Текст книги "Дездемона умрет в понедельник"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Глебка! Держись! – знаменитым своим густым голосом выкрикнул Геннадий Петрович. Он мигом разбросал попавшихся под руку зевак, кинулся к Глебу, схватил за руки. Кучумовские молодцы, знавшие, видимо, и отца, и сына, ослабили хватку. Но Глеб, вместо того, чтобы ринуться в родительские объятия, изо всей своей подбитой, неверной силы ударил Геннадия Петровича по мощной груди.

– Ненавижу! Сволочь! – животно и хрипло прокричал он и замахнулся еще раз. Геннадий Петрович перехватил удар и сгреб сына в охапку.

– Что ты, Глебка, что ты! – бормотал Карнаухов-старший. Глебка же, дергаясь и извиваясь, вывернулся и укусил мясистую руку Геннадия Петровича. По Глебкиному лицу катился мутный пьяный пот, казавшийся слезами. Ни одной человеческой, обычной, обнадеживающей черты не было теперь в нем, жалком и ужасном.

– Глядите, Карнаухов! Артист! – ахнул кто-то сзади.

– Так это Карнаухова сын? Вот стыдобушка!

– Допился до соплей!

– А этот того за что?

Публика еще волновалась – уже не страхом, а любопытством. Танцовщица, совсем было забросившая работу, снова заколыхала масленым бюстом. Человек в темно-сером костюме, несмотря на побитие, уже сидел за столом и что-то ел дрожащими руками. Толпа совсем разбрелась. К месту событий добралась и Мариночка – это все-таки была она, с черными распущенными волосами, в чем-то узком и пятнистом. Она уже не кричала и не прыгала, но к Карнауховым подойти не захотела – показалось даже, что не решилась. Это наглая-то Мариночка! Она скромно осталась в тени огромных лосиных рогов и разглядывала отца и сына блестящими глазами. «То-то завтра будет, о чем сплетничать», – покачал головой Самоваров. Он подхватил Настю и быстро повел ее к выходу. Последнее, что он увидел, оглянувшись, – массивную фигуру водочного императора в проеме служебной двери. «Андрюха Кучум – вот так и звали его в Прокопьевске когда-то! – хороший парень, – подумал Самоваров. – Но лучше уносить отсюда ноги, а то еще отчета затребует, чего я нарыл-нашпионил для спасения его дружка». Дружок Геннаша, совершенно убитый, побрел к той же служебной двери. Оба парня из Прокопьевска скрылись в заповедных глубинах заведения. Ни Глеба, ни Мариночки видно не было.

Глава 18

– Ну, и как вам Шухлядкин? Противное насекомое? – весело поинтересовался следователь Мошкин у Самоварова. Они повстречались в театре на лестнице, у Юрочкиной коряги.

– Ужасная штука, – охарактеризовал Мошкин корягу, но все-таки оседлал ее, попытался накренить произведение Уксусова или сломать какой-нибудь сучок. Надо сказать, что коряга совершенно не гармонировала с веселеньким ампиром бывшего Купеческого клуба. Она выглядела следом нашествия неведомых варваров. Вдруг Мошкин вскрикнул:

– Ой! Тут что-то хрустнуло!

– Это лампочка. Там лампочек полно, – пояснил Самоваров.

– И точно, лампочка! Еще хорошо, что я ее ногой раздавил. А если б рукой? Было бы худо. Черт знает что, понаставили всякой дряни, а свет на лестнице не горит.

Мошкин слез с коряги и стряхнул с себя мохнатую пыль.

– Так что же Шухлядкин? – повторил он свой вопрос, но, неугомонный, еще немного потряс корягу. Самоваров пожал плечами:

– Шухлядкин как Шухлядкин. Собирается стать звездой стриптиза. Семимильными шагами идет вперед ушуйский стриптиз.

Мошкин расхохотался. Сверкнули в коридорных сумерках его молодые зубы:

– И вы заметили прогресс в этом деле? А не частите, не частите в «Кучум» – пропадете! Вот и вчера вечером опять там были. Откуда знаю? Маленький город Ушуйск, маленький, хоть и со стриптизом. Все про всех всё знают. Так как по-вашему, не Шухлядкин – наш единственный?

