Текст книги "Дездемона умрет в понедельник"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава 9

И этот день уходил. Он уходил из весны в зиму. Над Ушуйском повисла туча – пузырем, совсем как потолок в театре. Засеялся мелкий снежок, все застыло и побелело. Самоваров и Настя втащили в городской автобус раскладушку (ту, наверное, у которой голова падает), еще одну «падушку» и прочие постельные причиндалы, завернутые в потрепанную кулису.

Старый Ушуйск был красиво выстроен, на холмах. Горсти небольших, столетнего уюта домиков лепились вдоль древних ручьевых стоков, разрезавших обрыв, как пирог Самоваров и Настя сидели, обнявшись и придерживая раскладушку, и глядели на чужие игрушечные домики над белой глазурью нового снега.

– Городок такой хороший! – шептала Настя и засовывала тонкие пальцы в горячий кулак Самоварова.

Новый Ушуйск, где и была знаменитая квартира с ромашками, туземные градостроители почему-то разместили на отшибе, в чистом поле. Когда автобус перестал по-лошадиному взбрыкивать на холмах среди деревянных домков-сундучков, за окнами вдруг потянулась скучная равнина, недалеко видная из-за густого мелкого снега. Можно было подумать, что городской автобус взбесился и ни с того ни с сего свернул прогуляться по деревенскому бездорожью. Унылый серенький пейзаж, так любимый передвижниками, дополняли кривоствольные, будто с перебитыми коленками, березнячки.

Вдруг среди мутной белизны и мелькания снега возникли на обочине три черные согбенные фигуры. Фигуры понуро брели вдоль дороги. На плечах у них торчали лопаты.

– Господи, они же из театра! – опознал фигуры Самоваров. – Уксусов, шофер Витя и один монтировщик. Куда это они?

– Могилу копать, – зловещим испуганным шепотом откликнулась Настя.

В самом деле, за одним из березнячков показалось городское кладбище, заснеженное и такое унылое, что даже у Самоварова захолодело внутри. Кресты и призмы надгробий частоколом высовывались из высокого загородного снега. Эта пустыня с жалкими знаками над несчастными зарытыми телами выглядела космически ужасной. Еще вчера живая Таня будет тоже отнесена сюда. Самоваров вспомнил: Таня, в голубом, косо сидящем платье, с расширенными глазами на разрисованном лице бродила (вчера? нет, позавчера!) по казенному коридору, не видя ничего вокруг, будто перед чем-то страшным и важным. Самоваров еще вспомнил, что показалась она ему раненой. Или свидетелем, которого хотят убить. Интересно, актрисы всегда такие перед выходом на сцену? Или она тогда уже к другому ужасу готовилась, не из пьесы?

– Как в какой-то страшной пьесе, – вдруг сказала Настя, и Самоваров вздрогнул. – Я имею в виду, будто мы пьесу смотрим. Ведь у Шекспира были могильщики?..

– Ладно смотреть, только бы в этой пьесе не участвовать, – мрачно вздохнул Самоваров.

За окном исчезло и кладбище, и березнячки. Пошли вкривь и вкось пятиэтажки, тоже унылые, но по-живому. Мелькнула даже веселая желтая вывеска «Версаль». Вот и приехали. Вот и новая жизнь. Вот и покажи, Самоваров, свое несравненное мастерство в варке макарон и супчиков. Пугай теперь тараканов, гни подагрические суставы раскладушки (так и есть, голова у нее падает!) и застилай ее жидким одеяльцем, чтоб потом – под него, в незаслуженную страсть, в сладость! Все-таки странные случаются вещи – не только вообще, но и лично с ним, Самоваровым. Он устал удивляться.

Ночью, показавшейся глубокой от безмерной и утомительной любви (а всего-то было около десяти часов) Самоваров всплыл из глухого сна от толчков в плечо. Еще и свет голой лампочки больно продирался сквозь веки.

– Что такое? – невнятно пробурчал он. – Кто там?

Наконец он сумел открыть глаза и увидел перед собой свой ушуйский кошмар: Юрочку, Кыштымова, Яцкевича и бутылку со свирепой физиономией хана Кучума. На второй раскладушке сидел его второй ушуйский кошмар, рассосавшийся было во сне и снова настигший – нагая Настя Порублева. Она спросонья незряче моргала на кучумовский портрет и небрежно прикрывалась спереди одеяльным комом. Самоваров не привык пока, просыпаясь, ее видеть, и смутился.

