Текст книги "Дездемона умрет в понедельник"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Дальнейшее странно и невероятно. Во всяком случае, Владислав ничего ни понять, ни объяснить не мог. Четырнадцатого ноября прошлого года Таня вернулась домой после спектакля. Она своим ключом открыла дверь квартиры, сняла пальто. Владислав сидел в кресле с бутылочкой кока-колы и отхлебывал. На экране телевизора в эту минуту как раз появилась какая-то американская нога, затем длинное, из пульверизатора обрызганное масляное лицо и наконец рука с пистолетом. Другое лицо, также обрызганное, что-то сказало. «А, это ты, говнюк!» – скучливо перевел за кадром переводчик, и раздался выстрел.

– А, это ты! – воскликнул Владислав, не обернувшись. Он вздохнул, встал и прошел мимо Тани в туалет. Она стояла у притолоки и видела за неприкрытой дверью широкую шоколадную спину в белой, любимой ею маечке, видела гладкий голый зад и слышала водопроводный шум долгой и сильной струи.

На обратном пути к креслу Таня остановила Владислава.

– Убирайся, – тихо сказала она.

Владислав не понял и продолжал двигаться к телевизору, вглядываясь в экран.

– Убирайся! – повторила Таня и выключила телевизор.

– Куда? – глупо спросил Владислав.

– Куда хочешь. Я не знаю, откуда ты пришел.

От неожиданности Владислав чуть не заревел. Таня была старше его, а от любви сделалась еще старше. От любви и от мучений последних этих месяцев. Он только теперь это понял. Он раньше думал, что она просто девочка с длинными ногами, а оказалось, нет, это совсем незнакомая взрослая женщина. И она говорила: «Убирайся».

– Поздно уже, – попробовал он упрямиться и кивнул в сторону окон. Окна и в самом деле были черные – ничегошеньки в них не видно, кроме ослепительного пятна люстры и отражения комнаты.

– Ничего, – спокойно ответила Таня. У нее совершенно каменное лицо, он теперь только заметил! Раньше ее лицо совсем его не занимало. У нее много было другого занимательного. Теперь он пожалел, почему в лицо никогда не смотрел. Он ничего в ней не понимал!

Таня все так же стояла у притолоки и невозмутимо смотрела, как Владислав собирает свои вещи. Сборы не ладились. Сначала он опрокинул и пролил в пакете, среди лучших своих одежд, пенку для волос, а потом еще и выронил в ванной флакон туалетной воды. Флакон разбился, и густой знакомый одеколонный запах поплыл, напоминая об их общем жарком безумии. У бедного Владислава затряслись руки.

– В конце концов, что случилось? – догадался он спросить и попробовал даже заглянуть в ее серые, нерассмотренные раньше глаза.

– Я не знаю, – печально вздохнула она. – Я шла сюда и очень любила тебя. А потом сделалось в одну минуту… Как тогда, на пляже, только наоборот. Больше никогда сюда не ходи. Не приближайся ко мне!

– Но я не смогу! – воскликнул он щенячьим голосом, о котором жалел потом всегда. – Я тебя люблю!

– Нет. Не любишь. И не вздумай ко мне приходить! Я дяде Андрею скажу – и тебя отвадят.

Несчастный Владислав вышел в холод и ночь, волоча пухлые пакеты. На полпути к остановке один пакет разорвался, оттуда посыпались тубы, какие-то тряпки и в том числе знаменитые белые плавки. Они показались Владиславу страшно противными и были чуть ли не причиной сегодняшнего унижения. Он долго их втаптывал в пыльный ноябрьский снег. Пытался топтать и пластиковые тубы, но те задорно отскакивали, и он разразился совершенно детским плачем, бесслезным и безудержным. Он побежал было дальше, но вернулся и собрал недодавленные тубы.

Больше с Таней Владислав не встречался, однако нельзя сказать, что не виделся. Через неделю он купил билет и пошел в театр. До этого он никогда не видел Таню на сцене и теперь даже не узнал – лицо было загримировано, а платье длинное, так что и знакомых ног не видно. И голос такой громкий… В антракте он ушел. Он и в самом деле никогда ее не знал.

