Текст книги "Сачлы (Книга 2)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Что тебе не спится по утрам, дядя Али-Иса? Зачем вскакиваешь ни свет ни заря, с первыми петухами?

Старик показал юноше свои испачканные в земле руки, спросил беззлобно:

– Или я здесь мешаю, сынок? Вред тебе делаю какой-нибудь? Стал господином – и теперь слугу не замечаешь, так получается?

– Как бы ни получалось, – оборвал Сары старика, – а только мы не лезем в ваш двор, не поливаем его... Зачем же вы поливаете наш?

– Странные ты ведешь разговоры, сынок, – усмехнулся Али-Иса, – очень странные. Ваш-наш – какие могут быть счеты? Разве все это не общее, не наше? Разве все это принадлежит не советской власти?

– Принадлежит-то советской власти, однако лучше, если каждый будет заниматься своим делом!

– Правильно говоришь, сынок. Не могу не согласиться с тобой. У каждого человека есть свое дело. А мое дело – как раз цветы. Ты, сынок, еще молод, у тебя еще молоко материнское на губах не обсохло... Говорят: соловей, не испытавший тягот холодной зимы, не может оценить всей прелести весны. Разве это плохо – заставить розы улыбаться?

– Заставляйте улыбаться свои розы, получше смотрите за своими больными! повысил голос юноша. – Посторонние не имеют права заходить во двор секретаря райкома. Может быть, здесь есть какой-нибудь секрет, который другие не должны знать, ясно вам?

Али-Иса насмешливо улыбнулся:

– Да ты, я вижу, Сары, превзошел самого Кесу. Можно сказать, ты дал ему хороший пинок под зад.

Старик заливисто рассмеялся, довольный своим остроумием. Сары вспыхнул, как порох, сверкнул глазами на старика:

– Но, но, полегче! Никакого Кесы я не знаю. Однако мне известно, кто дал мне в народе прозвище "Маленький Кеса". Я доберусь до этого человека, он узнает меня!

На веранду вышел Демиров, привлеченный голосами споривших.

– В чем дело, Сары? – спросил он. – Что вы здесь обсуждаете?

Юноша растерялся, поспешно сдернул с головы шапку, поздоровался:

– Доброе утро, товарищ райком!

Али-Иса почтительно поклонился, тоже поприветствовал секретаря. Тот сказал:

– Здравствуй, здравствуй, старик. Рад видеть тебя. Как поживаешь? Как здоровье?

– Спасибо, товарищ райком, – поблагодарил Али-Иса и опять поклонился. Желаю вам всегда быть здоровым и бодрым!

Сказав это, он победоносно взглянул на Сары. Тот даже позеленел от обиды.

– Ты прямо-таки воскресил этот садик, старик, – улыбнувшись, сказал Демиров. – Молодец!.

– Делаю, что могу, товарищ райком, – почтительно ответил Али-Иса. – Мои руки созданы для того, чтобы создавать, благоустраивать.

– Розы – просто прелесть! – похвалил секретарь. – Невозможно глаз отвести.

Лицо старика засветилось радостной улыбкой. Похвала секретаря вознесла его, можно сказать, на седьмое небо.

– Взгляните на мою седую голову, товарищ райком, – сказал он, снимая с головы старенькую папаху. – С годами я и сам уподобился белой розе. Что же касается вашего садика, теперь он и мне нравится. Ему не хватает лишь канарейки. Летом, товарищ секретарь, здесь должна жить желтая канарейка, а осенью – белая канарейка. Желтая канарейка возвещает о приходе лета, о поре, когда распускаются розы. Белая же канарейка возвещает о приходе осени – поре перелетных птиц.

– Такова жизнь, старик, таковы законы природы, – улыбнулся Демиров. Он вдруг вспомнил про доктора Везирзаде, поинтересовался; – Скажи мне, пожалуйста, Али-Иса, бакинский доктор-старичок еще здесь, не уехал?

– Вчера уехал, – ответил Али-Иса. – Погрузил свои вещи на лошадь и отправился в дорогу. Даже проводника не взял.

– Это плохо.

– Ничего, я думаю, доберется в добром здравии.

– Куда он поехал?

– В деревню Дашкесанлы, к Годже-оглу.

– Да, так мы и условились, что он поработает в Дашкесанлы. Там его хорошо примут.