– Не думаю. Он, конечно, красоты неземной и, может, единственный в своем роде поганец, но это не тот! У актрисы Пермяковой случались периодически солнечные удары, но если проходили, то проходили. Не душил ее Шухлядкин.

– Почему вы так уверены?

– Он до сих пор удивлен, что его выгнали в бурю и ночь, и он бежал по улице Розы Люксембург, роняя хрустальные туфельки. Не обижен он даже, а именно удивлен. Если вы уже задушили за что-то человека, станете ли удивляться так? Вряд ли. Избалованный, но вполне послушный ребенок. Если вы психоанализом интересуетесь, то я и маму его видал: русалка в оранжевых штанах. Такие мамы одной рукой балуют, другой отпускают затрещины. Мальчик ленивый и послушный. Ничего, конечно, доказать не могу, но уверен – не он это. Главное, он совсем не боится. Не отпирается, не загромождается кучей подробностей, не сыплет хитроумными выдумками. Вы ведь знаете: чем складней и многословней рассказ, тем он подозрительнее. Мозги со страху изощряются даже у самых тупых. А Шухлядкин не боится. Миленький такой глупыш. Не он.

– Похоже, – весело согласился Мошкин. – А мне все Карнаухов покою не дает. До чего упрямый дядя! Я его пробовал прессовать – молчит.

– Это он забыть все хочет и жить начать заново. Очень сожалеет, что Таню свою с толку сбил.

– Так пусть расскажет мне все, а потом и новую жизнь начинает, с чистой совестью. Ведь знает что-то, потому и молчит, как пень! Чего, казалось бы, проще, скажи: мол, лежал той ночью в собственной постельке, видел третий сон – и гуляй! Так нет же, напустил таинственности. Я с него подписку о невыезде взял, а он в Николаев вдруг запросился. Странно.

– Он хочет сына лечить. Это и есть его новая жизнь.

– А, этого алкаша… Тоже лицо сомнительное. Зато алиби: соседка, Андреева, подтвердила, что после спектакля и «Кучума» он прибыл домой. Там хрущоба, слышимость великолепная, ни один чих соседа не пропустишь. Так вот, с пол-одиннадцатого алкаш Глеб Карнаухов был у Андреевых как на ладони. Отлично прослушивалось – или подслушивалось? – как он смотрел телевизор, как в ванной плескался, на кухне холодильник открывал и закрывал – дверцей хлопал (хотя зачем? в «Кучуме» не дали закусить?). Потом опять засел за телевизор и окончательно угомонился около двух. Такое алиби, что железнее не бывает.

– А если это не он холодильник открывал? И телевизор не он смотрел? Перегородки тонкие, но все-таки не прозрачные.

– Он, он! Соседи слышали, как он пел под душем. Причем он всегда, оказывается, поет под душем. И тот вечер не был исключением. Пел Карнаухов. Своим нетрезвым дурным голосом.

– Голос можно на магнитофон записать.

Мошкин расхохотался:

– Да бросьте вы! Так только в кино бывает. Чтоб в Ушуйске алкаш записал свое пенье под душем? Только в кино! И даже там выглядит глупо и неправдоподобно. Это ж нечеловеческая хитрость. Только авторы детективов додумываются до такой чуши – но что не сделаешь за деньги!

– А что, и красавец-супруг Андреев соседа в ванной подслушивал? – поинтересовался Самоваров.

– Да нет, конечно. Вы ведь эту парочку знаете? Супруг, может, и подслушивал бы, если б за стеной баба мылась. Но не мылась там баба, и он преспокойно заснул в кресле, наблюдая матч английской премьер-лиги. Зато жена! Язва первостатейная, все видит и слышит. Такого мне про всех здешних наговорила, что мороз по коже. И знаете, какую версию выдвигает? Что этот, с бородой, художественный руководитель, тоже домогался Пермяковой, но получил по лбу. Ревновал ее бешено. Андреева уверена, что он мог и придушить в порыве страсти.

Тут уж Самоварову пришлось рассмеяться.

