Текст книги "Противостояние. Том II"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Вы привели их всех в целости и сохранности от самого Мэна, – сказала Фрэнни. – А один из наших умер. Стю пытался прооперировать его, но ничего не вышло. Так что я могу сказать, Ларри, что вы справились неплохо.

– Я и Гарольд неплохо справились, – поправил ее он. – Словом, Люси сказала: «Быстрее, Ларри, задай вопрос». И я задал. Там была поблизости ветряная мельница, которая подавала воду в сарай. Она вертелась как положено, но вода из труб в сарае не текла. Тогда я открыл большой ящик у основания мельницы, где находился ее механизм, и увидел, что главный шланг выскочил из своего гнезда. Я вставил его на место, и – ура! Полным-полно воды. Холодной и вкусной. Спасибо Гарольду.

– Спасибо вам. Гарольда на самом деле там не было, Ларри.

– Ну он был у меня в голове. А теперь я здесь, и я принес ему вино и шоколадки. – Он взглянул на нее искоса. – Знаете, мне казалось, он ваш мужчина.

Она покачала головой и посмотрела на свои сцепленные пальцы.

– Нет. Это… не Гарольд.

Он долго молчал, но она чувствовала, как он смотрит на нее. В конце концов он устало произнес:

– Ладно… В чем моя ошибка? Насчет Гарольда.

Она встала.

– Мне пора идти. Я рада была познакомиться с вами, Ларри. Приходите завтра повидать Стю. Приходите с Люси, если она не занята.

– Так что же насчет его? – настойчиво повторил он, вставая вместе с ней.

– Ох, не знаю, – с трудом выдавила она. Неожиданно она почувствовала, что вот-вот расплачется. – Вы заставили меня почувствовать… словно я очень подло обошлась с Гарольдом, и я не знаю… как и почему так сделала… Я же не виновата, что не люблю его так, как Стю, правда? Или это моя вина?

– Нет. Нет, конечно. – Ларри выглядел озадаченным. – Послушайте, простите меня. Я обрушил на вас все это… Я пойду.

– Он изменился! – вырвалось у Фрэнни. – Не знаю, как и почему, и порой я думаю, что это, быть может, к лучшему… Но я не… действительно не знаю. И иногда я боюсь.

– Боитесь Гарольда?

Она не ответила и только уставилась себе под ноги. Она подумала, что и так сказала слишком много.

– Вы хотели объяснить мне, как туда пройти, – мягко напомнил он.

– Это очень просто. Идите прямо по Арапахо, пока не упретесь в маленький парк… Чудесный парк, по-моему. Парк будет по правую сторону, а домик Гарольда – по левую, как раз напротив.

– Ладно, спасибо. Рад был встретиться с вами, Фрэн, – разбитый горшок и все прочее.

Она улыбнулась, но улыбка вышла дежурной. Вся веселая прелесть вечера исчезла. Ларри поднял бутылку вина и улыбнулся своей слегка заговорщической улыбкой.

– Если увидите его раньше меня… не выдавайте мой секрет, идет?

– Конечно.

– Спокойной ночи, Фрэнни.

Он зашагал туда, откуда пришел. Она проводила его взглядом, потом поднялась наверх и скользнула в постель к Стю, который даже не пошевелился во сне.

Гарольд, подумала она, натягивая одеяло до подбородка. Как ей было сказать этому Ларри, казавшемуся таким милым с его странным, потерянным видом (но разве они все теперь не потерянные?), что Гарольд Лодер был толстым и тоже потерянным юнцом. Стоило ли говорить ему, что не так давно она наткнулась на мудрого, находчивого, Иисусоподобного Гарольда, косившего в одних плавках траву на заднем дворе и рыдавшего? Стоило ли говорить, что порой надутый, частенько испуганный Гарольд, каким он приехал в Боулдер из Оганкуита, теперь превратился в хитрого политикана, притворно дружелюбного типа, играющего роль своего парня, смотрящего, однако, на тебя твердым, без тени улыбки взглядом ядовитой ящерицы.

