Текст книги "Противостояние. Том II"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Я рад, что вы все здесь, – сказал Стю. – Я рад, что сам нахожусь здесь, с вами. – Микрофон зафонил, и Стю пробормотал: – Чертова штуковина. – Его слова ясно и отчетливо разнеслись по всему залу. Раздались негромкие смешки, и Стю покраснел. – Наверное, нам всем придется снова привыкать к этим штучкам, – сказал он, и это вызвало новую овацию.

Когда аплодисменты стихли, Стю продолжал:

– Для тех из вас, кто незнаком со мной, я – Стюарт Редман, уроженец Арнетта, штат Техас, хотя это, как сам и понимаете, не близко от моего нынешнего местопребывания. – Он прочистил горло, микрофон чуть зафонил снова, и Стю опасливо отодвинулся от него. – Еще я порядком волнуюсь, стоя здесь, так что вы уж потерпите…

– Мы потерпим, Стю! – восторженно выпалил Гарри Данбартон и тут же был вознагражден признательным смехом. «Как на религиозных пикниках, – подумал Ларри. – Скоро они станут распевать гимны. Ручаюсь, если бы здесь была Матушка Абагейл, мы бы уже распевали их».

– Последний раз на меня смотрело столько народу, когда наша маленькая средняя школа болела за свою футбольную команду в серии решающих матчей, по тогда глазели не на меня одного, а еще на двадцать одного парня, не говоря уже о нескольких девчонках в модных в ту пору коротеньких юбочках.

Дружный раскат смеха.

Люси притянула Ларри к себе за шею и прошептала ему на ухо:

– Чего ему бояться? Он такой непосредственный!

Ларри кивнул.

– Но если вы проявите терпение, я уж как-нибудь с этим справлюсь, – сказал Стю.

Снова аплодисменты. Эта толпа аплодировала бы заявлению Никсона об отставке и попросила бы его сыграть на бис на пианино, подумал Ларри.

– Прежде всего я должен объяснить все насчет организационного комитета и как я вообще оказался тут, – продолжал Стю. – Нас было семеро – тех, кто решил устроить это собрание, чтобы мы смогли как-то организоваться. Нам нужно много чего сделать, и я хотел бы представить вам сейчас каждого члена нашего комитета, надеюсь, у вас осталось немного аплодисментов и для них, потому что они все работали над той повесткой дня, которую вы держите в руках. Первая – мисс Фрэнсис Голдсмит. Встань, Фрэнни, и дай веем посмотреть, как ты выглядишь в своем платье.

Фрэн встала. На ней было милое светло-зеленое платье и скромная нитка жемчуга, которая в прежние дни могла стоить около двух тысяч долларов. Ей громко зааплодировали, и аплодисменты сопровождались несколькими одобрительными свистками.

Сильно покраснев, Фрэн села на место, и, не дав аплодисментам окончательно стихнуть, Стю продолжал:

– Мистер Глен Бейтман из Вудсвилла, штат Нью-Хэмпшир.

Глен встал, и все захлопали ему. Он изобразил пальцами обеих рук V-образные знаки, и толпа ответила одобрительным ревом.

Стю представил Ларри предпоследним; он поднялся с места, зная, что Люси улыбается ему, а потом все исчезло в захлестнувшей его теплой волне аплодисментов. Когда-то, подумал он, в другом мире устраивались концерты, и такие аплодисменты приберегались под занавес для коротенькой ерундовой песенки под названием «Детка, по душе ли тебе твой парень?». Но эти были дороже. Он стоял всего секунду, но ему показалось – гораздо дольше. Он понял, что не откажется от своего избрания.

Последним Стю представил Ника, и тот сорвал самые долгие и самые громкие аплодисменты.

Когда они стихли, Стю сказал:

– Этого нет в повестке дня, но мне бы хотелось, чтобы мы для начала спели Национальный гимн. Я думаю, ребята, вы все помните слова и мелодию.

