Текст книги "Противостояние. Том II"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Ее понимание Флагга было по-житейски удивительно глубоким. Все люди, попадавшие в Свободную Зону, приходили повидать ее здесь, и она принимала их, хотя иногда и уставала от них… И все они жаждали рассказать ей, что им снилась она и снился он. Они смертельно боялись его, и она поддакивала, и успокаивала, и утешала их, как могла, но про себя думала, что большинство из них не узнали бы Флагга, повстречай они его на улице… Если бы он сам не захотел быть узнанным. Они могли чувствовать его – холодную дрожь вроде той, что возникает, когда тело покрывается мурашками, неожиданный жар, словно скачок температуры, или короткую вспышку острой боли, сверлящей уши и виски. Но все эти люди напрасно полагали, что у него две головы, шесть глаз или большие оленьи рога, торчащие из висков. А он скорее всего не слишком отличался от человека, который раньше мог разносить по домам молоко или почту.

Она полагала, что за сознательным злом скрывалась неосознанная чернота. Земных детей тьмы отличало то, что они не могли созидать вещи, а только разрушали их. Господь Создатель сотворил человека по образу и подобию своему, и это означало, что каждый человек, обитавший на свете Божьем, тоже был своего рода создателем, личностью, обуреваемой желанием протянуть руку и придать миру какую-то рациональную форму. Черный человек хотел – и мог – лишь разрушать. Антихрист? С тем же успехом можно сказать – антисоздатель.

Конечно, у него будут свои последователи, и это отнюдь не ново. Он лжец, и отец его был Отцом Лжи. Он станет для них большой неоновой вывеской в небе, приковывающей их взор искрящимися фейерверками. Они, эти разрушители-подмастерья, не сумеют заметить, что, как и неоновая вывеска, он снова и снова будет повторять лишь одни и те же простые узоры. Они не сумеют понять, что если выпустить из сложного переплетения трубок газ, который создает эти красивые узоры, он бесшумно улетучится и растворится, не оставив после себя ни вкуса, ни запаха.

Некоторые додумаются до этого со временем сами – его королевство никогда не станет обителью покоя. Охранные вышки и колючая проволока на границах его земли будут служить преградой как для рвущихся внутрь, так и для стремящихся наружу.

Победит ли он?

Она не была уверена в его поражении. Она знала, что ему должно быть так же известно о ней, как и ей о нем, и ничто не доставит ему большего удовольствия, чем увидеть ее сморщенное черное тельце висящим в вышине, на кресте из телеграфных столбов, и кормящим ворон. Она знача, что некоторым из пришедших сюда снились, как и ей, распятья, но очень немногим. Она полагала, что лишь тем, кто рассказал ей об этом, и никому больше. Но все это не отвечало на вопрос: победит ли он?

Этого знать ей тоже было не дано. Господь действовал осторожно и теми способами, которые нравились Ему. Ему нравилось, чтобы чада Израилевы мучились и страдали долгие поколения под игом Египта. Ему нравилось отправить Иосифа в рабство, где с его спины сорвали чудесный разноцветный плащ. Ему нравилось дать саранче ринуться на урожаи Иова, и ему нравилось позволять, чтоб Его Сына подвесили на деревяшке с издевательской надписью, начертанной над Его головой.

Бог был игроком – если бы Он был смертным, Он чувствовал бы себя уверенно, склонившись над шахматной доской на крыльце главного магазина папаши Манна в Хемингфорде. Он играл красными против черных и белыми против черных. Она полагала, что для Него игра всегда стоит свеч: игра и есть свечи. Он победит, когда придет Его время. Но не обязательно в этом году или в следующем тысячелетии… И она не стала бы преувеличивать ловкость и изворотливость темного человека. Если он был газом в неоновой трубке, то она – крошечной крупинкой темной пыли, выброшенной из огромной облакообразной формы, повисшей над высохшей землей. Всего лишь еще одним рядовым солдатом – намного старше призывного возраста, вот уж воистину правда! – на службе Господа.