– Ерунда какая! А ведь актриса Андреева совсем не похожа на дуру…

Он прикусил язык – вспомнил про Мариночкины поползновения на барже, про мимолетный триумф и быстрое падение. Вот, оказывается, до чего мстительная особа Мариночка! Получи теперь, Мумозин! Самоваров продолжил:

– Ерунда, ерунда! Владимир Константинович только себя любит бешено.

– Пожалуй, – согласился Мошкин. – Кстати, он гневается, что вы по утрам к нему на поклон в кабинет не заглядываете вместе со всякой шушерой. Возмущался, кричал!

– Пусть хоть треснет.

Лживый Мумозин зачем-то разыграл перед Мошкиным возмущение, тогда как на самом деле малодушно прятался от Самоварова и не желал заводить речь о стульях и деньгах.

– Ну-с, и ладушки, – завершая разговор, сказал Мошкин. – Да, кстати, вы вообще-то надолго к нам?

– А что, надоел уже? – усмехнулся Самоваров. – Не переживайте, скоро уеду. Сегодня как раз на вокзал собрался за билетами.

– Закончили, да?

– Жена, – произносить это слово было все-таки непривычно, – почти все сделала, а стулья мои… видимо, не судьба.

Самоваров поднялся в декорационный цех и осведомился, не искал ли его Мумозин. Конечно же, не искал! Владимир Константинович и не стал бы карабкаться под крышу. Он никогда не посещал цеха – то ли это марало его величие, то ли не хотелось представать перед подвластными ему кадрами при непроверенном освещении и в непредвиденных, невыигрышных мизансценах. Он был незначительного роста, но ловко это скрывал. Самоваров махнул на Мумозина рукой. Он смотрел на Настю.

Настя расположилась со своими красками под брюхом потолка, заметно взмокшего в последние дни. Помимо извечного таза, пришлось установить в цехе дополнительно еще два ведра. Мерное, но разновременное падение трех капель рождало терпкие созвучия, способные привести в экстаз или довести до белого каления утонченную натуру. Такой натурой Самоваров не был. Таз и два ведра говорили ему одно – это весна крепнет, это снега тронулись, потяжелели, это солнце печет – весна, весна! Такая могучая и дружная весна, что потекло уже и в буфете (пришлось списать много вкусного и недешевого), и в пошивочной, и даже в зрительном зале, где тоже поставили тазы и корыта. Опасные мокрые места там огородили веревочками. Доходы от тридцати с лишним полновесных билетов – псу под хвост! Во время спектаклей звучное бульканье воды напоминало о вечном, бушующем за стенами театра, о непонятном и несбывшемся, и вносило в реалистически-психологическое действо авангардную ноту.

Настей Самоваров не зря залюбовался: в несколько дней она с помощью Лены умудрилась из марли, лоскутов и обрезков соорудить нечто столь же сказочное, сколь и недорогое. Шехтман был в восторге. Настораживало то, что Настя рьяно принялась собирать сведения о Тане Пермяковой. Очень уже обязывала Самоварова такая усердная помощь. Основным источником Настиной информации была, конечно, Лена Кульковская. Настя находила ее на диво мудрой и проницательной. Под музыку таза и ведер они обе часами и так, и эдак обсуждали ужасную смерть многообещающей актрисы.

– Чего тут рядить, – говорила Лена своим ровным эпическим тоном. – Все ведь ясно, как божий день. Беспутная она была. А что значит беспутная? Значит – без пути. Сбилась. Чего бы ей не жить да роли свои не играть? Ведь носились с ней, как с писаной торбой. Кабы не мужики, играла бы до сих пор. Я так скажу: Геннаша ее погубил.

Самоваров, пропускавший дедуктивные беседы дам обычно мимо ушей, даже вздрогнул при последних словах. Геннашино массивное несчастное лицо, облитое красными и зелеными огнями, так и вынырнуло из вчерашнего. Неужто это общее мнение, что Геннаша погубил?

– Как погубил? – спросила и Настя.

– А не погубил разве? С пути сбил. Сошлась – живи, а не виляй – не так разве?