– Жалко, что доктор уехал от нас, – посетовал Али-Иса. – При нем, за эти несколько дней, наша больница прямо-таки ожила, воскресла. Мы наконец увидели солнце. Но недолго оно светило: выглянуло из-за туч и вновь спряталось. Опять мы оказались под пятой этой сумасбродной женщины – Восьмого марта!

Демиров кивнул:

– Ты прав, старик, жаль, что доктор Везирзаде уехал от нас. Он замечательный врач. Но что поделаешь?.. Он очень рвался на природу. Надо его понять. Да и деревня тоже нуждается во врачах.

Али-Иса попросил:

– Заглянули бы вы к нам в больницу, товарищ секретарь райкома! У нас там тоже есть розы, полюбовались бы... Кстати, к нам недавно приехала из Баку мать нашей девушки-фельдшерицы – Нанагыз-арвад. Говорит, будто она еще в Баку передала вам письмо для своей дочери Рухсары Алиевой, Сачлы, как мы ее зовем. Я ей говорю: "Зачем тебе нужно это письмо? Ты ведь сама уже здесь". – "Нет, говорит, мой приезд – сам по себе, а письмо – само по себе. "Нехорошо, говорит, если письмо затеряется. Я, говорит, положила в конверт немного денег для дочери". Эта Нанагыз сама хотела прийти к вам, но я отговорил ее, сказал: нехорошо. Между прочим, это ее дочь приходила к вам ставить банки по распоряжению бакинского доктора Рухсара, она же Сачлы.

Демиров тотчас вспомнил: действительно, письмо пожилой седоволосой женщины, навестившей его в бакинской гостинице "Новая Европа", до сих пор находится у него и не передано по назначению. Где же оно? Демиров напряг память: "Ага, кажется, оно в одном из карманов моего желтого дорожного портфеля". Не сказав ни слова Али-Исе, он ушел в комнату, достал из шкафа желтый портфель, купленный некогда в Москве. Письмо Нанагыз, как он и предполагал, оказалось там. Демиров хотел было позвать Сары и попросить его отнести письмо в больницу, однако передумал. "Отнесу-ка я его сам, – решил он. – Надо будет извиниться и перед матерью, и перед дочерью. Нехорошо получилось. Как это я запамятовал?.. Приехал – сразу дела навалились, эта беда – убийство Сейфуллы Заманова... И все-таки нехорошо. Оплошал, товарищ секретарь райкома! Теперь иди извиняйся".

Демиров снова вышел на балкон, окликнул Сары:

– Чай готов?

– Еще нет, товарищ секретарь. Через час будет готов.

– Почему так не скоро?

– Самовар у нас худой, – пожаловался парень. – Вода в топку проникает.

– А нельзя ли вскипятить воду в чем-нибудь другом, скажем – в чайнике? спросил Демиров.

– У нас нет чайника, товарищ секретарь. И в магазине их нет. Нейматуллаев каждый день просит меня: Сары, приходи на склад, возьми все, что твоя душа пожелает, но ведь вы, товарищ Демиров, запретили мне категорически пользоваться услугами этого человека.

Демиров развел руками, спросил:

– Хорошо, что у тебя есть перекусить?

– Кислое молоко, хлеб.

– Давай. А когда будет готов чай, принесешь в заварном чайнике прямо в райком. Понял? Сары улыбнулся во весь рот:

– Понял, товарищ секретарь! – Не выдержал, спросил: – Значит, сегодня пойдете на работу? Не рано ли? Бакинский доктор, велел вам не выходить из дома до конца недели.

– Так ведь доктор уехал, – усмехнулся Демиров и подмигнул Сары. – Теперь мы сами себе доктора... А, Сары, как ты считаешь?

Продолжая улыбаться, юноша укоризненно покачал головой:

– Нет, нехорошо. Раз доктор велел – надо сидеть дома. Он все знает. Не ходите на работу, товарищ секретарь. Вы еще не совсем здоровы.

– Нет, Сары, пойду, – сказал бодро и весело Демиров. – Дел много накопилось. Все, кончил я болеть! Будем считать, выздоровел. Побриться надо. Теплая вода у тебя есть?

– Теплая есть Сейчас принесу.,...

Демиров вернулся в комнату, достал с полки шкафчика, бритвенные принадлежности и начал направлять бритву на широком ремне, висевшем на вбитом в край оконной рамы гвозде.

Спустя примерно полчаса он вышел из дому. В руке его было письмо, которое он по приезде из Баку забыл передать по назначению.

