Текст книги "Дездемона умрет в понедельник"
Автор книги: Светлана Гончаренко
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
Глава 21
– Это он?
Теперь Самоварову задали вопрос в лоб. А он ни на какие вопросы отвечать не собирался. Он-то уже устремился душою домой, к привычной своей и такой уютной жизни, к своему музею, к своим самоварам, которые вторую неделю пылятся в пустой квартире и отражают пузатыми и ребристыми бочками не умиленное хозяйское лицо, а только раздутый или поломанный серебром или медью (в каждом боку свой) прямоугольник окошка. Где это все? Зачем он застрял в этом дрянном городишке? Хотя бы до вокзала, до Анниной комнаты с кроватью добраться поскорее! Но нет, только он направился к выходу из красного кучумовского зала, провожаемый камланием группы в мехах и энергичным стриптизом, как высунулись откуда-то кучумовские вежливые атлеты и тихими конторскими голосами попросили пройти к Андрею Андреевичу. Самоваров остановился и подумал. Не драться же с атлетами! Но и отчитываться перед ханом (он ведь наверняка отчета ждет!) не хотелось. Нет, он не нанимался! Он вольный мебельщик! Впрочем, поговорить можно. Свинья Мумозин ведь ничего так и не заплатил; так пусть хоть Кучумов на него надавит!
Самоваров приготовился к продолжительной дипломатической беседе, но Андрей Андреевич – он так же, как и в прошлый раз, посиживал за ужином в своей директорской (ханской) ложе – сразу спросил в лоб:
– Это он?
И кивнул вниз, в зал. Самоваров не знал, там ли до сих пор Глеб или нет, но понял, что именно его имеет в виду господин Кучумов. Хан, как всегда, был спокоен и весом, но Самоварову показалось, что потемнел он лицом, поскучнел, и даже галстук вроде съехал немного набок, и пиджак не слишком элегантно расстегнут – обрисовывается круглыми складочками могучее ханское брюхо.
– Он, значит…
Андрей Андреевич шумно вздохнул и пропустил стопочку. В его маленьких, широко поставленных глазах – нечеловечески умных, такие бывают у слонов или у китов – слезилась застарелая грусть.
Ниоткуда возникший официант ловко поставил на стоявший перед Самоваровым прибор тарелку с мясом, налил в стопочку на две трети водки из графина и исчез.
– Я вчера еще это понял, – пояснил Кучумов. – Видел, что ты здесь терся, видел, как ты во время драки на него смотрел – и сам сразу вспомнил, что он не такой был какой-то последние дни. То не ходит совсем, пропустит вечер или два, то напьется вдрызг.
– Он говорил в театре, что неделю здесь не был, а забыл, что вчера дрался, – вспомнил Самоваров.
– Путается все у него в мозгах. Он ведь ненормальный почти. Генка его в Николаев везти собрался, к доктору какому-то – докторов много теперь, чудеса творят. Или врут. Но только к Глебке на кривой козе не подъедешь. Сам не согласится. Ничего! Раз такое дело, можно и силком. Принудительное лечение алкоголизма – знаем, проходили в советское время!
– Вы что, насильно его увезти хотите? – удивился Самоваров.
– А что ж делать? Теперь другой дороги нет. Я Генку не брошу. Давай выкладывай, что есть против Глебки? Менты докопаются?
– Не думаю, – честно ответил Самоваров. – Они, по-моему, и не горят особенно… А у Глеба есть алиби, хотя и ложное. Дама одна обеспечила, наврала, что он дома был всю ночь. Зато у Геннаши вашего алиби самое что ни на есть настоящее. Свидетели, документы…
Хан Кучум одобрительно хмыкнул:
– Дело. А ложное-то? Что, не годится?
– Пока годится. Если дама не передумает. От любви до ненависти, как известно, один шаг.
– Ничего, не передумает. Это я на себя беру. Это не проблема. А Глебку скрутим – и в Николаев.
– Послушайте, – не выдержал Самоваров, – вы собираетесь Глеба отмазывать, прятать, а это вряд ли получится! Он ведь сорваться может. Уже сейчас ему невмоготу – сегодня вечером он чуть было прилюдно не признался! Это же пытка для него. Он субъект нездоровый, с причудами – как бы чего не натворил еще!
