Текст книги "Сачлы (Книга 2)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– Мы – представители новой трудовой власти, представители партии большевиков, которая защищает интересы трудового народа! Вот кто мы такие!...
– Но ведь ты обижаешь близких нам людей! Нехорошо, сынок!... Они всегда помогали нам, мы – им. Правда, сбились они потом с пути, примкнули к бывшему правительству, что до вас было, грабежом занимались, но ведь после, когда были созданы Советы, они пришли с повинной головой. Теперь у нас кровная месть запрещена.
– Странные речи, отец! – возмущался Годжа-оглу. – Лучше скажи, на чьей ты стороне? Ты за народ или за кучку этих отщепенцев? Как ты можешь защищать зюльматовцев?!
– Эта кучка – тоже наши люди. Они – наши родные, мы с ними одной крови. Эх, знал бы ты отца этого Мансура, который примкнул к Зюльмату, да падет кара на его голову! Замечательный был человек!... Мы с ним выросли вместе. Он, как и я, всю свою жизнь, до конца своих дней, обтесывал камни. Его каменоломня находилась по ту сторону горы. Это был честный, добрый человек, который за всю жизнь не сделал никому ничего плохого. На нашей деревенской мельнице жернова, сделанные его руками, до сих пор смалывают муку, из которой вся наша деревня печет хлеб. Выходит, он в какой-то степени является нашим кормильцем. Так вот Мансур – сын этого самого человека...
– Мансур – осведомитель Зюльмата! И его задержали именно тогда, когда он шел к Зюльмату, нес ему нужные сведения.
– Но нельзя же, сынок, убивать пса, который нашкодил. Ни один хозяин не сделает этого!
– Нет, отец, ошибаешься! И я призываю тебя не терять революционной бдительности, а то и тебя могут причислить к этим самым...
– Кто причислит? – От волнения и возмущения старик даже побледнел, губы его затряслись, он повторил: – Я спрашиваю, кто меня причислит?.
– Мы причислим! – в запальчивости ответил Годжа-оглу. Наступило напряженное молчание. Отец исподлобья смотрел на сына, затем твердо сказал:
– Не причислите! Даже если захотите смешать меня с ними – я все равно не смешаюсь. Я – из другого теста, ни от кого не завишу. Я никогда не спешил ни к чьему дому, завидев дым над очагом! Я всегда жил трудом только своих рук, и я – падишах вот этих рук! – закончил он с гордостью.
– Тогда пусть падишах сидит на своем месте и не мешает нам! Каждый отвечает за сдое дело.
– Я – всегда на своем месте. Я ведь не на государственной службе, как вы, мое место всегда останется при мне.
На этом разговор оборвался. Но в ту ночь старик не мог уснуть до самого рассвета – без конца закуривал свою трубку, ворочался с бока на бок, кряхтел, вздыхал и думал. "Времена меняются, – размышлял он. – И верно говорили наши отцы: "Если время не приспосабливается к тебе – приспособься ты ко времени!" А главное – отдай всего себя работе. Труд – лекарство от всех болезней..."
Подобные стычки отца с сыном имели свою давнюю историю со времен установления советской власти в районе. Годжа-оглу делал свое дело, не считаясь ни с чем, вопреки "консерватизму" отца, повинуясь чувству долга. Он не обращал внимания и на угрозы, явные и скрытые, которыми враги молодой власти пытались запугать его, приостановить его деятельность. Годжа-оглу был человеком упорным, непреклонным, уверенным в правоте своего дела. Он создал в родном селе колхоз и сам дал ему название – "Бакинский рабочий".
Отец возражал:
– Что за фокусы?... Что за выдумки?... Зачем это?... Кому нужно?... Весь свет знает наш Дашкесанлы. Бакинский рабочий – это бакинский рабочий, он живет в Баку, в городе, далеко от нас. А Дашкесанлы – это Дашкесанлы испокон лет. Люди говорят: куда идешь? – в Дашкесанлы; откуда идешь? – из Дашкесанлы. Вот так-то, милый! Хотите выдумывать новые вещи, свое?... Пожалуйста, выдумывайте, никто вам не мешает, но не трогайте нашего, старого, к чему мы привыкли! Козленок тоже норовит бегать своей дорогой, кидается в сторону от тропы, ищет свой путь к сочной траве – напролом, через колючий кустарник, по крутым скалам, по круче, однако он не оскверняет, не портит материнской тропы, куда в конце концов и вернется, ибо материнская тропа – тропа, проложенная многими поколениями животных, она самая простая, самая удобная, самая короткая, испытанная, проверенная временем... Я против твоей затеи!