Сары, стоя на веранде, сказал вслед с укором:

– Товарищ секретарь, почему вы не съели кислое молоко? Свежее. Больной человек должен много есть. Демиров обернулся.

– Не хочется, Сары. – Помолчав немного, спросил: – Довгу организуешь? Довги захотелось, честное слово!

– Попрошу маму, она приготовит, товарищ секретарь. Все знают, ее довга объедение!

Демиров протянул парню десятирублевую бумажку:

– Это тебе для базара, на довгу. Действуй!

В этот момент к нему приблизился Али-Иса, который все это время продолжал копаться в палисаднике, начал упрашивать сладеньким голоском:

– Загляните к нам в больницу, товарищ Демиров, пожалуйста! Очень мне хочется доказать вам мои цветы и беседку, в которой я сплю, она вся обвита вьюнком – зеленое гнездо седого соловья.

– Я как раз туда направляюсь, старик, – сказал Демиров и начал переходить улицу.

Али-Иса, мелко семеня ногами, поспешил следом за ним. Наблюдая с веранды, Сары проворчал в бессильной злобе:

– У, старая лиса, выслуживаешься?! Кулацкое отродье, хитрец!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Просматривая очередную почту, Тель-Аскер увидел письмо, адресованное Рухсаре Алиевой. Положил письмо в карман, решил: "Сам занесу" – и пошел в больницу. Подобным образом он поступал уже не раз. Для него это был повод лишний раз увидеть девушку, перекинуться с ней одним-двумя словечками. Он упорно искал пути к более близкому знакомству с Рухсарой, но пока тщетно. Девушка не желала его замечать. Это еще больше распаляло Аскера, надежда не покидала его.

Однако и на этот раз Рухсара не стала разговаривать с ним, молча взяла письмо и, даже не поблагодарив, ушла в комнату, захлопнула перед его носом дверь.

Нанагыз посчитала нужным сделать дочери замечание:

– Нехорошо так, ай, гыз! Нельзя быть такой неприветливой. По-моему, этот телефонист неплохой парень – вежливый, услужливый, всегда приносит нам письма, а ты даже "спасибо" ему не скажешь.

Рухсара ответила сердито:

– Мне не хочется прикасаться к письмам, которые побывали в его руках. Противный тип. Письма должен разносить почтальон. Чего он лезет не в свои дела?

Рухсара невзлюбила Аскера с первого же дня приезда в район, можно сказать – с той самой минуты, когда она, сойдя с автобуса на площади у базара, с чемоданом в руке была встречена нахальными взглядами и двусмысленными репликами курчавого телефониста и его приятелей.

– Просто этот парень – уважительный человек, – защищала Нанагыз Аскера.

– Нет, мама, ты ошибаешься, – возражала Рухсара. – Я не могу лицемерить, не могу благодарить человека, к которому у меня не лежит душа.

– С людьми надо быть приветливой, – настаивала мать. – Не забывай, доченька, ласковое слово – волшебное. Ты ведь не прокурор. Зачем жалить всех подряд?

– Не все люди одинаковы, мама. Есть хорошие и есть плохие. Ты многого не знаешь, мама.

– Да разве от тебя узнаешь что-нибудь, детка? Зачем таишься от матери? Ничего не хочешь рассказать...

– Ты опять о своем, мама?... Прошу тебя, не надо...

– Доченька, Рухсара!

– Мама, ну, пожалуйста, не надо.

– Твои глаза, детка, о многом говорят мне, но почему ты не хочешь рассказать мне о своей беде, о своем горе словами?

– Оставь меня в покое, мама. Видно, слезы – единственное утешение всех девушек и женщин. Гораздо хуже, когда даже плакать не можешь.

– Я вижу, доченька, на глазах твоих постоянно кровавые слезы.

– Это ничего, мама, ничего... – Рухсара, достав платок, вытерла навернувшиеся на глаза слезы, заставила себя улыбнуться, повторила: – Ничего.

Письмо было из дома – от Мехпары, Ситары и Аслана: три тетрадных листочка в клетку, каждый писал о своем. Дети просили мать поскорее приехать. Маленький Аслан неровными, корявыми буквами нацарапал: "Мамочка, мне очень плохо без тебя. Вспомни, в этом году я пойду в школу. Хочу, чтобы ты сама отвела меня..."

Мехпара в своем письме приписала на полях: "Видела Ризвана и Тамару, они шли вместе по улице".