– Ничего, ничего. Утихнет. Ко всему человек привыкает.
– Но не привык же он к Таниной измене! И вон как закончилось…
– Теперь присмиреет.
– Вряд ли! Он опасен. Он кидается на всех, он себя не помнит. Надо же людей оградить от его припадков!
Кучумов сосредоточенно жевал, набычив шею.
– Ты мне Генкино алиби давай, – отрезал он. – За это спасибо. А насчет людей свои заботы брось. Это мы сами. Знаем, каким людям что причитается. Про даму Глебкину я слышал. Тоже сгодится. Ложное алиби – не ложное, это без разницы… Ай, как плохо, что Глебка это! Чертовы журналисты про Мерилин Монро пока подзаткнулись, теперь про дом мой на Кипре верещат, но все-таки хорошо бы какого-нибудь маньяка приискать для Тани. Сейчас ведь маньяков всюду пруд пруди, а у нас что-то глухо. Надо бы, чтоб маньяк завелся, чтоб еще пару баб задушенных нашли…
У Самоварова по макушке ветерок пробежал, волосы шевельнул. Уж не собирался ли хан?..
– Да нет! – усмехнулся Кучумов. – Чего ты пугаешься? Я имею в виду, в морге неопознанных перебрать – много ведь мертвяков всяких находят, весна началась, тает, трупы из-под снега лезут… Господи, еще этим всем заниматься! И без них не оберешься…
От водки ли, от перспективы ли подыскивания подходящих мертвяков, от своих ли бед помрачнел Андрей Андреевич Кучумов. И Самоварову было невесело, и есть не хотелось на этот раз. Он так и не притронулся ни к тарелке, ни к рюмке.
– Да, неприятная история, – вздохнул он. – Когда все ясно, еще неприятней стало.
– Жалко Татьяну, – согласился Кучумов. – По глупости, по глупости! Жизнь человеческая – копейка. И не стоит ничего, и не помнит никто. Я-то знаю. Если б еще мать у нее была, а так… Кто поплачет? Кобели эти? Вряд ли. Сейчас уже кажется, что давным-давно все это было. Вот как: сам за себя стой, жалей себя, береги. Ушуйск еще хороший город, маленький, тут дольше судачить будут – значит, будут помнить. Выпьем.
Самоваров не ожидал такой концовки и не сразу сообразил поднять стопку за упокой. Закусив грибком, хан Кучум свесил голову и скучливо покосился в зал. Там гомонила публика, сверкало красным, топорщилось рогами и шкурами его заведение, отплясывал его стриптиз. Интересно, прав ли Мошкин, что скоро все это великолепие слопает кто-то другой?
– Ты куда? – спросил Андрей Андреевич, когда Самоваров поднялся и недвусмысленно подвинул свой стул.
– Надо мне, я спешу. Собственно, все ясно. А мне пора.
Кучумов вынул из бокового кармана пачку денег и не глядя протянул Самоварову. Тот удивился:
– Что это?
– Бери. Заработал. Все сделал, как надо. Бери.
Самоваров поколебался – за что деньги? Нет, он не нанимался! А дает-то как: без всякой, главное, благодарности, без спасиба. С другой стороны, глупо стоять сейчас и отнекиваться, ломаться. Мумозинский вопрос, оставленный на закуску, как-то не всплыл, не пришелся к слову. Что же, сойдет и эта пачка. Тем более, что Самоваров разглядел на верхней бумажке, в овальчике, брюзгливое бабье лицо президента Бенджамина Франклина. Пусть будет Бенджамин. И пусть хан сует не глядя, как кассирше в платном сортире. Все равно.
– Подвезти куда? – поинтересовался Андрей Андреевич.
– Спасибо, не надо. До свидания.
Оказывается, пошел снег. Снег возникал, юлил вокруг фонарей и исчезал в потемках, только мокрым тыкался в лицо. Город Ушуйск не слишком ярко освещался, и снег мог ночью прокрасться незаметно. Только с рассветом становилось ясно: он уже в городе, и стало бело, несмотря на весну. Но это будет завтра. Сейчас же Самоваров брел на вокзал. Вокзал был недалеко, совсем рядом посвистывал каким-то неугомонным осипшим тепловозиком. «Он ушел в ночь, – подумал о себе Самоваров. – Как в глупой пьесе».