По залу прокатился громкий шелестящий звук, когда все поднялись со своих мест. Последовала пауза – каждый ждал, что начнет кто-то другой, а потом раздался нежный девичий голосок, спевший лишь первые три слова. Это был голос Фрэнни, но Ларри на мгновение показалось, что за ним слышится другой голос, его собственный, и дело происходит не в Боулдере, а в Вермонте, и сегодня Четвертое июля, и республике двести четырнадцать лет, а позади него в палатке лежит мертвая Рита со ртом, полным зеленой блевотины, и с бутылочкой из-под таблеток, зажатой в ее окоченевшей руке.

По всему его телу пробежали мурашки, и неожиданно он почувствовал, что за ними следит нечто, что, выражаясь словами из старой песенки, может видеть на многие и многие мили. Что-то жуткое, темное и враждебное. На одно лишь мгновение он ощутил непреодолимое желание бежать отсюда, из этого места – просто бежать куда глаза глядят, не останавливаясь. То, что они делают здесь, не игра. Это серьезное дело, смертельная затея. А может, и похуже.

Потом вступили другие голоса, и Люси пела, держа его за руку и плача, и остальные тоже плакали – почти все; плакали о том, что было утрачено, оставив в их душах неизбывную боль, об исчезнувшей американской мечте, воплотившейся в огромных запасах бензина и в сверкавших хромом автомобилях, о том, что все это осталось за последней чертой, – и неожиданно его память воскресила не Риту, лежавшую мертвой в палатке, а его самого с матерью на стадионе «Янки». Было это 29 сентября. «Янки» лишь на полторы игры отставали от «Ред Сокс», и еще ничего не было потеряно. Пятьдесят пять тысяч людей на стадионе поднялись на ноги, игроки стояли на поле, прижав кепки к груди, Гидри – на пятачке, Рики Хендерсон – в левом углу поля, пурпуром светились неоновые буквы и эмблемы, выхватывая из темноты ночных мотыльков и мошкару, и вокруг них был Нью-Йорк, бурлящий город ночи и огней.

Ларри запел вместе со всеми, и когда гимн был допет до конца и снова раздались аплодисменты, он сам тоже заплакал. Рита исчезла. Элис Андервуд исчезла. Нью-Йорк исчез. Исчезла Америка. И даже если они сумеют одолеть Рэндалла Флагга, что бы они ни создали в дальнейшем, это все равно не будет прежним миром темных улиц и ярких надежд.

Обливаясь потом под яркими аварийными лампами, Стю огласил первые пункты повестки: чтение и утверждение конституции и билля о правах. Пение гимна произвело на него глубокое впечатление, и не на него одного. Половина людей в зале, если не больше, утирала слезы.

Никто не потребовал, чтобы эти документы и в самом деле были зачитаны (хотя по парламентскому регламенту они имели на это полное право), за что Стю был им чрезвычайно благодарен.

Чтец из него получился бы никудышный. «Читальная» часть каждого пункта была сразу одобрена гражданами Свободной Зоны. Поднялся Глен Бейтман и внес предложение принять оба документа в качестве основного закона Свободной Зоны.

Голос сзади произнес:

– Поддерживаю это!

– Внесено и поддержано, – сказал Стю. – Те, кто за, скажите «да».

– ДА! – взметнулось аж до самого потолка.

Коджак, мирно спавший возле кресла Глена, поднял голову, поморгал, а потом снова положил морду на лапы. Мгновение спустя он опять поднял голову, когда толпа разразилась громовыми аплодисментами. Им нравится голосовать, подумал Стю. Это заставляет их чувствовать себя так, словно они снова управляют чем-то. Господи, как же им нужно это чувство! Как оно необходимо нам всем!

Справившись со вступительной частью, Стю ощутил, как его мышцы постепенно напрягаются. Теперь посмотрим, подумал он, ждут ли нас какие-нибудь поганенькие сюрпризы.

– Третьим пунктом нашей повестки значится… – начал он, но тут ему снова пришлось прочистить горло. Микрофон многократно усилил этот звук, заставив его еще больше вспотеть. Фрэн спокойно смотрела на него и кивала, чтобы он продолжал. – …Значится вопрос: «Выяснить, выдвинет и утвердит ли Свободная Зона состав правительства из семи представителен сообщества». То есть…

– Господин председатель? Господин председатель!