– Ребята! – взмолился он и спрятался под одеяло. – Ну, что вы!.. Некстати…

– Мы понимаем, – двусмысленно оскалился Лео. Он очень разглядывал ошарашенную Настю. – Однако…

– За покойную надо бы, – резюмировал Яцкевич.

– Может, завтра? Утро вечера мудренее? – сопротивлялся Самоваров, и ужасное видение стола-самобранки с подогнутой ногой накрыло его волной тошноты.

– По одной, – невозмутимо настаивал радист.

Самоваров сдался:

– Но только по одной! И ради Бога, стола не надо!

Он с отвращением выпил и глядел украдкой, как рядом пьет Настя, которая уже совсем проснулась и, к явному огорчению Кыштымова, вся подобралась под одеяло. Она глотала кучумовку, затаив дыхание. Когда чашка опустела, она жадно хватила ртом воздух и заплакала густыми физиологическими слезами. Какая милая девочка! Яцкевич сунул ей в рот, как дрессированному тюленю, кусочек соленого огурца, она послушно жевала и все поглядывала на Самоварова – правильно ли она делает? Милая!

– Ну, все! – решительно заявил Самоваров. Он не мог больше травить Настю кучумовкой. – Спокойной ночи и приятных сновидений.

– Я не помешаю? – вдруг спросил Юрочка вежливо, таким тоном, будто он только что ступил на порог, и опустился в самоваровскую раскладушку. Он был под нехорошим, сосредоточенным хмельком, опух и растрепался. Смородинки глядели решительно.

– Вы хоть в сторону подвиньтесь, – недовольно проворчал Самоваров, потому что Юрочка лег ему поперек живота, и он спиной, сквозь продавленный брезент ощутил неприятный холод и твердость пола. – Лучше на подоконник сядьте, а то раскладушка дохлая.

Юрочка любезно ссунулся Самоварову в ноги и достал из-за пазухи мятую тетрадку – тоненькую, школьную, в желтой обложке, с таблицей умножения на задней сторонке.

– Ну-ка, догадайтесь, что это такое? – он загадочно потряс тетрадкой.

Самоваров сообразил сходу:

– Это ваши стихи! Вы разносторонне одарены, я слышал.

– Нет, не стихи! Стихи тоже есть, но в другой тетради. А это? Догадайтесь? Досье!

– Какое досье?

– Я ведь был у следователя сегодня, – начал Юрочка. – Такой там козел сидит, Мошкин. Мальчишка противно смазливый, вроде нашего Андреева. И тоже глуп, как пробка. Я показание написал, что этот козел – нет, не Мошкин, а Генка – ее бил. Бил ведь? Вы сами вчера видели. И вас тоже, наверное, вызовут. Так вот…

Он потерял нить. Его глаза-смородинки заволоклись слезами, он скривил рот и забормотал:

– А ведь в этой комнате!.. Вот здесь, где сумка ваша стоит, она была! Боже мой! Разрешите, я замажу завтра эту роспись, не могу смотреть – больно!

И он снова заплакал. Яцкевич поднес ему кучумовки, а Лео без всякой деликатности крикнул:

– Да не тяни ты кота за хвост! Шестой раз уже за сегодня ревешь. Начал ведь про следователя рассказывать!

Юрочка растер слезы по лицу и волосам:

– Я написал показания, – продолжил он сырым голосом. – Этот козел Мошкин сказал, что ничего нового в них нет. Я ему говорю: «Арестуйте же наконец Карнаухова! Почему этот козел на свободе?» А он смеется. Нету пока, говорит, оснований. Когда надо – арестуем, причем кого надо. Смеется, козел, надо мной! «Да вы дурака валяете!» – не выдержал я. А он: «Все версии проверяем, всех подозреваемых». Я тут и скандалить перестал, замолчал…

Юрочка действительно замер, и Кыштымову снова пришлось его понукать:

– Здесь-то не молчи, не в прокуратуре! Мишка, налей ему, что ли.

Юрочка подался вперед, восторженно вглядываясь в Самоварова, одной рукой обнял его ноги, а другой ткнул ему под одеяло желтую тетрадку:

– Вот ведь козел Мошкин, а тут дело сказал! Я сразу вспомнил. Я ведь в книжках читал – ну да, ну да! Всегда бывает много версий, на всех падает тень. Так и надо: всех подозревать и отбрасывать, пока один Карнаухов не останется. А тут и доказательства должны появиться, да?