Она подумала, что сегодня долго не заснет. Гарольд безнадежно влюбился в нее, а она безудержно влюбилась в Стю Редмана, так уж устроен этот старый жестокий мир. И теперь каждый раз, когда она встречала Гарольда, она чувствовала, как по коже ползут мурашки. «Несмотря на то, что он потерял, похоже, фунтов десять веса и у него уже намного меньше прыщей, у меня такое…»

Вдруг у нее перехватило дыхание, она привстала на локтях и широко раскрытыми глазами уставилась в темноту.

Что-то шевельнулось внутри ее.

Ее ладони ощупали покатый холмик живота. Наверняка еще слишком рано. Это лишь одно воображение, Только…

Только это не было воображением.

Она медленно откинулась на спину с тяжело бьющимся сердцем. Она едва не решилась разбудить Стю, но потом раздумала. Если бы только он зачал ее ребенка, а не Джесс… Если бы это был Стю, она разбудила бы его и разделила с ним это мгновение. Когда будет следующий ребенок, она так и сделает. Если, конечно, будет следующий.

А потом движение повторилось – такое легкое, каким может быть только пузырек воздуха. Лишь она знала, что это. Это был ребенок. И он был живой.

– О Господи, – пробормотала она и замерла в кровати. Ларри Андервуд и Гарольд Лодер были забыты. Все, что случилось с ней с тех пор, как заболела ее мать, оказалось тоже забытым. Она ждала, что он снова шевельнется, прислушиваясь к этому живому существу внутри себя, и так, прислушиваясь, незаметно для себя заснула. Ее ребенок был жив.

Гарольд сидел в кресле на лужайке перед маленьким домиком, который он выбрал для себя, глядел на небо и думал о старой рок-песенке. Он ненавидел рок-музыку, но эту песенку знал почти слово в слово и даже помнил название группы, исполнявшей ее, – «Кэти Янг энд Инносентс». У ведущего певца, или, вернее, певицы был высокий тоскующий голосок, напоминавший голос свирели, который каким-то образом целиком завладевал Гарольдом. «Золотистая нежность» называли такой голос диск-жокеи. Отзвук прошлого. Диск – самый писк. Судя по голосу, девчонка была бледненькой простенькой блондинкой лет шестнадцати. Голосок ее звучал так, словно она пела, обращаясь к фотографии, почти все время лежавшей в ящике шкафа, фотографии, которую доставали лишь поздно ночью, когда все в доме уже спали. Голосок звучал безнадежно. Фотография, которой она пела, была, наверное, вырезана из альбома ее старшей сестры, возможно, она обращалась к фото местного Большого Бугая, капитана футбольной команды и президента ученического совета. А Большой Бугай скорее всего трахался с главной болельщицей на какой-нибудь заброшенной аллейке любви, пока где-то далеко, в пригороде, эта простенькая девчушка, с плоской грудью и прыщиком в уголке рта, пела:

«Тысяча звезд сияет на небе… и я теперь поняла… ты моя единственная любовь… скажи, что любишь меня… скажи, что ты мой, мой навсегда…»

В его небе этой ночью сияло гораздо больше тысячи звезд, но то не были звезды любви. Никакого мягкого чепчика Млечного Пути. Здесь, на высоте мили над уровнем моря, звезды были яркими, как миллиарды дырок на черном бархате, безжалостно пробитых Божьим альпенштоком. Это были звезды ненависти, и потому Гарольд чувствовал, что вполне может положиться на них, загадывая желания. Исполни-желание, исполни-как-хочешь, исполни-что-я-загадал-среди-ночи. Чтоб вы все сдохли, ребята.

Он сидел молча, запрокинув голову, напоминая какого-то задумчивого астронома. Волосы Гарольда здорово отросли, но уже не были ни грязными, ни спутанными, ни взъерошенными. И от него уже не пахло, как от гнилого сорняка в копне сена. Даже пятна диатеза стали исчезать теперь, когда он перестал есть конфеты. От тяжелой работы и постоянного движения он худел и начинал выглядеть очень неплохо. В последние несколько недель, проходя мимо какой-нибудь блестящей поверхности, он иногда инстинктивно оборачивался на свое отражение, словно увидал там какого-то чужака.