Рухсара прочла матери вслух все, кроме этой фразы. Дойдя до нее, осеклась, смутилась, примолкла. Мать заметила, начала спрашивать:

– Что там еще написано?! Ты что утаила от меня? Пожалуйста, прочти все, Рухсара, что там написано?

– Да так, ничего, мама...

Нанагыз продолжала настаивать:

– Только что говорила, будто не умеешь лицемерить... Почему же сейчас говоришь неправду? Прочти, что там написано.

– Ничего. Не трогай меня, мама. – Голос Рухсары прозвучал раздраженно. Помолчав, она сказала: – Возможно, я уеду в Баку на несколько дней.

Нанагыз обрадовалась:

– Уедем, уедем, доченька! Надо нам поскорее собраться и – домой. Нечего нам здесь делать. – Я говорю только о нескольких днях, – сухо ответила Рухсара. – Я вернусь сюда, мама...

– Рухсара, прошу тебя, умоляю, уедем навсегда домой! В Баку я пойду к большим начальникам, они разрешат тебе вернуться в город.

– Зачем тогда я столько лет училась? Зачем ты учила меня?

Мать и дочь спорили долго. Спать легли удрученные, подавленные. Утром Нанагыз опять начала упрашивать Рухсару:

– Скажи, доченька, что написано в письме? Прочти, прошу тебя.

Рухсара подошла к матери, погладила ее седую голову, ответила:

– Мехпара написала, что видела Ризвана. Он был не один.

– С кем?

– С моей подругой.

– С какой подругой?

– С Тамарой.

– С этой кривлякой?

– Да, якобы с ней.

Нанагыз понурила голову, ей не хотелось верить.

– Как же так, детка? Как же так?.. Ведь ты дружила с ней, делила с ней хлеб-соль...

– Такова жизнь, мама.

Рухсара, взяв полученное накануне письмо, вырезала из него ножницами фразу о Ризване и Тамаре, разорвала полоску бумаги на клочки и выбросила их в окно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Во дворе больницы Али-Иса показывал Демирову разбитые им цветочные клумбы и обвитую густым вьюнком беседку под самым окном своей комнаты. Беседка особенно понравилась секретарю райкома. Заглянув в нее и увидев там узенькую деревянную кровать, он спросил:

– Ты и спишь здесь, старик?

– Почти каждую ночь, – ответил Али-Иса, – если, конечно, погода позволяет, когда нет дождя. Можно сказать, это мой летний домик.

– Неплохо сделано, умело, молодец! – похвалил секретарь. – Тебе можно позавидовать, старик, всегда на свежем воздухе.

Али-Иса, польщенный, улыбался:.

– Если хотите товарищ Демиров, будущей весной я могу соорудить подобную беседку и у вас во дворе, – предложил он. – Сделаю – даже лучше будет, чем эта. Построю для вас зеленый дворец, райский уголок. Внутри повесим клетку с канарейкой. Честное слово, будущей весной сооружу для вас изумрудный домик, если, конечно, буду жив. Думаю, доживу до весны. Зимой, правда, я часто болею, говорю себе: нет, не дотянуть тебе, Али-Иса, до лета. Но приходит тепло – и я оживаю. Никак не может одолеть меня ангел смерти Азраил. Спросите, почему? Да потому, что я жилистый, а у ангела смерти, видать, зубы плоховаты, не может разжевать меня и проглотить. Так как, товарищ Демиров, сделать для вас такое же соловьиное гнездышко?

– До весны еще много времени, – уклончиво ответил Демиров. – Там будет видно, старик.

– Времени-то много, товарищ секретарь, а начинать надо уже сейчас.

– Прутья каркаса не сгниют под снегом?

– Нет, что вы, товарищ секретарь! Моя беседка стоит уже пять лет – и ничего. Зимой, когда снегу много, прутья прогибаются, но не ломаются. Мои прутья – очень прочные. Разрешите, я завтра же начну работать. Разве наши, местные, способны оценить мой зеленый домик? Честное слово, я построю для вас такое чудо, что слава о нем разлетится по всему району. Возможно, некоторые скажут, что беседка секретаря райкома похожа на беседку завхоза больницы. Ну и что же, пусть себе говорят. Разве у нас в стране теперь не все равны? Ведь не упадет же небо на землю оттого, что беседка завхоза будет похожа на беседку секретаря? И пусть будут похожи, ведь они – творение одних и тех же рук. Мои руки все могут. Я, как говорится, мастер на все руки. Взять, к примеру, нашу больницу. Она хоть и мала, но больные в ней все-таки лежат. И больница эта на моих плечах. Трудно мне приходится, но я выкручиваюсь: папаху Али, как говорится, надеваю на голову Вели, а папаху Вели – на голову Али.