– Как же! – скептически усмехнулся Лео. – Откуда они появятся? Из писанины из твоей? Где жи и ши – с буквой ы?

– А тут неважно жи и ши, – огрызнулся Уксусов. – Тут факты главное. Расследование ведь профессионал проводит. Я не про Мошкина-козла говорю, а вот про них.

И Юрочка почтительно погладил самоваровское одеяло.

– По-моему, им не до тебя, – похабно подмигнул розовоглазый Лео. – Вы что, в самом деле подрядились?

Самоваров издал неопределенный звук. Желтая тетрадка покоилась у него под носом на одеяле.

– А что вы здесь написали? – вдруг робким детским голосом спросила Настя.

– Это досье! Понимаете, досье! – оживился Юрочка. – Тут у меня все факты, все подозреваемые.

– Какие такие подозреваемые? Ну-ка, дай! – заинтересовался и Кыштымов. Юрочка моментально схватил тетрадку и засунул ее глубоко под Самоварова. Тот, чтобы совсем уж не выглядеть идиотом, тетрадку достал и рассеянно перелистал. Она была сплошь исписана невнятным почерком троечника и пестрела как именами, Самоварову уже знакомыми, так и совершенно ему неизвестными.

– Э! Э! Ты и меня сюда сунул! – воскликнул Лео. Он сидел на корточках у самоваровского изголовья и заглядывал в тетрадку злыми пьяными глазами. – Я-то тут к чему?

– Так надо, – пояснил Юрочка. – Я себя тоже вписал.

– Ты – ладно. Всем известно, что ты на Пермяковой помешался, ночевал тут даже с нею нетрадиционным способом – да не вскидывайся! я не видал, потому так и говорю… Но я!!? Я в поклонниках у нее не значился, в любовниках тоже…

– А в туалете за ней кто подглядывал? – не согласился Уксусов. – В дощатом, на пляже? А кто ей в карман картинки порнографические подкладывал? Кто гадости о ней говорил?

– Это же все – на пляже и остальное – шутки! Нечего тут подозревать. Каюсь, я ее терпеть не мог и не понимал, какого черта вы все с ума сходите, Какой же я подозреваемый?

– Терпеть не мог! Ври больше, – неожиданно встрял в беседу немногословный Яцкевич. – Уж если кто тут и помешался…

– Заговорила Валаамова ослица! – прошипел Лео и грозно поднялся с корточек, треща суставами. – Ну, ты! У нас в Пальмáсе!

Самоваров не мог предположить, что Лео так быстро нальется злобой и бурой кровью, и ничего не предпринял, чтобы помешать ему сцепиться с Мишкой. Через мгновение оба они уже катались по полу, кряхтели и ругались. Настя с головой ушла под одеяло. Самоварову припомнилось, что в прошлые посиделки Лео уже катался с кем-то по полу точно так же. Тогда все закончилось благополучно, победила дружба, компания мирно провела остаток вечера. Однако в трезвом виде смотреть на это катание было тягостно, да и длилось оно, кажется, подольше, чем в прошлый раз. В конце концов оба бойца все-таки поднялись с пола и стали стряхивать с себя пыль.

– Вычеркни меня! – потребовал запыхавшийся Лео у Юрочки.

– Ни за что! – твердо ответил тот. – Все там быть должны. Я себя даже вписал! У меня еще Карнауховых трое, двое Андреевых, двое Мумозиных, господин Кучумов, Шехтман Ефим Исаевич…

– И Бердников вахтер, и Витя шофер, – издевался Кыштымов. – А Мишка там есть? Или пропустил по дружбе?

– Как же! Есть, конечно! Что, Мишка, и ты, как Ленька, будешь требовать, чтоб я тебя вычеркнул?

– Не-а, – равнодушно отозвался радист. – Плевал я на твою тетрадочку.

– Вот видишь, Ленька! Менее подозрительные лица не возражают, – торжествовал Уксусов.

– Не лица, а рожи!

Схамив, Лео выскочил из комнаты и победно щелкнул шпингалетом сортирной двери.