Он выпрямился в кресле. На коленях у него лежала книга в мраморно-голубом переплете из искусственной кожи. Он прятал ее за свободно вынимавшимся кирпичом в кладке камина, когда уходил по делам. Если кто-то найдет эту книгу, ему в Боулдере настанет конец. На обложке золотыми буквами было оттиснуто одно слово, и слово это гласило: ГРОССБУХ. Это был его дневник, который он начал вести после того, как прочитал дневник Фрэн. Он уже исписал первые шестьдесят страниц своим убористым, строка в строку почерком. Там не было абзацев – один сплошной поток изливавшейся, как гной из подкожного фурункула, ненависти. Он и не подозревал, что в нем столько ненависти. Казалось, теперь запас ее уже должен был иссякнуть, однако он лишь перекрыл кран. Это как в старой шутке. Почему земля вся белая после последней стоянки Кастера? Потому что индейцы все шли, и шли, и…

А почему он ненавидел?

Он выпрямился так, словно вопрос пришел откуда-то извне. Это был трудный вопрос, ответить на него могли не многие. Избранные. Разве не говорил Эйнштейн, что всего шестеро людей в мире понимали весь смысл формулы Е=тс²? А как насчет уравнения в его собственной черепушке? Относительность Гарольда. Скорость разрушения. О, он мог исписать в два раза больше страниц на эту тему, выражаясь все более туманно и загадочно, пока в конце концов не затерялся бы в собственном часовом механизме, так и не став ближе ни на йоту к главной заводной пружине. Может быть, он… насиловал сам себя. Точно? Во всяком случае, близко к истине. Непристойный и нескончаемый акт насилия. Индейцы все шли и шли…

Скоро он покинет Боулдер. Дел здесь еще на месяц-другой – не больше. Когда он окончательно утвердится в способе сведения счетов, он двинется на запад. А когда доберется туда, раскроет свою пасть и выложит все про это местечко. Он расскажет им, что происходило на общих собраниях и – гораздо важнее – что обсуждалось на закрытых сходках (он был уверен, что войдет в комитет Свободной Зоны). Его примут с распростертыми объятиями, а потом его как следует наградит тот парень, который главенствует там… Он не положит конец его ненависти, нет, но снабдит ее отличным экипажем – «кадиллаком ненависти», или «страховозом». Он сядет за руль этой длинной, тускло сверкающей тачки, та понесет его со всей его ненавистью и обрушит на них. Они с Флаггом разнесут это жалкое поселение в щепки, как муравейник. Но первым делом он расправится с Редманом, который солгал ему и украл его женщину.

«Да, Гарольд, но почему ты ненавидишь?»

Нет. У него не было исчерпывающего ответа на это, лишь что-то вроде… вроде оправдания самой ненависти. Да и можно ли считать такой вопрос честным? Он полагал, что нет. С тем же успехом можно спрашивать женщину, почему она родила урода.

Было такое время – один час или одно мгновение, – когда он созерцал воочию свою ненависть как бы со стороны. Это случилось, когда он закончил читать дневник Фрэн и обнаружил, что она по уши втюрилась в Стю Редмана. Это неожиданное известие подействовало на него, как действует ушат холодной воды на слизняка, заставляя его свернуться в маленький тугой комочек вместо того, чтобы расслабиться и сохранить достоинство. В этот час или мгновение он понял, что может просто принять это как есть, и это понимание привело его в восторг и одновременно ужаснуло. В тот отрезок времени он понял, что может превратить себя в совершенно новую личность, нового Гарольда Лодера, вырезанного из старого с помощью острого и безжалостного скальпеля – эпидемии супергриппа. Он чувствовал, причем гораздо более явственно, чем все остальные, что это и было смыслом и сутью Свободной Зоны Боулдера. Люди здесь были уже не такими, как прежде. Это сообщество в маленьком городке не походило ни на одно американское поселение до чумы. Они не видели этого, потому что не стояли за чертой – там, где стоял он. Мужчины и женщины жили вместе без всякого желания восстановить церемонию бракосочетания. Целые группы людей жили вместе маленькими коммунами. У них почти не было ссор и драк. Казалось, люди прекрасно уживались друг с другом. И самое странное – никто из них, казалось, вовсе не задавался вопросами об основном, теологическом смысле снов… да и самой чумы. Весь Боулдер был новым, искусственно выращенным обществом – tabula, до такой степени rasa, что даже не мог почувствовать прелесть и красоту своей собственной новизны.