Стю оторвал взгляд от своих шпаргалок и ощутил настоящий приступ страха, сопровождавшийся чем-то вроде дурного предчувствия. Это вмешался Гарольд Лодер. Гарольд был одет в костюм с галстуком, аккуратно причесан и стоял где-то в середине центрального прохода. Как-то Глен признался, что оппозиция, как ему иногда кажется, может сплотиться вокруг Гарольда. Но чтобы так скоро? Он надеялся, что нет. На мгновение ему в голову пришла дикая мысль – не давать слова Гарольду, но… И Ник, и Глен – оба предупреждали его, какими опасностями чревата ситуация, если хоть какая-то часть всего мероприятия покажется отрепетированным спектаклем. Он подумал, не ошибался ли он, когда решил, что Гарольд открыл чистую страницу в своей жизни. Похоже, он выяснит это прямо здесь и сейчас.

– Слово предоставляется Гарольду Лодеру.

Шеи у всех вытянулись и головы повернулись, чтобы получше рассмотреть Гарольда.

– Я хотел бы предложить преобразовать организационный комитет в постоянный комитет In toto.[5]5
  In toto – целиком (лат). – Примеч. ред.


[Закрыть] Если, конечно, члены комитета не возражают.

Гарольд сел на место.

Последовала секунда тишины. В мозгу Стю пронеслась безумная мысль: «Тото? Тото?.. Не так ли звали собаку в „Волшебнике из Страны Оз“?»

Потом вновь раздался гром аплодисментов и десятки выкриков с мест: «Я поддерживаю!» Гарольд мирно сидел на своем месте, улыбаясь и переговариваясь с соседями, хлопавшими его по спине.

Стю пришлось раз шесть стукнуть своим молоточком, чтобы восстановить порядок.

«Он рассчитал это, – подумал Стю. – Эти люди изберут нас, но запомнят они Гарольда. Он сумел попасть в самую точку таким способом, какой никому из нас и в голову не пришел, даже Глену. Это почти гениальный ход». Да, но почему он тогда так огорчен? Может, это зависть? Где же его благородные решения насчет Гарольда, принятые лишь позавчера? Канули в вечность?

– Итак, поступило предложение! – прокричал он в микрофон, на этот раз не обращая внимание на его ответный вой. – Поступило предложение, ребята. – Он стукнул молоточком, и рокот стих до еле слышного бормотания. – Было выдвинуто и поддержано предложение, чтобы мы избрали организационный комитет в нынешнем составе в постоянный комитет Свободной Зоны. Прежде чем мы перейдем к обсуждению предложения или к голосованию, я должен спросить, есть ли у кого-то в организационном комитете возражения или самоотводы.

Молчание.

– Очень хорошо, – сказал Стю. – Переходим к обсуждению предложения?

– Вряд ли нужно обсуждать, Стю, – сказал Дик Эллис. – Это отличная мысль. Давайте голосовать!

Заявление было встречено аплодисментами, и Стю не имело смысла продолжать спорить. Чарли Импенинг махал рукой, чтобы ему дали слово, но Стю не обратил на него внимания – хороший пример выборочного восприятия, как сказал бы Глен Бейтман, – и поставил вопрос на голосование.

– Те, кто за предложение Гарольда Лодера, пожалуйста, подтвердите это, сказав «да».

– Да! – проревели они, вновь согнав ласточек под крышей с мест.

– Кто против?

Никто не выступил, даже Чарли Импенинг, – по крайней мере открыто. Ни одного голоса против во всем зале. Тогда Стю перешел к следующему пункту повестки, чувствуя легкий туман в голове, словно кто-то, а именно Гарольд Лодер, подкрался к нему сзади и огрел по голове большим резиновым молотом…

– Давай слезем и пройдемся немножко пешком, а? – спросила Фрэнни. Голос ее прозвучал устало.

– Конечно. – Он слез со своего велосипеда и пошел рядом с ней. – С тобой все в порядке, Фрэн? Малыш причиняет беспокойство?

– Да нет. Я просто устала. Уже четверть первого ночи, ты не заметил?