– Да пребудет воля Твоя, – сказала она и полезла в карман передника за пакетиком земляных орешков. Ее последний врач, доктор Стантон, велел ей исключить соленую пищу, но что он понимал? Она пережила обоих докторов, следивших за ее здоровьем с тех пор, как ей минуло восемьдесят шесть, и она прекрасно может съесть несколько орешков, если ей хочется. Они здорово натирали ей десны, но – Боже! – какая же вкуснятина!

Стоило ей тихонько зачавкать, как на дорожке у дома показался Ральф Брентнер в своей шляпе с пером, сдвинутой на затылок. Постучавшись в дверь, ведущую на веранду, он снял шляпу.

– Вы не спите, Матушка?

– Какое там, – пробормотала она с набитым орешками ртом. – Входи, Ральф, я не жую эти орехи, я перемалываю их деснами до упора.

Ральф засмеялся и вошел на веранду.

– Там, у ворот, несколько ребят хотели бы поприветствовать вас, если вы не слишком устали. Они приехали всего час назад. Неплохая команда, я бы сказал. За старшего у них один из этих длинноволосых, но он вроде парень ничего. Звать Андервуд.

– Что ж, отлично. Приведи их сюда, Ральф, – сказала она.

– Ладно. – Он повернулся, чтобы уйти.

– Где Ник? – окликнула она его. – Что-то я не видела его ни вчера, ни сегодня. Ему дома не сидится?

– Он возится с резервуаром, – сказал Ральф. – Вместе с этим электриком, Брэдом Китчнером. Осматривают электростанцию. – Ральф потер нос. – Я тоже утром был там. Похоже, всем этим начальникам нужен по меньшей мере хоть один индеец, чтобы было кем командовать.

Матушка Абагейл издала смешок. Ей действительно нравился Ральф. Он был простодушен, но не глуп. Он чувствовал, как вещи должны работать. Ее ничуть не удивляло, что именно он наладил то, что теперь все называли Радио Свободной Зоны. Он был из тех парней, которые не побоятся залить эпоксидкой развалившийся аккумулятор своего трактора, и если эпоксидка сделает свое дело, что ж, он просто снимет свою бесформенную шляпу, почешет лысеющую голову и ухмыльнется ухмылкой одиннадцатилетнего мальчишки, закончившего всю работу по дому и закинувшего себе на плечо любимую удочку. Такого хорошо иметь поблизости, когда что-то не ладится. Люди подобного сорта всегда, в конечном счёте приносят облегчение, когда для всех остальных наступают крутые времена. Он мог бы поставить нужный клапан на ваш велосипедный насос, если тот не подходил ни к каким шинам, кроме велосипедных, и он понял бы, отчего ваша печка издает таком смешной жужжащий звук, едва взглянув на нее. Но когда ему приходилось иметь дело с жестким распорядком и расписанием на заводе или фирме, он каким-то образом всегда ухитрялся позже приходить, раньше уходить, и очень скоро ему указывали на дверь. Он знал, что можно удобрять кукурузу свиным дерьмом, если правильно смешать его, знал, как собирать огурцы, но никогда бы не сумел разобраться в сделке с арендой автомобиля и понять, каким образом дельцы ухитряются каждый раз обманывать его. Форма заявления о приеме на работу, заполненная Ральфом Брентнером, выглядела бы так, словно ее вытащили из урны на Гамильтон-Бич… мятой, усеянной чернильными кляксами и масляными отпечатками пальцев, с обилием ошибок. Его послужной список напоминал судовой журнал побывавшего в кругосветном путешествии парового баркаса. Но когда сама ткань мироздания начинала ехать по швам, не кто-нибудь, а именно Ральф Брентнер не боялся сказать: «Давайте-ка плеснем туда немного эпоксидки и поглядим, не затянется ли она от этого». И она затягивалась. В большинстве случаев.

– Ральф, ты хороший парень, тебе это известно? Правда хороший.

– Ну так и вы тоже, Матушка. Только не парень, конечно, но вы понимаете, о чем я. Кстати, этот малый, Редман, приходил, когда мы работали. Хотел поговорить с Ником, чтобы тот участвовал в каком-то там комитете.

– И что сказал Ник?

– А, он исписал несколько страниц. Но все сводилось к тому, что если, дескать, это хорошо для Матушки Абагейл, стало быть, и для меня тоже! Это верно?

