Текст книги "47-й самурай"

Автор книги: Стивен Хантер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Глава 12
CAKE

Синсэнгуми Нии оставался с американцем до самого конца. Утром тот торжественно простился с семейством Яно перед домом и сел в такси, но поехал не на железнодорожную станцию, как можно было ожидать, а в храм Ясукуни, святилище, посвященное всем павшим в войнах, которые вела Япония.

Приезжие из западных стран не часто посещают это место, однако этот американец счел своим долгом там побывать. Пока такси с его багажом ждало на стоянке, отсчитывая йены, американец вошел в храм и какое-то время скромно постоял перед алтарем. Нии ломал голову: это еще что за хреновина? Для него в этом не было никакого смысла.

Затем американец решил немного пройтись. Он был гайдзин, и его сторонились, но он не обращал на это внимания. Американец медленно, слегка прихрамывая, бродил по святилищу, словно пытался установить связь с чем-то бестелесным. Он задержался здесь дольше остальных; молодой якудза уже начинал терять терпение. Американец постоял под воротами «тории» из взметнувшейся ввысь стали – они олицетворяли душу самурая, павшего на поле битвы. В отличие от традиционных ворот японских храмов, сделанных из дерева, эти были стальные, что, похоже, имело для американца какое-то значение. Он несколько раз прикоснулся к воротам, глядя на них так, словно видел некий скрытый смысл, понятный ему одному. Затем американец прошел по широкой бетонной дороге, ведущей к белому деревянному храму, расположенному в двухстах пятидесяти ярдах от ворот, осмотрел безмятежную череду деревьев, отделяющих святилище от безумства Токио. Подошел к храму, заглянул внутрь, возможно, предался медитации, – кто может понять гайдзина?

Но всему когда-нибудь приходит конец. Американец вернулся к такси, и машина, втиснувшись в плотный поток транспорта, поползла к железнодорожной станции. Нии просто оставил свою машину в переулке около станции. Разумеется, ее заберет полицейский эвакуатор, но это пустяки, машину можно будет вернуть. Он купил в автомате билет на экспресс «Нарита», устроился у прохода и проехал вместе с американцем до терминала номер два международного аэропорта, находящегося в сорока милях от Токио.

Гайдзин встал на регистрацию рейса «Джапан эрлайнс». Одетый по-простому, в джинсы и коричневую куртку поверх спортивной рубашки, он стоял с двумя небольшими сумками в руках. В его движениях не было нетерпения; он невозмутимо дождался своей очереди, предъявил документы, отдал на проверку багаж. Нии наблюдал издалека, как американец проходит предполетный контроль. Он стал свидетелем небольшой драмы: американца выдернули из очереди, придирчиво осмотрели с помощью портативного металлоискателя, после чего его документы последовательно изучали три уровня чиновников. Наконец ему разрешили лететь. Нии последний раз бросил на него взгляд: высокий иностранец с бесстрастным, непроницаемым лицом, так непохожим на подвижные гримасы всех прочих волосатых зверей, с которыми до сих пор приходилось сталкиваться молодому якудза. Глаза американца горели странной силой, словно он хранил в себе сокровищницу тайных знаний, и у Нии мелькнула мысль: тем, кто встанет у него на пути, не позавидуешь.

Однако синсэнгуми Нии выполнил свою задачу. Идеальный самурай, он достал сотовый телефон, позвонил старшему и обо всем доложил. Ему приказали немедленно возвращаться. Сегодня вечером настанет пора действовать.

И вот все осталось позади. У Боба в руках был посадочный талон. Его багаж проверен, через час он сядет в самолет, – к счастью, ему досталось место у прохода. Боб направился к выходу на посадку. Перелет будет продолжаться пятнадцать часов, но он дождется обеда, после чего примет таблетку. Когда он проснется, самолет уже будет заходить на посадку в Лос-Анджелесе. А оттуда – оттуда всего час с небольшим до Бойсе.

У Боба было легко на душе. Он совершил доброе дело. Наконец-то он испытывал чувство удовлетворения. Боб не сомневался, что его старик был бы доволен. Он, как мог, расплатился за старый долг.

«Эй, старина, я по-прежнему стараюсь делать то, чему ты меня учил. Жаль, что ты не можешь это видеть».

Плохо, что он завязал. У Боба внутри все жаждало выпивки. Ему было так хорошо, что он хотел это отметить: обмыть верность долгу, завершение дела. Как-никак, он воздал должное великим людям.

Чем больше думал об этом Боб, тем более заманчивой казалась ему мысль выпить. Всего лишь один разок.

Ну уж нет. Извините. Никаких «лишь один разок».

Достаточно только начать, как тебя подхватывает течение, и одному богу известно, куда оно тебя выбросит. Такое уже бывало в прошлом.

Большую часть семидесятых Боб провел в пьянстве: чехарда с работой, постоянная боль, потеря жены, пары домов, терпения друзей, уважения начальства – не один раз он был готов нажать на спусковой крючок и положить конец своим никчемным страданиям. Но ему удалось каким-то образом выкарабкаться, отказавшись от всего. Он не мог воспринимать мир. Не мог жить с воспоминаниями. Ему пришлось расстаться и с тем и с другим. Поэтому Боб жил как монах, среди винтовок, гор и деревьев, с одной собакой, в добровольной ссылке, не разговаривая ни с одной живой душой, читая, стреляя, гуляя, заботясь о собаке, существуя на крошечную пенсию, пытаясь хоть как-то вернуть то, что потерял.

