Текст книги "Противостояние. Том II"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Глава 52

Ранним утром Матушка Абагейл лежала без сна в своей постели, она пыталась молиться.

Она встала, не зажигая свет, и опустилась на колени в своей белой хлопковой ночной рубахе. Она прижалась лбом к Библии, раскрытой на «Деяниях Апостолов». Преображение сурового старого Савла по дороге в Дамаск. Он был ослеплен светом, и по дороге в Дамаск шоры упали с его глаз. «Деяния» были последней главой в Библии, где учение подкреплялось чудесами, а что такое чудеса, как не божественная рука Господа, вершившая Его дело на земле?

Но, Боже, ведь шоры остались на ее глазах, и спадут ли они когда-нибудь?

В комнате слышалось лишь слабое шипение керосиновой лампы, тиканье ее механического будильника «Вестклокс» и ее негромкий бормочущий голос.

– Покажи мне мой грех, Господи. Я в неведении. Знаю, что упустила нечто такое, что Ты назначил мне увидеть. Я не могу заснуть, не могу облегчить желудок, и я не чувствую тебя, Господи. Мне кажется, я молюсь в мертвый телефон, а сейчас неподходящее для этого время. Как я обидела Тебя? Я слушаю, Господи. Слушаю тот ровный и тихий голосок в моем сердце.

И она стала слушать. Она прикрыла глаза скрюченными от артрита ладонями, наклонилась еще дальше вперед и постаралась очистить свой разум. Но все там было темным, как ее кожа, темным, как вспаханная земля, ждущая грядущего сева.

«Пожалуйста, Господи, Господи, пожалуйста…»

Но перед ней возникло лишь видение пустынной грунтовой дорога, тянущейся среди моря кукурузы. Там была женщина с мешком, набитым только что зарезанными курами. И появились ласки. Они ринулись вперед и стали терзать мешок, Они учуяли кровь – старую кровь греха и свежую кровь жертвы. Она услыхала, как старуха воззвала к Богу, но голос ее был слаб и капризен – обидчивый голосок, не просящий покорно, чтобы сбылась воля Господня, а требующий от Бога спасения, чтобы она могла закончить работу… свою работу… словно она читала замыслы Господни и могла подчинить Его волю своей. Ласки становились все нахальнее; ветхий мешок начал рваться, когда они грызли и тянули его. Ее пальцы были слишком стары, слишком слабы. И когда куры исчезнут в этих прожорливых глотках, ласки будут еще голодны. И тогда они бросятся на нее. Да. Тогда они…

А потом ласки стали разбегаться, с писком они исчезли в ночи, оставив содержимое мешка наполовину нетронутым, и она подумала с восторгом: «Бог все-таки спас меня! Да святится имя Его! Бог спас своего верного и доброго слугу».

«Не Бог, старуха. Я».

В своем нынешнем видении она обернулась, страх, вкусом напоминавший медь, жаркой струей залил ей глотку. И там, раздвинув кукурузу, как лохматый серебряный призрак стоял огромный волк со Скалистых гор – его пасть раскрылась в сардонической ухмылке, глаза горели. Его могучую шею охватывал ошейник из чеканного серебра – вещь дикой, варварской красоты, а с него свисал маленький камень, черный как ночь… только в середине было маленькое красное пятно, похожее на глаз. Или на ключ.

Она перекрестилась и сделала знак от дурного глаза в сторону этого жуткого явления, но его челюсти лишь шире распахнулись в ухмылке, обнажив розовый язык.

«Я приду за тобой, Матушка. Не сейчас, но скоро. Мы будем гнать тебя, как собаки травят оленя. Я – все то, о чем ты думаешь, но еще и большее. Я маг. Я тот, кто возвещает новую эру. Твои люди знают, кто я, Матушка. Они называют меня Джоном Завоевателем».

«Прочь! Именем Господа Бога всемогущего заклинаю тебя, оставь меня!»

Но она так испугалась! Не за людей вокруг, которые во сне были курами в мешке, а за себя. Страх охватил ее душу – страх за свою душу.

«У твоего Бога нет власти надо мной, Матушка. Он слаб».