– Ведь я ни при чем? – повторял Владислав. С него до сих пор не сошел еще загар, приставший в июне, когда Таня бросила в него платьицем. Теперь не было ни солнца, ни безумия, ни Тани. – Я ведь ее любил? И почему так вышло? Может, тогда фильм этот дурацкий подгадил, что по телевизору шел? Там все было «говнюк» да «говнюк». А я ее любил. Я и в театр пошел, чтоб сказать, что я ничего такого… ну, не знаю, даже и не выговоришь… Я еще думал, может, это случайный бзик у нее случился, настроение плохое?.. В театре она совсем другая была. Я вообще-то театры не очень… Постеснялся даже подойти к кому-нибудь из ихних, к бабкам этим в халатах, и спросить, где мне ее найти… Не вышло… А скажите, в шоу-группе у меня есть шанс? Теперь боюсь, что косо будут на меня смотреть… из-за нее. Подозрительно все улыбались, когда я показывался (это кастинг называется). По-вашему, есть шанс?

– Зайдите и спросите, – ответил Самоваров. – Вы к танцорам хотите?

– Нет, – ответил Владислав. – Просто под музыку двигаться. Сначала в костюме, потом в плавках. Этюд такой под музыку.

«Ага, в стриптиз навострился! – догадался Самоваров. – Там-то ему и место. В белых плавках. Может, даже талант наконец хоть какой отыщется».

– Понимаете, мне очень на работу надо, – вздохнул Владислав. – Но не хочется заниматься чем-то нудным, неинтересным. Надо, чтоб хоть чуть-чуть нравилось… А в «Кучуме» классно!.. Мама замуж выходит и мне обещает квартиру снять, если я где-нибудь задержусь в приличном месте.

– В «Кучуме» очень прилично, – согласился Самоваров. – И шоу впечатляет. Кстати, вы мне телефон не дадите?

– Мой? Два – сорок четыре – тридцать.

– Да нет, Таниной квартиры, – невинным голосом перебил его Самоваров. – Там сейчас наши ребята работают, мне связаться надо.

Владислав засуетился:

– Я не знаю… Она сама всегда сюда звонила. Мне не приходилось! Господи, как же вам помочь? В театр позвонить? Может, там скажут? Или у них рабочий день уже кончился? Даже не знаю, как помочь… Вы Андрею Андреевичу про меня что скажете? Я ни при чем ведь?

Самоваров важно промолчал и глянул на часы. Около пяти. Спектакль в полседьмого. Да, прекрасный возлюбленный звезды Ушуйского театра ни черта не смыслил в театральной жизни. Рабочий день в театре кончился! Никакой актрисы он действительно не знал.

– Мы так ничего и не добились, – сокрушалась Настя, когда они обменялись полученными сведениями на слякотном тротуаре в ожидании автобуса. – Ничего! Я уяснила лишь одно: скоро у меня сделаются уши пирогами, раз я так тебя люблю.

– Еще не поздно позаботиться об имидже и… – начал Самоваров.

– Поздно, поздно! Ничего уже не поделаешь. Придется изменить прическу.

– Не стоит. У меня будут пироги похлеще.

Они в тысячный раз за сегодня поцеловались – счастливые среди стольких несчастных. В Ушуйске на тротуарах обычно не целуются, и нечастые прохожие без интереса, но их рассматривали, а какая-то бабка с гроздью кошелок в каждой руке даже густо плюнула в их сторону. Они не обиделись. Сейчас их трудно было обидеть – счастье обезболивает. Это так знала мертвая теперь Таня, которую чье-то несчастье убило, чья-то, может быть, страсть, которая не смогла так скоро и бесследно выгореть, как страсть выгорать обязана.

– О ней думаешь? – спросила Настя.

– Не столько о ней, сколько о том, до чего трудно разобраться, что к чему.

– Трудно. Но ты, по-моему, убедился, что альфонс в плавках ей не звонил. Значит, единственный возлюбленный – не он. Он даже номера ее телефона не знает… Или такой хитрый?

– На вид глупый. Непритворно глупый. Все ушло в красоту, – подтвердил Самоваров.

– Вот видишь! Шехтман думает, что это был Геннадий Петрович. Зато Кыштымов уверен, что с Геннашей Таня говорила совсем другим голосом… А! Я вдруг подумала, что фиолетовая женщина ее убила! Она такая страшная, фанатичка! Фанатики легко убивают, это известно, да?