Гарольд чувствовал. И ненавидел это.

Там, далеко за горами, находилось еще одно искусственное создание. Производное от темной злобы, одна-единственная страшная клетка, взятая из подыхающего тела старого мира, одинокий представитель карциномы, которая пожирала старое общество заживо. Одна-единственная клетка? Да, но она уже начала воспроизводить себя, делиться и выдавать другие страшные клетки. Для общества в целом это выльется в старую, знакомую борьбу – попытку здоровой ткани отринуть чужеродную – порочную. Но перед каждой клеткой в отдельности вставал древний как мир вопрос – тот, что корнями восходит аж к временам Райского сада: съесть яблоко или не трогать его? Там, на западе, они уже жрали их – целое месиво из яблочного пирога и яблочного сиропа. Там жили убийцы Рая, темные стрелки.

И он сам, когда очутился лицом к лицу с пониманием того, что свободен и может принять все как есть, отринул от себя эту новую возможность. Принять ее означало убить самого себя. Призраки каждого унижения, какие ему только довелось испытать, возопили против этого. Его умерщвленные мечты и надежды вернулись к жизни и стали вопрошать, сумеет ли он так легко забыть о них. В сообществе новой Свободной Зоны он мог быть лишь Гарольдом Лодером. Там он сможет стать принцем.

Злоба увлекла его. Это был темный карнавал – чертово колесо с огнями, полыхающими на фоне черного неба, нескончаемые аттракционы, переполненные уродами вроде его самого, а в главной палатке львы пожирали зрителей. И эта нестройная музыка хаоса воззвала к нему.

Он открыл свой дневник и при свете звезд четко написал:

12 августа, 1990 (раннее утро).

Сказано, что два величайших человеческих греха – гордыня и ненависть. Но так ли это? Я предпочитаю думать о них как о двух великих добродетелях. Отказаться от гордыни и ненависти – значит сказать, что ты изменишься во благо мира. Вобрать их в себя, принять их более достойно – это значит сказать, что мир должен измениться во благо твое. Я – на пороге великих дел.

ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛОДЕР.

Он закрыл книгу, вошел в дом, засунул ее в тайник в камине и аккуратно вставил кирпич на место. Потом он прошел в ванную, положил фонарь на раковину так, чтобы он освещал зеркало, и минут пятнадцать практиковался в улыбке. Это у него уже стало получаться очень здорово.

Глава 51

Листовки Ральфа, объявлявшие о собрании 18 августа, разошлись по всему Боулдеру. Начались возбужденные разговоры, большинство которых сводилось к обсуждению достоинств и недостатков семи членов организационного комитета.

Матушка Абагейл так вымоталась, что легла спать даже до наступления темноты. Весь день нескончаемым потоком к ней шли визитеры, желавшие узнать ее мнение. Она говорила, что, на ее взгляд, большинство кандидатур в комитете вполне подходящие. Люди тревожились о том, будет ли она состоять в постоянном комитете, если таковой сформируется на большом собрании. Она отвечала, что это стало бы для нее чересчур утомительным, но она непременно окажет им посильную помощь, если люди захотят, чтобы она помогала им. Ее снова и снова заверяли в том, что, если какой бы то ни было комитет отвергнет ее помощь, его всем скопом распустят, причем сразу же. Матушка Абагейл легла спать усталая, но удовлетворенная.

Как и Ник Андрос. В один день с помощью одной-единственной афишки, размноженной на ручном мимеографе, Свободная Зона превратилась из кучки растерянных беженцев в сообщество потенциальных избирателей. Это понравилось им; это дало им ощущение твердой почвы под ногами после долгого свободного падения.

Днем Ральф отвез его на электростанцию. Ник, Ральф и Стю договорились провести послезавтра предварительное совещание в доме Стю и Фрэнни. Таким образом, у них оставалось еще два дня, чтобы послушать и проанализировать, что говорят люди.

Ник улыбнулся и прижал ладони к своим бесполезным ушам.

– Читать по губам даже лучше, – сказал Стю. – Знаешь, Ник, я начинаю верить, что нам удастся придумать что-то с перегоревшими моторами. Этот Брэд Китчнер – настоящий зверь, когда дело касается работы. Будь у нас десяток таких, как он, мы привели бы этот город в порядок уже к 1 сентября.