«Нет! Неправда! Моя сила удесятерится, мне будут даны крылья, как у орла…»

Но волк лишь ухмыльнулся и придвинулся ближе. Она отшатнулась от его тяжелого, смрадного дыхания. То было воплощение ужаса, и она боялась. Она была на самом пике страха. А потом волк, по-прежнему ухмыляясь, начал разговаривать на два голоса, задавая вопросы и сам отвечая на них.

«Кто извлек воду из камня, когда нам хотелось пить?»

«Я», – ответил себе волк капризным полукарканьем-полумычанием.

«Кто спас нас, когда мы утратили мужество?» – спросил с ухмылкой волк; его пасть была уже лишь в нескольких дюймах от нее, а дыхание своим зловонием напоминало скотобойню.

«Я, – проскулил волк, придвигаясь еще ближе со своей ухмыляющейся пастью, полной зубастой смерти, и глазами, надменными и красными. – О, падите ниц и восхваляйте имя мое, я извлек воду из камня, восхваляйте же имя мое, ибо я – добрый и верный слуга, который приносит воду в пустыню, имя мое – это также имя моего Господина…»

И пасть волка широко распахнулась, чтобы проглотить ее.

– …имя мое, – бормотала она. – Восхваляйте имя мое, восхваляйте Бога, от которого исходят все благодеяния, восхваляйте Его, вы, создания, живущие под ним…

Она подняла голову и оглядела комнату в каком-то исступлении. Ее Библия валялась на полу. В окно, выходящее на восточную сторону, пробивался рассвет.

– О Боже мой! – воскликнула она громким дрожащим голосом.

«Кто извлек воду из камня, когда нам хотелось пить?»

Так вот оно что? Господи всемилостивый, вот оно что? Так вот почему шоры закрывали ее глаза и не давали увидеть то, что она должна была знать?

Горькие слезы покатились из ее глаз; преодолевая боль, она медленно подошла к окну. Артрит вонзал кривые, тупые иглы в суставы ее ног.

Она выглянула в окно, уже зная, что ей предстоит сейчас сделать.

Вернулась к шкафу, стащила через голову свою белую хлопковую ночную рубаху и бросила ее на пол. Теперь она стояла обнаженная, оголив тело, настолько испещренное морщинами, что оно было похоже на русло великой и древней реки времени.

– Да будет воля Твоя, – сказала она и начала одеваться.

Через час она медленно брела на запад по Мейплтон-авеню к лесным зарослям и узким ущельям за городом.

Стю был вместе с Ником на электростанции, когда туда ворвался Глен. Без всяких предисловий он выпалил:

– Матушка Абагейл. Она исчезла.

Ник пристально взглянул на него.

– Ты о чем? – спросил Стю, одновременно оттесняя Глена от команды, наматывающей медную проволоку на одну из перегоревших турбин.

Глен кивнул. Он проехал на велосипеде пять миль и все еще не мог перевести дух.

– Я пошел к ней, чтобы в общих чертах рассказать о вчерашнем собрании и дать послушать пленки, если она захочет. Я хотел, чтобы она знала про Тома, потому что мне было как-то не по себе от этой затеи… Наверное, то, что говорила Фрэнни, все-таки застряло в моей голове. Я хотел сделать это пораньше, поскольку Ральф сказал, что сегодня прибывают еще две группы, а вы ведь знаете, она любит приветствовать их. Я пришел туда около половины девятого. Постучал – она не отозвалась, и тогда я вошел. Подумал, если она еще спит, просто потихоньку уйду, но… я хотел удостовериться, что она не… не умерла или еще что-нибудь… она ведь такая старая.

Взгляд Ника не отрывался от губ Глена.

– Но ее там не было. И на подушке я нашел вот это. – Он протянул им кусок бумажного полотенца. Крупными дрожащими буквами там было написано:

Я должна ненадолго уйти теперь. Я согрешила, я посмела думать, что знаю помыслы Господни. Грехом моим была ГОРДЫНЯ, и Он желает, чтобы я снова отыскала свое место в Его делах.

Скоро я опять буду с вами, если случится на то воля Господня.

Абби Фримантл.

– Черт меня подери, – сказал Стю. – Что же нам теперь делать? Ты как думаешь, Ник?

Ник взял записку и снова перечитал. Потом вернул ее Стю. Ярость схлынула с его лица, и теперь он выглядел лишь очень печальным.