Вокзал был пуст, огни в нем тусклы – всё приготовилось к сонной ночи без поездов и тревог. И Анна в своих комнатах для проезжающих устроилась вздремнуть на кушетке, под желтым клетчатым одеялом.
– Вы ко мне? – удивилась она Самоварову. – Что случилось?
– Случилось то, что я у вас ночую сегодня, а завтра прошу разбудить к московскому поезду. Вот мой билет, – добавил он, вспомнив утренний разговор.
– Понятно…
Спросонья Анна никак не могла прийти в себя и мучительно пыталась догадаться, что здесь понадобилось ночью этому человеку, и не таит ли его визит какую-нибудь опасность.
– Много у вас народу? – поинтересовался Самоваров, пока Анна списывала данные его паспорта в свои амбарные книги.
– Двое только, до Иркутска едут. Да еще в женской комнате девушка одна.
Дрема тут же слетела с Самоварова. Так-то, дружок, не ушел ты в ночь! Ничего ты не забыл! И не забудешь!
– И зовут ее Порублева Анастасия? – спросил он строго.
Анна потрясенно замерла на вдохе.
– Да… – пролепетала она. – Господи! Это что же? Как вы угадали-то?
– Ну-у, – рассеянно протянул Самоваров, – тут и угадывать нечего.
– Ну расскажите, а? – попросила Анна. – Как вы это делаете?
Очевидно, она решила, что Самоваров фокус ей показал, тем более, что он вонзил остановившийся взгляд в стопку наволочек в шкафу и выглядел очень загадочно. Это даже не лысый Ромео Карнаухов. Такой гость покруче будет!
– Я сама видела в цирке, как один мужик фамилии и номера паспортов угадывал. Правда, при нем была баба с баяном, и сестра говорила, что они как-то через баян номера передают. Разве это возможно? – завороженно шептала Анна. – А вы еще что-нибудь можете? Вот я по телевизору видела: один из Америки, чернявый такой, вроде армянина, часы с башней куда-то девал и еще какой-то экспресс… Господи!
– Вы что, испугались, что я поезд московский себе в карман положу и унесу? – улыбнулся Самоваров. – Нет, это все обман зрения. И у Дэвида Копперфильда, который вроде армянина, тоже обман. Иллюзия. Гипноз! Ничего спрятать нельзя, что есть на самом деле. Ничего! Все становится явным, все всегда на своих местах. Как вот этот у вас цветочек бордовенький. Как он называется?
– Ванька мокрый, – ошарашенно прошептала Анна. – Так вы и гипноз можете?
– Нет, нет, нет, я не выступаю в клубах и домах культуры, не лечу бородавок и энуреза, не ворую поездов и даже чемоданов. Я наблюдатель.
Анна понимающе закивала головой:
– Да, да, я, конечно, сразу должна была понять… Вы из органов! А эту… – она листнула книгу, нашла нужное, – Порублеву… вам, может, разбудить сейчас? Не надо? Тогда, может, не выпускать без вас? Я запереть могу, на окошках у нас решетки… Не надо? Ну, ладно, если что, попросите. Удивительно! Какой только швали у нас раньше не ночевало, а теперь всё выдающиеся люди пошли. Вы из Москвы, наверное? Фамилия ваша настоящая другая, конечно, потому что вы на задании. Надо же! Пошли одни выдающиеся люди у нас ночевать.
Самоваров вздохнул:
– Что поделать, наверное, я выдающийся. Суперстар. Супермен. Может быть, даже гений.
Эпилог
– Ты представить себе не можешь, что я тебе расскажу, – прерывисто задышал в трубку голос Насти. Самоваров привык уже к этому телефонному голосу. Уже не ухало, как совсем недавно, и не охлаждалось блаженно что-то под ложечкой (душа, должно быть?) при первых его звуках, при вздохах, усиленных расстоянием и несовершенством телефонной связи. Теперь Настя часто ему звонила. Причем звонила из его квартиры – их квартиры, что самое диковинное. Она именно там сидела сейчас, в передней, на табуретке. Она теребила и раскручивала провод. Эта привычка, конечно, милая, но негодная: уже булавочками стреляли в ухе помехи. Провод надо заменять!..
– Ты супу поела? – поинтересовался Самоваров строго.