– Ну что может такая старуха, как я, знать про такие вещи?

– Много чего, – серьезным и почти упрямым тоном сказал Ральф. – Вы – причина того, что мы здесь. Я думаю, мы сделаем все, что вы захотите.

– Что я хочу, так это продолжать жить свободно, как я всегда жила. Жить как американка. И я хочу иметь право сказать свое слово, когда придет время сказать его. Как и любая американка.

– Ну что ж, у вас будет все это.

– Остальные тоже так считают, Ральф?

– Еще бы.

– Тогда все нормально. – Она безмятежно качнулась. – Время всем группироваться. Люди болтаются как дерьмо в проруби. И большинство только и ждет, когда кто-нибудь скажет им, где встать и что делать.

– Так я могу начинать?

– Что начинать?

– Ну, Ник и Стю спрашивали меня, могу ли я отыскать печатный станок и наладить его, если они сумеют включить электричество. Я сказал, мне не нужно никакого электричества, я просто схожу в школу и отыщу самый большой ручной мимеограф, в какой только смогу запустить лапы. Они хотят отпечатать какие-то листовки… вроде афишек. – Он помотал головой. – Надо же! Семьсот штук. Да нас тут всего четыреста с небольшим.

– И еще девятнадцать у ворот, наверное, получат солнечный удар, пока мы с тобой тут точим лясы. Поди приведи их.

– Уже иду. – Ральф повернулся и пошел.

– И, Ральф?..

Он обернулся.

– Напечатай тыщу, – сказала она.

Они прошли через распахнутые Ральфом ворота, и она ощутила свой грех, тот, который считала матерью всех грехов. Отцом грехов было воровство; каждая из десяти заповедей сводилась к «не укради». Убийство было кражей жизни, прелюбодеяние – кражей жены, алчность – тайной, скрытой кражей, угнездившейся в самой глубине сердца, богохульство – кражей имени Господа, похищенного из Храма Божьего и отправленного бродить по улицам непотребной девкой. Она никогда не была воровкой, в худшем случае – так, по мелочам.

Матерью грехов была гордыня.

Гордыня была проявлением женского сатанинского начала в человеке, тайное зерно греха, всегда плодородное. Гордыня не пускала Моисея в Ханаан, где виноградные гроздья были такими большими, что людям приходилось таскать их на заплечных ремнях. «Кто извлек воду из камня, когда нас мучила жажда?» – спросили сыны Израилевы, и Моисей ответил; «Я извлек».

Она всегда была гордой женщиной. Гордилась полом, который мыла на четвереньках (но кто создал руки, колени и саму воду, которой она мыла его?), гордилась тем, что все ее дети удались на славу – никто не сидел в тюрьме, никто не пристрастился к «травке» или к бутылке, никто не пошел по дурной дорожке, но матери детей были дочерьми Господа. Она гордилась своей жизнью, но не она создала эту жизнь. Гордыня была проклятием заблудшего, и, как у всякой женщины, у гордыни были свои уловки. И в свои сто с лишним лет она еще не изучила всех ее хитростей и не научилась противостоять ее очарованию.

И когда они проходили через ворота, она подумала: «Это на меня они пришли взглянуть, это меня они хотят видеть». И следом за этой греховной мыслью потекли, закружились в ее голове богохульные сравнения: они идут один за другим, словно к святому причастию. Шествие возглавлял молодой вожак, глаза которого были все время опущены, рядом с ним шла светловолосая женщина, за ним – маленький мальчик с темноглазой женщиной, чьи черные волосы пронизывали седые пряди. За ними гуськом – остальные.

Молодой человек поднялся по ступенькам крыльца, но его спутница остановилась у подножия. Волосы у него были длинными, как и сказал Ральф, но чистыми. Золотисто-рыжая борода уже заметно отросла. На его волевом лице угадывались недавно появившиеся морщинки усталости вокруг рта и на лбу.

– Вы действительно настоящая, – тихо сказал он.

– Ну я всегда так думала, – ответила она. – Я – Абагейл Фримантл, но большинство ребят здесь зовут меня просто Матушкой Абагейл. Добро пожаловать к нам.