– Наверное, нам придется перенести собрание на сегодня, – сказал Глеи.

Ник покачал головой. Он достал свой блокнот, что-то написал на страничке, вырвал ее и протянул Глену. Стю прочитал написанное через плечо Глена: Человек предполагает, Бог располагает. Матушка А. обожала эту поговорку и частенько повторяла ее. Глен, ты сам сказал, что она иным влекомая: Богом, ее собственным разумом, ее иллюзиями или чем бы там ни было. Что нам делать? Она ушла. Изменить это мы не можем.

– Но подымется ро… – начал было Стю.

– Конечно, подымется ропот, – прервал его Глен. – Ник, может, нам по крайней мере собрать комитет и обсудить ситуацию?

Ник нацарапал: Какой смысл? Зачем нужно собрание, которое ничего не может изменить?

– Но мы могли бы сколотить поисковый отряд. Она не способна уйти далеко.

Ник обвел двойным кружком фразу: Человек предполагает, Бог располагает, а ниже написал: Если ты отыщешь ее, то как приведешь обратно? На цепи?

– Господи, нет! – воскликнул Стю. – Но, Ник, не можем же мы просто позволить ей скитаться по округе! Она вбила себе в голову какую-то дурацкую идею, будто она обидела Бога. Что, если ей померещится, что она должна удалиться в некую херовую пустыню, как какой-нибудь парень из Ветхого Завета?

Я почти уверен, что именно это она и сделала, – написал Ник.

– Ну вот тебе, пожалуйста!

Глен положил руку Стю на плечо.

– Остынь на минутку, Восточный Техас. Давай разберемся, какой в ее поступке смысл.

– Да к чертям весь этот смысл! Не вижу я никакого смысла в том, чтобы оставить старуху бродить где-то днями и ночами, пока она не умрет от истощения!

– Она не просто какая-то старуха. Она – Матушка Абагейл, и здесь она – папа римский. Если папа решит, что должен прогуляться в Иерусалим, разве ты, будучи истинным католиком, стал бы спорить с ним?

– А, черт, но ведь это же другое дело, и ты это знаешь!

– Нет, это то же самое. Да. По крайней мере именно так воспримут это люди в Свободной Зоне. Стю, ты готов с уверенностью заявить, что Бог не велел ей бродить по кустам?

– Н-нет… но…

Ник тем временем писал и, закончив, протянул листок бумаги Стю, которому пришлось помучиться, чтобы разобрать некоторые слова. Обычно почерк у Ника был четким, но эти строчки были написаны второпях, быть может, в раздражении.

Стю, это все равно ничего не изменит, кроме того, что, быть может, ухудшит моральный климат в Свободной Зоне. По даже в этом я не уверен. Люди не разбредутся лишь оттого, что она ушла. Это значит, что в данный момент нам не придется согласовывать с ней наши планы. Может, это и к лучшему.

– Я скоро просто рехнусь, – сказал Стю. – Иногда мы говорим о ней как о какой-то преграде, которую нужно объехать, вроде дорожного завала. А порой вы говорите о ней как о папе римском, и она, видите ли, не может сделать ничего неправильного, даже если и захочет. Но так уж случилось, что я люблю ее. Чего ты добиваешься, Никки? Чтобы кто-то споткнулся осенью об ее тело в какой-нибудь рытвине к западу от города? Ты хочешь, чтобы ее оставили там и она превратилась в… священный корм для ворон?

– Стю, – мягко возразил Глен. – Это было ее решение уйти.

– А, черт, что за бред, – сказал Стю.

К полудню весть об исчезновении Матушки Абагейл разошлась по всему сообществу. Как и предсказывал Ник, общая реакция выразилась скорее в безрадостном принятии этого факта, чем в ужасе или панике. Мнение людей в целом свелось к тому, что она, должно быть, ушла молиться «о наставлении Божьем», чтобы помочь им выбрать верную дорогу на общем собрании 18-го.

– Я не хочу богохульствовать, называя ее Богом, – сказал Глен за ленчем на скорую руку в парке, – но она что-то вроде доверенного лица Господа. Силу веры любого общества можно измерить по тому, насколько эта вера ослабевает, когда исчезает ее главный культовый объект.

– Повтори-ка это еще разок для меня.