Самоваров не уловил логики этой фразы. Лена очень удивилась, что он ничего не понял:

– Как же? А свадьба! Свадьба-то тогда с Глебкой расстроилась. Да если б только свадьба! Она ведь тут же побежала и аборт сделала. От Глебки. Видите ли, любовь накатила! А будь и свадьба, и дитё… Что, по-людски она это сделала? И кто, как не Геннаша, ее подбил? Любовь! Только, пень лысый, сначала жить не начнешь. А она? Замстило, и пустилась во все тяжкие. Грех один.

– А, Лена, так вы в Бога верите? – догадался Самоваров. Лена задумалась.

– Не знаю я. В церковь не хожу. Яйца крашу, но кто сейчас не красит?.. Не знаю. Что, обязательно креститься, чтоб такое понять? Дитё при чем? С Геннашей валандаться захотелось безо всяких препятствий… И где она теперь?.. Мне вон как пришлось плохо – Настя уже знает – в десятом еще классе сошлась со своим. И дитё сразу! Отец и брат на него насели – женись! Поженились. Намучалась я. Сейчас он с такой же пропащей, как сам, живет. Ну, и пусть пьют. А у меня дитё.

Дитё это Самоваров видел – оно, очень румяное и плечистое, рубило во дворе дрова. Как раз тогда рубило, когда Самоваров выскочил из полудомика после предложения Вовки прогнать Настю коленом под зад. Сто лет назад это было!

– Что, трудно разве было мне вильнуть, куда не надо? – поучительно вещала Лена. – Но вот все по-людски, все ладно, и дитё у меня, и Вовка хороший какой попался. А шалайся я – тоже, поди, давно бы спилась. Либо топором кто по башке… Либо удавил. Вон как бывает!

Лена так все округлила, что Самоваров не нашелся, что возразить.

– Но кто же тогда убил ее, Лена? – в сотый раз спросила Настя. Самоваров с изумлением увидел в ее руках желтую тетрадочку с таблицей умножения. Труд Юрия Уксусова! Досье! Настя открыла тетрадочку и наморщила лоб:

– Вот, например, Карнаухова Альбина. Таня сломала ей всю жизнь, лишила и мужа, и сына. А ведь какая женщина! Леди Макбет Ушуйского театра!

– Зачем Альбине? – не согласилась Лена. – Она, конечно, боевая, и рука у нее тяжелая, но она в последнее время радовалась, что Таня в Москву собралась. Это же с глаз долой! И тогда куда Геннаше деваться? Да так ведь и вышло. Вы знаете, где Геннаша наш сегодня ночевал?

Лена ничуть не сомневалась, что это должен знать каждый. Особенно если сложилось все как надо, по-людски. А оно было именно так!

– У Альбины, – с торжеством в голосе объявила Лена. Она была уверена в точности своих сведений, будто при этой ночевке присутствовала лично. – У Альбины ночевал! Явился наконец-то! А куда ему еще идти? Он ведь до последнего все рассчитывал, что Таня к нему вернется. Все бегал за ней и орал: «Ты мне жена! Ты со мной должна!» А чего она ему должна? Сам научил, что не должна никому и ничего. А Альбина все-таки с ним двадцать пять лет оттрубила. Даже морды у них одинаковые стали, и жил с ней хорошо. А с Таней неладно, хотя молодился, от полу отжимался для стройности, на лето штанишек себе накупил коротеньких, модных. А они, штанишки эти, все равно на нем сидят, как семейные. И морда, как у Альбины – точь-в-точь…

«Ладно, – решил про себя Самоваров, – тут уже начались бабьи разговоры, поеду-ка я. Нечего время терять!»

Настя посмотрела на него умоляюще, ей казалось, что вот-вот – и откроется устами всеведущей Лены истина. «Что за напасть!» – привычно уже подивился Самоваров. Настя отшвырнула в сторону желтую тетрадку, налетела на него и зашептала на ухо:

– Не уходи никуда, слышишь? Разве не видишь, сейчас она скажет! А билеты завтра купим, куда спешить?