– Нет, старик, так работать нельзя. Надо, чтобы каждый носил свою папаху. Комбинаторы у нас не в почете.

– Главное, товарищ Демиров, чтобы дело не страдало, чтобы дым прямо шел. А труба может быть и кривой...

– Нет, старик, ошибаешься. Мы требуем, чтобы и средства и результаты были на должном уровне. И труба должна быть прямой, и дым должен идти прямо. Словом, все надо делать законно, по правилам.

Али-Иса вспомнил недавнюю ревизию, которую проводили злой, чахоточного вида счетовод и дотошный Худакерем Мешинов вспомнил, как они придирались к его запутанным счетам и накладным...

– По правилам не всегда выходит, товарищ секретарь райкома, – признался Али-Иса. – Так уж устроен этот мир, так устроены люди. Столько всюду рытвин, оврагов и ям... Да вы и сами, наверное, все это отлично знаете, товарищ секретарь райкома. Одной только правдой пока не проживешь.

– Это почему же, старик?. Откуда такие неправильные мысли? Почему ты так думаешь?

– Да потому, что обстоятельства вынуждают меня выкручи ваться и комбинировать, потому, что немало еще есть на свете людей, которые могут из правды сделать кривду и из кривды худо-правду...

– Комбинировать – значит мошенничать, – сказал Демиров. – А мошенники наши враги.

– Порой людей вынуждают к мошенничеству. Я – старый человек, многое повидал за свою жизнь, видел и такое.

– У человека; который мошенничает, совесть не может быть чиста. Совесть должна замучить такого человека.

– Все зависит от обстоятельств, от привычки, товарищ Демиров, – уклончиво заметил Али-Иса.

– Что ты хочешь сказать этим, старик?

– Признаюсь, товарищ Демиров, если бы я не выкручивался, не комбинировал, дела нашей больницы только страдали бы. Вы справедливый человек, я верю вам, потому и говорю с вами откровенно.

– Может, тебе приходится идти на сделки с совестью и тогда, когда ты выращиваешь цветы? Может, цветы – это своего рода ширма для тебя? – спросил напрямик Демиров.

– Нет, товарищ Демиров, цветы – штука, тонкая, они требуют верного сердца, с ними нельзя лицемерить и комбинировать. Цветы моя слабость, моя страсть, болезнь.

– Похвальная болезнь, – сказал Демиров, обернулся, оглядел больничный двор, здание больницы. – Мне нравится у вас – чисто, опрятно, красиво.

– Это только снаружи, – пояснил Али-Иса. – А там, внутри, одно безобразие!

– Почему же безобразие? А ты куда смотришь?

– Что я могу сделать один? Мы все страдаем от Гюлейши Гюльмалиевой, от нашей Восьмое марта.

– Скоро сюда приедут хорошие врачи, скоро у вас все изменится, – пообещал секретарь. – Очень скоро.

– Ведра Гюлейши останутся ведрами, – вздохнул Али-Иса. – Гюлейшу никто не переделает.

Демиров не понял, спросил:

– О каких ведрах ты толкуешь, старик?

– О тех самых, какие Гюлейша подвяжет к телегам этих врачей, когда они будут бежать отсюда без оглядки.

– Мы найдем управу и на вашу Гюльмалиеву. Уволим ее, старик. Вообще отстраним от дел здравотдела.

– Тогда она начнет строчить телеграммы во все инстанции: мол, спасите, на помощь, душат женщину Востока! Будет трубить: я – Гюлейша Гюльмалиева, революционерка и так далее и тому подобное. И тогда вы получите столько писем, что в конце концов сдадитесь, скажете: черт с ней, с этой Гюльмалиевой, этой угнетенной женщиной Востока, дайте ей какую-нибудь маленькую должность при больнице, пусть работает. А Гюлейша на этой маленькой должности подожжет маленький фитиль и сделает большой взрыв. И вы, увидите с удивлением, что все ваши приехавшие доктора пустятся отсюда наутек и не остановятся до самого Баку.