Ник показал ему кружок из большого и указательного пальцев, и они вместе зашли в помещение электростанции.

Этим же днем Ларри Андервуд и Лео Рокуэй шли на восток по Арапахо-стрит к дому Гарольда. Ларри тащил с собой тот самый рюкзак, который нес через всю страну, но все, что в нем сейчас было, это – бутылка вина и несколько шоколадок «Пейдей».

Люси и еще с полдюжины жителей отыскали два бульдозера и начали расчищать от разбитых машин улицы в Боулдере и вокруг него. Вся беда в том, что они работали сами по себе, это был пример спонтанной операции, которая выполняется, лишь когда нескольких человек вдруг обуревает желание собраться вместе и что-то сделать. Одинокие пчелки вместо пчелиного роя, подумал Ларри, и взгляд его упал на афишку, приклеенную к телефонной будке, с заголовком ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ. Быть может, в этом – решение проблемы. Черт, люди здесь хотели работать; им нужен был лишь кто-то, кто сумел бы руководить и говорить им, что надо делать. Ему пришло в голову, что больше всего им хотелось стереть все следы того, что случилось здесь ранним летом (неужели сейчас уже конец лета?), как стирают губкой грязные ругательства с классной доски. Может, мы не в состоянии сделать это по всей Америке, подумал Ларри, но должны справиться с этим здесь, в Боулдере, до первого снега, если Старушка Природа пойдет навстречу.

Его заставил обернуться звон стекла. Лео подобрал большой булыжник в чьем-то огороде и швырнул его в заднее стекло старого «форда». На багажнике «форда» была выведена надпись: НОГИ В РУКИ, НАРОД, И ВАЛИ ВПЕРЕД – КАНЬОН КОЛД-КРИК.

– Больше не делай так, Джо.

– Я – Лео.

– Лео, – поправился он. – Больше так не делай.

– А почему? – благодушно спросил Лео, и Ларри долго не мог придумать подходящего ответа.

– Потому что раздается противный треск, – в конце концов сказал он.

– A-а. Ладно.

Они пошли дальше. Ларри засунул руки в карманы. Лео сделал то же самое. Ларри пнул ногой банку из-под пива. Лео свернул с прямой дороги, чтобы поддеть ногой камешек. Ларри начал насвистывать мелодию. Лео стал издавать шипящие звуки в унисон. Ларри взъерошил волосы мальчишки, Лео поднял на него свои странные китайские глаза и ухмыльнулся. И Ларри подумал: «О Господи, да я же начинаю любить его. И уже далеко зашел».

Они приблизились к парку, про который говорила Фрэнни, и напротив него увидели зеленый дом с белыми ставнями. На зацементированной дорожке, ведущей к входной двери, стояла тачка с кирпичами, а рядом с ней – мусорный жестяной бак, наполненный известковым порошком «Сделай сам», в который нужно было лишь добавить воды. Рядом с тачкой, спиной к улице, на корточках сидел широкоплечий парень без рубахи, с шелушащимися следами солнечных ожогов на спине. В одной руке он держал штукатурный мастерок. Он сооружал низенькую узорную стенку из кирпичей вокруг цветочной клумбы.

Ларри вспомнил фразу Фрэн: «Он изменился… я не знаю, как и почему… и может, это даже к лучшему, но… иногда я боюсь».

Потом он шагнул вперед и произнес именно тот вопрос, который крутился у него в голове долгами днями, пока он добирался сюда:

– Гарольд Лодер, я полагаю?

Гарольд вздрогнул от удивления, а потом повернулся – с кирпичом в одной руке и приподнятой, как оружие, штукатурной лопаткой – в другой. Ларри показалось, что краем глаза он увидал, как Лео дернулся назад. Первой его мыслью было то, что Гарольд выглядит совсем не так, как он себе представлял. Вторая мысль касалась лопатки: «Бог ты мой, он что, хочет ударить меня этой штукой?» Выражение лица Гарольда было мрачным, глаза – узкими и темными. Волосы падали прямой волной на потный лоб. Почти белые губы были крепко сжаты.