Самоваров рассмеялся:

– Ирина Прохоровна говорила по телефону мужским голосом? И Таня признала ее единственным возлюбленным? Это уже извращение какое-то, а Таня была нормальной ориентации – на мужиков.

– Ах, ты не понял! – глаза у Насти заблестели восторгом догадки. – Тут такая сложная комбинация! Если представить, что возлюбленный это Мумозин… Да погоди, не смейся, послушай! Мне он тоже страшно не нравится, такой бодливый, противный, но ведь он на Тычкова похож? Похож. Тычков же любимец женщин. Моя мама от него в восторге, и если Таня… Не смейся! Он ее любил! Ревновал так, что жирного есть не мог – ты же сам слышал. И вот Тане вдруг показалось, что Мумозин и есть единственный… Он к ней приходит. За ним крадется эта фиолетовая фурия. Она и телефонный разговор могла подслушать, только не с того конца, что Лео. И вот, когда художественный руководитель от Тани уходит, ведьма врывается в квартиру и душит соперницу. Что, страшно?

– Страшно-то страшно, но неправдоподобно.

– Почему это? Ты разве знаешь, где они оба были той ночью?

– Классического алиби ни у кого нет. Муж говорит, что жена была дома – и наоборот. Две любящие пары, Мумозины и Андреевы, провели роковую ночь в законных супружеских объятиях.

– Как, ты Андреевых подозреваешь? – удивилась Настя.

– Мне не нравится актриса Мариночка, – подтвердил Самоваров. – Вернее, не нравится ее радость по поводу покаянной записки Лео Кыштымова. Она ведь вся сияла и призналась сама, что камень с души упал. Почему? Ведь никто и не заикался, что она в чем-то виновата. А ведь она ничуть не совестлива и не мнительна.

– Так ты думаешь, это она? А зачем? Из зависти? Из самолюбия?

– Черт ее знает. Да я и не говорю, что она душила. Просто странно себя ведет. Знаешь, у меня у самого совесть нечиста – стоим мы тут уже битый час, дурацкий автобус ждем, а ведь за мной должок. Я хочу пригласить тебя в «Кучум»! Ты должна отдохнуть от моих макарон. Хочешь?

– Посетить гнездо местного разврата? – обрадовалась Настя. – Кто же этого не хочет!

Глава 17

Быть может, спиртовая империя Андрея Андреевича Кучумова и пошатнулась. Быть может, сместилось что-то в ее основах, надломилось в глубинах, и яды разрушения заструились уже в тончайших и отдаленнейших ее капиллярах, но внешнее великолепие ее ничуть не потускнело. Ни одна лампочка еще не померкла в развеселой гирлянде вокруг портрета несимпатичного хана. Недоставало только чучела медведя в зале – оно, должно быть, уже участвовало в стриптизе. Самого стриптиза за ранним часом тоже не было видно: на сцене танцевали девушки, одетые легко в меха, но ничего сбрасывать с себя они не стали. Давешний официант узнал Самоварова и подскочил.

– Андрей Андреевич в десять будет. Пройдемте, – интимным сдавленным голосом проговорил он и ловко потек между столиков. Самоваров почувствовал себя важной птицей. Они с Настей уселись за указанный официантом столик в хорошем глухом уголке. В эту минуту нескончаемо плясавшие девушки на сцене вдруг оказались певицами и громко затянули что-то англоязычное. Стало весело. Начало ресторанного вечера обычно веселит. Музыка, легонько барабанами своими встряхивающая внутренности, звяканье чужих вилок и чужой смех, предвкушение, несвязные разговоры над пустыми тарелками, неопределенные взгляды, улыбающаяся неловкость – все это обещает нечто замечательное. «Будет легкость в кошельке и тяжесть в желудке. Возможно, пятно как на пиджаке, так и на совести», – говорил в таких случаях железный Стас Новиков, старинный приятель Самоварова. Фразу эту Стас выучил с отрывного календаря на 1989 год. Этот календарь висел у Стаса на кухне, весь пожелтел, но упорно держался на 4 февраля – дальше почему-то никто не стал срывать листочки.

Самоваров пятен на совести не боялся. Рядом с ним сидела внезапно свалившаяся ему на голову – жена? не жена? – Настя и изящно ковырялась в салате, а им несли уже блюда, нарядно политые чем-то темным.

