «основным фондом», и до сих пор Дмитрий Константинович не мог опомниться.

Насколько он понимал в живописи, его приятель обладал уникальным собранием маленьких шедевров, отмеченным безукоризненным вкусом и выстроенным в соответствии с известным одному владельцу сюжетом. Особняком стояло «Испытание огнем», но и оно, несмотря на свою очевидную древность и полную противоположность русской школе первой трети двадцатого столетия, каким-то образом вписывалось в концепцию собрания, паря над ним, как чужая суровая птица в подмосковных небесах. Подлинность картины не вызывала сомнений, зрелость мастера и блеск его техники – также. Таким вещам место в лучших музеях Европы, а значит, и стоимость их исчисляется сотнями тысяч. Но то в Европе. Впрочем, и здесь Марк мог позволить себе многое, ибо его страсть-ремесло приносила хорошую прибыль. Кое в чем адвокат принимал участие сам и вполне мог прикинуть доходы приятеля. Марк действовал чисто, ответственно, мгновенно ориентировался и всегда стремился свести риск к минимуму. И тем не менее все это было зыбко и недолговечно.

Двумя-тремя точными движениями Дмитрий Константинович смял шарик мякиша, отщипнув лишнее, чего-то коснулся ногтем мизинца – и на свет глянула бровастая косоротая физиономия. Казалось, вот-вот, как с экрана телевизора, донесется гнусавый, с инсультной кашей во рту, старческий баритон.

Марк кивнул и повел углом рта.

– Поговаривают – совсем плох. Вряд ли дотянет до зимы. А ты, оказывается, не забыл, как мы с тобой лепили из пластилина легионеров Красса.

Дошли, кажется, до сотни. У меня неважно получалось, зато твой центурион – это было нечто… Помнится, твоя мама заставила нас после этого до ночи драить полы.

Адвокат иронически покосился. Марк был начисто лишен способности воспроизвести хоть что-нибудь на листе бумаги или в куске глины. Словно его острый глаз и живое воображение при рождении не получили никакого инструмента.

В этом смысле его учеба на архитектурном была просто насмешкой. Тогда откуда это звериное чутье на настоящие вещи?

– Да, – сказал он. – И в этом тоже ничего хорошего. Сменит его этот, как его… интеллектуал. Он уже сейчас у руля. Вот кто подтянет резьбу. Ты у них тоже числишься интеллектуалом?

Марк беззвучно засмеялся. За окном зала проплыл маневровый тепловоз, пол дрогнул, звякнуло стекло в бра на розово-ржавой стене.

– Уволь, – сказал он. – Куда нам с нашим носом рябину клевать. Мы люди простые, нас с четвертого курса поперли за неуспеваемость. Вот и перебиваемся с хлеба на квас. И кстати, предпочитаю не вести разговоров о политике. Даже с друзьями.

– Не нравишься ты мне, Марк, в последнее время, – вдруг сухо проговорил адвокат. – Как-то ты переменился. Что происходит?

– Ровным счетом ничего.

– Ты никому не доверяешь, стал не в меру требователен и жесток с людьми. Вокруг тебя никого не осталось. Ни-ко-го. Я не в счет. Я-то тебя люблю такого, какой ты есть, хотя и со мной ты холоден. Тебе не кажется, что власть над вещами постепенно заменяет тебе человеческие отношения? Или я ошибаюсь?

Марк склонил голову и прищурился в тарелку.

– Это очень похоже на то, что говорила Мила перед отъездом. Но я здесь ни при чем. Разве мне нужна эта власть, о которой ты говоришь? Да и есть ли она – это еще вопрос. Не я ими владею, а они мной. Иначе с какой стати я повез бы тебя туда? И не надо этих драматических речей. Все люди, как известно, еще с неандертальских времен делятся на охотников и собирателей, и разве я виноват, что родился охотником-одиночкой с кровью собирателя в жилах? Еврей-охотник встречается реже, чем еврей – председатель сельхозартели, но встречается. В этом мире очень много возможностей, а человек обычно плывет по течению. Я – выгребаю. Может быть, к какому-то берегу.

– Ты несчастлив, Марк, вот что я тебе скажу. Среди моих подзащитных мне приходилось встречать похожих на тебя. Все они плохо кончили. Я понимаю, что никакой успех невозможен без сознательного отделения себя от других. Хочешь не хочешь, а приходится рвать с семьей, со средой, которая тебя создала, идти на риск. Здесь источник настоящей тревоги, беспокойства, тоски.

Лучше всего такие люди чувствуют себя, оказавшись наконец в общей камере. Будто вернулись на родину и заново обрели смысл жизни. По-своему поучительное зрелище.

– Что-то ты больно суров сегодня. И потом – разве не каждому человеку приходится покинуть тех, кого он любит, чтобы научиться любить иначе? Или я ошибаюсь?