Молодые всегда беззаботны, но, Самоваров, человек старой закалки, предпочитал синицу в руке – и билет в кармане. Накануне, вернувшись из «Кучума», они долго обсуждали этот вопрос, мнения разделились, и Самоваров сумел настоять на своем.

– Вот ты мне все и расскажешь, – так же шепотом ответил он. – Только внимательно слушай, в этом деле главное – нюансы, стоит что-то забыть – и каюк!

– Ты надо мной смеешься! – возмутилась Настя. – Я серьезно…

– Ну, ладно, дружок, не обижайся, – примирительно сказал Самоваров. – Не сердись. Я скоро вернусь, и мы с тобой хорошенько все обсудим. Идет?

Настя принужденно кивнула.

Вокзал города Ушуйска выглядел менее привлекательно, чем театр: к изящному приземистому зданьицу времен инженера Овцы-Овцеховского был пристроен большой и неуклюжий бетонный куб – типичная халтура времен застоя. Кассы помещались в кубе. Самоваров почти простил этому сооружению его архитектурные пороки, до того здесь было малолюдно. Единственный плюс железнодорожного тупика! Зато касса не работала. В окошечке красовалась записка женским почерком: «Обед с 13.30 до 14.30». Самоваров подоспел как раз к обеду. Он уныло поинтересовался, есть ли очередь в кассу, и на его клич отозвалась суровая старуха. Она посоветовала держаться пока за ней, а потом еще подойдут женщина в желтой шапочке и мужчина, наряд которого старуха не запомнила. Самоваров чертыхнулся про себя, но решил не отступать. Если у него будет билет в кармане, то ничто уже не удержит его в ненавистном городе. Стулья Отелло явно накрылись медным тазом, Настя работу закончила, убийца Тани… Зачем ему Таня?

Самоваров купил местную газету и устроился в первом ряду железных кресел для ожидающих. Кресла были новенькие, продвинутого дизайна, но страшно неудобные. «Точно на унитазе сидишь, – сморщился Самоваров. – И дыра даже сделана посередине. И спину холодит. Чего доброго, посижу тут и слягу, как Кульковский». Газета тоже попалась неинтересная. Самоваров надеялся почитать жареные враки по ушуйскую Мерилин Монро и про лишайники, попорченные Кучумовым, но в газете не нашлось ничего, кроме объявлений и перепечатки громаднейшего интервью с малоизвестной голливудской звездой. Лицо у звезды было такое же незапоминающееся, как одежда мужчины из очереди в кассу. Почему эта особа оказалась в центре внимания районной прессы, осталось неясным: уроженкой Ушуйска она была вряд ли. Самоваров скучливо читал объявления о продаже подержанных машин и шуб и почти задремал. Сну помешала какая-то вокзальная служащая, которая не спеша пересекала зал, держа в руке тарелочку с сосисками. Она вдруг увидела знакомую. Знакомая сидела через кресло от Самоварова и, как выяснилось, ожидала электричку на Савостино. У служащей с сосисками в Савостине жила тетка, и родня мужа жила там же, и глубоко пьющий двоюродный брат. Минут за шесть оживленного разговора двух женщин Самоваров узнал всю савостинскую подноготную, все тамошние новости про похороны и рождения, а также много замечательных подробностей личной жизни обеих собеседниц. Он хотел было встать и пойти поискать место поспокойнее. Однако перспектива обживать и греть своим телом еще одну железяку, прикидывающуюся креслом, показалась ему вредной для здоровья, и он решил немного потерпеть. Не будет же эта беседа продолжаться вечно! Сосиски совсем остынут.

Он заслонился от ненужной информации развернутой газетой и зевнул. Женщины все стрекотали. Теперь речь шла о тяготах непосильного труда дежурной по вокзальным комнатам отдыха – дама с сосисками оказалась именно такой дежурной. Она жаловалась то на отсутствие постояльцев, то на их усиленный наплыв и рассказывала про каких-то экзотических восточных торговцев. Торговцы, все на одно лицо, жили на вокзале три дня, страшно шумели и целыми днями перебирали содержимое громаднейших своих баулов, туго набитых колготками, бюстгальтерами и пиротехникой. Зубы у них были золотые все до одного.