– Спасибо, – с трудом выдавил он, и она увидела, что он борется со слезами. – Я… мы рады, что пришли. Меня зовут Ларри Андервуд.

Она протянула руку, и он пожал ее несмело, с благоговением, словно думал, что в ней горит огонь, который опалит его. И она снова ощутила прилив гордыни, заставивший ее сухую спину и шею принять подобие горделивой осанки.

– Вы… снились мне, – робко сказал он.

Она кивнула и улыбнулась, и он неловко повернулся, чуть не споткнувшись. Сгорбив плечи, он спустился по ступенькам. Он разогнется, подумала она. Теперь, добравшись сюда, он почувствует, что ему уже не нужно тащить тяжесть всего света на своих плечах. Тому, кто сомневается в себе, не надо брать на себя слишком много на долгий срок, пока он не созреет, а этот парень, Ларри Андервуд, был еще немного зелен и готов согнуться. Но он понравился ей.

Его спутница, прелестная маленькая куколка с фиалковыми глазками, подошла следующей. Она взглянула на Матушку Абагейл очень смело, но не заносчиво.

– Я – Люси Суонн. Очень рада познакомиться с вами. – И хотя на ней были брюки, она сделала легкий реверанс.

– Я рада, что ты пришла, Люси.

– Ничего, если я спрошу… ну… – Теперь она опустила глаза и жутко покраснела.

– Сто восемь по последним подсчетам, – мягко сказала Матушка Абагейл. – Иногда кажется, что все сто шестнадцать.

– Вы мне снились, – сказала Люси и ретировалась в некотором смущении.

Следующими подошли женщина с темными глазами и мальчик. Женщина окинула ее мрачным, немигающим взглядом; на лице мальчика был написан искренний интерес. С мальчиком все было в порядке. Но что-то в темноглазой женщине заставило ее ощутить могильный холод. «Он здесь, – подумала она. – Он пришел в обличье этой женщины… чтобы взглянуть, он принимает другие обличья… волка… вороны… змеи».

Она не была лишена страха за себя, и на одно мгновение ей показалось, что эта странная женщина с белизной в волосах почти небрежно протянет руки и ухватит ее за шею. В то мгновение, пока длилось это чувство, Матушка Абагейл ясно увидела, как лицо женщины исчезло, и она заглянула в дыру во времени и пространстве, дыру, откуда на нее уставились два глаза, темных и проклятых, в которых застыли потерянность, мука и отчаяние.

Но это была обыкновенная женщина, а не он. Темный человек никогда бы не посмел прийти к ней сюда, даже в чужом обличье. Это была просто женщина, кстати, очень красивая, с выразительным, чувственным лицом, одной рукой обнимавшая мальчика за плечи. Ей просто что-то почудилось на мгновение. Только и всего.

Надин Кросс в это мгновение охватило смятение. С ней все было в порядке, когда они прошли за ворота. Все было нормально, пока Ларри не начал разговаривать со старой женщиной, а потом… Почти обморочное чувство ужаса и отвращения накатило на нее. Старуха могла… могла что?

«Могла видеть».

Да. Она боялась, что старуха могла заглянуть внутрь нее, туда, где тьма уже пустила свои корни и начала расти. Боялась, что старуха встанет со своей качалки на веранде, разоблачит ее и потребует, чтобы она оставила Джо и шла к тем (к нему), кому была предназначена.

Они обе, каждая со своим темным страхом, смотрели друг на друга. Они изучали друг друга. Это длилось всего мгновение, но им двоим оно показалось очень долгим.

«Он в ней – сын Сатаны», – подумала Абби Фримантл.

«Вся их сила находится здесь, – в свою очередь, подумала Надин. – Она – все, что у них есть, хотя они могут считать иначе».

Джо рядом с ней забеспокоился и принялся дергать ее за руку.

– Привет, – сказала она тонким мертвым голосом. – Я – Надин Кросс.

– Я знаю, кто ты, – сказала старуха.

Слова повисли в воздухе, неожиданно оборвав гул других голосов. Люди обернулись с удивлением, желая посмотреть, не случилось ли чего.