– Ты готов спорить по всякому поводу, отец. Не вижу в этом смысла, сдержанно отвечал Годжа-оглу.
– А ты хотел бы заткнуть мне рот? – кипятился старик. – Хотел бы превратить меня в безъязыкий камень, который я обтесываю в моей пещере. Уж и спросить ничего нельзя, слова сказать нельзя!
– Спрашивать, говорить можно. А вот препятствовать, идти наперекор, противиться – это нехорошо. Очень нехорошо!
– Я не препятствую и не противлюсь.
– Противишься, очень даже противишься... Аллах свидетель – противишься, мешаешь. Мы себя колхозниками называем, а ты заладил свое: я середняк, я середняк!... Но ведь колхоз и середняк– это разные вещи, разные понятия. Зачем отмежевываться, зачем противопоставлять себя коллективу?!
– Но ведь вы – колхозники. А разве я не середняк, скажи – разве не середняк?... Разве середняк – плохое слово?
Не видя конца этому спору, Годжа-оглу поворачивался и, качая головой, шел к двери, спешил в правление колхоза. "Этот упрямец, этот спорщик выведет из терпения кого угодно, – возмущался он в душе. – Что за характер?... Все берет под сомнение, ко всякому слову готов придираться. И ничего не поделаешь, отец ведь, родной человек, – куда от него убежишь?"
Но время шло, Годжа-киши привыкал и к новым словам, и к новым порядкам, тем паче что год от года колхозники жили все лучше и лучше. Когда же он услышал о гибели Сейфуллы Заманова, сказал сам себе: "Да, хорошо, что в свое время этим кулакам спуску не дали, прижали как следует. Мой сын и его единомышленники оказались дальновидными, умнее меня. Если бы они тогда не раздавили кулаков, кулаки бы сейчас не оставили сына в живых..."
Волы дружно тянули полозья с жерновом, люди с обеих сторон поддерживали его. Дорога шла лесом.
Отец и сын шагали молча, но каждый в душе продолжал разговор, имевший место два дня назад.
"Эх, отец, неудобный у тебя характер, – думал Годжа-оглу, косясь на угрюмое, сосредоточенное лицо старика. – Трудный, колючий характер, и он, можно сказать, работает у тебя без выходных дней: время, годы нисколько не изменили, не смягчили его. Наверное, он, этот характер, в какой-то степени способствовал тому, что меня, еще совсем мальчишку, потянуло из дому в чужие края, в далекий Баку... Когда-то далекий, а сейчас – близкий, родной город..."
Голос отца прервал его размышления.
– Эй, ребята, – сказал старик, – сейчас смотрите в оба, не то волы могут сорваться в пропасть! – Он вытянул руку, показал: – Вон за тем поворотом крутой обрыв, пропасть – дна не видно. Упаси аллах, камень выскользнет из-под копыта животного, полетит вол в пропасть и другого вола потащит за собой. Помню, я был совсем маленький, мой дед делал жернова в старой каменоломне, так в эту самую пропасть сорвались четыре вола, получше ваших.
Колхозники учтиво слушали старика. Один из них, молодой парень по имени Ашир, сказал:
– Сейчас, Годжа-киши, дорога много шире, чем в те времена, не подведет.
– Шире-то шире, а все-таки будьте бдительны! Как говорится, осторожность украшает джигита. А беспечный и на ровном месте может ногу сломать. Здесь же горы – не шутка!
Ашир, пройдя вперед, ухватился за конец веревки на ярме идущего с краю вола, пошел рядом, чуть ли в метре от пропасти, страхуя. Остальные руками притормаживали полозья с грузом, так как начался довольно крутой спуск. Внизу, у бурливой речки, старик распорядился:
– Стойте, пусть волы наберутся сил, отдохнут перед подъемом, его надо преодолеть с ходу. – Он подошел к Гуламали, кивнул на жернов – дело, своих рук, сказал горделиво: – Ты посмотри на этот камень, Гуламали, посмотри на него, пожалуйста! Красавец! В этот раз жернов получился круглый, как луна в полнолуние. Так бывает не всегда. И знаешь почему? Это – самая сердцевина скалы. Такой жернов проработает, самое малое, пятьдесят лет, а у хорошего мельника – все сто, а может, и того больше...