– Ага, уже поздно, – согласился Стю, и они молча покатили свои велосипеды рядом. Собрание закончилось час назад, дискуссия в основном разгорелась по поводу группы поиска Матушки Абагейл. Остальные пункты прошли почти без обсуждений, хотя Судья Фаррис представил поразительную информацию, объяснявшую, почему в Боулдере осталось так относительно мало трупов. Судя по последним четырем номерам газеты «Камера», прежде ежедневно выходившей в Боулдере, в городе распространились дикие слухи о том, что супергрипп зародился в местном Центре проб воздуха, расположенном на Бродвее. Представители лабораторного комплекса – те немногие, что еще оставались на ногах, – объявили это несусветной чушью, а каждому, кто сомневался, готовы были предоставить возможность посетить комплекс, где они не нашли бы ничего более опасного, чем индикаторы загрязнения воздуха и установки для определения направления ветра. Несмотря на это, слухи не иссякали, подкармливаемые, вероятно, истерическим накалом страстей в те кошмарные июньские дни. Центр проб воздуха разбомбили или сожгли, а большинство населения Боулдера сбежало.

Похоронный комитет и комитет по энергоснабжению утвердили решение с учетом поправок Гарольда Лодера, который, казалось, просто блестяще подготовился к собранию, – о том, чтобы численность каждого комитета увеличивалась на два человека от каждой сотни вновь прибывающих в Свободную Зону людей.

Поисковый комитет тоже был утвержден без возражений, но дискуссия по поводу исчезновения Матушки Абагейл затянулась. Перед собранием Глен посоветовал Стю не прерывать обсуждение этой темы без крайней необходимости; это тревожило всех, в особенности мысль о том, что их духовная наставница решила, будто она совершила какой-то грех. Лучше дать им выпустить пар.

На обратной стороне своей записки старуха нацарапала две ссылки на Библию: Притчи Соломона, глава XI, 1–3, и Притчи Соломона, глава XXI, 28–31. Судья Фаррис с дотошностью юриста, готовящего доклад, отыскал их и в начале дискуссии встал и зачитал вслух своим надтреснутым, пророческим, старческим голосом. Строчки одиннадцатой главы Притчей утверждали: «Неверные весы – мерзость пред Господом, но правильный вес угоден ему. Придет гордость, придет и посрамление; но со смиренными – мудрость. Непорочность прямодушных будет руководить их, а лукавство коварных погубит их». Цитаты из двадцать первой главы были в том же ключе: «Лжесвидетель погибнет; а человек, который говорит, что знает, будет говорить всегда. Человек нечестивый дерзок лицом своим, а праведный держит прямо путь свой. Нет мудрости, и нет разума, и нет совета вопреки Господу. Коня приготовляют на день битвы, но победа – от Господа». Разговор после торжественного зачтения (иначе не назовешь) Судьей этих двух библейских фрагментов перешел в какую-то отвлеченную и местами комическую плоскость. Один человек зловеще объявил, что, если сложить номера глав, получается тридцать один, то есть число глав в Книге Откровений. Судья Фаррис снова поднялся с места и заметил, что в Книге Откровений всего двадцать две главы, по крайней мере в его Библии, и что в любом случае двадцать один плюс одиннадцать будет тридцать два, а не тридцать один.

Другой парень утверждал, что видел огни в небе перед исчезновением Матушки Абагейл и что пророк Исаия подтверждал существование «летающих тарелок», так что… им стоит присовокупить это к общей куче фактов и как следует поразмыслить, верно? Судье Фаррису снова пришлось вставать – на сей раз чтобы указать на ошибку второго оратора, который перепутал Исаию с Иезекиилем, и пояснить, что речь там шла не о «летающих тарелках», а о «колесе в колесе». По мнению самого Судьи, пока единственными достоверными «летающими тарелками» были те, что порой летают во время семейных неурядиц.

Большую часть остальной дискуссии заняло пережевывание снов, которые, насколько всем было известно, уже исчезли и теперь сами походили на нечто призрачное. Выступавшие поднимались один за другим, чтобы отвести вину, которую Матушка Абагейл возложила на себя, – грех гордыни. Они говорили о ее учтивости и способности избавить человека от неловкости одной лишь фразой или словом. Ральф Брентнер, несмотря на свое природное косноязычие и смущение перед огромным стечением народа, упрямо желавший высказать наболевшее, встал и говорил в том же духе почти пять минут, добавив в конце, что не знал чудеснее женщины с тех пор, как умерла его мать. Садясь на место, он едва не рыдал.