– Согласен. – Дмитрий щелчком сбил со скатерти голову генсека. – Звучит изящно. Только ты забрел так далеко, что тебя уже не дозваться. Допустим, ты завершишь свою коллекцию, окончишь сюжет, на чем-то остановишься. А дальше?

Дальше что?

– Я не думаю об этом. Кто вообще думает о таких вещах? Ты же не размышляешь, куда податься, когда твои услуги станут никому не нужны?

– Тут и размышлять нечего. Они и сейчас ни к чему. Адвокатура – родимое пятно буржуазной юстиции на теле советского судопроизводства, это детям известно. Но дело не во мне, и не в твоих инстинктах, и даже не в заработанных тобой деньгах, которые сами по себе ничего не значат.

– Зачем этот разговор, Митя? Я слушаю тебя и вспоминаю, как однажды в Воронеже ранним утром шел на автостанцию. Куда-то там я собирался ехать в область. Пустой проспект, солнце еще только встало, ясно, слева какие-то трубы дымят, и дым расползается в вышине буроватым таким слоем. Асфальт мокрый, полит недавно. И вдруг слышу звук – такой, знаешь ли, специфический шорох, как порыв ветра в вершинах. Я остановился – ветра-то никакого нет, и сейчас же в трех шагах впереди ударило, и асфальт лопнул… Удар был такой, что я буквально подпрыгнул. И что ты думаешь – смотрю, из тротуара торчит какая-то штуковина из авиационного сплава, килограмм этак на десять, излом блестит. Задираю голову – никакой авиации и близко нету. Чисто. Откуда она взялась? Что это было? Почему со мной и почему я остановился? Никаких комментариев… Ну, я и пошел себе дальше. Я живу и именно этим и представляю угрозу для себя. Выходит, и тебе я вынужден что-то доказывать?

– Какие уж тут доказательства… – Адвокат с силой выдохнул воздух и взглянул сквозь желтое стекло на платформу. – Сколько осталось?

– Минут двадцать. Удивляюсь, как ты, при твоей профессии, ухитрился сохранить совершенно девственные представления о людях. Это, знаешь ли, особый дар. Тебе не приходило в голову, что на самом деле никто никому не нужен?

Человека интересует он сам, и лишь у черты он начинает думать о продолжении.

Обидно же уйти просто так, ни с чем. И глупо. Я, может, тоже хотел бы иметь сына. – Марк встал, опираясь на обитое липким желтым винилом кресло. – Но есть условие, почти не выполнимое. Этот мальчик не только во всем должен был бы походить на меня, но и вообще не иметь в себе ни капли чужого – мыслей, крови, запахов, желаний. Все мое: я, но моложе, чуточку тоньше, умнее и дальновиднее.

С острым чувством прекрасного… Я научил бы его любить то, что стоит любить, научил бы и ненавидеть. И смеяться. Марк-второй… о, он нашел бы средство быть счастливым, свое собственное средство… Пойдем на воздух, Митя, допивай, здесь разит, как в борделе.

– Я сотню раз говорил, что тебе нужно поискать приличную женщину, – проворчал адвокат, выбираясь из-за стола. – Счет, пожалуйста, девушка! – повысил он голос, разворачиваясь корпусом в сторону бара. – Чего тебе не хватает, так это нормальной семейной жизни. Так или иначе к этому приходят все.

Я, например…

Марк, сунув подплывшей официантке в мятом кокошнике четвертной, по-лошадиному откинул голову и неожиданно захохотал, хлопая себя по карманам джинсов. Та было шарахнулась, но вдруг ее лицо, серое и пористое, с губами, словно намалеванными густым суриком, вспыхнуло нежным румянцем. Ероша волосы и смахивая слезу, Марк, еще слегка задыхаясь, проговорил:

– Все нормально, не пугайтесь. Приятель развеселил. Спасибо, девушка.

– Заходите еще. – Официантка кивнула, не сводя глаз с Марка. Сейчас, оживленное смехом, лицо его было необыкновенно привлекательно, словно высвечено изнутри, так что глаза сделались густо-синими, а губы, обычно сосредоточенно сжатые и сухие, улыбались, и было видно, что нижняя очерчена необычно, с забавным изгибом – тем, что в прошлом столетии игриво именовался «луком Амура».