– Переживает, – вздохнул ему вслед Юрочка. – Я-то поначалу не понял, обижался, что он веселый. А потом дошло: он так переживает. Он гордый! Шутка ли: Щукинское училище, а застрял тут, у нас. И она над ним смеялась – ну, все у человека наперекосяк! Он тут в ванне бабу какую-то видел, совсем голую. Может, и была такая баба. Может, в каком-то соседнем доме воды не было, и она зашла к нам помыться. Какая-нибудь Шереметева свойственница, у него пол-Ушуйска родни. А Ленька выпивши был, ну и стукнуло в башку, что баба не настоящая, а из дырочки в ванне… или наоборот, потом в дырочку смылась? – этого я у него никак не пойму. Он ведь только выпивши про это рассказывает. А она… покойница… все над ним смеялась. Говорила: «Это ведь я была, нарочно пришла тебя подразнить. Я царевна лягушка!» Он, кажется, верил. Короче, не поймешь что – то ли запился так, то ли так любил. Теперь вот видите – переживает!

Самоварову трудно было оценить такие странные формы переживания. Вроде и нету никакой разницы между Лео сегодняшним и Лео позавчерашним, при живой Тане… Но Юрочке виднее.

– Вы досье себе оставите? – поинтересовался Уксусов.

– Если вы не возражаете, я бы прямо сейчас и просмотрел, – ответил Самоваров. Он решил таким способом избавиться от докучных гостей. – Только желательно в более спокойной обстановке.

– Конечно! Конечно! – Уксусов обрадовался и подхватил Мишку под руку. – Пошли! А это вам оставить?

Он имел в виду зелье Кучума.

– Нет, нет! Вам нужнее! – горячо отказался Самоваров и с глубокомысленным видом уткнулся в тетрадь. Когда Юрочка с Мишкой на цыпочках вышли, нагая Настя из своей раскладушки скользнула к Самоварову и тоже заглянула в тетрадку:

– Что тут такое?

– Да чушь собачья.

– Скажи, ты в самом деле хочешь найти убийцу актрисы?

– Угу. И содрать за это с Уксусова тридцать рублей шестьдесят восемь копеек… Ну, что ты! Зачем? Я эту писанину взял, чтобы они ушли поскорей.

– А ты бы мог?

– Что?

– Убийцу найти.

– К чему? На мой взгляд, так называемый козел Мошкин сам справится.

– Но у тебя-то вышло бы лучше! – убежденно воскликнула Настя, обнимая шею Самоварова. – Вдруг этот Мошкин не сообразит…

– Не хуже меня сообразит, уверяю тебя. Я даже места преступления не видел, а у него и осмотр был, и заключение медэксперта на руках.

– Но в Афонине тоже не было никаких экспертов, а ты…

– В Афонине я всех знал, как облупленных. И в музее тоже. А здесь я, наоборот, никого не знаю, всех вижу в первый раз. Признаться, мне кажется, что все тут какие-то ненормальные. Сюда бы психоаналитика, фрейдиста…

– Но ведь если у Мошкина не выйдет, все равно тебе придется!

Самоваров вздохнул. Ему стало ясно, что он гений сыска и вообще супергерой, вот за кого его принимают! И кто? Такая умная, рассудительная девушка, какой он до сего времени знал Настю. Она мчится к нему в Ушуйск, предается душой и телом – не странно ли? Впрочем, она с фантазиями. Ездила, например, в Афонино предаваться гению живописи Кузнецову. Тогда не вышло (не к тому шла?), зато теперь…

Она еще теснее к нему прижалась, он чувствовал ее жар и – спиной – холод пола, до которого провисала ветхая перегруженная раскладушка. И еще, и еще теснее. И вдруг у раскладушки «упали ноги». Самоваров потянулся было поправлять, но Настя оплела его тонкими руками и зашептала в ухо:

– Я хочу спросить: когда ты сказал, что тебе захотелось, чтобы эти с бутылкой ушли поскорей, ты?.. Хотел снова заснуть?.. Или?..

Самоваров обреченно вздохнул:

– Конечно, или…

Глава 10

– Неплохо, неплохо! С чувством стиля! У нас бы никто не смог подняться до такого уровня.

Владимир Константинович Мумозин сильно откинулся назад, вздыбил брови и стал, не моргая, разглядывать изображение стула для Отелло. Это был самоваровский чертеж, Настя очень удачно подкрасила его акварелью. Только кажущие языки рожи все-таки смущали, и Владимир Константинович начал тереть то нос, то ухо, попробовал бороду на прочность и наконец заметил:

– Нет, я уверен!.. Эти вот, с рогами… Это явно сбой вкуса! Языки будят ненужные ассоциации, не характерные для русского самосознания. Не так ли, Ирина Прохоровна?