Вся дискуссия в целом, тревожно подумал Стю, походила на поминки. У него создалось впечатление, что в сердцах своих они уже наполовину отрешились от нее. Вернись Абби Фримантл сейчас, ей были бы рады, о ней бы по-прежнему заботились, по-прежнему слушали бы ее, но… Она бы обнаружила, что ее положение кое в чем изменилось. Случись между ней и комитетом Свободной Зоны открытое столкновение взглядов, уже было бы не так безоговорочно ясно, что победит она – с правом вето или без него. Она исчезла, а сообщество продолжало существовать. И сообщество не забыло бы этого так просто, как они уже почти забыли силу снов, когда-то определивших всю их жизнь.

После собрания дюжины две людей посидели немного на лужайке за залом Шатокуа; дождь перестал, тучи рассеялись, и в воздухе разлилась приятная вечерняя прохлада. Стю и Фрэнни сидели рядом с Ларри, Люси, Лео и Гарольдом.

– Черт, ты сегодня вечером переплюнул всех нас, – сказал Ларри Гарольду. Он слегка толкнул локтем Фрэнни. – Говорил я вам, что он ушлый парень, а?

Гарольд простодушно улыбнулся и пожал плечами.

– Просто пришли в голову кое-какие мысли, вот и все. Вы семеро запустили машину заново. И у вас должно быть право продолжать начатое дело, по меньшей мере до тех пор, пока машина не заработает в полную силу, то есть до конца начала.

Теперь, через пятнадцать минут после того, как они вдвоем ушли с этого стихийного сборища, и в десяти минутах ходьбы до дома, Стю снова спросил:

– Ты уверена, что нормально себя чувствуешь?

– Да. Ноги немножко устали, вот и все.

– Не стоит огорчаться, Фрэнсис.

– Не называй меня так, ты же знаешь, я ненавижу это имя.

– Извини. Я больше не буду, Фрэнсис.

– Все мужчины – свиньи.

– Я постараюсь исправиться, Фрэнсис, честно, постараюсь.

Она показала ему язык, высунув его на довольно-таки забавную длину, но он понял, что в глубине души она не расположена шутить, и не стал продолжать. Она выглядела бледной и какой-то вялой – полная противоположность той Фрэнни, которая несколько часов назад с таким энтузиазмом распевала Национальный гимн.

– Что-то гнетет тебя, родная?

Она отрицательно покачала головой, но ему показалось, он увидел, как на ее глаза навернулись слезы.

– Что с тобой? Скажи мне.

– Ничего. В том-то все и дело. Это ничего и давит на меня. Все кончено – до меня наконец дошло это, вот и все. Меньше шести сотен людей, поющих «Звездно-полосатый флаг». Это как-то разом меня… сразило. Никаких лотков с горячими сосисками. Чертово колесо уже не завертится сегодня вечером на Кони-Айленде. Никто не заглянет пропустить стаканчик на ночь в «Космическую иглу» в Сиэтле. Кто-то наконец нашел способ покончить с «травкой» в бостонском военном лагере и детской проституцией. Это были отвратительные явления, но, по-моему, лекарство оказалось куда хуже болезни. Понимаешь меня?

– Да. Понимаю.

– В дневнике у меня был маленький раздел под названием «Что надо запомнить». Чтобы малыш знал… ну, обо всем, что никогда не узнает. Вот это угнетает меня. Мне надо было назвать этот раздел «Что навсегда исчезло».

Она негромко всхлипнула и приостановила свой велосипед, чтобы прижать ладонь ко рту и удержать рыдание.

– Это на всех так подействовало, – сказал Стю, обнимая ее. – Очень многим придется как следует выплакаться, чтобы заснуть сегодня. Можешь мне поверить.

– Я не понимаю, как можно горевать по целой стране, – заплакав сильнее, произнесла она, – но, видно, можно. Все эти… мелочи… Они никак не идут у меня из головы. Торговцы подержанными машинами. Фрэнк Синатра. Олд-Орчард-Бич в июле, полный приезжих, в основном из Квебека. Этот придурок на канале Эм-ти-ви – по-моему, его звали Рэнди… Те времена… О Господи, это звучит как какое-нибудь че… че… чертово стихотворение Рода Мак… Макуэна!