– Чего не насмотрелась ты, Анна, – завистливо вздохнула савостинская жительница.

– Не говори! – согласилась Анна. – Кого-кого не перевидала! Вон в прошлый четверг артист у меня ночевал.

– Какой артист? Кино?

– Зачем кино? Нашего театра. Но известный, все главные роли играет.

Самоваров чуть не выронил из рук газету и не показал дамам свое ошарашенное лицо. Ведь ночь прошлого четверга – это как раз ночь Таниного убийства! А кто главные роли у нас играет?..

– Прибежал в одиннадцатом часу, – беспечно продолжала Анна, – и с порога сразу: «Разбуди меня в пять!» Стало быть, к московскому поезду ему надо, что в шесть десять. «Пожалуйста, – говорю, – давайте ваш билет». А билета-то у него никакого и нет. Я ему: «Не могу никак в наши комнаты вас пустить. Вот если б у вас билет был, или застряли по транзиту… А так не положено: у нас не гостиница». Он побурел весь и заявляет: «Я ведущий артист драматического театра. Завтра мне очень надо одного человека в Москву проводить, на тот поезд, что из Иркутска идет. А я устал, как собака. День такой трудный выдался! Сейчас только роль отбарабанил – даже в боку колет. Мне рано утром провожать надо, а дома сам я не встану, не проснусь. Сплю страшно крепко». Я в него вгляделась – вроде знакомое лицо – и спрашиваю: «Извините, а это не вы Ромео играли в восемьдесят первом году? Я тогда в восьмом классе училась, нас водили на постановку, и мне так понравилось!» «Я», – отвечает. – «Я вас узнала, хоть и сдали вы сильно: поправились, да и лицо у вас такое морщавое. До чего все-таки у вас, у артистов, работа трудная!» Ну, повела я его, конечно, в комнаты, оформила, как следует, койку показала – он упал тут же, чуть не в шапке, и захрапел. Так и храпел всю ночь, пока я его к поезду не растолкала.

Вот оно что! Вот где Геннаша ту ночь провел! Знал ведь, что Таня утром в Москву уезжает – она сама его билетом дразнила. Решил подкараулить ее, в поезд не пустить – это на него похоже. Придумывать хитрые штуки он не мастер: дал бы кому-нибудь на перроне в глаз, билет бы Танин порвал, наскандалил бы. Что-то в этом духе он задумал и побежал еще вечером на вокзал. Но ведь это значит, что у Геннаши алиби! Тогда какого же черта он напускает туману?.. Драгоценная Анна, тащить ее надо к Мошкину или Мошкина сюда тащить!

Самоварова даже в жар бросило от очевидности истины, прямо перед носом вынырнувшей из путаницы и мрака. Вот оно, вот оно!.. Если Геннаша на вокзале ночевал, а признаваться не хочет, это значит… Что значит? Нет, успеем к Мошкину! Самоваров выглянул из-за газеты. Что это за Анна? Нестарая, румяная, вполне сметливая на вид… Вот бы влезть невзначай в эту бабью беседу, порасспросить! А можно и вспугнуть. Наконец, Самоваров решился, опустил газету и спросил:

– Извините, а у вас в самом деле переночевать здесь можно? Я имею в виду, в кровати, по-людски, а не на этих жестяных сковородках… Видите ли, я тоже из театра…

Самоваров произнес все это так невпопад и таким неубедительным развязным тоном, что обе собеседницы разинули рты, а у Анны сосиски угрожающе поползли с тарелки. Первой нашлась подруга из Савостина.

– Вы тоже артист? – пискнула она.

– Нет, я дизайнер. Художник по мебели, – объяснил Самоваров. Он уже вполне овладел ситуацией, и голос пошел теплый, располагающий. Он наплел что-то про свой завтрашний отъезд, про то, как трудно живется творческим работникам (почти как дежурным по вокзальной ночлежке) и добрался наконец до ночевки Карнаухова.

– Значит, Геннадий Петрович у вас в прошлый четверг был? – сказал он загадочным, приглушенным голосом. – А ведь в ту ночь жену его убили.

– Да вы что! – разом вскрикнули обе дамы.

