Текст книги "Дездемона умрет в понедельник"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Астматический сип театрального автобуса затих под окном. Самоваров поспешно оделся, взял дорожную сумку и покинул комнату с ромашками. Он надеялся, что навсегда.

В прихожей не было света, и Самоваров не понял, откуда выскочил Юрочка Уксусов. Смеркалось, но малиновый цвет пиджака еще можно было различить. «Этого Юрочку били сегодня после Мумозина», – вспомнил Самоваров.

– О, это вы! – почему-то удивился Юрочка. – Я думал, Мишка без меня уходит. Значит, спит еще, подлец!

Самоваров холодно пожал плечами и направился к выходу. Привычный к потемкам Юрочкин глаз приметил баул в руках нетского гостя.

– Вы в театр? – удивился Юрочка.

– На вокзал, – ответил Самоваров и приступил к ощупыванию замка.

– Дайте я вам помогу! – вызвался Уксусов. – Здесь надо пипочку нажать и двинуть собачку!

Самоваров мысленно торопил его и уже воображал, как по дороге забежит к Вовке, пошлет к черту его, Отелло и Отеллову меблировку и помчится в хорошем поезде прочь из этого городишки.

– Пожалуйста! – Юрочка распахнул дверь в унылую темь подъезда. – Только вы сегодня не уедете.

– Это еще почему?

– А вряд ли на шамырский поспеете. Ведь пять часов уже! До Мамонтова дизель будет только утром рано. Тупик у нас.

Ну да, ну да! Как это забыл Самоваров популярную легенду: ушуйские купцы давали громадную взятку честному инженеру-путейцу Овце-Овцеховскому, а тот оскорбился и из идейных соображений повел Великий Сибирский путь мимо богатого торгового Ушуйска через захолустный Нетск. В результате инженеровой щепетильности Нетск расцвел и стал мегаполисом, Ушуйск зачах, а Самоваров застрял на ночь в тараканьей квартирке. Мышеловка захлопнулась. Конечно, лучше было бы переночевать на вокзале, кабы знать… Но Самоваров вернулся в комнату с цветником, швырнул баул в угол и включил свет. Ужасные гвоздики запестрели у него перед глазами.

– Красиво? – спросил Юрочка, наивно просунув голову из коридора.

– Очень оригинально. Ваша работа?

– Моя. Это я в прошлом году… – замялся Юрочка и весь втянулся в комнату. Теперь, при электрическом свете, Самоваров мог видеть не только его малиновый пиджак, но и стрижку с челочкой, и глаза-смородины.

– Что ж вы сами не живете в такой красоте? – хмуро поинтересовался Самоваров.

Юрочка уселся на подоконник и серьезно ответил:

– Не могу. Вы ведь из Нетска? Художник?

– Из Нетска. – Это про себя Самоваров знал твердо. – Да, конечно, из Нетска. Художник?.. Можно и так сказать… По мебели.

– Тогда вы меня поймете! Бывают такие минуты… Я здесь жил, когда жена меня выгнала. Из-за театра. Я театром живу, а она считает меня дураком. Но это вам ни к чему… Мы с ней уже чужие люди. Она уже два раза после меня замуж выходила. И это вам ни к чему… Так вот, я тут жил, и однажды…

Он задумался.

– Нет, я все-таки имен называть не буду!.. Одна женщина… девушка… удивительная! Это всякий скажет, что удивительная. Многие говорят, что гениальная даже – но такое слово женщине не идет как-то, тем более молодой девушке, правда? Это больше солидным идет, правда?

Самоваров согласился.

– Она несчастна, – продолжил Юрочка. – Она любила одного человека, а потом увидела, какой он козел. Его фамилию я тоже не назову. Но нельзя жить с таким козлом! И он стал ее бить. Страшно бить.

Уксусов глубоко вздохнул. Самоваров с трудом свел причины со следствиями, и вдруг ему показалось, он понял, о ком речь. Крупные кулаки Карнаухова вообразить было легко. А бил он не Таню ли? Угадал на сей раз или нет?

– У нас в соседнем подъезде другая служебная квартира, там она и жила с этим козлом, – рассказывал Юрочка. – Она прибежала сюда в ноябре, босая, в халатике! Синяк под глазом… Вот здесь, в этой комнате, она ночевала. На раскладушке моей. А я на газетке здесь…

Уксусов показал в угол под ромашкой.