– Правда? – тихо спросила Надин. Вдруг ей показалось, что Джо – ее защита, причем единственная.

Она медленно выдвинула мальчика вперед как заложника. Странные, цвета морской воды глаза Джо поднялись на Матушку Абагейл.

– Это Джо, – сказана Надин. – Вы и его знаете?

Глаза Матушки Абагейл не отрывались от глаз женщины, называвшей себя Надин Кросс, но блестящие капельки пота выступили у нее на шее.

– Я думаю, его не зовут Джо, как и меня – Кассандрой, – сказала она. – И я не думаю, что ты его мать. – Она перевела взгляд на мальчика, испытав что-то вроде облегчения, но не в силах подавить странное ощущение, что женщина каким-то образом выиграла – будто, поставив маленького мальчишку между ними, она воспользовалась им, чтобы удержать Абагейл от исполнения своего долга, каким бы он ни был… Ах, но все случилось так неожиданно, и она совсем не была готова к этому!

– Как тебя зовут, малец? – спросила она мальчика.

Мальчишка напрягся так, словно кость застряла у него в горле.

– Он не скажет вам, – вмешалась Надин и положила руку мальчику на плечо. – Он не может сказать. Я думаю, он не пом…

Джо стряхнул руку, и, кажется, это сломало преграду.

– Лео! – выпалил он с неожиданной силой и четкостью. – Лео Рокуэй – это я! Я – Лео! – И он прыгнул в объятия Матушки Абагейл, весело хохоча. Это повлекло за собой радостный смех и аплодисменты толпы возле крыльца. Надин оказалась совершенно забытой, и снова Абби почувствовала, как некий ясный фокус, некий жизненно важный шанс исчез.

– Джо, – позвала Надин. Ее лицо снова отдалилось. Она обрела контроль над собой.

Мальчик слегка отодвинулся от Матушки Абагейл и взглянул на нее.

– Пойдем, – сказала Надин, немигающим взглядом уставившись на Абби и обращаясь не к мальчику, а прямо к ней. – Она старая. Ты сделаешь ей больно. Она очень старая и… не очень сильная.

– Ну, я полагаю, у меня хватит сил, чтобы немного приласкать такого паренька, – сказала Матушка Абагейл, но собственный голос показался ей каким-то странно неуверенным. – Похоже, у него был трудный путь.

– Да, он устал. И, судя по вашему виду, вы тоже. Пошли, Джо.

– Я люблю ее, – сказал мальчик, не двинувшись с места.

Казалось, Надин вздрогнула при этом. Ее голос стал резче:

– Пошли, Джо!

«Это не мое имя! Лео! Лео! Так меня зовут!»

Маленькая кучка новоприбывших снова затихла, понимая, что произошло нечто неожиданное, но не зная, что именно.

Две женщины снова скрестили взгляды, как шпаги.

«Я знаю, кто ты», – говорили глаза Абби.

«Да, – отвечали глаза Надин. – И я знаю тебя».

Но на сей раз первой опустила взгляд Надин.

– Ладно, – сказала она. – Пусть будет Лео или как ты захочешь. Только пойдем, пока ты не утомил ее еще больше.

Он покинул объятия Матушки Абагейл, но неохотно.

– Приходи повидать меня, когда только пожелаешь, – сказала Абби, но не подняла глаз и не включила в это приглашение Надин.

– Ладно, – ответил мальчик и послал ей воздушный поцелуй. Лицо Надин словно окаменело. Она не проронила ни слова, и когда они спускались по ступенькам крыльца, ее рука, лежавшая на плече Лео, казалось, скорее опутывала его цепью и тянула прочь, чем давала утешение. Матушка Абагейл следила за их уходом, понимая, что снова теряет фокус. Когда лицо женщины исчезло из виду, ее способность ясновидения стала тускнеть. Она начала сомневаться в своих ощущениях. То была просто еще одна женщина, ну конечно… разве нет?

Молодой человек, Андервуд, стоял у подножия лестницы с лицом, мрачным как грозовая туча.

– Почему ты была такой? – спросил он темноглазую женщину, и хотя он понизил голос, Матушка Абагейл прекрасно расслышала его слова.