А затем произошла такая полная и неожиданная трансформация, что Ларри потом никогда не мог до конца поверить, что он действительно видел то напряженное, мрачное лицо Гарольда – лицо человека, способного скорее замуровать кого-то в подвале этой лопаткой, чем сооружать бордюр вокруг цветочной клумбы.

Он улыбнулся широкой и радушной улыбкой, от которой в уголках рта у него образовались глубокие ямочки. Глаза утратили злобное мерцание (они были зелеными, цвета бутылочного стекла, и как могли такие ясные и чистые глаза казаться злобными или даже темными?). Он сунул лопатку в раствор – дзинь! – вытер руки о джинсы и шагнул вперед с протянутой ладонью. Ларри подумал: «Господи, да он же еще мальчишка, моложе меня. Если ему уже восемнадцать, я готов съесть все свечки с праздничного пирога в его следующий день рождения».

– По-моему, я вас не знаю, – сказал Гарольд с улыбкой, когда они пожимали друг другу руки. Пожатие его было твердым. Руку Ларри встряхнули ровно три раза, а потом отпустили. Это напомнило Ларри о его рукопожатии с Джорджем Бушем, когда старый Куст[2]2
  Игра слов: Bush – куст (англ.) – Примеч. пер.


[Закрыть] расправил ветки и проводил предвыборную кампанию. Это был политический марафон, куда он отправился по совету своей матери много лет назад. Если нет денег на кино, сходи в зоопарк. Если нет денег на зоопарк, сходи поглазей на политикана.

Но улыбка Гарольда оказалась заразительной, и Ларри улыбнулся в ответ. Мальчишка он там или не мальчишка, жмет ли он руку как политикан или как-то иначе, но улыбка поразила его своей искренностью, и самое главное – после всех этих долгих мучений, после всех шоколадных оберток, – перед ним стоял Гарольд Лодер, живой, во плоти.

– Нет, не знаете, – сказал Ларри. – Но вот я знаком с вами.

– Правда? – воскликнул Гарольд, и его улыбка расширилась. Если она станет еще шире, восхищенно подумал Ларри, ее концы встретятся на затылке и две верхние трети его головы просто отвалятся.

– Я следовал за вами через всю страну от штата Мэн, – сказал Ларри.

– Без дураков? Это правда?

– Правда. – Он расстегнул свои рюкзак. – Вот, я тут принес вам кое-что. – Он достал бутылку бордо и вложил в руку Гарольда.

– Послушайте, вам не стоило, – пробормотал Гарольд, с изумлением глядя на бутылку. – Тысяча девятьсот… сорок седьмой?

– Отличный год, – кивнул Ларри, – и вот еще.

Он вложил почти полдюжины шоколадок «Пейдей» в другую руку Гарольда. Одна из конфеток выскользнула у того из пальцев и упала на траву. Гарольд нагнулся, чтобы поднять ее, и в это мгновение Ларри уловил на его лице тень того, прежнего выражения. Потом Гарольд, улыбаясь, выпрямился.

– Как вы узнали?

– Я шел следом за вашими указателями… и обертками от ваших конфет.

– Ну разрази меня гром! Заходите в дом. Мы должны с вами принять на грудь, как любил говаривать мой дед. Ваш мальчик выпьет колы?

– Конечно. Ты будешь колу, Ле…

Он оглянулся, но Лео рядом с ним уже не было. Он стоял на тротуаре и разглядывал какие-то трещинки на асфальте так, словно они представляли для него огромный интерес.

– Эй, Лео! Хочешь колу?

Лео пробормотал что-то в ответ, по Ларри не расслышал.

– Ну говори же! – раздраженно сказал он. – Для чего Бог дал тебе голос? Я спросил, хочешь ли ты колу?

Еле слышно Лео ответил:

– Я, пожалуй, схожу посмотреть, не вернулась ли мама Надин.

– Какого черта? Мы же только пришли!

– Я хочу обратно! – сказал Лео, поднимая взгляд с тротуара. Солнце слишком ярко полыхнуло у него в глазах, и Ларри подумал: «Господи, да что же с ним такое? Он чуть не плачет».

– Одну секунду, – сказал он Гарольду.

– Конечно, – с улыбкой ответил тот. – Иногда ребятишки стесняются. Я сам был таким.