– Здесь симпатично, – оглядев шкуры, рога и коптилки, похвалила Настя. Самоваров с трудом соизмерил свои финансовые возможности с ценами в меню, вздохнул и уже было собрался рассказать про московский дизайн, но вдруг в темноте перед ними возникло круглое незнакомое лицо.

– Разрешите пригласить вашу девушку, – попросило лицо и погрузило обширный, затканный персидскими огурцами галстук в соус на самоваровской тарелке.

– Я не танцую, – быстро сказала Настя и сделала строгую гримаску.

– Почему? – удивилось лицо. – Такая красивая девушка, и?..

Галстук с огурцами чертил по скатерти коричневые соусные арабески. Самоваров раздраженно фыркнул. В ту же минуту откуда-то из воздуха волшебно шагнул хорошо одетый молодой человек мощного сложения и с неподвижным слоновьим загривком. Молодой человек спокойно вгляделся в круглое лицо. Лицо вздрогнуло, удивленно проглотило слюну и попятилось в кровавую полутьму веселого зала. Сгинул и молодой человек.

– Неплохо, – одобрила Настя. – Здесь вполне цивилизованно.

– К тому же я считаюсь здесь нужным лицом, – добавил Самоваров.

– Так ты согласился! Ты для этого Кучума будешь распутывать это убийство?

– Почему для Кучума? Почему распутывать? Ты представить себе не можешь, как тяготят меня эти всеобщие ожидания. Ну что я могу сделать? Бедный Мошкин бьется изо всех сил, а без толку – нет ничего матерьяльного, годного для суда. Сплошная психология! Убийцу этого надо ловить на испуг или на совесть. Припрешь – он признается. Только не ошибиться надо, припирать, кого следует. Он – или она – теперь явно мучается, а убежать никуда не может, чтоб подозрений не вызвать. Среда-то некриминальная, слабонервная – театр! Корыстных мотивов не было: помимо долларов в сумочке и облезлой этой царской шубы, которых не тронули, из ценностей у покойной осталась одна квартира. Так представь, теперь это выморочное имущество. Никакой родни у Прекрасной Тани нету – мама-алкоголичка умерла, но мама была детдомовкой. Папа – неизвестно что, воображаемый летчик-испытатель. Мошкин узнавал: аферисты квартирой не интересовались, не заставляли продавать или дарить. Да и кто подступится при живом Кучумове! Так что модный ныне квартирный мотив тоже отпадает. Что остается? Страсти. Любовь, ревность. Шекспир. Что-то этакое. Отелло какой-то это устроил – а как его ловить?

– Так значит, пусть он и дальше душит Дездемон?

– Так вопрос не стоит. Но, насколько я помню и из репетиции понял, даже у Шекспира и свидетели были, и улики – платочек этот в клеточку.

– Это у Мумозина в клеточку. У Шекспира был с земляничками.

– Тем более с земляничками! Вещдок. А тут надо Отелло вычислить и какую-нибудь ему ловушку придумать, провокацию устроить. Мошкин, конечно, этого делать не будет. Тем более Отелло наш хитер.

– Ловушку! – оживилась Настя. – Давай вместе придумывать ловушку! Только для кого? Давай для фиолетовой женщины!

– Она, конечно, довольно мрачная на вид, но меня нисколько не вдохновляет. Зачем бы ей Таню душить?

– Как зачем? Я же тебе говорила только что! Мумозин влюбился, решил бросить жену…

– Ерунда это. Ничего он не решил, и Таня его терпеть не могла. Ирочка-волкодав ни при чем.

– Как жалко! А мне она больше всех не нравится. Ты что же, считаешь, что преступник обязательно симпатичный? Я думала, это только в книжках и кино…

– Конечно, в кино. Убийцы чаще довольно противные – вспомни афонинского Покатаева, к примеру. А если и попадаются симпатичные, то как узнаешь, что они натворили, сразу вся симпатия пропадает. С другой стороны, вполне законопослушные граждане бывают очень противными и…

– Ну, что ты меня путаешь! – обиженно вскрикнула Настя. – Я же вижу, что ты про себя уже что-то надумал, а мне не говоришь. Это нечестно! Если бы ты не считал меня дурочкой, я бы могла… Куда ты смотришь?

– Это телепатия!