Женщина не обратила на них внимания. Она прошла мимо него, не проронив ни слова. Мальчик взглянул на Андервуда умоляюще, но женщина была главной, во всяком случае, пока, и мальчик позволил ей увести себя, увести прочь.

Воцарилась тишина, и неожиданно она почувствовала свою неспособность заполнить эту тишину, хотя ее надо было заполнить… или нет?

Разве это не ее предназначение – заполнять тишину?

И голос тихо спросил ее: «Разве? А разве это твое предназначение? Женщина, разве за этим Господь привел тебя сюда? Чтобы быть Официальным Встречающим у ворот Свободной Зоны?»

«Я не в состоянии думать, – запротестовала она. – Эта женщина была права: я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО устала».

«Он приходит в разных обличьях, – настаивал тихий внутренний голос. – Волка, вороны, змеи… женщины».

Что это означало? Что произошло здесь? Что, во имя Господа?

«Я самодовольно восседала здесь и ждала, когда ко мне придут на поклон – да-да, именно это я и делала, какой смысл отрицать, – и пришла эта женщина, и что-то случилось, и это что-то теперь ускользает от меня. Но что-то было с этой женщиной… так ведь? Ты уверена? Уверена?»

Тишина продолжалась, и в этой тишине они все, казалось, смотрели на нее и ждали, что она покажет себя. А она этого не делала. Женщина и мальчик исчезли из виду, они ушли, словно были истинными верующими, а она – жалким созданием, и они сразу увидели ее всю насквозь.

«Ох, но я же стара! Это нечестно!»

И вслед за этим раздался другой голос, низкий, тихий и разумный, – голос, принадлежавший не ей: «Не так стара, чтобы не знать, что эта женщина…»

Теперь к ней неуверенно и робко приближался другой мужчина.

– Здрассте, Матушка Абагейл, – сказал он. – Меня зовут Зеллман. Марк Зеллман. Из Лоувилла, штат Нью-Йорк. Вы снились мне.

И она неожиданно очутилась перед выбором, лишь на мгновение ясно обозначившимся в ее усталом мозгу. Она может принять приветствия этого мужчины, поболтать с ним немного, чтобы он успокоился и почувствовал себя свободно (но не слишком свободно – этого она не очень хотела), а потом перейти к следующему, и еще к одному, и еще, принимая их поклоны, словно пальмовые ветви, или… Она может отвернуться от него и от остальных, может ринуться, ведомая своей мыслью, в самую глубину самой себя в поисках того, что Господь предначертал ей познать.

«Эта женщина… она…»

«…что?»

А разве это имеет значение? Эта женщина уже ушла.

– Мой внучатый племянник одно время жил в штате Нью-Йорк, – беззаботно сказала она Марку Зеллману. – В городке под названием Раузиз-Пойнт. Он находился прямо за Вермонтом на озере Шамплейн. Наверное, никогда не слыхали про него, а?

Марк Зеллман заявил, что, конечно же, слыхал; кто же в штате Нью-Йорк не знает этого городка. Бывал ли он сам там когда-нибудь? Нет, никогда. Всегда собирался, но так и не довелось. К сожалению.

– Судя по тому, что писал мне оттуда Ронни, вы не много потеряли, – сказала она, и Зеллман пошел прочь, весь сияя.

Стали подходить другие, чтобы отдать дань уважения, как все новоприбывшие делали до них и будут делать после них в грядущие дни и недели. Подросток по имени Тони Донахью. Парень по имени Джек Джексон, раньше работавший автомобильным механиком. Старик Ричард Фаррис, которого все звали Судьей; он проницательно посмотрел на нее и чуть не заставил снова ощутить неловкость. Дик Воллман. Сэнди Дюшьен – красивое имя, хотя и французское. Гарри Данбартон, еще три месяца назад торговавший очками, чтобы заработать себе на жизнь. Андреа Терминелло. Смит. Реннетт. И многие другие. Она говорила с ними со всеми, кивала, улыбалась и успокаивала их, но то удовольствие, которое чувствовала в прежние дни, сегодня пропало, и она ощущала лишь боль в запястьях, пальцах и коленях плюс ее тяготила догадка о том, что ей нужно поскорее пойти воспользоваться «Порт-О-Саном», а не то она намочит свое платье.