Он обнял ее крепче, поглаживая по спине и вспоминая, как однажды его тетя Бетти разревелась оттого, что у нее не поднялось тесто – она тогда вынашивала его маленькую двоюродную сестричку Лэдди и была месяце на седьмом, – и Стю помнил, как она, вытирая глаза уголком кухонного полотенца, сказала, чтобы он не обращал на нее внимания: ведь любая беременная женщина всегда находится в двух шагах от дурдома, потому что сок, который выделяют ее железы, вечно бросается ей в голову.

Через некоторое время Фрэнни сказала:

– Ладно… Ладно. Уже лучше. Пошли.

– Фрэнни, я люблю тебя, – сказал он, и они покатили велосипеды дальше.

– Что ты помнишь лучше всего? – спросила она. – Какую одну вещь?

– Ну, знаешь… – начал было он, а потом замолк, тихонько рассмеявшись.

– Нет, Стюарт, я не знаю.

– Это бред.

– Скажи мне.

– Не знаю, стоит ли. Ты станешь искать ребят со смирительными рубашками.

– Скажи мне! – Она наблюдала Стю в разных видах, но это странноватое стыдливое смущение, неловкость были ей внове.

– Я никому об этом не рассказывал, – медленно произнес он, – но последние несколько недель не переставал думать об этом. О том, что случилось со мной в 1982-м. Я тогда заливал бензин на бензоколонке Билла Хэпскомба. Когда меня уволили с калькуляторного завода, он нанимал меня, когда мог. Не на полную ставку, а с одиннадцати вечера и до закрытия, то есть до трех часов ночи. После того как все закончившие вечернюю смену на фабрике «Бумага Юга» заправлялись, работы оставалось не много… Нередко за ночь с двенадцати до трех не подъезжала ни одна тачка. Я просто сидел там и читал какую-нибудь книгу или журнал, а часто просто дремал. Понимаешь?

– Да.

Она понимала. Она мысленно видела его, человека, через столько времени и череду поразительных событий ставшего ее мужчиной, – широкоплечего мужика, спящего на пластиковом стульчике, уткнув голову в раскрытую на коленях книгу. Она видела его спящим в островке белого света – островке, окруженном огромным морем техасской ночи. Она любила его таким, каким сейчас представила, как любила все его образы, нарисованные ее воображением.

– Ну вот, той ночью – было уже четверть третьего – я сидел, задрав ноги на конторку Хэпа, и читал какой-то вестерн – Луиса Ламура, Элмора Леонарда или кого-то в этом роде, и тут подъезжает этот старый здоровенный «понтиак» с опущенными стеклами, и магнитофон у него орет как бешеный голосом Хэнка Уильямса. Я даже помню ту песню – «Двигаясь дальше». И сидит там парень, не молодой и не старый, совсем один. Это был красивый мужик, но от его лица веяло чем-то жутковатым – я хочу сказать, он выглядел так, словно мог сделать что-нибудь страшное, не очень задумываясь об этом. У него были густые вьющиеся черные волосы. Между ног у него стояла бутылка вина, а с зеркальца заднего обзора свисали игральные кости из полистирола. Он говорит: «Высшей марки», я отвечаю – ладно, но целую минуту стою и глазею на него. Потому что он кажется мне знакомым. И я стараюсь вспомнить, где мог его видеть.

Они уже были на углу, их дом стоял через дорогу. Они остановились. Фрэнни пристально смотрела на него.

– И я сказал: «А я вас не знаю? Вы случаем не из Корбетта? Или из Мэксина?» Но на самом деле я вряд ли знал его по этим двум городкам. А он говорит: «Нет, но я проезжал через Корбетт однажды с родителями, когда был мальчишкой. Кажется, мальчишкой я исколесил всю Америку. Мой старик был военным летчиком». Ну, я повернулся и, пока заливал ему полный бак, все время думал о нем, припоминая, где мог видеть его лицо, и вдруг до меня разом дошло. Меня будто осенило. И я чуть не намочил себе портки, потому что человек за рулем этого «понтиака» должен был быть мертв.