– Ты, например… – передразнил он, обращаясь к адвокату. – Сам-то ты пальцем о палец не ударил ради этого. Где твои чада и домочадцы? Где волны и ослы, где тучные поля? Дима, не валяй дурака. Мы оба взрослые люди, к тому же оба при деле, как бы там оно ни называлось. – Он нахмурился, совсем детская складка сморщила тонкое переносье. – За эти годы я знал с десяток тех, кого ты называешь «приличными женщинами». Поверь, я охотно дал бы отрубить себе руку или ногу, лишь бы никогда не иметь перспективы поселиться с какой-нибудь из них под одной крышей и, что называется, вести совместное хозяйство. И я сделаю все, чтобы никогда между мной и моим сыном не стояла такая особа. Как – не знаю. Не спрашивай меня. Это из области фантастики. Но ведь сказано же, черт побери:

Исаак родил Иакова, а Иаков кого-то там еще – и так далее, до бесконечности.

Почему? Где тут их женщины – жены, наложницы? Уверяю тебя, все это неспроста…

Под подошвами адвоката хрустел гравий перрона. Несло тепловозным выхлопом, старуха торговала мелкими мятыми грушами. Жаркий ветер гонял пыль, и дежурный по станции заслонял лицо жесткой фуражкой с красным верхом.

Неспешно подполз фирменный скорый, и Марк, подхватив приятеля под руку, в два счета уломал проводницу взять их. Все эти разбитные бабенки в поездах, ресторанах, на вокзалах и за прилавком таяли перед ним. Этого секрета адвокат никогда не мог понять. Была в Марке какая-то неуловимая легкость, лишенная и тени привычного всеобщего хамства. Даже прямой отказ он встречал с улыбкой, тем вернее в конце концов добиваясь своего. Самому Дмитрию Константиновичу все подобное давалось с трудом – даже объяснения с кассиршей в угловом гастрономе, замотавшей сдачу.

Минутой позже они .уже стояли в коридоре спального вагона, и Марк нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Поезд тронулся, и едва неуклюжее, ящиком, здание вокзала уползло направо, а колеса загремели на выходных стрелках, он, словно и не было паузы, вдруг проговорил:

– Я вижу, ты не понимаешь, о чем я. Не ломай голову. Все это ерунда. Я и сам до конца не разобрался, есть ли тут какой-то смысл. Может быть, мне следовало бы усыновить какого-нибудь парнишку. Вот так – взять и усыновить. Чем не выход?

Адвокат слабо махнул рукой и отвернулся.

– Ну хорошо, хорошо! – воскликнул Марк. – Забудем. – Обеими руками он рванул раму окна вниз – ударило ветром, взлетели желтые занавески. – Все это тебе не по душе, я знаю. Только не надо дуться на меня, Митя.

– Ты, Марк, просто не представляешь себе, о чем речь. Я не говорю уже, что сама по себе процедура довольно сложна…

– Ну, если я не могу украсть или сотворить из воздуха Марка-второго, придется преодолеть и это.

– Для одинокого мужчины это практически недоступно. Этим занимается специальная комиссия, которая никогда не допустит…

Марк прищурился, подставляя разгоряченное лицо ветру.

– Положим, видывали мы комиссии и покруче.

– Да не в этом дело в конце концов.

– А в чем же?

– В том, готов ли ты взять на себя… ну, ответственность, что ли. Но и это еще не все… Вот что, мы когда будем в Москве?

– Около четырех.

– Ну и отлично. У меня есть еще одно дело сегодня, я надеюсь успеть.

Если у тебя ничего срочного, я просил бы тебя поехать со мной. Времени это займет немного.

– Я готов, ты же знаешь. Что-нибудь серьезное?

– Нет. Обычная служебная рутина, но мне кажется, тебе будет любопытно.

– Вот как. Что бы это могло быть?

– Все увидишь на месте, – пообещал адвокат, усаживаясь на откидное сиденье и выворачивая шею, чтобы, не меняя позы, взглянуть на расписание. – Терпение – добродетель мудрых, как любил говорить один хорошо мне знакомый профессор общего права, пересидевший на кафедре трех вождей и завершивший свою карьеру в кресле замначальника управления в доме на Лубянке. Неожиданный, мягко говоря, финал. Тем не менее у нас сохранились вполне теплые отношения. Теперь он на пенсии, разводит лилии под Звенигородом.

Марк не слушал его, рассеянно глядя в окно, за которым перебрасывали эхо пролеты моста через Оку…

* * *

На площади у Курского к стоянке такси вилась нескончаемая очередь, но они довольно быстро нашли частника, согласившегося подкинуть их в Сокольники.

Марк сидел молча и, только когда машина, не доезжая Преображенской площади, свернула налево, а затем еще раз и еще, спросил:

– Так куда все-таки мы направляемся? Что за таинственность, Митя?