Ларри подошел к Лео и присел, так что их глаза оказались на одном уровне.

– Что случилось, малыш?

– Просто я хочу домой, – сказал Лео, избегая его взгляда. – Хочу к маме Надин.

– Ну, ты… – Ларри беспомощно запнулся, не зная, что сказать.

– Хочу домой. – Он на мгновение встретился глазами с Ларри, затем его взгляд быстро метнулся за спину Ларри, туда, где посередине своей лужайки стоял Гарольд, а потом снова опустился на асфальт. – Пожалуйста.

– Тебе не нравится Гарольд?

– Не знаю… он вроде ничего… Просто я хочу домой.

Ларри вздохнул.

– Ты найдешь дорогу?

– Конечно.

– Ладно. Мне хотелось бы, чтобы ты зашел и выпил с нами колы. Я долго ждал этой встречи с Гарольдом. Ты ведь знаешь это, правда?

– Д-да…

– И мы могли бы вместе вернуться.

– Я не зайду в этот дом, – прошипел Лео, и на мгновение он снова превратился в Джо, его глаза стали пустыми и злобными.

– Ладно, – торопливо сказал Ларри, выпрямляясь. – Иди прямо домой. Я потом проверю. И держись подальше от мостовой.

– Хорошо. – И потом тихим свистящим шепотом Лео неожиданно выпалил: – А почему бы тебе не вернуться со мной? Прямо сейчас? Мы пойдем вместе. Пожалуйста, Ларри! А?

– Господи, Лео, что…

– Не обращай внимания, – сказал Лео. И прежде чем Ларри успел вымолвить еще хоть слово, торопливо пошел прочь. Ларри стоял, провожая его взглядом, пока он не скрылся из виду. Потом он, огорченно нахмурясь, повернулся к Гарольду.

– Да все нормально, – сказал Гарольд. – У ребятишек бывают свои причуды.

– Ну у этого-то точно, но я полагаю, у него есть на это право. Он через многое прошел.

– Еще бы, – сочувственно кивнул Гарольд, и на одно мгновение Ларри ощутил недоверие, почувствовал, что скорая симпатия Гарольда к мальчику, которого он никогда раньше не видел, была таким же суррогатом, как яичный порошок.

– Ну заходите, – сказал Гарольд. – Знаете, вы, наверное, мой первый гость. Фрэнни и Стю бывали у меня пару раз, но они не в счет. – Его улыбка чуть потускнела, стала немного печальной, и Ларри неожиданно испытал жалость к этому пареньку, потому что тот был всего лишь повзрослевшим подростком – не больше. Он был одинок, а перед ним стоял Ларри, все тот же, прежний Ларри, не говоривший никогда никому ни одного доброго слова, и строил какие-то дурацкие предположения. Это нечестно. Пора ему уже перестать быть таким чертовски недоверчивым.

– С удовольствием, – ответил он.

Гостиная была небольшая, но уютная.

– Я обзаведусь новой мебелью, когда попривыкну, – сказал Гарольд. – Модерновой. Кожа и хром. Как говорят коммерсанты: «Хрен с ним, с бюджетом, – я завел себе кредитку „Мастеркард“.

Ларри весело рассмеялся.

– В подвале есть неплохие бокалы, сейчас я их принесу. Пожалуй, я откажусь от шоколадных конфет, если вы не против, – я бросил есть сладости, пытаюсь похудеть, но бутылку-то мы по такому случаю откупорим. Вы прошли весь путь от самого Мэна прямо за нами… м-да… следуя моим – нашим – указателям. Это чего-нибудь да стоит. Вы должны рассказать мне обо всем этом. А пока попробуйте устроиться на этом зеленом стуле. Из всего дерьма он – самый лучший.

Во время этого словесного излияния у Ларри промелькнула последняя исполненная сомнения мысль: „Он даже разговаривает, как политикан, – быстро, бойко и гладко“.

Гарольд вышел, и Ларри уселся на зеленый стул. Он услыхал стук двери, а потом звук тяжелых шагов Гарольда по ступенькам лестницы. Он огляделся вокруг: нет, пожалуй, не самая лучшая в мире гостиная, но с ворсистым ковром и современной мебелью она смотрелась бы неплохо. Ее очень украшал камин, облицованный камнем, и труба. Прекрасная ручная кладка. Но один камень качался. Ларри показалось, что камень выскочил, а потом его неаккуратно водворили на место. Оставить его как есть – это все равно что оставить сложенную мозаику без одной детали или кривовато повесить картину на стене.