Годжа-оглу тронул коня и с места поскакал галопом наверх, в сторону деревни. Посмотрев ему вслед, Годжа-киши усмехнулся хитровато, заметил:
– У нашего председателя много дел – уехал, теперь мы можем поговорить откровенно. И вот что я вам скажу, дорогие мои: плохо вы смотрите за этими волами, очень плохо!
– Да: ведь у этих волов дел много, дедушка, – отозвался Ашир. – Оттого у них и вид: такой унылый.
– Дела делами, а уход это главное. Без хороших, крепких волов у вас в колхозе дело не пойдет. Не будет их – что станете делать? Или, как Кеса, запретесь по домам и будете строчить доносы? Я слышал, ребята, этот пес прикидывается Смертельно больным, а сам клевещет на честных людей, пишет всякие лживые бумажки. Что скажете?
– Да нет, дедушка, – отозвался Ашир, – на этот раз Кеса, кажется, действительно при смерти.
– Но тогда почему этот доносчик, этот шайтан так долго умирает? Боюсь, он и на этот мой жернов, напишет донос. Увидите, приедет комиссия и начнет осматривать, проверять мой бедный жернов: здесь у него не так, скажут, тут не эдак... Все будут говорить по часу – и те, кто разбирается, и те, кто ничего не смыслит в камнях, а мой жернов будет слушать и изумляться: ах, что натворил донос Кесы?!
Вмешался Гуламали:
– Ты всю жизнь провел в пещере среди камней, Годжа-киши. Видно, даже сердце твое превратилось в камень. Кеса очень плох. Будь он не одинок, имей он мать или сестру – они бы уже оплакивали его, беднягу!...
– Да, с камнями я дружу, – усмехнулся старик, – но сердце мое не зачерствело, братишка Гуламали, ошибаешься! Я привык называть все в жизни своими именами, а вот этому доносчику Кесе никак настоящего имени не подберу. Кто натравливает людей друг на друга, кто наговаривает на ближних, кто доносит?... Как назвать такого человека? Только шайтаном! Вспомните, три года назад у нас арестовали несколько человек. Все знали, что они честные люди, ни в чем не замешаны, словом, невинные. Уверяю вас, в их аресте виноват прежде всего этот шайтан Кеса. Шайтан может продать всех, даже родного брата. Поэтому пусть лучше шайтан умрет поскорей! Помню, он однажды пришел в наш дом, начал просить председателя дать ему какую-нибудь должность. Я тогда сказал сыну: гоните вон из деревни этого проходимца, чтобы духу его здесь не было, он вредный, опасный человек. Доносчик – это доносчик! Шайтан есть шайтан!
– Дни Кесы сочтены, – вставил Ашир. – Нельзя хулить умирающего человека. Все-таки жалко его...
– А мне – нет! – горячо продолжал Годжа-киши. – Шайтан-доносчик и при последнем издыхании достоин проклятий!
Люди и волы передохнули, можно было двигаться в путь. Окрестность огласилась громкими, разноголосыми понуканиями: "Тархан!... Марджан!... Ну, еще!... Ну, дружней!... Ну!..."
Подъем был взят, затем дорога опять пошла под уклон.
Годжа-киши продолжал нахваливать свой жернов:
– Нет, ребята, что бы вы ни говорили, а камень получился на славу, особый! Поспорит с любым мотором, даже с десятью моторами. В руках настоящего мельника мой жернов проработает сто лет. А попадет в плохие руки – ему быстро придет конец. Вот, Гуламали, посмотри на спину этого вола, справа: следы палочных ударов. А ведь вам в колхозе не говорят, чтобы вы били животных. От побоев вол не становится резвее. Говорят: не понукай лошадку кнутом, понукай овсом.
– В этом я согласен с тобой, Годжа-киши, – кивнул Гуламали. – Но ведь этот вол ужасно ленив.