– Да, немного. И вчерашнюю котлету. Супу тоже, я не вру! Я знаю, что суп необходим, но не будь занудой, лучше послушай, что было! Сначала помучайся любопытством… – она торжествующе помолчала, – и слушай!! Иду я в институте из скульптурной, думаю о своем – вдруг откуда-то сбоку кидается ко мне какой-то громаднейший мужчина. И со всего размаху падает на колени. Передо мной! Грохот от колен ужасный, штукатурка со стен посыпалась. Все вокруг замерли с открытыми ртами. А он стоит передо мной, коленями топочет и протягивает руки. В мольбе! Представляешь?
Самоваров уставился на вазочку с окурками. Вазочка, как и телефон, помещались на столе Галины Ивановны Проскурняк, хранителя отдела прикладного искусства Нетского музея. Своего телефона у Самоварова не было, звонили ему сюда, а Галина Ивановна деликатно перемещалась в другой угол. Самоваров считался молодоженом, музейные дамы поэтому относились к нему с особенной чуткостью, как если бы он тяжело заболел. Вот и сейчас суровый профиль Галины Ивановны, подчеркнуто уткнувшейся в книгу, выражал столько такта и отстраненности, что делалось неловко.
– Ты представил? – весело метался и потрескивал в трубке Настин голос. Картинка с неизвестным поклонником, гремящим коленками вокруг Насти, Самоварову показалась довольно противной. Он промычал в ответ что-то неясное.
– Теперь догадайся, кто это был!! – не унималась Настя.
– Жорж Дантес, надо полагать, – ответил Самоваров вялым голосом.
– Не очень угадал… но тепло. Действительно, это был аристократ. Шереметев его фамилия.
– Эдик?
– Он самый! Такой же громогласный и весь в опилках.
– Такой же? А почему бы он изменился? За два-то месяца? Хотя, если он на колени стал падать…
В Эдике прежде не замечалось ничего романтического. Может, крыша поехала? В Ушуйском театре это обычное дело. Только Настя-то чему так радуется?
– Теперь угадай, зачем он на колени падал? – последовал новый вопрос.
– Настя, детка, я не силен в угадайках. И вообще не на тахте лежу. Это солидное учреждение культуры… – начал Самоваров, имея в виду тактичный профиль Галины Ивановны и ее проникновенную, все понимающую улыбку.
– А, музейные ваши все вокруг сидят? – догадалась Настя. – Бедняжка, ты не хочешь выглядеть глупеньким в их глазах. Ладно, я постараюсь побыстрее. Тут такое, что я до вечера не дотерплю! Я взорвусь, до того рассказать хочется! Угадай!.. Ладно, не буду! Это пусть считается риторическим вопросом, раз ты не станешь отвечать. Угадай все-таки, зачем Шереметев на колени упал? Пошевелись как-нибудь, покашляй, чтоб я поняла – ты пытаешься угадать.
Самоваров покашлял.
– Никогда не догадаешься! – засмеялась Настя. – Он приехал пригласить меня делать сказку!
– Сказку?
– Да. «Принцессу на горошине»!
– Опять? Что за бред? – не выдержал Самоваров.
– Опять! Ту же самую! Спектакль пользовался успехом, и надо его возобновить. Вернее, декорации возобновить.
– А что с декорациями? – удивился Самоваров. – Марля протерлась, что ли?
– Марля была в полном порядке. Зато театр сгорел.
Самоваров даже присвистнул:
– Вот это да! Я думал, такое только в анекдотах бывает. И что, совсем сгорел, до основания?
– Нет, конечно, раз меня приглашают новую марлю красить. Но полтеатра сгорело, и в том числе столярка и все декорации. Вся живопись Кульковского! Все эти колбасные колонны из Грибоедова, стенка с цветочками из «Последней жертвы», балкон знаменитый из «Ромео и Джульетты» – вся нечисть! Жалко только, что Кульковский все быстро наново намажет. А так бы славно было, если б все это сгинуло навеки. Это же был позор, пятно на мировом театре! А пожар – знак судьбы. Никто ведь не знает, где и отчего у них загорелось. Не иначе небесный огонь.
– Представляю себе горе Мумозина, – заметил Самоваров. – Такой конфуз в реалистическом театре…
– Мумозина там больше нет.