– Мне кажется, старик, ты преувеличиваешь возможности своей Гюльмалиевой, – сказал Демиров. – Интересно, с помощью каких таких ведер она сможет всех запугать?

– Есть такие ведра, – ответил Али-Иса, – сколько угодно есть. У этой Гюлейши есть все, что угодно. Вот, к примеру, одно ведро... Неожиданно окажется, что ваш новый врач выдал несовершеннолетней девочке справку, позволяющую ей вступить в брак. Врач осмотрит старшую сестру, совершеннолетнюю, Мостан, а в справке будет написано имя младшей – Бостан. Откуда врачу знать, кого он осматривает, Мостан или Бостан? В направлении сельсовета будет сказано: просим освидетельствовать девушку Бостан на предмет определения возможности ее вступления в брак. А отвечать потом придется врачу. Второе ведро: настанет пора идти парню в армию, а на медицинскую комиссию придет его младший братишка, назовется именем старшего; доктор даст справку: несовершеннолетний, освободить от призыва, а его потом начнут "разоблачать", скажут: взятку получил. Третье ведро: придет к врачу дряхлый старик Вели, получит справку о возрасте, чтобы освободиться от налогов, а справка эта, с печатью, потом окажется в кармане молодого Али. Или так: принесет врач с базара петушка, а слух пойдет по городу, будто он ежедневно покупает баранов. Спрашивается, на какие деньги? Другой врач возьмет собаку и пойдет на охоту, а Гюлейша пустит слух: пьяница, опять нализался, на гору полез. Смотришь человека уже разбирают на собрании месткома. О, наша Гюлейша Гюльмалиева мастер делать из мухи слона, в этом деле она, можно сказать, профессор, никто с нею не сравнится. Много ли надо закваски на огромный котел молока? Всего одну ложку. Вечером положил, наутро смотришь: все молоко скисло. Так и в мирских делах.

Демиров нахмурился, сказал горячо:

– Но неужели ты, человек, проживший большую жизнь, будешь бездеятельно взирать на проделки этой женщины?

– Я бессилен бороться с Гюлейшой, товарищ секретарь, – уныло признался Али-Иса. – Не смогу.

– Это почему же, старик? Откуда такое неверие в, свои силы? Откуда этот пессимизм?

– Да потому что я – кулак. И мне не хочется гнить в тюрьме.

– Чепуха. Если бы ты действительно был кулаком, тебя загребли бы и без помощи Гюлейши.

– Ошибаетесь, товарищ Демиров. Честное слово, ошибаетесь. Недаром люди говорят: дом, который не разрушит женская сплетня, не разрушит и сам аллах. Я, старый кулак, боюсь нашу Гюлейшу Гюльмалиеву больше, чем самого Гиясэддинова, нашего товарища ГПУ. Гиясэддинов мне ничего не сделает, а Гюлейша Гюльмалиева может упрятать меня за решетку в любой момент. Пустит слух, прибегнет к клевете, сделает из мухи слона и крышка мне, конец, старый садовод превратится в волка с сатанинскими рогами или в дикого кабана с саблевидными клыками.

– Странные дела творятся у вас, старик. Очень странные, – покачал головой Демиров. – Не нравится мне все это.

– Увы, но это так, товарищ райком. Именно поэтому мне частенько приходится изворачиваться, надевать папаху Али на голову Вели и наоборот.

– Словом, приспосабливаешься к обстановке?

– Выходит, так. Иного мне ничего не остается, товарищ Демиров! Приходится на старости лет взять в руки шест и стать канатоходцем. Ведь должен я как-то зарабатывать себе на жизнь.

– Словом, эта ваша Гюлейша Гюльмалиева – опасная женщина, так, старик?

– Очень, очень. Змея, змея! И не просто змея... Будь наша Гюлейша обыкновенной змеей, было бы полбеды, она – царица змей!

– Я вижу, тебе известны все ее проделки. Верно я говорю, старик?

Али-Иса приложил палец к губам, ответил, понизив голос:

– Нет, дорогой товарищ секретарь, честное слово, я ничего не знаю, я ничего не говорил вам.

– Как это не говорил? Ведь только что говорил. Или ты боишься очной ставки с этой женщиной?

Али-Иса втянул голову в плечи, прижал руки к груди, забормотал:

– Боюсь, боюсь, очень боюсь, товарищ Демиров. Поймите меня.

– Это плохо, старик.