– Когда Моисей разбил золотого тельца, израильтяне перестали поклоняться ему. Когда воды затопили храм Ваала, люди решили, что Ваал вовсе не такой уж распрекрасный Бог. Однако Иисус пошел перекусить и исчез на две тысячи лет, а христиане не только до сих пор следуют его учению, но живут и умирают, веря, что в конце концов он вернется, и когда это произойдет, они воспримут это как нечто вполне естественное. Так и Свободная Зона относится к Матушке Абагейл. Эти люди не сомневаются, что она вернется. Ты разговаривал с ними?

– Ага, – кивнул Стю. – Просто не могу в это поверить. Старая женщина бродит невесть где, а каждый твердит: угу, интересно, принесет ли она вовремя Десять Заповедей на каменных скрижалях – в аккурат к собранию.

– Может, и принесет, – угрюмо буркнул Глен. – Впрочем, не все говорят «угу». Ральф Брентнер буквально волосы рвет на себе от отчаяния.

– Я понимаю Ральфа. – Стю пристально взглянул на Глена. – А как насчет тебя, лысик? Ты что скажешь об этом?

– Мне не нравится, когда меня так называют. Это очень неуважительно. Но я скажу тебе… это чуть-чуть забавно, что у старины Восточного Техасца оказался гораздо более прочный иммунитет к идее Божественного провидения, которой она околдовала это сообщество, чем у выдающегося старого агностика, да еще социолога в придачу. Я полагаю, она вернется. Почему-то я просто уверен в этом. А что говорит Фрэнни?

– Не знаю. Я не видел ее с утра. Не удивлюсь, если она сейчас где-нибудь пожирает саранчу и дикий мед вместе с Матушкой Абагейл. – Он уставился на гряду Флатайронс, вздымавшуюся высоко в небо в голубой дымке раннего полдня. – Господи, Глен, я надеюсь, со старухой все в порядке…

Фрэнни даже не знала, что Матушка Абагейл исчезла. Она провела все утро в библиотеке, читая книги по садоводству. И в своем порыве она была не одинока. Она встретила еще двух или трех людей, сидевших над книгами по земледелию, молодого человека лет двадцати пяти, склонившегося над книжкой под названием «Семь независимых источников энергии для вашего дома», и хорошенькую блондинку лет четырнадцати с потрепанной книжкой в бумажном переплете, озаглавленной «600 простых кулинарных рецептов».

Она вышла из библиотеки около полудня и побрела вниз по Уолнат-стрит. Она была уже на полпути к дому, когда встретила Шерли Хаммет – старшую женщину из компании Дайны, Сюзан и Патти Кроугер. С той поры Шерли здорово поправилась и теперь выглядела оживленной и миловидной городской матроной.

Она остановилась и поздоровалась с Фрэн.

– Когда, ты думаешь, она вернется? Я уже всех спрашивала. Если бы в городе выходила газета, я бы обратилась с просьбой провести опрос общественного мнения. Как раньше: «Что вы думаете по поводу заявления сенатора Бангхоула об истощении нефтяных запасов?» Что-нибудь в этом духе.

– Кто вернется?

– Матушка Абагейл, конечно, кто же еще? Ты что, не в курсе?

– Как это понимать? – в ужасе спросила Фрэн. – Что случилось?

– В том-то все и дело. Никто точно ничего не знает. – И Шерли рассказала Фрэн, что происходило, пока та торчала в библиотеке.

– Она просто… ушла? – нахмурившись, спросила Фрэн.

– Да Конечно, она вернется, – доверительно сообщила Шерли. – Так сказано в записке.

– «Если такова воля Господа»?

– Это просто такой речевой оборот, я уверена, – сказала Шерли и взглянула на Фрэн с холодком.

– Что ж… Я надеюсь. Спасибо, что сказала мне, Шерли. Как твои головные боли?

– О, теперь все прошло. Я буду голосовать за тебя, Фрэн.

– М-мм? – Она погрузилась в себя, переваривая новую информацию, и какое-то мгновение совершенно не могла взять в толк, о чем говорит Шерли.

– За то, чтобы тебя избрали в постоянный комитет!

– О-о… Что ж, спасибо. Я еще не уверена, что хотела бы там работать.