– Как, и он сгорел вместе с твоей марлей? – не поверил Самоваров.
– Он не горит и не тонет, – ответила Настя. – Мумозин теперь в Омске. Наверное, ставит «Федора Иоанновича», шапки шьет. А в Ушуйске новый режиссер и полная, как видишь, смена декораций. В прямом и переносном смысле И балкон сгорел, и Шехтман уехал в Израиль, хотя и обещал, и Лео Кыштымов, и даже Андреевы.
– Да, эта группа поставит Израиль на уши, – посочувствовал Самоваров.
– Ты не понял! В Израиль один только Шехтман уехал, а Кыштымов, наоборот, в Санкт-Петербург. А почему бы и нет? Со Щукинским-то училищем! Андреевы – не знает Эдик, куда уехали. Кажется, в Хабаровск. Их Карнауховы таки выдавили. Наверное, Геннаша снова Ромео играть будет. И вообще всех-всех-всех. Они с Альбиной дружнее прежнего стали, так что никто перед ними теперь не устоит.
– Ну да! Геннаша за грудки хватает, а Альбина тут же сковородником, – вообразил Самоваров знакомую сцену. – Главное, им сейчас не возразишь, не посопротивляешься. Горе у людей. Им все можно.
Самоваров вздохнул. Господи, эти ушуйские гастроли, такие неудачные, никак не кончатся! Неужто Настя поедет снова красить дурацкую марлю? Он-то думал, что из Ушуйска новостей больше не будет, что тогда, в марте, все и закончилось, растаяло вместе с последним черным снегом.
Он уехал из Ушуйска московским поездом. Настю будить Анне не разрешил. Настя каким-то непостижимым образом проскользнула утром на перрон – Самоваров и сам не заметил. Он потом несколько раз прошелся вдоль всего состава, заглядывал в купе и на полки. Поезд пошел быстро, швыряя идущего Самоварова о двери и поручни, и колесами так стучал, будто дразнил. Самоваров все-таки в конце концов Настю нашел. Она сидела в купе вместе с какими-то толстыми тетками и явно их игнорировала, но, завидев Самоварова, фыркнула, отвернулась и начала нарочно что-то теткам говорить. Не хотела видеть его и слушать его объяснения!
Самоваров вернулся к себе в купе, лег и принялся разглядывать мелкие вентиляционные дырочки в потолке. В его груди медленно расползалось горячее и едкое пятно досады. Досадно было, что Настя им потеряна, досадно, что две недели пропали зря в этом глупом Ушуйском театре. Пачка зеленоликих Бенджаминов Франклинов, упрятанная здесь же, в кармане на груди, тоже была досадна. Ни за что получена пачка, а главное, он, Самоваров, как-то странно и двусмысленно выглядел в этой истории. Он поворочался с боку на бок и вдруг сел полке. «Фу! Досадно, противно! – повторил он сам себе, обладателю зеленой пачки, неудавшемуся любовнику, сыщику-кустарю без определенных целей. – Ведь с самого начала ни городок, ни театр не внушали доверия! Я и сам там несколько ополоумел. До того, что взялся покрывать убийцу?! Да никогда! Неправ Кучум, что говорит: нельзя в камеру этого глубоко пьющего душегуба, там ему конец. А куда его можно? И где не конец? И почему нельзя? Это женщин убивать нельзя, даже если они тебя и бросили. Вот пойду, скажем, и сейчас задушу Настю. А с какой стати?.. Нет, что-то делать надо. Не возвращаться в Ушуйск, конечно, но что-то делать! Мошкину можно и по телефону позвонить. Они там Кучумова теперь не сильно празднуют, нажмут на Мариночку… Да и Глеба только тронь – сам все выложит! И все, и нет алиби».
Успокоенный Самоваров снова опустился на подушку, сырую, с вмятиной посередине от чьих-то чужих неведомых голов, и закачался снова, глядя на дырочки, в такт дороге, в такт мыслям, которые наконец стали укладываться в нужном порядке. Но только через неделю он нашел время навестить своего друга, железного Стаса Новикова. Неделя была потрачена не на метания и муки совести, а на Настю, которая вдруг явилась в музей с гневной миной и такими блестящими глазами, будто Самоваров только сию минуту вырвал из цепких лап Мариночки свои высоконравственные штаны. Последовало объяснение, в результате которого Настя радостно и привычно бросилась Самоварову на шею. Как раз подоспел и обеденный перерыв, они отправились есть суп-рассольник в квартирку с самоварами, и Настя тут же водворилась в этой квартирке «навсегда-навсегда» – она знала, она давно знала, что это судьба! тогда в Афонине все и решилось! и ничего нельзя сделать!