– Знаю, что плохо, знаю. Но я ничего не могу поделать с собой. Я никогда в жизни не говорил правду людям в глаза, не мог. И никогда не скажу. Потому-то мне и приходится приспосабливаться, менять папахи Али и Вели. Не могу говорить людям правду в глаза.

– Но ведь со мной ты говоришь откровенно, не скрываешь ничего от меня. Почему так?

– А что я сказал вам особенного, товарищ секретарь райкома?

– Очень многое.

– Ровным счетом ничего! – Али-Иса хитро захихикал. – Какие могут быть секреты, какие могут быть разговоры, беседы у секретаря райкома и кулака?

– Короче говоря, ты всего-навсего любитель цветов, так, старик?

– Именно так, товарищ райком, всего лишь цветовод, поклонник душистых роз и соловьиных трелей.

Демиров, переменив тон, сказал холодно, сурово:

– Однако комбинировать брось! Довольно, старик, жонглировать папахами Али и Вели!

– Слушаюсь, товарищ райком, – сказал угодливо Али-Иса. – Если надо мной будет ваша тень, я не буду бояться ни жаркого летнего зноя, ни суровой зимней стужи. Кто у меня есть? Никого. Я один-одинешенек на этом свете, как перст. Что мне надо? Ни чего. Зачем мне воровать? В могилу ведь ничего не заберешь. Но если я не буду давать воровать другим, меня сживут со света, съедят.

– А ты смело разговариваешь со мной, старик, – усмехнулся Демиров. – Как на исповеди.

– Трудно носить все время тяжесть на душе, товарищ райком. Вот сказал вам все – и сразу стало легче. Знаю, что вы честный, благородный человек, потому и разоткровенничался. Знаю, вы не обидите старого любителя цветов. Жить мне осталось немного, и я хочу отдать свои последние дни цветам. Однако пользы от моей смерти никому не будет. Может, поживу еще...

– Разумеется, поживешь, старик. Смерть торопить глупо, она и так сама к нам торопится. Но почему все-таки ты не хочешь помочь нам открыто разоблачить нечестных людей, почему боишься сказать им всю правду в глаза?

Али-Иса провел ребром ладони по горлу, протянул жалобно:

– Нет, нет, товарищ Демиров, не могу. Лучше отрубите мне голову. Я в жизни не говорил правду в глаза и никогда не смогу сказать. Я так жил, и таким я умру.

– Человек не должен уподобляться ежу, который свернется клубком, спрячет голову, боится взглянуть на врага.

– Нет, товарищ Демиров, я именно еж! Если бы я не был ежом, а был бы, скажем, глупой мышью, змеи давно бы меня сожрали. А я, как видите, жив.

– Странный ты, старик. Смешной. Разве так можно жить? Разве это жизнь?

– Как бы ни жить – лишь бы жить. Иногда я закрываю глаза и представляю, будто я лежу в могиле. И мне кажется, что сейчас мое сердце разорвется. Я не могу пошевельнуться, не могу встать, не могу закричать. Чувствую, я в таком месте, где никто тебе не протянет руки, никто не придет на помощь, никто не подбодрит добрым словом. Ах, как это страшно – лежать под землей! Земля давит на тебя со всех сторон. Ужас, кошмар!.. Так лучше жить. Все, что есть, есть только при жизни. Там, в могиле, нет ничего. Я не верю ни моллам, ни попам:

– Значит, ты неверующий?

– Я не мусульманин и не христианин.

– Словом, ты безбожник?

– Нет, у меня есть свой бог...

– Что же это? Или кто?

– Жить, жить и жить! Вот мой бог, вот моя вера! Я хочу как можно дольше жить. И я никогда не изменял этому моему богу. Я закрывал глаза на проделки жуликов, но бога моего я всегда чтил. И если я совершал дурные поступки, так только от страха...

– То есть чтобы только сохранить свою голову?

– Да. Так было, так есть и так будет всегда, пока я дышу. Разве я могу один изменить порядки на этом свете? Нет!

Тем временем среди больных разнесся слух, что к ним в больницу пожаловал большой начальник – сам секретарь райкома. Больные обрадовались. Один же из них, нервнобольной, начал кричать:

– Пусть он придет сюда, пусть посмотрит, как с нами здесь обращаются! Пусть посмотрит, как нам тут плохо! Бородатый доктор из Баку бросил нас, удрал. Да и кто здесь останется?! Жена моя, собака, тоже бросила меня!.. Куда же нам теперь податься?.. Ведь мы больные!.. Мы не можем ходить!..