– Разве вы не слышали ничего? Газет, что ли, не читаете, радио не включаете? Столько шуму было!

– Я слышала, – припомнила Анна. – Задушили актрису. Только фамилия другая. Не Карнаухова.

– Так артистки фамилии никогда не меняют! Завсегда на девичьей. Они замуж по пятнадцать раз выходят, не угонишься документы выправлять, – пояснила савостинская специалистка по артистам. – Ты, Анна, меня удивляешь, это же все знают. А про задушенную я читала. Страх! Вот вы в театре работаете, скажите: правду пишут, что она с лица была вылитая Мерилин Монро?

Самоваров, чтоб не отклоняться от темы, важно кивнул, хотя Таня с лица не больше напоминала Мерилин Монро, чем он сам. Он снова обратился к Анне:

– Вы представить себе не можете, как важно, что Геннадий Петрович, муж убитой, тут у вас ночевал! Его ведь подозревают в убийстве.

– Да вы что! – снова в один голос удивились подруги.

– Именно! А он, выходит, просто не мог этого сделать. Это называется алиби. Вы ведь можете спасти от тюрьмы человека. Замечательного притом артиста. Вы ведь можете подтвердить, что той ночью он был на вокзале? У вас, наверное, и квитанция есть?

– А как же! Под копирку делается. Там даже время стоит, когда он оформился. Кажется, двадцать два сорок. Это чтобы плату за сутки брать – на другой день в двадцать два сорок либо выметайся, либо плати. Все как положено.

– И Карнаухов всю ночь так и проспал? – не унимался Самоваров. – Он ведь выйти мог, а потом вернуться.

– В том-то и дело, что не мог! Я ж говорю: не заснул он, а захрапел. В голос. Я прямо спать не могла, так храпел. Ночью у нас поездов нет, на вокзале тихо – так его даже в камере хранения, в подвале, приемщик слышал. Приходил, интересовался, что за рев такой – может, что неисправно, вентилятор там или труба какая. Двое других постояльцев тоже выходили, мне жаловались, что заснуть невозможно. Один посоветовал его пошевелить, тогда, мол, перестанет. Пошевелили, а он все равно храпит, только на другой мотив. На каждом боку мотив свой, а громкость одна. Как отбойный молоток! Мы и трясли его, и в ухо дули, а он никак храпеть не переставал и даже не просыпался. Я уж и пожалела, грешным делом, что пустила его…

– А те двое, другие, они где сейчас? – Самоваров мысленно потирал руки: еще свидетели!

– Ну, те разъехались давно, одни корешки от квитанций остались. А приемщик в камере хранения на месте. Только он через двое суток на третьи работает, а так – здесь. В городе, в смысле… Ну, и я сама…

Самоваров стал шарить по карманам.

– Я вам сейчас дам телефон следователя прокуратуры, дело это Мошкин ведет, Александр Сергеевич, и вы…

– Ой, да нет, что вы! – испугалась Анна. – Не буду я звонить! Что скажу? Как скажу? А он скажет: «А что раньше молчала?» Нет-нет-нет!

– Как же не пойдете? Дело-то серьезное. Ваши показания – я ведь говорил! – от тюрьмы человека могут спасти, – строго сказал Самоваров. – Между прочим, сокрытие фактов от следствия – это и вовсе статья. Так что придется вам все, что мне сейчас рассказали, повторить в прокуратуре…

Самоваров поглядел на враз окаменевшие, серые лица таких веселых недавно подружек и пожалел бедняг.

– Хорошо. Сделаем так: я следователю Мошкину сам вновь открывшиеся факты изложу, а он вызовет вас повесткой или сам к вам сюда придет и побеседует. Да не пугайтесь вы так! Надо помочь артисту. Вам же Ромео в восемьдесят первом году понравился!

Следователя Мошкина не было на месте, не было вообще в Ушуйске: он отправился на два дня в Савостино, к тестю, колоть кабанчика. «Черт знает что! Все уехали в Савостино!» – бормотал про себя Самоваров, тащась к театру по размякшему тротуару. Он сделался глух для капели и весны. Теперь-то он знал все. Теперь что-то надо было делать.