– Погоди, – отвечал адвокат, кладя руку на плечо водителю. – Все, приехали. Здесь, пожалуйста…

Водитель «Москвича» развернулся и ускакал по щербатому, годами не знавшему ремонта асфальту, и они остались на улице, где по одну сторону тянулся ряд кособоких мещанских построек, а по другую – зеленела чугунная ограда. За ней в глубине виднелся краснокирпичный трехэтажный особняк, совсем почерневший от времени, а далее – серые складские корпуса. Неведомая сила вырвала и опрокинула решетку в двух или трех пролетах, и там, на обгрызенной кирпичной тумбе, расслабленно восседал рослый детина в надвинутой на уши синей фуражке.

Адвокат, однако, проигнорировал пролом с детиной и направился к будке проходной, где вахтер в такой же фуражке приветствовал его кивком.

– Это со мной, – бросил Дмитрий Константинович, проходя без задержки, и Марк последовал за ним по бетонированной дорожке, бордюры которой были свежо выбелены известкой. – Заведение основано известным тебе Алексеем Федоровичем Кони в тысяча восемьсот восемьдесят первом году, то есть ровно сто лет назад, в память убиенного императора Александра. Тогда оно называлось исправительным приютом для малолетних преступников, ныне же это спецшкола Мосгороно, хотя суть осталась той же. Место в известном смысле привилегированное – чтобы сюда угодить, нужно долго ждать очереди.

– Не пойму, я-то тебе зачем понадобился?

– Ты? А так, для общего развития. Разве ты не хотел мальчика? Ты, наверное, и понятия не имеешь, что здесь за контингент. Лингвисты, поэты, актеры, сверходаренные механики и математики… А какие психологи! Это те, что приспособились и выжили. В то же время процентов тридцать из них – потенциальные клиенты психиатра, в частности, «бегуны» – эти регулярно удирают и пропадают на два-три месяца. Бегут без всякой цели, добираясь до Кавказа и Зауралья.

– А охрана?

– Что охрана? Вольнонаемные. Периметр ты сам видел. Тут есть парнишка, который по совершенно отвесной бетонной стене поднимается до уровня четвертого этажа…

– Значит, это не по линии МВД?

– Разумеется, нет. Эти дети неподсудны по возрасту, хотя среди них есть часть совершенно профессиональных правонарушителей. Остальные – из обычных школ, балласт, от которого очень хотели избавиться, или сироты, которым не нашлось места в интернате. Например, потому, что парень не понял, что фломастеры на соседней парте принадлежат не ему… Сюда. – Адвокат поднялся на крыльцо особняка и распахнул дверь, пропуская Марка вперед. – Нас должны встретить. Года три назад я проработал здесь лето воспитателем. У меня было достаточно иллюзий, но со многими пришлось расстаться, когда парнишка, которого я сделал в группе своим помощником, накатал на меня жалобу в прокуратуру, приписав мне все, что с ним проделывали в разных местах за его короткую жизнь.

Там ее и рассматривать не стали – хотя бы потому, что за три месяца я бы не успел сотворить и половину всего этого свинства. Я не был ему понятен, а потому представлял угрозу. Здешним персоналом этот маленький Макиавелли вертел как хотел. О, вот и Татьяна Наумовна…

Навстречу им по коридору шла гвардейского роста блондинка в узкой юбке с разрезами по бокам и пестрой шелковой блузе с бантом у горла. Свою небольшую голову она несла твердо, пышные волосы развевались на ходу, каблуки отщелкивали расстояние с неумолимой точностью. При виде чужих ее замороженное лицо распустилось в приветливую улыбку:

– Дмитрий Константинович!.. А мы вас ждали еще днем. Проходите ко мне, я сейчас пошлю за Пановым. Ребята в мастерской.

Они вошли в кабинет, где, кроме голого стола, телевизора и шеренги жестких стульев из гнутой фанеры у стены, ничего не было. Когда дверь за блондинкой закрылась, адвокат, со вздохом опускаясь на сиденье, проговорил:

– Татьяна Наумовна – обыкновенная садистка, рекомендую. Почему ее и привлекает эта работа. Где бы еще она смогла так развернуться…

– Их что – бьют?

– Персонал – практически нет. Все делается руками самих детей. В их среде выращивают мелких паханов, которые и осуществляют карательные функции.

Кайф Татьяны Наумовны – в сладострастном уничтожении личности маленьких мужчин.

Ей много не везло в интимной жизни. Принцип прост: попадая сюда, ребенок лишается всяких прав, в том числе и прав человека. Считается, что от этого он испытывает благотворный шок, возвращающий его в лоно общества.

– А что они делают в мастерской?

– Как – что? Работают. Бьют жидов. Это местный термин. Сколачивают ящики для овощей. Спецшкола – рентабельное предприятие, на деньги, заработанные ею, ГОРНО содержит три других интерната. Обычный принудительный детский труд.

Здесь сто шестьдесят человек. От восьми до пятнадцати лет. А чего еще ожидать?

Труд у нас, как известно, – от всех болезней.

– Слушай, Дима, но за что все-таки они здесь?