Через несколько дней Самоваров пришел в себя и снова почувствовал досаду и противность, которые настигли его в поезде. Настя, сама участница событий, согласилась, что вышло довольно противно. Как раз пачка Бенджаменов ее нисколько не смутила, зато не понравилось, что расследование ушуйской тайны само осталось тайной, что истины никто не знает, убийца разгуливает на свободе, а Самоваров так и не прославлен в должной мере.
Железный Стас, известный работник областного уголовного розыска, друг Самоварова еще с тех баснословных времен, когда реставратор мебели сам был сыщиком, идеально подходил для исправления положения. Стас согласился встретиться. Настя очень хотела при этом присутствовать, но удалось дать ей понять, что разговор будет строгий, профессиональный, даже формальный, а вот потом, когда понадобятся всяческие показания, она возникнет и окажет посильную помощь. Кажется, она собралась и впредь распутывать все головоломные тайны с Самоваровым на пару.
– А если начнет Кучум про свои деньги говорить – швырни ему их! – напутствовала она Самоварова.
Но встреча едва не сорвалась. Самоваров уже бодро шел по коридору в направлении Стасова кабинета, однако Стас его не ждал. Стас, в куртке и кепочке, несся навстречу с решимостью, которая так и играла в его стальных сощуренных глазах. Решимостью дышали Стасовы насупленные брови и глубокие мужественные впадины на щеках, которые анатомы почему-то именуют собачьими ямками.
– Колян, старик, извини, – сказал Стас, сжимая ладонь Самоварова крупной жесткой рукой, – на сегодня отбой. Такая вышла ерунда – срочно в командировку еду. Поди слышал уже, что в Ушуйске?..
– Так ты в Ушуйск? А я только что оттуда, – удивился Самоваров. – И что же там произошло?
– Радио уже орет и телевизор, а ты не в курсе? Тамошний водочный бог Кучумов – кучумовку-то хоть пил? – застрелен у своей виллы при выходе из машины. Банальная заказуха. Как водится, киллер скрылся на краденых «Жигулях», «Жигули» нашли на выезде из города. И, как водится, план «Перехват» ни черта не дал. Тухлятина! Лучшие силы угрозыска в лице меня посланы тухлятину нюхать. Все знают, что это московские. И ни черта не выйдет…
– Бедный хан Кучум! – вздохнул Самоваров. – Не уберегся. Не слушался, не верил, что с ним так будет…
– Да ты уж не знал ли его? – насторожился Стас и перестал увлекать за собою Самоварова к выходу. Самоваров понял, что минута самая подходящая, чтобы избавиться, наконец, от досады, которая все ела его совесть с ушуйских времен.
– Еще как знал! – значительно ответил он. – Не далее как неделю назад я сказал ему, кто задушил актрису тамошнего театра. На него ведь вроде вешали…
– Актрису? Постой, постой, да, было что-то такое в сводках, – оживился Стас. – Тоже вроде тухлятина, только бытовая. Ты что же, на Кучумова работал?
– Нет. Так, стечение обстоятельств…
– Ты точно тот пострел, что везде успел! – поразился Стас. – Как сенсационная мокруха, так Самоваров где-то поблизости! Чего тебя в Ушуйск-то занесло?
– Я, собственно, за этим к тебе и шел. Хоть ты и спешишь, а все-таки дай мне минут десять. Не пожалеешь. С заказухой ничего не выйдет – так убийство актрисы раскроешь. Играючи! Все не зря съездишь. Пусть в глухомани знают наших!
Стас потер кулаком небольшой мужественный лоб, круто развернулся и двинулся по коридору в обратном направлении. Он отпер ключом дверь своего кабинета и усадил Самоварова на почетный бордовый стул. На этом стуле сиживали обычно самые нервные подопечные Стаса – стул под ними слегка кренился то в одну, то в другую сторону и внушал ощущение непрочности их положения. Опасливые свидетели и рефлектирующие подозреваемые цеплялись за исцарапанный Стасов стол, как за островок надежности, и облегченно кололись.