Нервнобольного пытались успокоить, но он начал кричать еще громче.

– Кто это шумит? – поинтересовался Демиров.

– У нас лежит один несчастный человек, потерявший рассудок, – объяснил Али-Иса.

– Его надо отправить в Баку и положить в лечебницу для душевнобольных. Здесь ему не место.

Али-Иса покачал головой:

– Гюлейша говорит: здесь командую я, а в Багдаде – слепой халиф, я сама излечу безумца.

– А он сам верит в это?

– Представьте себе, да, товарищ Демиров. Он хоть и кричит, ругается, протестует, однако белый халат Гюлейши внушает ему доверие.

– А где же она сама, ваша Гюлейша? – спросил Демиров.

Али-Иса скорчил насмешливую гримасу:

– Доктор еще не вышла на обход. – Громко рассмеялся. – Вот так мы и живем, товарищ секретарь! Плохо живем! Ужасно! Все у нас шиворот-навыворот!

– Ничего, старик, ничего. Скоро все изменится к лучшему. Приедут настоящие врачи. Обязательно приедут!

Али-Иса спросил:

– Не хотите ли, товарищ секретарь, осмотреть больницу, походить по палатам? Я вам все покажу.

– Сегодня нет, – ответил Демиров, обернулся, увидел в конце двора женщину в белом халате, спросил Али-Ису:

– Кто это?

– Сачлы, – ответил старик.

– Фамилия?

– Алиева.

Демиров достал из кармана письмо, прочел вслух:

– Рухсаре Алиевой... Кажется, это она и есть. – Сказал Али-Исе: – Позови ее, пожалуйста, пусть подойдет к нам. Али-Иса окликнул Рухсару:

– Эй, девушка, иди сюда!

Рухсара подошла, поздоровалась, потупила глаза. Демиров ощутил, как забилось его сердце: "Удивительно, как она похожа на Халиму". Сказал:

– Ханум, я должен был передать вам это письмо – от вашей матери. Прошу прощения...,

– Она уже сама приехала, – тихо отозвалась Рухсара. – Не надо было беспокоиться.

– Я должен извиниться и перед вашей матерью. Передайте ей, пожалуйста, что я чувствую себя очень неловко. Так уж получилось. Дела, закрутился, потом приболел. Да вы и сами знаете, приходили лечить меня. Если бы я в тот вечер знал, что вы – Рухсара Алиева...

– Ничего, – сказала девушка.

Он отдал ей письмо, сделал попытку пошутить:

– Лучше поздно, чем никогда. Извините.

– Ничего, ничего, – повторила Рухсара, повернулась и пошла по своим делам.

Али-Иса проводил Демирова до ворот больницы. Здесь они распрощались, и Демиров направился к райкому, задумчивый и грустный. Он не знал, что за ним с противоположной стороны улицы уже давно наблюдают Гюлейша Гюльмалиева и Ханум Баладжаева.

Гюлейша подмигнула Баладжаевой:

– Ты видела, ты видела?

Та ответила многозначительно:

– Да, дела у нас творятся...

– Всех околдовала эта Сачлы, даже самого секретаря райкома, нашего стального товарища Демирова! Нашего несгибаемого руководителя!... Ну и девица!... Прямо-таки ведьма. Всех свела с ума – и старых и молодых, и взрослых и детей. Остался непреклонным один Демиров. Но вот и он пал жертвой ее сатанинских чар. Ты видела, как он вручал ей свое любовное послание, свой сердечный мандат?!

– Бесстыжая вертихвостка! – прошипела Ханум Баладжаева. – Ни стыда нет, ни совести. Прямо среди бела дня, шельма!... Ну, времена настали...

– Это они специально встретились днем, при народе. Хитрецы! Думают, люди ничего не заподозрят.

– Да накажет ее аллах! Бесстыдница! Наверное, она и моего окрутила. Бедный Беюк-киши!..

– Что поделаешь, дорогая сестрица Ханум, – сочувственно сказала Гюлейша. Терпи, такова жизнь. Вот тебе и Рухсара Алиева! Женщина Востока, советская трудящаяся, молодой кадр!.. Видели мы таких женщин Востока!.. Лишь я одна стою, как скала, непреклонная, в окружении сластолюбивых, коварных мужчин. Попробуй только оступись – под ногами бездонная пропасть!