Самоваров сначала не верил своим глазам. Давно он ловил в мигающей красной полутьме некий призрак, не дававший ему покоя. Мерещилось? Призрак вселялся во всевозможные посторонние веселящиеся фигуры, обманывал, снова выныривал из незнакомых лиц, прятался, таял – короче, присутствовал. «Врешь, врешь, – говорил ему Самоваров. – Понакрутил тут московский дизайнер – ни зги не видно! Нет его тут! Не бывает он тут! А где бывает? Не знаю. Алиби у него нет. И ничего никому рассказывать не хочет».

– Это он! – прошептала Настя, проследив направление взгляда Самоварова.

– Да, Геннадий Петрович Карнаухов, – облегченно поименовал Самоваров свой призрак. Значит, призрака и не было? Просто ведущий актер Ушуйского драматического театра сидит во плоти за таким же, как у них, укромным блатным столиком, подальше от шума и сквозняков – жарких и чадных с кухни и ледяных с улицы. А почему бы ему здесь не закусывать? Как никак дружок Андрея Андреевича, хана Кучума. Вот и закусывает. На сверкающем куполе голой головы Геннадия Петровича поочередно вспыхивали и лоснились то красные, то зеленые блики от лампочек, но глаза его были в тени, в черных ямах глазниц, и непонятно было, куда он смотрит и что видит.

– Так вот же он, Отелло! – зашептала Настя. – Это он! Он! Ведь он всегда на всех кидается! И не хочет говорить, где он был той ночью. Все рассказали, где были (пусть даже и соврал кое-кто), а он – нет.

Вряд ли в звоне, грохоте и пении мог Геннадий Петрович расслышать Настин шепот, но он вдруг замер и перестал жевать. Настя с Самоваровым тоже завороженно уставились на него. Со сцены тяжело и мерно ухало. Все здание, внутри которого был красный мрак, мягко и мерно содрогалось – такой расчетливо веселящий применялся ритм. Вокруг сцены подпрыгивали и повизгивали довольные клиенты. Но Геннадию Петровичу не было весело. Он застыл с вилкой в руках и непрожеванным комом за щекой, посидел так немного, встал и двинулся в сторону самоваровского столика. Настя задрожала, как осиновый лист. Она приникла к Самоварову и сжала под столом его руку.

– Позвольте? – Карнаухов отодвинул стул и сел, глядя перед собой. Тут только вспомнил он про ком за щекой, глотнул как было, не жуя, и задал Самоварову странный вопрос:

– Вы ведь не случайно тут, а?

– Совершенно случайно. Мы зашли поужинать, – сухо ответил Самоваров.

– Да бросьте! Вас Андрюха нанял, и вы теперь ходите за мной. Чего вы добиваетесь? Нарветесь ведь!

Самоваров пожал плечами:

– Я не знаю, о чем это вы. Следить за вами? Зачем?

– Не отпирайтесь. Андрюха выгородить меня хочет, вот и мудрит. Это лишнее. Своими делами пусть лучше займется. Мне ничего не нужно. Мне ничего не грозит. У меня все нормально.

– Допустим. Зачем тогда скрывать, где вы были той ночью?

– А! Вот! – взревел Карнаухов. – Чего же говорите, что не следили? Нанял! Нанял Андрюха! Но лучше катитесь подобру-поздорову. Пока целы.

Геннаша навалился на стол и тяжко глядел на Самоварова больными тусклыми глазами. По его блестящему лбу перебегали красные и зеленые отсветы огней. Что-то напряглось и забилось в нем: сидел он неподвижно, а фужеры на столике дрожали и звякали друг о друга. Самоваров передвинул их, чтоб не действовали на нервы и спокойно сказал:

– Уймитесь, Геннадий Петрович! Не надо сцен. И не вздумайте хватать меня за грудки. Со стороны это очень глупо смотрится. Если б вы видели себя со стороны (а вы актер, вам это должно быть важно!). Поверьте, картина не из лучших. Поэтому не надо портить нам ужин. Я совсем не ожидал вас тут встретить, а уж следить за вами!.. Так что давайте вернемся к исходной позиции – мы здесь, а вы – во-о-он там, за тем столиком, где у вас котлета стынет. И забудем – ничего не было.