– Ты отлично справишься. И ты, и Сюзи. Мне надо идти, Фрэн. Увидимся.

Они расстались. Фрэн торопливо направилась к дому, желая поскорее выяснить, не знает ли Стю чего-нибудь еще. Исчезновение старой женщины, последовавшее сразу после их вчерашнего собрания, кольнуло ее в сердце плохим предчувствием. Ее беспокоило то, что они не сумеют представить свои основные решения – вроде засылки шпионов на запад – на суд Матушки Абагейл. Теперь, когда та ушла, Фрэн ощутила слишком большую ношу ответственности на своих плечах.

Вернувшись домой, она не застала там Стю. Она разминулась с ним минут на пятнадцать. В записке под сахарницей было сказано просто: Вернусь к 9.30. Я с Ральфом и Гарольдом. Не волнуйся. Стю.

Ральф и Гарольд, подумала она и неожиданно ощутила приступ дикого страха, не имевшего никакого отношения к Матушке Абагейл. Ну почему я должна бояться за Стю? Ох, Боже мой, если только Гарольд попытается что-то выкинуть… Ну что-нибудь такое… Стю разорвет его на части. Если только… если только Гарольд не подкрадется к нему сзади и…

Она обхватила себя руками, дрожа от холода и не переставая думать, чем Стю мог заниматься с Ральфом и Гарольдом.

Вернусь к 9.30.

Господи, еще так долго ждать.

Она еще несколько секунд постояла на кухне, хмуро уставившись на свой рюкзак, который оставила на стойке.

Я с Ральфом и Гарольдом.

Стало быть, маленький домик Гарольда на Арапахо будет пустовать до девяти тридцати. Если, конечно, они не там, а если там, то она может присоединиться к их компании и удовлетворить свое любопытство. Она в один момент сумеет добраться туда на своем велосипеде. Если там никого не окажется, сможет отыскать что-нибудь, что ее успокоит, или… Нет, об этом она не позволит себе сейчас думать.

«Что тебя успокоит? – спросил внутренний голосок. – Или, станет сводить с ума еще больше? Представь, что ты ДЕЙСТВИТЕЛЬНО найдешь что-нибудь занятное? Что тогда? Что ты станешь с этим делать?»

Она не знала. Строго говоря, понятия не имела.

Не волнуйся. Стю.

Но от волнений никуда не денешься. Тот отпечаток в ее дневнике означал, что волноваться стоило. Потому что человек, способный украсть твой дневник и копаться в твоих мыслях, – это человек без особых принципов и лишенный всякой порядочности. Такой человек может подкрасться сзади к тому, кого ненавидит, и столкнуть его с обрыва. Или пустить в ход камень. Или нож. Или ствол.

Не волнуйся. Стю.

«Но если Гарольд сотворит что-либо подобное, он не сможет оставаться в Боулдере. Что ему тогда делать?»

Но Фрэн знала что. Она не знала, был ли Гарольд тем, кем она его себе представляла – пока еще не знала наверняка, – но сердцем чувствовала, что теперь для людей подобного сорта есть место на земле. Да, уж какое-нибудь место для них найдется.

Она рывком закинула на спину рюкзак и вышла из квартиры. Через три минуты она уже катила на велосипеде по залитому полуденным солнцем Бродвею к Арапахо, думая: «Они спокойненько сидят себе в гостиной Гарольда, пьют кофе и разговаривают о Матушке Абагейл, и со всеми все в порядке. В полном порядке».

Однако маленький домик Гарольда стоял темный, пустой и… запертый.

Это само по себе в Боулдере выглядело странным капризом. В прежние времена, уходя, вы запирали дом, чтобы кто-нибудь не украл ваш телевизор, стерео или драгоценности жены. Теперь же теликов и магнитофонов было повсюду навалом, да и какой в них прок, если нет электроэнергии, чтобы включить их, а что касается драгоценностей, то можно в любой момент сходить в Денвер и набрать хоть целый мешок.

«Зачем ты запираешь свою дверь, Гарольд, если все кругом совершенно бесплатно? Потому что никто так не боится кражи, как вор? Так, может быть?..»

Взломщик из нее был никудышный. Она уже собралась уехать, когда ей пришло в голову попробовать окошки в подвале. Они торчали как раз на уровне земли, со стеклами, потемневшими от грязи. Первое же окно, которое она попыталась открыть, нехотя повернулось на шарнирах, и грязь с него посыпалась на пол подвала.