Настя стояла у окна и тихо постукивала пальцем по стеклу, отчего голуби, гревшиеся на карнизе, начинали пугаться, пятиться, оступаться и срываться вниз, в полет. Порхнув, они снова возвращались на нагретую жесть, недовольно топтались и поглядывали на Настю сумасшедшими оранжевыми глазами. Настя не видела ни голубей, ни слякотной площади за окном. Она решалась.

– Лена… – наконец она отважилась задать всезнающей Лене главный вопрос. – Вот если бы вы узнали, что из всех ваших здешних красавцев Таня любила только одного, а все прочие были просто мимолетными увлечениями, о каких не жалеешь потом… И перед этим единственным она виновата… Можете вы такое представить?

– Очень даже могу, – невозмутимо отвечала Лена.

– И кто же это может быть?

Лена, в отличие от всех других опрошенных, не задумалась даже на минуту:

– Да ты что, сама не понимаешь? Это же ясно, как божий день!

Настя замерла. Неужели существует простой и единственный ответ? Лена откусила нитку, которой она ловко сметывала фиолетовую марлю, и продолжила как ни в чем ни бывало:

– Это тебе кучерявый из прокуратуры наговорил, что был такой разлюбимый? А я ведь и сама догадывалась. Смотрю, бывало, как она с ума сходит, мечется, и думаю: есть у тебя, голубка, такое на душе, что долго ты не успокоишься!

– Да не томите же, Лена! – взмолилась Настя. – Кто же это? Если хотите знать, Таня в свою последнюю ночь с единственным своим по телефону говорила, в любви признавалась и… – Настя засомневалась, одобрит ли Самоваров такую ее самодеятельность: откровения Лео он сообщил только ей да Мошкину, а она теперь все Лене рассказывает – значит, всему свету. Ах, все равно теперь, все равно! Она почувствовала, что вот-вот для нее все в этой истории на свои места встанет. Будь что будет!

– Лена, миленькая, с кем же она тогда говорила? Как вы думаете?

– С кем же, как не с Глебкой, – спокойно отвечала Лена. – Чего удивляешься, что тут такого странного? Я же и раньше толковала: перед ним одним она по-настоящему виновата. Остальные хахали ее уже тертые калачи, у них все наладится. Да и ладится уже! А Глебка – вы же видели – вряд ли выкарабкается теперь. Ничего он в жизни не видал – и сразу в омут.

– Ну-у, разве это любовь! – не согласилась Настя. Она была явно разачарована. – Это жалость скорее. Таня его жалела…

– Хотя бы и жалость! На нем на первом она училась никого не жалеть. А если не жалеть его не вышло? Откуда ты знаешь, что там раньше у них было? Может, и представить нельзя, как хорошо? Первая любовь! Когда все наперекосяк, все плохо, как у нее в последнее время – как раз, знаешь ли, такое и вспоминается. Ведь она где ни искала, ничего не нашла, только попустила себя – то она с одним, то другого подавай. До непотребства. Она ведь – не знаю, слышала ты? – даже парнишку одного содержала. Нашей закройщицы из Дома быта сынок. Сидел он у ней дома и только на кровати обслуживал. Потом и его прогнала. Что же, эту ей любовь вспоминать? Или синяки Геннашины? Как бы не так. Чего удивляешься? Это же ясно, как божий день!

– Наконец-то ты пришел! Я уж боялась недотерпеть! – зашептала Настя, оглядываясь по сторонам, не слушает ли кто. Никто не слушал, кроме голубей за окном. – Я же говорила, чтоб ты не уходил! Лена мне все растолковала!

– Что ты говоришь? – подыграл Самоваров. Он положительно не мог налюбоваться Настей.

– Она мне сказала, кто у Тани был самый единственный!

– Это Таня сама ей сказала?

– Нет, что ты! – замахала Настя руками. – Но Лена, ты же знаешь ее, она мудрая женщина, она всех насквозь видит…

– И она догадалась, что это Глеб Карнаухов? – спросил Самоваров.

Настя как будто с разбега налетела на стену.

– А ты откуда знаешь? – спросила она испуганно.