– Вол – наш кормилец, наш хлеб. И он, как и человек, хорошо чувствует, понимает отношение к себе. Этот вол знает, что его не ценят. Человек – точно так же. Когда его ценят – он горы сдвигает, а когда не ценят – ему не хочется ничего делать, у него опускаются руки. До революции люди были разобщены, каждый думал только о себе. Каждый знал: если он не будет работать – умрет с голоду. Человека заставлял работать страх перед голодом, а сейчас для трудового человека, для колхозника имеет большое значение, как к нему относятся, как его ценят.
– Верно говоришь, Годжа-киши, – согласился Гулам-али. – Лучше нашего колхоза нет. Не так давно я ездил в Ардыджлы. Так вот, клянусь священной книгой Кораном, посланной нам всевышним, я чуть не сошел там с ума. Я пробыл в Ардыджлы всего один день, но этот день показался мне таким томительным, как год тюремного заключения. Народ там недружный, люди ссорятся, воюют друг с другом, сталкиваются лбами, как драчливые козлы. И трудиться никто не хочет. Солнце уже стоит в зените, а люди еще из домов не вышли, бока пролеживают. Бедняга бригадир лезет на крышу своего дома, заливается петухом, зовет людей на работу, взывает к совести, затем начинает цветасто браниться, вспоминает их отцов, дедов и матерей, песочит их – и все напрасно, никто не выходит из домов. Именно поэтому, я это видел собственными глазами, амбары в Ардыджлы пусты, как карманы заядлого картежника, а лица ардыджлинцев кислые, как зеленая алыча. Я не вытерпел, сказал старикам: смотрите, если вы не пересилите лень, то кончите в конце концов как нищие. Очевидно, ардыджлинцы решили, что после создания колхоза каждый может стать агой. За пост председателя колхоза у них идет драка не на жизнь, а на смерть. Никто не желает внести свою трудовую лепту в общий колхозный улей. Смотришь: люди похватали пустые мешки и толпятся у амбара, в котором резвятся мыши; глотки дерут: "Мне зерна!... Мне зерна!..." "Послушайте, дорогие, – сказал я им, – откуда может быть зерно, если вы не сеяли, не жали, не трудились в поте лица своего?! Или, может, вы думаете, что зерно вам принесут в клювах голуби, как в сказке? Колхоз только тогда колхоз, если ты трудишься. А если ты не сеешь, не трудишься, то колхозный амбар будет пуст, а в твоем мешке будет гулять только ветер!" У нас же в колхозе все иначе, да поможет аллах нашему председателю!
Годжа-киши, вынув изо рта свой чубук, глубокомысленно покачал головой:
– Ардыджлинцы никогда не отличались особым трудолюбием, это всем известно. Однако голод способен наказать любого лентяя. Голод проучит лежебоку, даст ему хороший урок, а лежебока, когда его от голода начнет тошнить, преподаст тем самым урок еще двум другим лежебокам.
– Да, их колхоз с нашим не сравнить, – сказал опять Гуламали. – Наш колхоз – рай. А все благодаря нашему председателю! Лучше его не сыскать.
Старый Годжа-киши ощутил неловкость оттого, что его сына так расхваливают, но эта неловкость не уменьшила его радости и гордости за "свое семя".
– Ничего, со временем и ардыджлинцы наладят дела в своем колхозе, – сказал он. – Мир не так уж беден хорошими людьми, сыщется и для Ардыджлы деловой председатель. Я дома говорил сыну: помоги ардыджлинцам, протяни им руку помощи. Если у них завтра не будет хлеба, то и нам здесь придется не сладко. Приятно ли смотреть, если зимой в лютый мороз к твоему дому придет за подаянием ветхая старуха – через плечо торба, из носу течет?! Разве приятно, а? Не очень-то большое удовольствие – быть сытым рядом с голодным! Надо, чтобы все были сыты. Как говорится, если хочешь иметь одну корову, желай соседу иметь двух!
– У лентяя даже паршивой козы никогда не будет, – заметил идущий рядом Ашир.
– И лентяй, и доносчик, такой, как этот Кеса, всегда нуждаются в куске хлеба и кружке айрана, – заключил Годжа-киши. – Но им никогда не жить в достатке, и это потому, что достаток любит трудовую, мозолистую руку. Ясно?!