– Чаю не дам, – сразу заявил Стас. – Времени нет.
Самоваров помнил Стасовы желтые, на ниточках, пакетики с отвратительной трухой внутри, дававшие при погружении в кипяток гадкий бурый цвет и запах рыбьей чешуи. Поэтому он даже порадовался, что не придется огорчать друга отказом. Впрочем, не до чаев было теперь – свалить бы на Стаса тягостное ушуйское хозяйство. А Стас явно заинтересовался:
– Нет, ты скажи, как это ты на Кучумова вышел?
– Очень просто, – начал Самоваров. – Дело в том, что венецианский мавр Отелло должен был сидеть на двенадцати резных стульях хорошего стиля…
Когда Стас из Ушуйска вернулся, снег уже растаял. Весной такое бывает – в неделю белое станет черным, и покажется, что прошла вечность. Именно такая вечность прошла, когда Самоваров снова встретился со Стасом, и встреча была наконец-то с чаем – с самоваровским, не с трухой. В большом фарфоровом чайнике разбухали, раскручивались, как побеги весной, смуглые чайные листочки. На хорошем столике-бобике сияли пообтертой еще в позапрошлом веке позолотой чашки. Стас с Самоваровым занимали полу-антикварный диван. В мастерской у Самоварова сладко и благородно пахло деревом, лаком, еще чем-то пленительным и таинственным.
– Тихо у тебя, – изрек наконец Стас. Это было его главное впечатление от музейной идиллии. – Бегаешь, как собака, в разных антисанитарных местах, орешь, в дерьме копаешься, а некоторые завели себе такой вот уютик. И мебель у них из дворца.
– Мебель не моя, мебель на реставрации, – стал отпираться Самоваров.
– Ты ее сто тринадцатый год реставрируешь. Этот диван я уже лет восемь давлю.
– Он не представляет художественной ценности. Его пионеры с помойки принесли и музею подарили к какой-то годовщине Октября. Еще до меня. Неважный диван – ни гармонии пропорций, ни чистоты линий. Ширпотреб эпохи позднего модерна. Да ты к дивану не цепляйся, лучше расскажи, как съездил.
Стас вздохнул и отхлебнул чаю.
– Съездил, как и думал, так себе. Тухлятина. Приезжие какие-то Кучумова прихлопнули и отбыли в сторону Томска. Главное, не видел их никто. Бирюк этот дворец себе на отшибе выстроил – ни соседей, ни прохожих. Жены дома не было. Охранника вместе с ним пристрелили. И водителя. В общем, все умерли. Никто ничего не видел, а те трое киллеров – трое их было, хоть «Жигули» бросили, хоть чем-то нам заняться дали! – пересели на другую машину, и – адью! Вкусный у тебя чай! А чего он такой красный?
– Хороших кровей. А с актрисой как?
Стас ухмыльнулся:
– С актрисой как по-писаному. Местные лапти только рты поразевали. Раскрыто дело! Ты все верно вычислил. Прищучил я ту чернявую актрисочку, что соседу алиби делала – как миленькая призналась, что врала. Якобы с испугу перепутала. И не смотрел телевизор ее сосед, и не пел в ванной, а наоборот, явился домой во втором часу, сам с собой кричал что-то и хохотал. Может, роль учил, может, и нет… Самое смешное, что и свидетели нашлись потом, которые видели парня в кожаной куртке, в ночь-полночь выходившего из нужного подъезда. В доме напротив мамашка всю ночь в окно выглядывала: сын-восьмиклассник на дискотеке оттягивался, а она ждала-тряслась. Всякую мужскую фигуру, естественно, фиксировала, и видела, как наш герой вышел из подъезда. Еще на крылечке постоял малость, под лампочкой. Она хорошо его разглядела. И второго артиста видела, в длиннополом пальто, который потом себе вены резал. Тот зашел и сразу почти вышел. Только это много позже было.
– Глеба взяли?