На фоне всего этого все больше притуплялось ее подозрение (оно исчезнет совсем с наступлением ночи), что она упустила нечто очень важное и позже может горько раскаяться в этом.

Ему лучше думалось, когда он писал, поэтому он записывал подряд все, что могло оказаться важным, пользуясь двумя шариковыми ручками – синей и черной. Ник Андрос сидел в кабинете дома на Бейзлайн-Драйв, в котором жил с Ральфом Брентнером и подругой Ральфа, Элизой. Уже почти стемнело. Домик был просто прелесть. Он расположился у подножия горы Флагстафф, но немного повыше основной части городка Боулдера, так что из широкого окна гостиной открывался, подобно гигантской игральной доске, весь ландшафт муниципальной собственности с улицами и дорогами. Снаружи оконное стекло было зеркальным, что позволяло обитателям дома прекрасно видеть все происходившее на улице и мешало случайным прохожим заглядывать внутрь. Ник полагал, что дом стоил где-то 450–500 тысяч долларов, а владелец с семьей таинственно исчезли.

На своем долгом пути из Шойо в Боулдер, сначала в одиночку, а потом с Томом Калленом и остальными, он проходил через десятки маленьких и больших городов, и все они походили на скверно пахнувшие склепы. Боулдер вроде ничем не отличался от них… хотя все же отличался.

Здесь были трупы, да, тысячи трупов, и с ними что-то нужно было сделать до того, как закончатся теплые сухие деньки и начнутся осенние дожди, влекущие за собой быстрое разложение и всевозможную заразу… Но трупов было сравнительно немного. Ник раздумывал, заметил ли это кто-нибудь, кроме него и Стю Редмана… Может быть, Лодер. Лодер замечает почти все.

На каждый жилой дом или общественное здание, усеянное трупами, приходилось с десяток абсолютно пустых. На каком-то этапе во время последнего всплеска чумы большинство жителей Боулдера, больных или здоровых, покинули город. Почему? Ну, на его взгляд, это было не столь уж важно, и, наверное, они так никогда и не узнают причину. Оставался лишь удивительный факт: Матушка Абагейл каким-то невидимым взором ухитрилась отыскать и привести их, возможно, в единственный городок в Соединенных Штатах, почти очищенный от жертв чумы. Этого было достаточно, чтобы даже такой агностик, как он, поразился тому, откуда она черпала свое удивительное знание.

Ник выбрал себе три комнаты в цокольном этаже дома; комнаты были чудесные, обставленные мебелью из некрашеной сосны. Никакие уговоры Ральфа не заставили его расширить свое жилище – Ник и так чувствовал себя непрошеным гостем для этой пары, но они ему нравились… и до своего путешествия из Шойо в Хемингфорд он даже не сознавал, как сильно ему не хватает людей. Он пока еще так и не удовлетворил эту потребность до конца.

И именно это место было самым прекрасным из всех, где Ник когда-либо жил. У него был собственный вход через заднюю дверь, и он держал свой десятискоростной велосипед под низким дверным навесом, где тот стоял, зарывшись колесами в кучу гниющих опавших листьев. Он начал собирать библиотеку, что всегда хотел сделать и никогда не мог позволить себе за все годы скитаний по стране. Раньше он очень любил читать (сейчас у него редко хватало времени на то, чтобы просто сесть и спокойно погрузиться в чтение), и некоторые книги на полках, в основном еще пустых, оказались старыми друзьями, большинство из них он брал когда-то в библиотеках за два цента в день; в последние несколько лет он никогда не жил подолгу в одном городке, чтобы обзавестись постоянным читательским билетом. Другие он еще не читал, но знал о них – они упоминались в тех, что выдавались за два цента. Сидя здесь со своими шариковыми ручками и бумагой, он держал одну из таких книг на столе, возле правой руки – «И поджег этот дом» Уильяма Стайрона. Он заложил страницу, на которой остановился, десятидолларовой бумажкой, найденной на улице. На улицах валялось полным-полно денег, ветер гонял их вдоль канав, и его все еще удивляло и поражало то, как много людей – и он сам в их числе – по-прежнему останавливалось, чтобы подобрать их. Но зачем? Книги теперь стали бесплатными. Идеи тоже бесплатными. Порой эта мысль приводила его в восторг. А иногда пугала.