Сзади послышался конский топот. Вскоре к ним подъехали Демиров и Мюршюд-оглу. Поздоровались.
– Алейкэм-салам, алейкэм-салам! – ответил Годжа-киши, не вынимая изо рта чубука и не останавливаясь. Мюршюд-оглу представил Демирова старику:
– Наш секретарь райкома, наш старший...
Годжа-киши вынул изо рта чубук, кивнул приветливо Демирову и, переведя взгляд на Мюршюда-оглу, ответил:
– Мы рады видеть у себя такого гостя, добро пожаловать! Я слышал, он умеет ценить людей, да сохранит его аллах! Мы, темный народ, хоть и не имеем в руках власти, однако наши уши слышат обо всем, что происходит на свете. Рады гостю, добро пожаловать!
Мюршюд-оглу, зная, что Годжа-киши человек прямой и резковатый, подошел к нему, сказал дружелюбно:
– Знаешь, Годжа, мы с тобой люди старые, неотесанные, поэтому будем стараться говорить так, чтобы был смысл...
– Какой такой смысл? – хитровато усмехнулся Годжа-киши. – Не понимаю я тебя. Ведь не можем мы в наши годы, в наши сто лет, заново родиться и заново научиться говорить! Что есть – мы то и говорим. Я не езжу в Баку и Шеки, как некоторые, откуда мне знать городской язык?
Годжи-киши недолюбливал Мюршюда-оглу, считал его ловкачом. "Этот Мюршюд-оглу из тех, кто птицу на лету может поймать!" – говорил он о нем.
Демиров, чувствуя, что старики могут вот-вот поссориться, спрыгнул с коня, подошел к ним.
Годжа-киши сказал сердито, обращаясь к Гуламали:
– Эй, возьми лошадь гостя!
Гуламали, отойдя от волов, приблизился, хотел взять поводья из рук секретаря. Но тот не дал:
– Спасибо, отец, не беспокойся. Гуламали улыбнулся, пошутил:
– Может, боишься, что я угоню твоего скакуна?
– Нет, не боюсь, – в тон, шутливо же, ответил Демиров. Просто я считаю, что нагайка и поводья всегда должны находиться в руке джигита.
Старому Годже-киши понравились эти слова, он закивал головой:
– Мудро сказано! В одной руке джигит держит поводья коня, в другой поводья жены. Недаром в народе говорят: "Женщина без мужа – что конь без узды..."
Мюршюд-оглу бросил недовольный взгляд на старика, сказал тихо:
– Не время сейчас говорить прибаутками, дорогой мой. Соображать надо, кто в гости приехал...
– Как могу – так и говорю, Мюршюд-оглу. Честное слово, другим языком я не владею.
– Послушай, но ведь это не наш бедный председатель, который привык слышать от тебя всякий вздор. – Мюршюд-оглу еще больше понизил голос: – Это руководитель, глава нашего района. Или ты умрешь, если откажешься от своих прибауток?
Годжа-киши вскинул вверх лохматые брови, наморщил лоб:
– Не бойся, Мюршюд-оглу, тебе я не помешаю. Давай лучше закурим, дай-ка табачку!
Мюршюд-оглу достал из кармана горсть самосада, протянул Годже-киши.
Демиров начал расспрашивать Годжу-киши о его ремесле, традиционном в Дашкесанлы. Старик охотно рассказал секретарю историю их деревни и их древнего ремесла – вытачивать жернова, ремесла, доставшегося ему и еще нескольким немногим в их краю от дедов и прадедов. Затем разговор перекинулся на птиц и животных, обитающих в горах.
– Прежде, – рассказывал Годжа-киши, – здесь водились тигры и барсы. Но людей стало больше, леса поредели из-за вырубки – и зверь ушел. Раньше у нас здесь было много огромных куропаток – каждая с индюшку, теперь тоже редко встречаются, ушли жить в горы Зангезура.
– А сколько тебе лет, дедушка? – спросил Демиров. – Какого ты года рождения?
– Сколько лет-то? – Загадочная, лукавая улыбка мелькнула на губах старика. – Не знаю, не считал, сынок, много, наверное. Может – восемьдесят, может девяносто, а может – и все сто. Давно я живу.