Фиолетовая голова согласно кивнула.

– Что вы! – вскинулась Настя. – Это типичные ренессансные маскароны. Это образно! И отвечает эстетике Шекспира. Змеящееся зло! Химеры, вызванные Яго – лживые, несуществующие – оказались способными и погубить, и низвергнуть! Зверообразные личины страсти! «Чудовище с зелеными глазами»!

Она говорила быстро и так трясла чертежом перед Мумозиным, что однажды даже мазнула бумагой по правильному носу Владимира Константиновича.

– Какое чудовище? – не понял он.

– С зелеными глазами. Ревность! Так Отелло говорит. Вы что, забыли? Не читали?

Мумозин устыдился и взялся гулко кашлять, подбирая, что бы ответить. Настин напор его смутил, но видеть рогатые рожи в своей гостиной ему, очевидно, совсем не хотелось. Он сказал небрежно:

– Как же, я помню, конечно. Ладно, ладно! Пусть будут макароны.

Настя ехидно поправила:

– Маскароны!

– А я как сказал? Наверное, оговорился. Вы что, думаете, я маскаронов никогда не видал? Просто события последних дней выбили меня из колеи. Хлопоты, касса пуста, похороны… Оказалось, у Пермяковой нет родственников, и мы сами все должны… Голова кругом!

– Похороны сегодня? – спросил Самоваров.

– Труп еще в морге.

Эта мрачная фраза была первой, услышанной Самоваровым из уст фиолетовой Ирины Прохоровны, если, конечно, не считать визгов во время боя с Геннашей.

– Да, ведь это убийство! Какие-то экспертизы, какие-то задержки, – горевал Мумозин. – А нам бы, конечно, хотелось побыстрей все это кончить. В труппе разброд, спектакли отменяются… Поголовное пьянство!.. И это в русском реалистическом театре!

Поголовное пьянство не показалось Самоварову чем-то чужеродным для реалистического театра, но он не стал ввязываться в споры и по-английски, пригнувшись, под жаркие речи Владимира Константиновича протиснулся за дверь. Настя устремилась за ним и уже занесла руку обнять, как прямо на них от противоположной стены коридора шагнула крупная женщина.

– Самоваров? Наконец-то, – недовольно проговорила она. – Я уж думала, что Мумозин до вечера будет свою бодягу разводить.

Крупная женщина – Самоваров присмотрелся и узнал – оказалась Альбиной Карнауховой, с которой он не был знаком, никогда не говорил и поэтому никак не мог рассчитывать на такой фамильярный тон. Он хотел было возмутиться, но не успел. Альбина заявила:

– Время дорого. Пойдемте сейчас ко мне. А это кто?

Она пристально воззрилась на Настю глазами крупными и синими, как сливы.

Настя фыркнула. Альбина еще раз оглядела ее, уже плотно обнявшую Самоварова, подумала и сказала:

– Ладно. Идемте.

– Куда это? – начал было сопротивляться Самоваров.

– Ко мне. Это очень важно.

Они в интригующем безмолвии прошли по закулисному коридору и оказались в одной из гримерных. Здесь было три столика с зеркалами. Альбина подалась к своему, где больше было баночек, чашек и ваток, а в уголке зеркала улыбался с маленькой фотографии мальчик лет пяти.

– Дело серьезное, – предупредила Альбина и придвинула собеседникам старые, потертые, будто зубами погрыженные стулья. – Времени нет совсем!

– Позвольте, с кем имею честь?..

– Да что вы в самом деле! – с досадой вскрикнула Альбина. – Чего вы ломаетесь? Вы что, Мумозин? Знаете вы прекрасно, кто я и что тут у нас творится. Простите, я, может, невежлива с вами сейчас, но не могу я заниматься пустяками, кривляться, терять время. Мне помощь ваша нужна. Очень нужна.

Самоваров онемел.

– Дело в том, – сообщила Альбина, – что Геннадий арестован. Я так же удивлена, как и вы, но это факт. Нелепый факт!