Фрэн огляделась, но вокруг было тихо. Никто, кроме Гарольда, пока не забирался в такой отдаленный район, как Арапахо. В этом тоже была какая-то странность. Гарольд мог ухмыляться так, что его физиономия чуть не трещала по швам, хлопать людей по спине и проводить все дни с ними, он с удовольствием предлагал свою помощь, когда бы его ни попросили, а порой и когда не просили, он умел нравиться людям, и никуда не денешься от того факта, что его высоко ценили в Боулдере. Но место, которое он выбрал для жительства… Это уже кое-что другое, не так ли? Это выявляло немного иной взгляд Гарольда на сообщество и свое место в нем… может быть. А может, ему просто нравились уединение и покой.

Она протиснулась в окошко, испачкав грязью блузку, и спрыгнула на пол. Теперь окно подвала очутилось на уровне ее глаз. Гимнаст из нее не лучше взломщика, и ей придется встать на что-нибудь, чтобы вылезти.

Фрэн огляделась. Подвал прежде был предназначен для шумного веселья и игр – то, о чем всегда разглагольствовал ее отец, но так никогда и не взялся исполнить, подумала она с легким налетом грусти. Стены из сучковатой сосны с вделанными в них квадрофоническими усилителями, над головой – подвесной потолок «Армстронг», большой шкаф, набитый книгами и картинками-загадками, игрушечный трек для автомобильных гонок, электрическая детская железная дорога, игра в пневматический хоккей, на которую Гарольд небрежно поставил ящик с колой. Это была явно детская комната, на ее стенах пестрели плакаты, на самом большом из которых – теперь уже старом и выцветшем – был изображен широко улыбающийся Джордж Буш, выходящий с воздетыми вверх руками из церквушки в Гарлеме. Надпись на нем большими красными буквами гласила: НЕ СТОИТ ПУТАТЬ БУГИ-ВУГИ С КОРОЛЕВСКИМ РОК-Н-РОЛЛОМ!

Неожиданно она ощутила такую печаль, какую не испытывала с… честно говоря, она даже не помнила, с каких пор. Она успела пройти через потрясения, страхи, дикий ужас и приступы тяжелого отчаяния, но эта глубокая и мучительная печаль показалась ей чем-то новым и неизведанным. Неожиданно вместе с печалью накатила волна тоски по Оганкуиту, по океану, по холмам и соснам Мэна. Без всяких на то причин она вдруг подумала о Гасе, служащем на парковочной стоянке оганкуитского общественного пляжа, и на мгновение e показалось, что сердце у нее разорвется от грусти и тоски. Что она здесь делает, на границе гор и равнин, рассекающей страну надвое? Это не ее место. Она не отсюда.

У нее вырвалось глухое, сдавленное рыдание, прозвучавшее так тоскливо и одиноко, что она во второй раз за день прижала ладони ко рту. «Хватит, Фрэнни, потерявши голову, по волосам не плачут. Ты не можешь справиться со всем этим так сразу. Время – лучший лекарь. Если тебе необходимо поплакать, сделаешь это позже и не здесь, не в подвале Гарольда Лодера. Сперва – дело».

Двинувшись к лестнице, она прошла мимо большого плаката, и слабая горестная улыбка тронула ее губы, когда она мельком взглянула на радостно улыбающуюся физиономию Джорджа Буша. «Тебя все-таки заставили поплясать буги-вуги, – подумала она. – Так уж кто-то распорядился».

Поднявшись по лестнице, она подошла к двери, уверенная, что та окажется запертой, но дверь легко открылась. Кухня была аккуратно прибрана; вымытые тарелки стояли на сушилке, маленькая газовая плита сверкала чистотой, но… но тяжелый запах подгоревшего жира все еще висел в воздухе, как призрак прежней сущности Гарольда – того Гарольда, который вторгся в нынешний этап ее жизни, подъехав к её дому на «кадиллаке» Роя Браннигана, когда она хоронила своего отца.

«Вот будет дело, если Гарольд как раз сейчас решит вернуться», – подумала она. Эта мысль заставила ее резко обернуться. Она почти ожидала увидеть Гарольда, с ухмылкой стоящего у двери в гостиную. Там никого не оказалось, по сердце ее начало неприятно биться в груди.