Геннадий Петрович глядел все так же свирепо и, похоже, не слышал ничего из речей Самоварова. Он боролся с желанием схватить кого-то, что-то сломать, что-то сделать шумное и окончательное, но не находил повода. При этом он был совершенно трезв, а на столике у него стояла лишь бутылка с минеральной водой. Самоваров пригляделся, и на этикетке померещилась ему все та же хищная ханская физиономия. Так и есть, минеральная вода «Кучум». Могучая фирма!

Прошла минута, но Геннаша так и не тронулся с места. Самоварову это надоело, и он прервал затянувшуюся паузу:

– Геннадий Петрович, мы с женой, конечно, благодарим вас за приятное общество…

– С женой? – вдруг быстро и с интересом спросил Карнаухов. – Это что, твоя жена?

– Отчего же «твоя»? – поморщился Самоваров. – Мы с вами в Прокопьевске в чику не играли. Извольте на «вы»!

– И ты тоже на молоденькой женился? – как ни в чем ни бывало продолжал Геннадий Петрович и с саркастической улыбкой воззрился на Настю. Та попыталась отпрянуть в темноту и исчезнуть за плечом Самоварова, но Геннадий Петрович накренился набок и за плечом достал ее и улыбкой, и злобным торжествующим взглядом. – Женился на молоденькой? И как? Говорит, конечно, что любит?

– Вы опять, Геннадий Петрович, – попытался урезонить его Самоваров, прикрывая плечом Настю. – Ну, зачем вам это все?

– И ты! – скрежетал Карнаухов. – А старую куда дел?

– Что старое? – не понял Самоваров.

– Жену старую, грымзу свою. Бросил, да? Получил по башке сковородником, но таки бросил? К молоденькой побежал?

– Я не был женат, на грымзах тем более, и сковородником меня не били. Не валите с больной головы на здоровую. Пора кончать этот нелепый разговор, – сказал Самоваров и с досадой отвернулся к сцене, где подпрыгивали не очень в лад четверо молодых людей в меховых шортах. Должно быть, именно к этой группе планировал присоединиться прекрасный Владислав. Геннадий Петрович продолжал всматриваться в Настю, а она из-за плеча Самоварова испуганно, одним глазом, тоже разглядывала большого и страшного человека, который тяжело навалился на стол и заставлял дребезжать посуду биением своей тоски.

– Так она первая у тебя, да? – спросил Геннадий Петрович и облился ядовитой зеленью, ударившей в этот миг со сцены. – Стало быть, ты не знаешь: она нескоро еще станет грымзой, чтобы бегать за тобой и цепляться всеми когтями, лишь бы ты с ней был. Это тебе побегать за ней придется. За ней – по лестницам, по снегу, по знакомым – а она будет кричать тебе: «Пошел вон, старый! Примитивный! Лысый! Тупой!» А ты…

– Чего это вы тут за всех говорите? – вдруг тоненьким голосом воскликнула Настя и вынырнула из-за спасительного плеча. – Если вам не повезло, если вас не любили, обижали, нельзя всех дрянными считать! Это вам, вам сделали плохо! И очень жаль! Но другие – это другие! И у них все по-другому!

Карнаухов опешил.

– Ого! Какая девчонка! – крякнул он. – Она у тебя что, декабристка? Мне, говорит, не повезло. А тебе повезло, значит? Да? Ну, поглядим, поглядим! Может, уже через месяц от нее взвоешь. Я ведь сейчас вою. Горе мыкаю, как написано у Островского. Размыкаю – может, ничего дела пойдут. Все забуду. Я про ту ночь не говорю, потому что забыть хочу, понял? Если расскажешь – это насовсем: что на самом деле было забудешь, а что говорил, запомнишь. Слова, слова, слова!.. Будут вечно в мозгах торчать. Замечал такой эффект? Нет? А у меня память профессиональная, полный чердак текстов. – Он звонко хлопнул большой ладонью по своему блестящему лбу. – «Колом ее оттудова не вышибешь» – тоже цитата, только откуда? Меньше бы помнить! Склероз бы скорей, что ли?

– А по-моему, легче все рассказать и разом от всего избавиться, – не согласился Самоваров.

– Не скажи! От чего мне избавляться? Я ни в чем не виноват. Это не я! Ее, стервозу, задушить бы надо давно – и задушил бы, если б мог. Но я не мог! Маялся. Да еще жалел великую актрису. Она ведь собиралась стать великой актрисой – Шехтман этим все уши ей прожужжал, а потом чучело это психологическое, Мумозин. Она, конечно, очень способная была, не поспоришь. Но бывают ли великие актрисы такими стервозами?