Самоваров таким фактом совсем не был удивлен. Альбина продолжила:

– Он арестован, а за что? На каком основании? Все этот мальчишка следователь! Он вызвал Гену вчера, как я поняла, в качестве свидетеля. Я ничего не знала. Мы сейчас с Геннадием временно врозь, и мне поздно сказали… Так вот, он пошел, его там о чем-то спрашивали… Он, конечно, не сдержался… Наверняка были какие-то гнусные намеки, и он не сдержался. Он возражал следователю. Может, и ударил… Он ведь был так расстроен! Оскорблен!

Самоваров живо представил себе могучего Геннадия Петровича: держит он за грудки неведомого Мошкина и хрипит: «Что ты сказал?» Альбина продолжала возмущаться:

– И вот он арестован! За что? Он не убивал ее! А следователь… Геннадий мухи не обидит, это какой-то бред!

Она взяла баночку с ядовито-розовой, до конца почти вымазанной краской, повертела в руках и снова со стуком швырнула на столик:

– Это дикость! Он мухи не обидит! Что же вы молчите?

Она не плакала, но вся дрожала.

– Что я могу сказать? – неохотно отозвался Самоваров. – Судя по всему, ваш муж («Какой, к черту, муж? Он Танин муж не разведенный, теперь вдовец», – подумал он.) не арестован, а задержан. Скорее всего, за хулиганство, за препятствование работникам правоохранительных органов в их деятельности… Что-то в этом духе. Или ему предъявлено обвинение?

– Ах, я не знаю! Собственно, поэтому я и обратилась к вам. Вот про вас я знаю все!

– Что все? – не понял Самоваров.

– Знаю, что у вас колоссальные связи в этих самых правоохранительных органах. Нет, не в нашей дыре, а на областном уровне. Да оттуда только разок звякнуть, приструнить ничтожного Мошкина – и все! Вся местная шушера в струнку вытянется! А то посмотрите, как они распоясались, чинят произвол! Арестован известный актер! Бога ради, вызволите, верните Геннадия!

Казалось, безысходное отчаяние вот-вот ее разорвет. Она и дышала уже прерывисто, взахлеб.

– Успокойтесь, нет причин для паники, – попытался умерить ее натиск Самоваров. – Наверное, сам Геннадий смотрит на эти вещи проще.

– Проще? Ведь он арестован! Он гибнет! – возопила Альбина. – Да он три года уже гибнет! Удивляетесь, чего я хлопочу? Я, я его жена, а не эта… которую удавили. Я с ним двадцать пять лет, а эти последние три года – так, затмение, болезнь. Ну, натворил мужик глупостей. Это бывает сплошь и рядом! Все мужчины в этом возрасте чудят, хотят себя уверить, что они еще жеребцы хоть куда, молоденьких ищут. И ведь находят! Всегда найдется жадная тварь, которая клещом присосется к состоявшемуся и немолодому!

Тут Альбина внезапно так глянула на примолкшую Настю, что Самоваров жарко покраснел. «Чего она меня туда же, в немолодые, записывает?» – внутренне возмутился он. Настя тоже покраснела, будто именно она и есть тварь, присосавшаяся к жеребцу.

– И все эти твари, – не отводя глаз и свирепея, продолжала Альбина, – твердят, что влюблены. Все в койку тянут! А идиоты-то лысые и рады верить. Но всему приходит конец. Я никогда не переставала бороться за семью, за Геннадия – и не перестану! Никогда!

В доказательство того, что она готова бороться за Геннадия, Альбина стиснула руку Самоварова пониже локтя. Тот от неожиданности едва не ойкнул, хотя был не из слабых. «Железная хватка! А если эдак да за горло? Да, парочка была с Геннашей. Былинная! подумал он. – Два трактора. Полная гармония».

Love story. Альбина

Самоваров не предполагал даже, насколько он близок к истине. Пара эта всем и долго казалась нерушимой и безмятежной. Карнауховы появились в Ушуйском драматическом театре… да никто и не помнит, когда. Все прочие лица сменились уже множество раз, но не они. Откуда они прибыли, тоже никто теперь не знал, но явились уже готовой супружеской парой – оба высокие, громкоголосые, статные, из такого прочного материала слепленные, какой обычно не расходуется на нервное актерское племя. Одно слово – фактура! И где только отыскали друг друга два эти редких экземпляра монументальной породы? Здесь, в Ушуйске, выигрышно мужественный Геннаша сразу получил роли душевных и цельных рабочих парней в тогдашних модных пьесах. За этой цельностью особенно гонялись в те времена, хотя никто не понимал, что же это такое. Геннаша Павлом Власовым вздымал знамя, Павлом Корчагиным врубался в циклопические глыбы из проклеенных тряпок, плечистым Ромео (цельным, но не рабочим парнем) перемахивал через балконные перила. И Альбина, несмотря на скульптурные формы, выбилась в лирические героини. Оба они были долго и молоды, и моложавы, и прекрасны. Совсем незаметно было, что Ромео перевалило за сорок – Геннадий Петрович, как известно, слыл виртуозом накладочек. Разве фамилия Ромео могла быть не Карнаухов?