– Я и подумать не мог, чтоб она – такая! – и в моей комнате! Она раньше не говорила даже со мной, не замечала. Оказалось – замечала! Замечала!.. Наутро она ушла, а я вот это все нарисовал. Быстро нарисовал, часа за три! Будто пьяный был. Вы как художник меня понимаете? Я хотел, чтоб красота была вокруг, чтоб цвело! Все расцвело той ночью! В ноябре! Я хотел, чтоб она пришла и удивилась. Ведь красиво?

– Очень красиво, – в очередной раз подтвердил Самоваров. – А ей понравилось?

– Она тут и не была больше. Конечно… Естественно!.. В общем… Вы как художник меня понимаете? Я переживал сильно, даже от этой комнаты отказался. Так было жалко и грустно! Другой квартиры у театра тогда не было. Я мыкался-мыкался, даже с женой было сошелся, а она так театра и не полюбила. Ну и не надо, ушел опять. Вернее, она прогнала. Играю теперь на сцене. А комнаты этой видеть спокойно до сих пор не могу. Вы как художник…

– Понимаю, понимаю! – заторопился Самоваров. – Это очень печально.

– Какое печально! Это все только цветочки были. А теперь что творится! Мумозин со свету сживает, Генка с Глебкой с кулачищами караулят, режиссер московский навонял да уехал… А бабы наши!

Самоваров вспомнил утрешний пролет Юрочки в кулисы и посочувствовал:

– Тяжело! За что же вас так?

– Да не меня! – насупился Юрочка. – Я-то тут причем? Ее донимают. Ладно, вы как художник… Вам можно, скажу, про кого это я. Да вы, поди, и сами слыхали или в газете «Подъем» читали – не про кулаки Генкины, конечно, а про нее, про талантливую игру. Актриса наша, Пермякова Таня… Замечательная актриса! Режиссер московский, Горилчанский – тоже, правда, оказалось, что козел – говорил: и в Москве таких нет… А у нас заедают ее. И заедят! Она особенная. Такая что угодно может сделать. Даже с собой! Она играла Катерину (в «Грозе», может, помните? в школе учились?), а когда топилась, Ефим Исаевич наш, Шехтман, сказал: «Таня и сама, если что, в речку прыгнет»… Инфаркт его тут и хватил.

Такой поворот событий сильно удивил Самоварова. Ему захотелось-таки посмотреть на особенную Таню Если до утра из города Ушуйска не выбраться, стоит увидеть диковину, каких и в самой Москве нет.

Глава 3

Самоваров не любил театра. Не то чтобы принципиально отвергал, просто не считал нужным беспокоиться и туда ходить. Зато многие женщины, которые Самоварову попадались, театр любили и желали, чтоб он их туда водил. Он и водил. Женщин. Не более того. Он был не настолько туп, чтоб заснуть по ходу занимательной пьесы, но считал, что актеры на сцене слишком стучат ногами и мебелью, слишком громко кричат, и всегда их голоса, хрипотца, позы и ухватки похожи на голоса и ухватки других актеров, виденных и десять, и двадцать лет назад. Еще Самоварову в театре не нравились гардеробы: после спектакля там слишком густо и нервно толпились зрители. Две женщины Самоварова (в разное время, конечно) потеряли взятые напрокат бинокли. Самоваров возвращался искать, ползал под креслами, один нашел, за другой пришлось заплатить. Не нравился и театральный буфет. Сочетание спиртного со сладким казалось ему вульгарным, нелепым, и он всегда с нутряной тоской и отвращением (он был ранен, много оперирован и потому осторожен в еде) смотрел, как женщины запивают приторные сыпучие безе шампанским. Места в зале Самоварову попадались тоже неудачные. Впереди всегда садился зритель нечеловечески большого роста и закрывал крупной головой как раз то место сцены, где актеры были выучены торчать весь спектакль. Сбоку обычно пристраивался кто-нибудь с приступами кашля и подолгу кашлял, заглушая даже истошные актерские крики и со скрипом сотрясая весь ряд сбитых вместе кресел. Сзади еще один несчастный методически чихал в затылок и шею. Женщины Самоварова со всеми тремя вступали в перепалки, и становилось совсем неуютно.

В Ушуйском театре никто не требовал от Самоварова ни биноклей, ни безе с шампанским. Правда, пришлось все-таки осмотреть резьбу Уксусова. На площадке парадной купеческой лестницы лежала большущая коряга, ошкуренная и покрытая мебельным лаком – Дух Вечности, как уверял Юрочка. Чтобы доказать это, он подлез под корягу, что-то там сделал, и в нескольких извивах дерева вспыхнули крупные новогодние лампочки, зеленые и розовые. Немедленно прибежала билетерша и велела глаза Духа Вечности отключить, не то набегут зрители и лампочки отвинтят. Юрочки подчинился, вырвал у Самоварова обещание поделиться творческими секретами по деревянной части и с этим отправился гримироваться.