Его лицо было теперь все в малиновом электричестве, и глаза кровью посверкивали, как у Дракулы. Но гримаса была жалкая.

– Ты скажи Андрюхе: пусть уймется, – сказал он. – Разве не ясно, что это лишнее? Уезжай в свой Нетск, не твое это дело. Я понимаю, тебе деньги нужны, жена молодая, да еще куколка – да не вскакивай ты! вот смешная девчонка! бешеная! – отмахнулся он от возмущенной Насти. – Я же не сказал ничего! Куколка и есть – разве обидно? Смазливая ведь на мордашку. Да твой сам ведь не захочет, чтоб ты в лохмотьях ходила!

Он опять наклонился к Самоварову:

– Не лезь, брат, в это дело, строгай свои стулья. Мальчик кучерявый, следователь, подрыгается и тоже успокоится. Все уляжется. Пройдет и это. А ты не старайся, не мелькай, уезжай лучше.

– Я не мелькаю и к вам не лезу, – возразил Самоваров. – Но что делать и куда ехать, я буду решать сам.

– Тогда не обижайся, если получишь в рыло. От меня и очень скоро. Потому что мне некогда. На мне репертуар. Я ведь и сам скоро уеду. Нет, не сбегу, не бойся – я ни в чем не виноват. Мне Глебку лечить надо. Есть в Николаеве, говорят, такой доктор, что наверняка лечит, насовсем. Вот посмотрите вы все тогда, какой Глебка на самом деле!

– А я и так знаю, что он очень талантлив, – не мог не сказать Самоваров. – Все тут у вас говорят, что это только водка, но вы не верьте! Я, конечно, по театру не специалист, зато алкоголиков видел тьму. Алкаши и есть алкаши. Никаких талантов это не придает. А здесь… конечно, в актерском мастерстве я не разбираюсь… но все же видно – не знаю, как это сказать? – видно что-то особенное. Мороз по коже!

– Правда? Правда? – рявкнул счастливо Геннадий Петрович и через стол, через тарелки обхватил Самоварова своими ручищами. – Ты тоже так думаешь?

– Я не специалист, – повторил Самоваров. – Но видно невооруженным глазом.

Геннадий Петрович отпустил Самоварова, откинулся на спинку стула. Его могучая шея так и ходила спазмами.

– Он настоящий! Талант! Не купишь!.. Я не душил никого, пускай Андрюха не переживает по этому поводу. Только я во всем виноват, – сказал он наконец.

Настя и Самоваров вздрогнули от неожиданности.

– Чего смотрите? Я виноват. Вернее, моя блажь. Да, талант у Глебки. Да, она была молодая и прелестная. Да, мы с Альбиной – загляденье, а не пара. Если б не моя блажь! Все были бы счастливы. И живы. И ничего бы не было. И она была бы жива. Наверное, и счастлива. И не таскалась бы со всякими проходимцами. Это я ее первый увел, я с толку сбил. Я первый научил любой блажи своей подчиняться. Она ведь поначалу скромненькая такая была, прелесть, совсем не потаскушка. И кто же знал, что она не захочет блудить, как все – понемножку, потихоньку, на сладкое. Потаскушки скорые и веселые – все им трын-трава. А она – всерьез, изо всех сил – не так, как все. Бедная девочка! Все теперь сгинуло. Все сгинуло.

Он тупо уставился в стол, прямо в самоваровскую тарелку. Юноши в меховых шортах все еще мелькали по сцене, то зеленые, то красные от бессмысленно мигающих огней. Геннадий Петрович посидел, посопел, ни на кого не глядя, поднялся и медленно пошел к своему столу.

– Ну, как тебе Отелло? – спросил Самоваров.

– Это не он, – серьезно ответила Настя. – В том смысле, что не он – единственный возлюбленный. Ну, что в нем такого единственного? Раздавленный совсем. Я бы с таким никогда бы так не говорила, Лео прав. Как она кричала? Старый, тупой, примитивный? Она права. Старый.