– Кто это был, Стюарт? Кто это был?

– Постой, Фрэнни, дай мне рассказать по порядку. Хотя все равно, как ни рассказывай, получится бредовая история… Я подхожу к окошку и объявляю: «Шесть долларов тридцать центов». Он дает мне две пятидолларовые бумажки и говорит, чтобы сдачу я оставил себе. А я говорю: «Кажется, я вас вспомнил». А он говорит: «Ну, может, и так» – и улыбается мне своей странной, холодной улыбочкой, и Хэнк Уильямс не смолкает ни на секунду. Я говорю: «Если вы тот, про кого я думаю, вы должны быть мертвы». Он говорит: «Не стоит верить всему, что померещилось, приятель». А я говорю: «Вам нравится Хэнк Уильямс, да?» Это все, что я мог придумать. Потому что я понимал, если я не скажу хоть что-нибудь, он просто-напросто поднимет стекло и покатит дальше, а я… я хотел, чтобы он уехал, но в то же время и не хотел. Пока не хотел. Пока у меня не будет полной уверенности. Тогда я не знал, что во многих вещах совершенно невозможно быть до конца уверенным, как бы того ни хотелось… Он говорит: «Хэнк Уильямс – один из лучших. Люблю музыку в дороге…» А потом он говорит: «Я еду в Новый Орлеан, буду катить всю ночь, а завтра весь день отсыпаться, чтобы ночью повеселиться в борделе. Там все так же? В Новом Орлеане?» А я говорю: «Так же, как где?» А он говорит: «Ну, ты знаешь». И я говорю: «Ну, знаете, Юг всегда Юг, правда, деревьев там побольше». Это его рассмешило, и он говорит: «Может, еще увидимся». Но я не хотел его больше видеть, Фрэнни. Потому что у него были глаза человека, который долго всматривался в темноту и, должно быть, уже начал там что-то различать. Наверное, если мне когда-нибудь доведется увидеть этого малого, Флагга, его глаза будут чем-то похожи на те.

Стю качал головой, когда они катили велосипеды через дорогу и ставили их на подножки.

– Я думал об этом. Думал, не достать ли какие-нибудь его пластинки, но не хотел. Его голос… Хороший голос, но у меня от него мурашки по телу.

– Стюарт, о ком ты говоришь?

– Помнишь такую рок-группу «Дорз»? Человек, который заехал в ту ночь заправиться в Арнетт, был Джим Моррисон. Я уверен в этом.

У нее приоткрылся рот.

– Но он же умер! Он умер во Франции! Он… – Тут она осеклась. Потому что его смерть, помнится, была окутана какой-то тайной.

– Умер? – спросил Стю. – Не знаю. Может, и умер, а тот парень, которого я встретил, был только похож на него, но…

– Ты действительно думаешь, это был он?

Теперь они сидели на ступеньках своего дома плечом к плечу, словно ребятишки, ждавшие, когда мать позовет их ужинать.

– Ага, – сказал он. – Думаю. И до нынешнего лета я считал, что более странного случая со мной уже не приключится. Черт, как же я ошибался.

И ты никогда никому не рассказывал? – изумилась она. – Ты видел Джима Моррисона спустя годы после его предполагаемой смерти и никогда никому не сказал ни слова! Ну, Стюарт Редман, Господь, должно быть, навесил тебе на рот сейфовый замок, когда отправлял в этот мир.

Стю улыбнулся.

– Ну, как пишут в книжках, шли годы, и чем больше я думал о той ночи – а я время от времени размышлял о ней, – тем больше убеждался, что это все-таки был не он. Знаешь, просто какой-то малый, слегка похожий на него. Я давно уже не вспоминал эту историю. Но последние несколько недель все время ловлю себя на том, что снова ломаю голову над ней. И все больше и больше верю, что это был он. Черт, а вдруг он жив до сих пор? Вот был бы смех, а?

– Если он и жив, – сказала она, – здесь его нет.

– Здесь нет, – кивнул Стю. – А я и не ждал, что он здесь окажется. Понимаешь, я видел его глаза.

Она положила руку ему на плечо.

– Вот так история.

– Ага. И у двадцати миллионов в этой стране, наверное, есть в запасе точно такая же… только про Элвиса Пресли или Говарда Хьюза.