В кухне не было ничего интересного, и она пошла в гостиную.

Там было темно, так темно, что ей стало не по себе. Гарольд не только держал дверь на замке, но и опускал шторы. Снова она почувствовала себя так, словно случайно увидела истинную суть личности Гарольда. Зачем держать шторы опущенными в маленьком городке, где по этому признаку живые узнают и отмечают дома мертвецов?

Как и кухня, гостиная была безупречно чистой, только мебель казалась тяжеловесной и довольно старой. На чем отдыхал глаз, так это на камине – большом каменном сооружении с таким широким основанием, что на нем можно было сидеть. Она и присела на минутку, задумчиво оглядывая комнату. Устраиваясь поудобнее, она почувствовала под собой шатающийся кирпич и уже хотела встать и взглянуть на него, когда кто-то постучал в дверь.

Страх окутал ее, как пуховое одеяло. Она застыла от ужаса. У нее перехватило дыхание, и лишь позже она обнаружила, что слегка обмочилась.

Стук повторился – с полдюжины торопливых, четких ударов. «Боже мой, – подумала она. – Слава Богу, что хоть шторы опущены».

За этой мыслью последовала неожиданная леденящая уверенность, что она оставила свой велосипед там, где его может увидеть кто угодно. Так оно и было? Она отчаянно попыталась сосредоточиться, но какое-то невыносимо долгое мгновение не могла отыскать в памяти ничего, кроме смутно знакомой тарабарщины: «Прежде чем вытащить соломинку из глаза соседа, вынь бревно из своего…»

Стук опять повторился, и раздался женский голос:

– Есть кто дома?

Фрэн сидела не шевелясь. Вдруг она вспомнила, что оставила велосипед позади дома, под бельевыми веревками Гарольда. С парадного входа его не видно. Но если гостья Гарольда решит подойти к задней двери…

Ручка на передней входной двери – она была видна Фрэнни через маленький холл – начала вертеться туда-сюда, описывая короткую дугу.

«Кто бы она ни была, надеюсь, она разбирается в замках не лучше меня», – подумала Фрэнни и тут же была вынуждена зажать рот обеими ладошками, чтобы подавить безумный всплеск смеха. Тогда-то она и кинула быстрый взгляд на свои слаксы и увидела, как здорово испугалась. «Хорошо хоть, она не заставила меня обделаться, – подумала Фрэнни. – По крайней мере пока». Смех снова забурлил внутри – испуганный и истерический – и чуть не вырвался наружу.

Потом с неописуемым чувством облегчения она услышала шаги, удаляющиеся от двери по цементной дорожке перед домом Гарольда.

То, что Фрэнни сделала вслед за этим, она совершила абсолютно неосознанно. Она тихо пробежала через холл к входной двери и заглянула в маленькую щелку между шторкой и краем дверного оконца. Она увидела женщину с длинными черными волосами, в которых серебрилась седина. Та уселась на маленький мотороллер «веспа», припаркованный возле кромки тротуара. Когда мотор ожил, она откинула волосы назад и заколола их.

«Это та женщина, Кросс, та, что пришла с Ларри Андервудом! Она знает Гарольда?»

Потом Надин врубила передачу, рывком тронулась с места и вскоре исчезла из виду. Фрэн испустила тяжкий вздох, и ноги ее стали как ватные. Она открыла рот, чтобы дать волю смеху, уже рвущемуся наружу, хорошо зная, что в нем прозвучат дрожь и облегчение. Вместо этого она разревелась.

Через пять минут, слишком обессилевшая, чтобы продолжать дальнейшие поиски, она уже лезла в окошко в подвале подставив плетеный стул. Выбравшись, она ухитрилась оттолкнуть стул достаточно далеко, чтобы нельзя было догадаться, что кто-то с его помощью вылез через окошко. Стул все-таки теперь стоял не на своем месте, но люди редко замечают таки мелочи… и, похоже, Гарольд вообще не пользуется подвалом, разве что хранит там свою кока-колу.