И это говорит пылкая Настя, вздумавшая выйти за ничем не примечательного инвалида, далеко не артиста, не слишком свежих лет? Самоваров почувствовал, как больно съежилось его неромантическое сердце. Настя мигом это поняла.

– Ну что ты! – вскрикнула она и привычно вся обвилась вокруг него. – Что ты такое подумал? Это не то, не то! Как тебе объяснить?.. Я другая. И ты совсем, совсем другой! Ты единственный. Я как раз тебе сама позвонила, я к тебе сама приехала!

А вот и нет, звонил он, от Мумозина, подработать пригласил – неужели забыла? Пожалуйста, новую сказочку придумала и сама верит. А вот и старая сказочка, Самоваров ее в тысячный раз услышал:

– Вообще же все еще в Афонине решилось. Стало быть, не нами. Судьба. И не будем, не будем про Отелло. Ты удивительный.

– Ешь мороженое, – тихо ответил удивительный. – Сейчас будет обещанный стриптиз.

Самоваров объявил стриптиз, потому что узнал плясунью в меховых кусочках на ремешках. Наверное, гимнастка бывшая – в шпагат садится с явным удовольствием. Сладострастию же, видимо, учили здесь, в «Кучуме». Настя послушно смотрела на сцену, но поминутно чмокала Самоварова в щеку холодными, ананасными от мороженого губами.

– Поедем скорей домой, туда, где цветы на стенке, – виновато шептала она. – Мне здесь надоело. До чего дурацкий стриптиз! И глаза у меня болят от красного.

Чего она так расстроилась? Она ни в чем не виновата. Как раз она – удивительная. Не такая, как все. Декабристка – прав Геннаша!

Самоваров поискал глазами официанта, тот подошел, наклонился почтительно.

– Счет? Андрей Андреевич дал указание: вас обслуживать за счет заведения.

Самоваров пожал плечами, но спорить не стал. Он поднялся и они начали пробираться к выходу. Вдруг тяжелый, дубовый, эксклюзивного дизайна стул пролетел над их головами и обрушился на чей-то стол. Грохнуло битой посудой. Клиенты «Кучума», оглушительно визжа, вскочили с насиженных мест и бросились бежать в самых разных и ненужных направлениях. Музыка гремела, танцовщица без особого воодушевления, кое-как перекатывала намасленные мячи уже освобожденного от мехов бюста. Она больше вглядывалась в толпу, склубившуюся мигом. Самоваров отодвинул назад и закрыл собой Настю – из шума и неразберихи едва ли не к их ногам вылетел кто-то в хорошем темно-сером костюме, помахал напоследок руками и рухнул навзничь. В тот же миг из толпы продрался еще один боец и, яростно пнув темно-серое тело, с бульдожьим хрипом пал на него, будто хотел разорвать прямо руками.

– Держите его! – кричали вокруг.

– Не смейте его трогать! – перекрыл общий шум женский голос, будто знакомый.

– Ах, Боже мой! Саша! За что?

– Это сумасшедший!

Толпа нахлынула густая. Самоваров чувствовал, как изо всех сил цепляется за него сзади перепуганная Настя. Но выбраться теперь отсюда, даже сшибив какой-нибудь стол, стало невозможно. Огромный детина, из клиентов, толстой круглой рукой раздвинул толпу и за волосы отодрал от темно-серого лежачего его обидчика. Самоваров глянул на страшную, будто гильотинированную голову в руке детины. С удивлением он узнал в злом лице с гневно вывороченными белками Глеба Карнаухова. Детина швырнул Глеба прямо на руки протиснувшимся наконец сквозь толпу охранникам. Они заломили Глебу руки – несильно, только чтоб не рвался. Но он и схваченный, в истерзанной одежде, мокрый, жалкий, полоумный, все рвался к темно-серому, которого поднимали, и норовил достать его носком непослушной пьяной ноги.

– Вы не смеете! Отпустите! – звенел тот же женский голос. Его обладательница билась в толпе, беспомощно подпрыгивала из-за спин, метались ее длинные спутанные волосы, худые кулачки молотили по несокрушимым плечам и спинам. «Господи, да не Мариночка ли это?» – забрезжило у Самоварова. Лица кричавшей он так и не смог разглядеть, сколько ни силился: их с Настей оттеснили назад. Огромным снарядом пронесся мимо, колыхнул толпу и смел всех с пути Геннадий Петрович Карнаухов.