Оба Карнауховы вросли в ушуйскую почву. В те романтические времена актеры в массе своей сохраняли тысячелетние богемные замашки. Из-за склонности к кочевью мало кто задерживался в Ушуйске надолго. Как же иначе: а творческая неудовлетворенность? а невостребованность? неистовые свары в труппе? режиссер – свинья в ермолке? Оседлы были разве что столичные актеры, прочие места не слишком годились для постоянных обустроенных гнездовий. Никчемная зарплата заслуживала проклятий, однако можно было жить, как птицы небесные живут. Творчески ищущие актеры устраивались в неказистых квартирках вроде той, которая так смутила Самоварова, имели по паре немарких, не требующих ежемесячной стирки черных водолазок, легко и страстно меняли жен, испытывали взлеты и прозрения, любили просидеть ночку в прокуренной до всеобщего кашля комнатке, где наигрывают на гитаре, поют подсиплыми голосами на один мотив что-то трогательное и глубокомысленное, где преферансик, где!.. да, где в соседней, без окон, каморке вопьются какие-то двое друг в друга жаркими нетрезвыми губами, и уже тащит обоих за край, в привычное головокружение, легко поутру забываемое.

Так вот, Карнауховы были не из этих. Они вросли. Творческие-то прозрения случались, и на гитаре Геннаша играл, и Альбина могла Цветаеву читать сутками, но все-таки легкость на подъем они утратили, житьем в тараканьих квартирках побрезговали. После того, как Геннаша изобразил на местной сцене десятка полтора цельных рабочих парней, ему пожаловали премию Ушуйского комсомола. Вскоре Карнауховы жили уже в коренном ушуйском доме из благородного лиственничного кругляка. Дом не наемный был – собственный! За ним курчаво зеленел огород и пышной колючей стеной стоял малинник. В самом доме такая была глубокая, настоянная тишина, какая возможна только в настоящем толстостенном срубе. Прохладно сияли полы, и ходили по ним не в тапочках, а в белоснежных шерстяных носках. Совсем бы получился старосветский заповедник, если бы не камин красного кирпича, устроенный по тогдашней моде Альбиной. На камине возвышались прибалтийские подсвечники из мятой жести с толстыми красными свечами.

Театральные подруги, более легкокрылые, подбитые куражом и табачным дымом, смеялись за глаза над Альбининым теремом. Сгорая и дыша театром, такого дома нельзя иметь: «Ну, когда? когда это? надо быть выше!..» Свободного времени у актрис не меньше, чем у учительниц или кондукторш, но театральные ушуйские языки злословили, что хозяйственная Альбина даже корову держит, огромную, в пятнах; встречались видевшие и корову, и пятна эти, якобы напоминающие карту западного полушария, и саму Альбину с подойником. Но это враки: коровы никакой не было.

Несмотря на заглазные насмешки над белоснежными носками и над мифической коровой, Карнауховы незыблемо царили в Ушуйском театре. Труппа здесь ежегодно, с треском, взаимными обвинениями и взаимообразным обменом женами распадалась, чтоб к сезону снова собраться из полузнакомых, незнакомых и подзабытых лиц. Одни лишь Карнауховы, исполнители главных ролей, были неизменны, как те могучие великолепные срубы, что стоят веками и все плачут благовонной смолой – лесной, юной, из корней взятой силой. Кстати, подхалимы лиственничный дом объясняли Альбиниными генами – якобы, была она из семьи староверов.

Все рухнуло, когда появилась Таня. Ничто не предвещало беды: Глебка – любимец, баловень, подающий большие надежды играть плечистых положительных героев – привез из Нетска сокурсницу – невесту. Молодая пара должна была занять то место в репертуаре, что уже утомило старших Карнауховых. Альбине надоели девушки-энтузиастки, хотелось сыграть что-нибудь возрастное, вроде Анны Карениной, а Геннаше осточертел Ромео с его прыжками на сто раз чиненный, навек обшарпанный балкон.