Театр заполнялся зрителями. Все люстры сияли. Ярко зеленели диван-кровати. В центре фойе появилось фанерное сооружение на ножках, похожее на пляжную раздевалку. Оно было облеплено снимками сцен из спектаклей. Чаще всего мелькала борода Мумозина в разных ролях. Сам Владимир Константинович, живьем, тоже мелькнул – уже не в бежевом, а в светло-сером. Он обожал мягкие тона.

Самоваров поскучал в фойе и сунулся в дверь с надписью «Служебный вход». Он очутился в одном из бесконечных закулисных коридоров – или все малознакомое кажется бесконечным? Тут почти нос к носу он и столкнулся с ней – с необыкновенной Таней. Таня была в длинном голубом платье, и Самоваров не сразу узнал ее. Белое её лицо с размазанными синей краской до висков глазами казалось неприятным и очень красивым. В унылой пустоте коридора, неприятно-казенног, похожего на больничный, бесцельно из конца в конец бродила Таня тяжелой, несколько вперед падающей походкой. Самоваров все не мог понять, что это за походка – знакомое что-то, что-то напоминает! «Ну, кто так ходит? – гадал он. – Раненые перед перевязкой? Свидетели по делу, которых обещали убрать?» Она проходила мимо, в ее больших, уставленных вперед и в себя зрачках отражались круглые плафоны. «Суперзвезда! – усмехнулся Самоваров, бесцеремонно разглядывая Таню. – До чего нелепо ходит! Вон и подол платья косо висит». Он сделал шаг, и тут она наконец его заметила и улыбнулась внезапной сладкой улыбкой. Смущенный Самоваров учтиво задвигал шеей, будто здоровался. Таня, продолжая улыбаться, близко подошла к нему – так близко, что в каждом ее широком зрачке он увидел отражение собственной головы в виде черного гриба. Таня взяла его под руку и подвела к приоткрытой в фойе двери:

– Это во-о-он там, вниз и налево, – указала она в сторону туалетов. – И не надо так смущаться. Я вас понимаю…

«Как художника! – закончил про себя раздосадованный Самоваров. – Приняла меня за идиота в поисках сортира! Ну что ж, красавица, попробуй, сведи и меня с ума!» И он отправился смотреть спектакль

За неимением более высоких особ его усадили в директорскую ложу. Ни одного из вечных театральных спутников рядом не было. Даже в зале кашляли очень немногие. Самоваров благодушно признал, что Таня играет хорошо. И платье на ней сидит криво, и походка странная, и голос уже надтреснутый, но держится много лучше других. «Я ничего не понимаю в гениальности, – решил Самоваров, – но это очень неплохо, и в сравнении с…»

В эту минуту на сцену выбежал Глеб Карнаухов. Он играл Таниного подлеца-любовника и взялся выпрашивать деньги, потому что проигрался. Самоваров нисколько не сомневался, что Глеб проигрался и что он действительно несчастен. И что где-то за мятыми бязевыми кулисами его настоящая жизнь, в которой он весь, душой и потрохами, но откуда его вышибли. Он набрасывался на Таню с наглостью уличного грабителя и тоскливо озирался на убогие декорации – мол, где он? Почему в этом курятнике? Стены комнаты – вяло натянутые холсты, размалеванные грубой кистью Кульковского, тряслись и вибрировали от его отчаянного голоса. И никак не мог Самоваров понять, как это небольшие Глебовы глаза так блестят, что он и в директорской ложе этот блеск видит. «В гениальности я не разбираюсь, – размышлял Самоваров, – но тогда это что такое?.. Любопытно, выманит он у Тани деньги или нет?»

– Извините, – услышал Самоваров над ухом деликатный шепот. Престарелая билетерша склонилась над ним. – Извините, но Владимир Константинович просят вас пройти…

Владимир Константинович, несмотря на утреннюю трепку, горделиво восседал в своем кабинете на диван-кровати, высоко закинув ногу за ногу, так что из-под штанины виднелась не только полоса элегантного носка, но и часть бледной худой голени.

– Я имею честь и глубочайшее удовольствие, – начал он и долго представлял Самоварова своей жене, той самой даме в фиолетовом, что утром набросилась на Карнаухова и получила за это от белокурой Альбины. У дамы действительно оказались фиолетовые волосы.