– А чем еще занимался, дедушка? – полюбопытствовал Демиров.
– Работал для себя.
– То есть как это понимать?
– Как понимать? А вот как: это значит, я был в своем доме одновременно и слугой и господином. Мне ни разу в жизни не пришлось идти к чужим воротам просить о помощи. Я не нанимался в батраки, не жал на чужом поле, не пас чужую скотину. Я не протягивал руки за подаянием, но всегда протягивал другим руку помощи. Более пятидесяти лет я обтесываю камни, делаю жернова. Кроме того, я всю свою жизнь сажал хлеб, держал пчел, ел их мед. Почти круглый год, за исключением холодных дней в середине зимы, я сплю на веранде, на своей дубовой тахте. Случается, ночью на усах моих нарастают сосульки. И все-таки я не натягиваю одеяло на голову. Врагов у меня было немало, но я никогда не прятался от них за спины других, не переносил своего дома с окраины в центр деревни, где безопаснее, как некоторые!..
Сказав это, старик метнул насмешливый взгляд на Мюршюда-оглу. Тот обиженно поджал губы:
– Это в чей огород ты бросил камень?
– В тот огород бросил, куда следовало бросить. Я смолоду стреляю без промаха. Все это знают, и ты тоже, Мюршюд-оглу.
– Не перебивай его, пожалуйста, Мюршюд-оглу, – попросил Демиров. – Пусть старик говорит. Годжа-киши усмехнулся:
– Я-то старик. Однако и Мюршюд-оглу не меньше старик, чем я. Это даровые сливки молодят его, придают румянец его щечкам. Он большой любитель каймака.
– Честное слово, товарищ райком, – вставил Мюршюд-оглу. – Если старик не затеет спора, он заболеет. Такой у него характер.
– Споров боятся только те, кто может проспорить, – парировал Годжа-киши. А заболеть у нас здесь трудно – воздух целебный.
Демиров сделал попытку отвлечь своих спутников от взаимных препирательств.
– Так ты никогда не болел, дедушка? – спросил он.
– Случается, болею насморком. Но я умею лечиться от него: жена варит настой из кислого алычового повидла, выпью – пропотею, и наутро я здоров.
– Значит, врачей вы здесь не знаете?
– Знаю одного. Несколько дней назад к нам приехал доктор, такой же седой, как я. Познакомились.
Демиров, поняв, что старик говорит про Везирзаде, оживился:
– Ну и как, нашли общий язык?
– Время у меня было самое горячее – я вот этот жернов заканчивал. Не смогли пока что поговорить как следует. Но познакомились. Приехав, Доктор зашел к нам. Посмотрел мои глаза, красные они у меня, не понравились ему. Я говорю: "Доктор, это из-за моих девяноста!" Он засмеялся, я тоже засмеялся. Словом, мы поняли друг друга. А прежде, сынок, я без промаху попадал в бегущего оленя за полкилометра. Сейчас же мутным все кажется. – Годжа-киши обернулся к Мюршюду-оглу: – А ты, по-моему, не стареешь, земляк. Такой же крепкий и бравый, как Кероглу!..
Дорога еще круче пошла под гору. Волы, почувствовав облегчение, зашагали быстрее. Люди тоже прибавили шагу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
После того как Годжа-оглу возглавил колхоз, в деревню была проведена вода. Это было первое, с чего он начал свою председательскую деятельность. Вода дала возможность дашкесанлинцам заложить сады, заняться выращиванием овощей.
Весной и летом деревня принаряжалась, надевая изумрудное одеяние. Деревню окружали огороды, где в изобилии росли картофель, кукуруза, желтоголовые подсолнухи; радовали глаз капустные поля – словно кто аккуратно, рядами, уложил сотни белых тюрбанов.
По проекту низкорослого, худенького, черноглазого инженера, который в последнее время часто наведывался в деревню, вскоре должно было начаться строительство электростанции, что позволило бы механизировать некоторые виды сельскохозяйственных работ. Годжа-оглу мечтал о том, как у них, первых в районе, заработают с помощью тока молотилки и веялки. Он уверовал в мощь электромоторов еще в то время, когда работал на бакинских нефтепромыслах.