Она закрыла окошко и уселась на свой велик. Она по-прежнему испытывала слабость, страх и легкое отвращение к собственному страху. Хоть штаны уже высыхают, и то хорошо, подумала она. В следующий раз, Фрэнсис Ребекка, когда ты отправишься на грабеж со взломом, не забудь надеть свои гигиенические трусики.

Она помчалась прочь с дворика Гарольда, пролетела весь Арапахо, крутя педали изо всех сил, и скоро очутилась в центре города, на Каньон-Бульваре. Пятнадцать минут спустя она уже была в своей квартире.

Дома стояла полная тишина.

Она раскрыла свои дневник, взглянула на грязный шоколадный отпечаток пальца и подумала, где же Стю.

И с ним ли Гарольд.

«Ох, Стю, пожалуйста, вернись домой. Ты мне так нужен».

После ленча Стю расстался с Гленом и пришел домой. Он сидел без дела в гостиной, раздумывая над тем, куда могла отправиться Матушка Абагейл, и еще – насколько правы Ник с Гленом, пуская все на самотек, когда раздался стук в дверь.

– Стю? – позвал Ральф Брентнер. – Эй, Стю, ты дома?

С ним был Гарольд Лодер. Улыбка Гарольда сегодня слегка увяла, но не сошла с лица; он был похож на веселого участника похорон, пытающегося выглядеть серьезным на похоронной службе.

Ральф, страшно переживавший из-за исчезновения Матушки Абагейл, полчаса назад повстречал Гарольда, возвращавшегося домой после работы с группой, набиравшей воду в боулдерском ручье. Ральфу нравился Гарольд – у того всегда находилось время выслушать и посочувствовать любому, кто хотел поделиться какой-нибудь своей грустной историей… И Гарольд никогда не просил ничего взамен. Ральф выложил ему все об исчезновении Матушки Абагейл, включая свои собственные опасения, что с ней может случиться сердечный приступ, или она сломает какую-нибудь хрупкую косточку, или просто умрет от истощения, если не вернется к ночи домой.

– Ты же знаешь, какие дожди идут почти каждый вечер, – закончил Ральф, когда Стю налил всем кофе. – Если она вымокнет, то наверняка схватит простуду. И что тогда? Скорее всего воспаление легких.

– Что мы можем тут поделать? – спросил их Стю. – Мы не в силах заставить ее вернуться, если она не захочет.

– Ну да, – согласно кивнул Ральф. – Но у Гарольда есть неплохая идея.

Стю устремил свой взгляд на Гарольда.

– Как дела, Гарольд?

– Неплохо. А у тебя?

– Отлично.

– Как Фрэн? Заботишься о ней? – Глаза Гарольда не избегали взгляда Стю, и в них светился легкий, добродушный юмор, но на мгновение Стю показалось, что улыбающиеся глаза Гарольда похожи на солнечные блики на воде Брейкман-Куори в его родных местах – вода там казалась очень соблазнительной для купания, но кое-где уходила на такую глубину, куда никогда не проникали солнечные лучи, и за несколько лет четверо мальчишек распрощались с жизнью в заманчивом на вид Брейкман-Куори.

– Стараюсь, – ответил он. – Так что ты придумал, Гарольд?

– Ну смотри. Я понимаю точку зрения Ника. И Глена тоже. Они видят, что Свободная Зона воспринимает Матушку Абагейл как теократический символ… И относительно Зоны они близки к истине, не так ли?

Стю сделал глоток кофе.

– Что ты подразумеваешь под «теократическим символом»?

– Я бы назвал это земным символом заключенного с Богом соглашения, – сказал Гарольд, чуть прикрыв глаза. – Как Святое Причастие или священные коровы в Индии.

Услышав это, Стю слегка смягчился.

– Да, неплохо сказано. Те коровы… Им разрешают слоняться по улицам и устраивать дорожные пробки, верно? Они могут свободно заходить в магазины, а могут и пойти погулять за город.

– Да, – согласился Гарольд, – но большая часть этих коров больна, Стю. Они едва не умирают с голоду. У некоторых чахотка. И все это потому, что они – всеобщий символ. Люди убеждены, что Бог позаботится о них, как и наши люди уверены, что Бог позаботится о Матушке Абагейл. Но я лично сомневаюсь в Боге, который говорит, что это правильно – предоставить бедной бессловесной корове бродить и страдать от боли.