Владимир Константинович считал себя хранителем классических традиций и поэтому любил церемонии, заставлял сотрудников называть друг друга господами и госпожами, употреблял в деловой переписке обороты вроде «почтительно припадаю», а над мусорными корзинами прикрепил таблички «Соблаговолите не сорить» (мало кто соблаговолял). Лицо фиолетовой жены осветилось восторгом, когда Мумозин снова завел речь о психологизме. Самоваров послушал немного мумозинских речей и встал. Тогда Владимир Константинович встрепенулся, потер ухо и заявил:

– Кульковский отпадает! Слышали вы про его постыдную болезнь?

– Нет, – удивленно промямлил Самоваров, – только про радикулит. Ему не хуже? Откуда он отпадает? Что вообще случилось?

– Не знаю, – закинул бороду Мумозин, – но причина его болезни… Это недопустимо в театре, который придерживается высоких моральных требований…

И он опять замер, как петух, поджавший ногу посреди двора. Самоваров обиделся за Вовку:

– Не вижу ничего аморального в том, что человек поскользнулся в бане, и его скрутило радикулитом. А какие болезни, по-вашему, моральны? Коклюш? Заусенцы?

– В какой бане? Разве поскользнулся? – удивился Мумозин. – Слышите, Ирина Прохоровна? А госпожа Андреева что нам наговорила? Вот люди! И это русский психологический театр!

Супруги обменялись кислыми взглядами, и Мумозин продолжил:

– Как бы там ни было, Кульковский отпадает. А дело сугубой важности!

Самоваров насторожился.

– Сугубой, сугубой! Речь пойдет о детях. Мы с супругой, осмелюсь сказать, не жалуем подрастающее поколение. Духовность его слаба! Оно сорит бумагой, дерется в буфете, хнычет во время кульминации, бегает туда-сюда в туалет, не приемлет психологизма… Но что делать! Жестокая необходимость толкает нас… прибегнуть к вашей помощи…

Взгляд Мумозина вновь остекленел. Самоварову почему-то вдруг показалось, что ему предлагают сделать Ирине Прохоровне ребенка, приемлющего психологизм. Он в испуге оглянулся. В самом деле, Ирина Прохоровна придирчиво его рассматривала.

Мумозин в это время потирал лоб. Самоваров как-то видел по телевизору одного известного режиссера, и тот тер лоб точно так же. Другой известный режиссер тер кончик носа, третий щипал мочку уха, четвертый потирал затылок, а пятый забирал бороду в кулак и дергал, будто хотел вырвать с корнем, как репу. Мумозин овладел в совершенстве всеми этими режиссерскими штучками и умело томил ими собеседников.

– На носу весенние каникулы, – ни с того ни с сего заявил Владимир Константинович и попытался вырвать бороду. – Касса пуста, а нужен спектакль. Глубокий, тонкий, целомудренный… Где-то порядка тридцати утренников, а потом и на выезды с Богом… Городские власти очень просят… Через две недели премьера – вы не могли бы? Пьесу нашли, «Принцессу на горошине» Кукельмана. По Андерсену. Шехтман после инфаркта реабилитировался, изъявил любезное согласие поставить. А роли как разошлись! Принцесса – Андреева, Принц – Карнаухов…

– Глеб? – Самоваров вспомнил, как Глеб сверкал глазами в роли подлеца (интересно, чем там, в спектакле, дело кончилось?)

– Зачем Глеб? – не понял Мумозин. – Геннадий, конечно.

Самоваров наивно засомневался:

– Геннадию же лет пятьдесят. Какой он Принц? Он лысый совсем.

Мумозин расхохотался и ущипнул мочку уха.

– Сразу видно, что человек вы нетеатральный! Специфики не чувствуете! Да Геннадий так накладочку пристроит, что не узнаете! И потом, почему Принцу не может быть пятьдесят лет? В тексте возраст не указан, только сказано: «юный», а это понятие растяжимое! Геннадий столько сказок переиграл – никто лучше него юность не сыграет.

– А я причем? Чем могу ему помочь?

– Так ведь Кульковский отпадает! Нет ли у вас в Нетске художника на примете? В нашем городе сценографа не найти. Не Уксусова же звать! И к тому же… Заплатить много не сможем, все силы отданы «Отелло». Одного бархата сто семьдесят восемь метров пришлось закупить. Страусовые перья. С подлинных страусов, без дураков! Мы стоим за истинный, психологический реализм, чтоб поменьше приблизительности! Ваш мебельный гарнитур, например – тоже без дураков. А детишкам ничего этого не надо, не стоит бисер… сору одного от них сколько!.. Не стóит! Костюмы из подбора возьмем… Да, нелегко… Так нет ли у вас на примете какого-нибудь молодого дарования – чтоб недорого взяло?