Сменялись времена года. Сменялись и темы разговоров у любителей поболтать, посудачить, перемыть кости ближних. Теперь в деревне все хорошо усвоили: кто работает – тот ест. Колхозники уверовали в слово, вчера еще такое чуждое и непонятное им, – трудодень! При дележе прошлогоднего урожая трудяги получили столько всего – и зерна, и картофеля, и кукурузы, и денег, – что лентяи ахнули от зависти!... Скептики и болтуны были посрамлены.
Теперь верх взяли другие разговоры:
– Действительно, если народ разом вздохнет и выдохнет – ураган поднимется, горы повалятся!
– Да, канули в прошлое дни, когда люди сомневались и отлынивали от дела, когда один бил по гвоздю, другой по подкове! Теперь все так прославляют колхоз, словно родились колхозниками. Пять пальцев – это кулак, сила, а один палец – всего лишь один палец, им только в носу ковырять!
– На Насиргулу посмотрите, даже не краснеет! Прежде был первым лентяем в деревне, дни и ночи храпел, бока пролеживал, завернувшись в свое драное одеяло. Зимой голодал, лапу сосал, как медведь в берлоге. Теперь взялся за ум, навалился на работу, в день два трудодня зарабатывает – мало, к трем подбирается. Раньше он и вкуса молока-то не знал, а теперь в его дворе две коровы мычат. Сочинил песню про колхоз и поет ее каждый день вечером, ударяя рукой по медному тазу, как по бубну.
– Будь проклят голод, но он хороший учитель! Научил уму-разуму многих.
– Да, голод преподал хороший урок нашему Насиргулу, взял его одной рукой за ухо, другой – саданул по губам, мол: "Кто не работает, тот не ест!"
Эти слова Галифе-Махмуд повторял на каждом собрании: "Кто не работает, тот не ест!" Они, можно сказать, стали всеобщим, повседневным лозунгом дашкесанлинцев, их любимой присказкой.
В разговорах дашкесанлинцев можно было услышать и такое:
– Интересно, а что сказал об этом Годжа-киши?
– Годжа-киши говорит, что будет жаловаться в район. Обижен, почему его не повесили на.красную доску.
– Старик прав. По меньшей мере полсела – его дети, внуки и правнуки. Как можно обижать такого человека?
– Годжа-киши говорит, что Галифе-Махмуд недолюбливает его, сводит с ним счеты. Не нравится нашему партячейке, что старик вспоминает старые времена.
– Не старые времена вспоминает Годжа-киши, а то, что было разумным в старое время.
– Слава аллаху, от кляузника Кесы мы избавились. Честное слово, он в день строчил столько доносов, что один большой осел и тот не увез бы все его бумажки!
Эти дни тоже давно ушли безвозвратно. Креп из месяца в месяц колхоз, вырастали на работе люди. Теперь-каждый хотел трудиться за двоих.
И вот уже настало время, когда споры шли не о том, чтобы люди выходили на работу, – говорилось о том, чтобы колхозники выходили в поле пораньше. Не случайно осень считается у тружеников полей порой, когда "день целый год кормит".
Урожай в этом году привалил на славу. Земля словно решила вознаградить колхозников за усердие. Будто наступил многодневный праздник.
Теперь на улицах деревни можно было слышать такое:
– Небось женихи и невесты ходят – и ног под собой не чуют! Урожайная осень благословляет всех наших молодых. Скоро начнутся свадьбы! Скоро в Дашкесанлы зазвучат свадебная музыка и песни!
– Песни у нас и без того поют каждый день!
– Прежде редко пели.
– На голодный желудок не очень-то пелось...
– А сейчас, можно подумать, все в деревне стали певцами. Светлый день, как говорится, веселит человека, темный – удручает.
– Да, удачливый год выдался! Сколько зерна, овощей, фруктов! Расщедрился аллах!
В один из дней доктор Везирзаде встретился с секретарем колхозной партячейки Махмудом Махмудовым. Они разговорились.
– Товарищ Махмуд, много ли у вас здесь было кулаков? -> полюбопытствовал старик.
– Человек пять-шесть.
– А бек у вас был?
– Давно когда-то был и бек. Но он в конце концов потерял каким-то образом право на эту землю, она стала числиться за царем Николаем.
– А как бы вы поступили с беком сейчас, окажись он перед вами?