Листы, на которых он писал, были скреплены металлической спиралью. В этот блокнот он записывал все свои мысли: одна его половина была дневником, другая – списком приобретений. Он открыл в себе страсть к составлению списков и даже пришел к мысли, что один из его предков, должно быть, служил бухгалтером. Он обнаружил, что, когда разум чем-то расстроен, составление списков нередко успокаивает его.

Он вернулся к открытой чистой странице и начал рисовать замысловатые узоры на полях.

Ему казалось, что все вещи из прежней жизни, в которых они нуждались или которые просто хотели иметь, хранились в остановившейся электростанции в восточном Боулдере, как пыльные сокровища в темном шкафу. Неприятное чувство, похоже, одолевало тех, кто собрался в Боулдере, чувство, вышедшее из глубины почти на самую поверхность: они были похожи на горстку испуганных ребятишек, бродивших по заброшенному дому после наступления темноты. В каком-то смысле место выглядело как прогнивший город призраков. Возникало ощущение, что их пребывание здесь временное, что они тут ненадолго. Был среди них один человек, парень по фамилии Импенинг, который когда-то жил в Боулдере и работал охранником на заводе Ай-би-эм, расположенном на отрезке Боулдер-Лонгмонт. Импенинг, казалось, стремился всех взбудоражить. Он болтался без дела и рассказывал людям, что в 1984-м в Боулдере выпал снег толщиной полтора дюйма к 14 сентября и что к ноябрю здесь будет такой холод, что даже медные обезьянки на дверных ручках отморозят себе яйца. Ник хотел бы как можно быстрее положить конец таким разговорам. И не только потому, что, доведись Импенингу служить в армии, его давно бы разжаловали за подобную трескотню, это был пустой аргумент, если он вообще мог считаться аргументом. Главным было то, что слова Импенинга не имели бы никакой власти над людьми, если бы те могли переехать в дома, где горит свет, а радиаторы начинают излучать тепло сквозь решетки от одного нажатия пальцем на кнопку. Если этого не произойдет к наступлению первых холодов, Ник боялся, что люди просто начнут потихоньку убираться отсюда, и никакие на свете собрания, представители и ратификации не остановят их.

По словам Ральфа, на электростанции все обстояло не так уж плохо, по крайней мере с тем, что было на виду. Некоторые агрегаты выключил обслуживающий персонал, другие заглохли сами по себе. Два или три больших турбогенератора перегорели – возможно, в результате какого-то последнего скачка напряжения. Ральф сказал, что кое-где обмотку на некоторых уцелевших генераторах придется заменить, и полагал, что они с Брэдом Китчнером и командой из дюжины ребят сумеют справиться с этим. Гораздо более многочисленная команда требовалась для замены ярд за ярдом почерневшей и обгоревшей медной обмотки на вышедших из строя турбогенераторах. На денверских складах было полно медной проволоки; Ральф с Брэдом сами ездили туда на прошлой неделе и проверяли. Если будет достаточно помощников, они рассчитывали зажечь свет к Дню труда.[1]1
  День труда отмечается в первый понедельник сентября. – Примеч. ред.


[Закрыть]

– И тогда мы закатим самую потрясную вечеринку, какую только видел этот городишко, – сказал Брэд.

Правопорядок. Вот что еще беспокоило его. Справится ли Стю Редман с такой задачей? Тот не хотел браться за эту работу, но Ник надеялся, что сумеет убедить Стю… а если коса найдет на камень, он может попросить дружка Стю, Глена, помочь ему. Что действительно угнетало его, так это воспоминания, все еще слишком свежие и болезненные, чтобы отмахнуться от них, об его собственном коротком и кошмарном пребывании в Шойо в качестве тюремщика. Умирающие Винс и Билли и скачущий по камере Майк Чилдресс, вопящий сорванным голосом: «Голодовка! Я объявляю голодовку!»