Самоваров хотел сказать с утра зревшее: «А пошел ты!..» и идти досматривать спектакль, но вдруг понял, что знает одно молодое дарование. И не прочь дарование это повидать – не в смысле поболтать-пообщаться, а именно на него посмотреть. Потому что Настя Порублева очень красивая девушка. Без повода, просто так, пойти на нее посмотреть Самоваров не мог, если не хотел произвести впечатление стареющего дурака с маниями. Нет, влюблен он не был, даже думать забыл об этой Насте, но тут светловолосое видение так отчетливо и недостижимо пронеслось между его внутренним взором и вопросительно вскинутой бородой Мумозина, что сам собою самоваровский рот открылся и произнес:

– Я знаком – случайно! – с одной девушкой, студенткой, она, кажется, оформляет спектакли в какой-то студии…

– О! О! То что нужно! – вскочил Мумозин и прогнал своим вскриком непрошеное мимолетное видение. – Студентке и половину заплатить можно! Пусть еще гордится, что выпало счастье прикоснуться к настоящему, профессиональному искусству психологического направления!

Как же, счастье! Самоваров уже пожалел, что сболтнул лишнее. Мумозина было теперь не унять. Он нетерпеливо подпрыгивал, а Ирина Прохоровна тащила, наступая на шнур, телефон с мумозинского стола. В телефоне что-то громко перекатывалось и брякало.

– Звоните! Звоните сейчас же! – требовал Владимир Константинович и совал телефон Самоварову. Тот отнекивался, что, мол, звонить поздно, и телефон отпихивал.

– Вздор! Восемь часов всего! Еще ни одна студентка не спит! – кипятился Мумозин. – А у нас премьера через две недели. Да тут и минуты терять нельзя!

Самоваров с тяжким вздохом достал записную книжку и набрал Настин номер. Нечестно втягивать бедную девочку в дела этого дурацкого театра. Хоть бы ее дома не было! Хоть бы трубку не взяла! Хоть бы телефон этот чертов оказался неисправен – ведь бренчит же в нем что-то!

Телефон был в порядке. Она была дома. Она взяла трубку. Она согласилась почти сразу. Не дослушав даже!

– Позвоните, когда соберетесь приехать… Не думаю… Постараюсь, да… Постараюсь встретить, – бормотал Самоваров, трубка стреляла ему в ухо щелчками и космическими всхлипами, а он с ужасом сознавал, что тонет в неодолимом и вязком потоке совершенно ему не нужных вещей и планов. Зачем, дурень, пообещал ее встретить? «А как же завтрашний отъезд? – вдруг вспомнил он. – Теперь придется сидеть здесь, пока она не явится! И чем прикажете заниматься все это время? Стульями?»

Проклятый Мумозин торжествующе мял бороду. И ведьма его фиолетовая улыбалась. Самоваров даже вздрогнул от отвращения к себе. Не говоря ни слова, он вышел из кабинета и побрел, куда глаза глядят.

Актерский буфет был неподалеку. Самоваров засел в уголке с чашечкой кофе, отдающего жженым проводом, и попытался обдумать происходящее. Вот влип! Все сошлось – и Кульковский туфту подсунул, и Овца-Овцеховский подгадил!

Успокоиться! Он спокоен. Он завтра утром перезвонит Насте с вокзала, опишет здешний дурдом, жульнические планы Мумозина – и ходу. Забудем про город Ушуйск, будто его и не было!

Самоваров с недовольной гримасой скосил глаз на соседний столик. Оттуда слышался громкий мужской гогот. Гоготали второстепенные герои пьесы, те, что без слов. Среди них мелькал и Юрочкин малиновый пиджак. Хотя пьеса шла из старинной жизни, Юрочка одет был точно так же, как утром, когда летал в кулисы. Он только вместо галстука подвязал желтый капроновый бант да слегка подвел глаза. Игра его была даже хуже, чем декорации Кульковского. Несмотря на это Юрочка сейчас весело гоготал и подмигивал Самоварову. «Веселятся, бездари», – подумал злобно Самоваров. Спиной он чувствовал, что к нему кто-то подходит, собирается подсесть. Он резко обернулся и получил прямо в лоб беззастенчивый вопрос:

– Так вы и есть тот самый художник из Нетска?