– А некого было брать. Уже некого. Наш алкаш к тому времени уже Богу душу отдать успел – попал под поезд. Под московский! Утром. Он ведь пил – не просыхал, причем в последнее время повадился в вокзальный буфет. Раньше-то, говорят, он в кучумовском клубе набирался, а тут на вокзале терся! Наш психолог говорит, что это его к актрисе тянуло покойной. Что он ее провожать ходил, как будто она живая – ведь он ей уехать не дал и хотел вроде все вспять повернуть, будто он ее не душил. Какая-то такая дребедень. Я психологам не очень верю. Сочинялки это. Скорее, его из клуба турнули – непотребен слишком стал или не при деньгах. Кучум вон сам в ящик сыграл, кому же артист-алкаш был в клубе этом нужен? Вот и болтался артист по вокзалу. Пьяный, как зюзя, попал под поезд – не услышал, не увидел.
«Какой конец! – подумал Самоваров. – Ничто даром не проходит. Может, лучше бы все-таки в камеру? Геннашу с Альбиной жалко. Кучумова жалко. Таню жалко. Гора трупов. Как у Шекспира».
– Все, закрыто дело, утерли нос деревне, – продолжал Стас. – Всего-то было на пару дней работы – по окрестным домам прошлись, актриску чернявую к стенке приперли. Стервозная особа… Не пойму я баб!
– Почему это? – поинтересовался Самоваров.
– Ты мужа ее видел?
– Видел.
– Ну и как? Ведь Бред Питт (или как его там?) – отдыхает! Морда – просто из рекламы. И, по данным очевидцев, замечательно с бабами ловок. Секс-машина! Так на кой же ляд ей нужен был этот алкаш синемордый?
– Любовь зла, – философски заметил Самоваров.
– Неужели? Это радует. Тогда и у нас с тобой появляются шансы. Забьем Бред-Питту баки! Ты, я слышал, уже и женился, пострел?
И Самоваров в сто первый раз изложил старому другу историю появлении Насти в его жизни. Это была тяжкая обязанность последнего времени. Рассказывал он всегда кратко, но правду, хотя самому казалось, что он врет, что такого в жизни не бывает – и с ним тоже не было. Что же тогда такое – эти три месяца сумасшедшей весны, и суп-рассольник на двоих, и ежедневный веселый голос в трубке?..
– … Господин Шереметев, хотя господ у них уже отменили, Мумозин-то съехал… В общем, Эдик сказал, что не встанет с колен, пока я не скажу «да», – самодовольно сообщил веселый Настин голос.
– И ты сказала «да»? Или он до сих пор на коленках где-то мается? – спросил Самоваров.
– Я ответила неопределенно. Я ведь должна с тобой посоветоваться. Эдик согласился, что должна. Кстати, тебе прегорячий привет от Уксусова – помнишь такого, в малиновом пиджаке? И от Кульковского, разумеется, привет. Ты знаешь, они с Леной ждут ребенка. Правда, чудесно? Ты рад?
– Да. Я горжусь Кульковским. Лучше скажи, ты хочешь ехать?
Настя вздохнула с телефонным треском – конечно, это она в задумчивости провод крутит. Провод надо менять…
– Я не знаю, – наконец неуверенно сказала она. – Я бы хотела… было бы хорошо нам съездить в Ушуйск, но не теперь, а когда мы будем старенькие и будем любить вспоминать, как все было. Мы приедем и станем смотреть: вот эти места такие же, как тогда, а здесь все переменилось. Театр, конечно, останется, ведь это памятник архитектуры… Не сейчас! Я ведь эту марлю красила и клеила, как проклятая, целыми днями, она до сих пор у меня перед глазами стоит! И мои синие и фиолетовые, несмываемо фиолетовые пальцы! А они через две недели все-все спалили! Пожар еще в апреле был!
– Так все и закончилось в апреле: и поезд московский, что Глеба переехал, и пожар… Мосты сожжены. Марля тоже сожжена. Настя, это судьба! Не надо никуда ехать!
– Хорошо, – кротко согласилась Настя. – Это будет справедливо. Хорошо то, что хорошо кончается. Или вообще кончается. Не еду! Тем более сегодня нам нужно в Ботанический сад.
– Зачем?
– Ты что, не слышал?
– Нет, – забеспокоился Самоваров. – Что там-то произошло? Пальму в кадке украли? Нашли труп в зарослях рододендрона?
– Не слышал и говоришь всякие гадости. Подумай!
– Не могу. Не умею. Ну, что же все-таки случилось?
– Зацвела сирень.