Как и всякая мать, Альбина Глебкиной невестой осталась недовольна: длинненькая, плосконькая девочка, бледная и рассеянная, хотя, по словам Глебки, очень талантливая. Альбине она показалась совершенно бездарной. Самоварову она убежденно так и сказала: бездарна на редкость… Это ее, Альбинина, несчастная судьба так вознесла и испортила девчонку.

Глебка сильно был влюблен. Альбина ломала голову, как получше и без периферийной вульгарности устроить свадьбу, у кого занять стулья и посуду, какую комнату отдать молодым – ту, что окнами в сад (но там слишком виден неромантический сортир) или окнами на улицу (там днем, а пуще ночью тарахтит и пылит мотоцикл соседского идиота-подростка). В это время Геннадий вдруг раздумал бросать роль Ромео, а на балконе уже стояла молодая трепетная Таня и тянула к нему тонкие длиннопалые руки. Геннадий Петрович неистово лез на этот балкон и с такой страстью перекидывал через его перила свое статное зрелое тело, что шатались хлипкие фанерки и бруски декорации, и гуашь сыпалась с нее удушливой ультрамариновой пудрой.

Накануне свадьбы Геннадий Петрович и Таня исчезли. Они не явились на репетицию. Они не явились к Альбине обедать. Вообще никуда не явились! Зато Мариночке Андреевой дозарезу понадобился рецепт картофельных оладий. Якобы за ним она забежала к Альбине, ехидно покосилась на пустые тарелки и с рассчитанным садистским торжеством объявила, что Геннадий Петрович к обеду не придет, не придет к ужину – и не придет, очевидно, никогда, потому что уже полтора месяца живет с Таней на частной квартире в Новом городе.

Альбина Мариночку вытолкала, даже запустила вслед (и попала между лопаток!) оброненной обидчицей туфлей с тяжелым пластмассовым копытом-платформой. Мариночка врала! Это невозможно! Как это Геннадий Петрович живет где-то с Таней, когда он живет здесь, с нею, обедает, ужинает, ложится в ее постель! А Таня не расстается с Глебкой. Да они вечно за ручку ходят, целуются на всех углах! Бред! Бред!

Не бред. Альбина знала, что не бред. И это настолько было невероятно, ужасно, кровосмесительно, что она не смела и про себя проговорить страшную правду. Но видела же она этого Ромео и эту Джульетту, и этот бесстыдно трясущийся балкон, и Геннашины прыжки, и Танин горячий немигающий взгляд!.. Но это ничего. Это наладится. После свадьбы утрясется. Водились и прежде за Геннашей грешки, но все всегда проходило. Уйдет, улетучится и это.

А Глебка как же?

Свадьбы не было, ничего не улетучилось. Геннаша жил с Таней, Глебка стал пить и играть не простых цельных парней, а психопатов и неврастеников. Альбина пыталась скандалить, стыдить Таню, однажды пришла даже на проклятую квартиру в Новом городе. Геннаша там схватил ее за плечо и отшвырнул спокойно, с холодной ненавистью правоты, не глядя в лицо. Альбина прошибла головой дверцу шкафа. Крови было совсем немного, только потом головные боли стали донимать. Геннаша раньше, случалось, бивал ее – и под настроение, и за грешки (у обоих, у обоих водились мелкие грешки, богема все-таки), но никогда ничем битье не отзывалось, она только краше делалась. Тогда любил. Теперь не любил – и покалечил.

Но Таню он тоже бил! Даже сильней, чем Альбину – или Таня громче и явственней кричала? Таня бегала по Новому городу взлохмаченная, вся в синяках, в полузастегнутом халатике, сверкая белыми тонкими ногами. А вечером им предстояло играть вместе. Ромео-Геннадий Петрович ловко и тяжко перемахивал через балкон, и они на сцене долго стояли, стянутые глубоким, долгим, настоящим, марающим помадой поцелуем, чтоб после спектакля, спотыкаясь и ничего кругом не видя от восторга, вместе брести в убогую, Таней прокуренную квартирку. Глебка-Меркуцио, убитый еще в первом акте, криво усмехался им вслед. Он с утра был пьян.