– Веков мы давно спровадили куда надо, еще до кулаков, едва только власть перешла в наши руки.
– Не всех спровадили, – усмехнулся Везирзаде. – К примеру, возьмите меня.
– Так ведь вы – доктор!
– Прежде был беком.
– Не верю!
– Честное слово, я чистокровный бек. Подумайте сами: мог ли в прежнее время сын крестьянина учиться в Киеве, получить высшее медицинское образование? Я это к тому говорю, товарищ Махмуд, чтобы подчеркнуть лишний раз: новая власть сделала всех людей равноправными, она служит подлинно народным интересам! Велика ли была польза для народа оттого, что дети двух-трех пьянчужек беков получали высшее образование?! Сейчас же двери институтов открыты перед каждым. Каждый, кто тянется к науке, может и должен учиться, – пусть то будет сын крестьянина или сын бека.
– Вы привезли свою учетную карточку, доктор? – поинтересовался Махмуд.
– Какую карточку?
– Партийную.
– Да какой же из меня партиец? – улыбнулся доктор.
– А почему бы и нет? Я, откровенно говоря, думал, что вы тоже в рядах нашей большевистской партии.
– Нет, дорогой товарищ Махмуд, я – не большевик.
– А почему так?
Задав этот вопрос, Махмуд рассчитывал узнать кое-что из биографии старого доктора.
– Не выйдет из меня большевик, – растерянно улыбнулся Везирзаде.
– Почему же не выйдет? Поживите у нас подольше, познакомимся с вами поближе и, возможно, примем вас в партию. Заполняйте анкету – мы посмотрим!
– Нет, дорогой товарищ парторг, вы меня в партию не примете.
– Да почему вы так думаете, доктор? Изучим вашу анкету, а там видно будет.
– Не примете. Скажете – он бек, не место ему в наших рядах! Моя анкета напугает вас. Давайте лучше поговорим о другом, товарищ Махмуд. Честное слово, мне у вас многое нравится! Нравится ваш председатель – Годжа-оглу. Мы с ним, можно сказать, старые знакомые: он ведь немало лет работал в Баку на нефтепромыслах. Я тоже одно время работал в поликлинике в Черном Городе, неплохо знаю рабочих людей. Годжа-оглу, по всему видно, хороший организатор. Он делает большое дело для Дашкесанлы, для всего района, для всего Азербайджана!
Кажется, парторгу Махмуду стало даже завидно, что приезжий доктор так расхваливает председателя колхоза. В душе он считал, что больше всего для колхоза делает он, секретарь партячейки. Однако сейчас Махмуд не стал распространяться на эту тему, лишь проворчал:
– Каждый из нас выполняет свой долг. Годжа-оглу трудится на порученном ему участке. Однако было бы неплохо, если бы он приструнил своего отца, держал бы его в узде!.. Мы с Годжой-оглу двоюродные братья, но наша партия не признает кумовства.
– Понимаю, понимаю, – закивал головой доктор. – Что же касается вашего желания, чтобы Годжа-оглу приструнил своего отца, – в этом я с вами категорически не согласен. Мне еще не пришлось обстоятельно побеседовать с Годжой-киши, однако он мне кажется человеком интересным, живого ума.
– Да уж он любитель словесных битв, ничего не скажешь!
– Словесные битвы – это хорошая вещь, товарищ Махмуд! Сразу видно, что голова у человека работает. А от игры в молчанку нет никому никакой пользы, Я люблю откровенный спор, когда говорят не тайком, а открыто, в лицо! – ' Словесная битва – это битва умов, битва мыслей. Прежде, рассказывают, собирались поэты и устраивали состязания – чьи стихи окажутся лучше, чье мастерство выше? И в науке так должно быть! Люди науки тоже должны соревноваться. Без борьбы не может быть движения вперед, не может быть прогресса! И вы, товарищ Махмуд, не бойтесь любителей словесных битв. Бойтесь молчунов, бойтесь тихонь, о которых сказано: в тихом болоте черти водятся! Бойтесь такого, кто со всем согласен! Спорщик лучше, чем угодник, подхалим, который умеет только лебезить перед тобой. Я обратил внимание, товарищ Махмуд... Только вы не обижайтесь на меня за откровенное слово, вам нравятся угодливые люди, и это нехорошо...