Он встал и вытащил камень из кладки. Гарольд все еще возился где-то внизу. Ларри хотел было уже вернуть камень на место, когда вдруг увидел в дыре книгу, слегка присыпанную кирпичной крошкой, но не настолько, чтобы скрыть одно-единственное слово, вытесненное золотыми буквами на переплете: ГРОССБУХ.

Слегка смутившись, словно он рыскал тут намеренно, Ларри вставил камень на место, как раз когда на лестнице вновь раздались шаги Гарольда. На этот раз камень лег как следует, и когда Гарольд вновь появился в комнате, держа в каждой руке по пузатому бокалу, Ларри уже мирно сидел на зеленом стуле.

– Я задержался на минутку, чтобы ополоснуть их в раковине внизу, – пояснил Гарольд. – Они были слегка пыльными.

– Красивые бокалы, – сказал Ларри. – Послушайте, я не ручаюсь, что это бордо не выдохлось. Мы можем налакаться уксуса.

– Кто не рискует, – с ухмылкой ответил Гарольд, – тот не выигрывает.

От этой ухмылки Ларри стало как-то не по себе, и он неожиданно поймал себя на мысли о гроссбухе – принадлежала эта книга прежним владельцам дома или Гарольду? И если Гарольду, то что же, черт возьми, могло быть там написано?

Они откупорили бутылку бордо и, к своему удовольствию, обнаружили, что вино отличное. Полчаса спустя они оба уже ощущали приятное опьянение – Гарольд чуть больше, чем Ларри. Но и при этом улыбка не сходила с лица Гарольда, вообще-то она стала даже шире.

От вина у Ларри слегка развязался язык, и он сказал:

– Эти афишки. Насчет большого собрания восемнадцатого. Как вышло, что ты не попал в этот комитет, а, Гарольд? Мне кажется, парень вроде тебя там бы не помешал.

Улыбка Гарольда стала не просто счастливой, а почти блаженной.

– Ну я ведь страшно молод. Наверное, они решили, что у меня еще опыта маловато.

– Я считаю, это просто позор. – Но думал ли он так на самом деле? Улыбка. Темное, едва заметное выражение подозрительности. Думал ли он так? Он не знал.

– Что ж, кто знает, что нас ждет в будущем? – с широкой улыбкой сказал Гарольд. – У каждой собаки – свой день.

Ларри ушел оттуда часов в пять. С Гарольдом он расстался дружески; Гарольд жал ему руку, улыбался, приглашал заходить почаще. Но у Ларри почему-то возникло такое чувство, будто Гарольду в высшей степени наплевать, появится он когда-нибудь здесь снова или нет.

Он медленно прошел по залитой цементом дорожке к тротуару и обернулся, чтобы помахать рукой на прощание, но Гарольд уже вернулся в дом. Дверь была закрыта. В доме царила прохлада, потому что жалюзи на окнах были опущены, и внутри это казалось нормальным, но, стоя сейчас снаружи, он вдруг подумал, что это был единственный дом в Боулдере из тех, где он успел побывать, в котором шторы были задернуты, а жалюзи опущены. Но тут же ему пришло в голову, что в Боулдере, конечно же, полно других домов, где окна тоже занавешены. Это дома умерших. Когда люди заболели, они задернули шторы, отгородившись ими от остального мира. Они задернули их и умерли в одиночестве, как предпочитает делать любое животное в свое последнее мгновение. Живые же – быть может, подсознательно боясь смерти, – широко распахивали ставни и открывали шторы.

От вина у него слегка разболелась голова, и он попытался убедить себя, что озноб, который он ощутил, явился следствием легкого похмелья, которое было справедливым наказанием за то, что он лакал хорошее вино, как дешевый мускат. Но дело было не в этом – нет, не в этом! Он оглядел улицу и подумал: „Хвала Господу за наше внутреннее видение. Хвала Господу за избирательность восприятия. Потому что без них мы могли бы все очутиться в Мире Грез“.