– Теперь уже нет.

– Да… теперь нет. Ну Гарольд и выдал нам сегодня номер, верно?

– По-моему, это называется сменить тему.

– По-моему, ты права.

– Да, – сказала она. – Выдал.

Он улыбнулся, услышав тревогу в ее голосе и заметив ее слегка нахмуренные брови.

– Это заставило тебя поволноваться?

– Да, но я не стану об этом говорить. Ты ведь теперь на стороне Гарольда.

– Ну нет, Фрэн, так нечестно. Это встревожило и меня тоже. Мы два раза предварительно собирались… все разложили по полочкам… по крайней мере нам так казалось… и вот появляется Гарольд. Он делает молоточком тук-тук здесь, тук-тук там и говорит: «Ведь вы этого на самом деле хотели, верно?» А мы говорим: «Да, Гарольд. Спасибо, Гарольд. Этого, Гарольд». – Стю покачал головой. – Поставить на голосование весь список сразу, как же вышло, что мы об этом не подумали, а, Фрэн? Это было толково. А мы даже не обсуждали такой вариант.

– Ну, никто из нас не знал наверняка, в каком они будут настроении. Мне казалось – особенно после того, как ушла Матушка Абагейл, – они будут мрачными, может, даже враждебными. С этим Импенингом, который каркал им как ворон…

– Я думаю, не заткнуть ли ему как-нибудь глотку, – задумчиво пробормотал Стю.

– Но все получилось совсем иначе. Они пришли в такой… восторг просто от того, что они вместе. Ты почувствовал это?

– Да.

– Это было словно коллективное возрождение. И я не думаю, что Гарольд замышлял что-то заранее. Он воспользовался моментом.

– Я просто не знаю, как к нему относиться, – сказал Стю. – To ночью, когда мы искали Матушку Абагейл, мне было здорово жаль его. Когда появились Ральф с Гленом, он выглядел ужасно, словно вот-вот свалится в обморок или выкинет что-нибудь похожее. Но когда мы сейчас болтали на лужайке и все поздравляли его, он весь раздулся как жаба. Как будто внешне он улыбался, а про себя твердил: «Теперь видите, чего стоит весь ваш комитет, вы, свора болванов». Он похож на одну из тех головоломок, которые в детстве так никогда и не удастся разгадать. Вроде китайских потяни-за-палец или трех стальных колечек, распадающихся, когда правильно дернешь.

Фрэн выставила вперед ноги и внимательно оглядела их.

– Кстати о Гарольде. Ты не находишь ничего забавного в моих ногах, Стюарт?

Стю задумчиво взглянул на них.

– He-а. Разве что ты носишь эти смешные туфли-«землемеры» из магазинчика на пашей улице. И еще – они, конечно, жутко здоровенные.

Она шлепнула его по спине.

– Зато они очень полезны для ног. Во всех лучших журналах так написано. И кстати, у меня, чтобы ты знал, седьмой номер А это почти что детский.

– Так при чем же тут твои ножки? Уже поздно, родная. – Он снова покатил свой велик, и она присоединилась к нему.

– Наверное, ни при чем. Просто Гарольд все время смотрел на мои ноги. После собрания, когда мы сидели на траве и болтали. – Она чуть нахмурилась и покачала головой. – Зачем это Гарольду понадобилось так интересоваться моими ступнями? – спросила она.

Ларри и Люси добрались до дому вдвоем, взявшись за руки. Незадолго до этого они расстались с Лео, который отправился туда, где он жил с мамой Надин.

Подходя к двери, Люси сказала:

– Вот так собрание получилось. Я никогда не думала… – Слова застряли у нее в горле, когда какая-то темная фигура вышла из тени их крыльца. Ларри почувствовал, как горячая волна страха захлестнула его горло. «Это он, – промелькнула в голове дикая мысль. – Он пришел за мной… Сейчас я увижу его лицо».

Но в следующую секунду он уже изумлялся тому, что мог такое подумать, поскольку возле крыльца стояла Надин Кросс, только и всего. На ней было платье из какой-то мягкой серо-голубой материи, а волосы свободно падали на плечи и спину темной массой с совершенно белыми прогалинами.