Боб мог вести такой образ жизни до конца дней своих. Но затем произошли перемены. Время выдалось жаркое. Ему пришлось вспомнить навыки, которые, как ему казалось, были давно забыты. Однако они никуда не делись. У него по-прежнему оставалось это что-то, помогающее ему идти вперед, и, что самое страшное, то была его лучшая часть. Все Свэггеры были созданы для войны. Они были воинами, и никем иным. Конечно, они умели читать и знали таблицу умножения и даже могли какое-то время быть вежливыми и воспитанными, но их истинная суть была не в этом. Именно таким был Эрл, помешанный на чувстве долга, неважно, брел ли он по пояс в воде под бело-голубыми японскими трассирующими пулями к берегу Таравы или охранял кукурузные поля Арканзаса от вооруженных грабителей. И таким был Боб, трижды побывавший во Вьетнаме, второй, третий или четвертый лучший стрелок Америки, в зависимости от того, кто составлял список.

Итак: почему тебе хочется пить?

Тебе не хочется пить.

В этом нет необходимости.

«У меня очаровательная жена, у меня чудесная дочь, я строю себе дом, из которого смогу смотреть на заросшую травой и цветами долину и лиловый горный хребет за ней, и кто бы мог подумать, что у меня будет все это?» Кому из старых стрелков выпало такое? Когда охотишься на людей и не одну сотню раз видишь в оптический прицел, как они падают на землю и затихают, быть может, при этом заходишь в такую даль, откуда обратной дороги нет.

«Но я вернулся, – подумал Боб. – И никакая помощь мне не нужна».

Затем он подумал: «Черт побери, сегодня я сделал кое-что для своего отца». Это его бесконечно радовало. Боб вспомнил своего старика, которого уже давно не было на этом свете, отца, который его никогда не бил. Все его сверстники постоянно жаловались: «Боже всемогущий, папаша вчера снова меня выпорол. Уй-йя, было так больно! Я больше никогда не забуду накормить свиней». Но Эрл Свэггер никогда не поднимал руку на сына, ни единого раза. Много лет спустя Боб спросил у матери – в тот редкий день, когда она была трезвой, – почему.

– Потому что его собственный отец лупил обоих своих мальчишек так, что у них остались шрамы. Твой отец считал, что это признак величайшей трусости – когда взрослый мужчина бьет мальчишку. Поэтому сам он твердо соблюдал это правило. Вот каким человеком был твой отец. Видит бог, как мне его не хватает!

Бобу тоже не хватало отца: он прекрасно помнил, как в июне 1955 года тот выехал с фермы в черно-белой полицейской машине. Эрл Свэггер не оборачивался, но, увидев сына в зеркало заднего вида, помахал рукой, и Боб помахал в ответ.

– Пока, папа, пока!

Через два часа отца уже не было в живых. Бобу тогда только-только исполнилось девять.

И вот он подумал: «Я сделал то, что понравилось бы отцу. Если бы он был здесь, он бы улыбнулся. Я расплатился за долг Эрла Свэггера, последний, который оставался у него на этом свете; я послужил старику. За это обязательно стоит выпить».

Вот как получилось, что Боб покинул зал ожидания и поднялся на верхний этаж, где располагалась галерея сверкающих ресторанов, сувенирных киосков и магазинов беспошлинной торговли. Там он нашел небольшой бар, совершенно не японский, похожий скорее на французское бистро: кругом коричневое дерево и коричневые бутылки, общая атмосфера уюта, какую жаждущий может обрести только в питейном заведении. Усевшись на высокий табурет, Боб поймал взгляд молодого бармена в белом пиджаке за стойкой и спросил:

– Можно попросить у вас рюмку саке?

Паренек улыбнулся. Он был очень похож на всех тех молодых ребят, которых когда-то знавал Боб, хотя и был японцем.

– Конечно, – ответил паренек. Он говорил по-английски практически без акцента. – Вам подогреть?

– А вы как его пьете? Я видел, один человек пил саке из чего-то вроде маленького керамического блюдечка. Из крохотной плоской чашечки.

– О, иногда мы пьем саке именно так. Но еще мы пьем его из квадратной деревянной коробки под названием «масу». Хотите попробовать? Мы его даже подогреваем! Да, сэр, если хотите, я могу разогреть саке в микроволновке! Вот тогда это будет по-японски на все сто.

– Сынок, боюсь, ваша прекрасная страна еще не готова для таких, как я. Нет-нет, я выпью саке так, как его пил мой друг Филипп Яно: чистый, но из маленькой плоской чашечки.

– Уже несу.

Мальчишка взял с полки большую бутылку, достал плоскую чашечку высотой всего с полдюйма и плеснул в нее немного прозрачной жидкости.

Взяв странную чашечку, Боб понюхал напиток. Саке пахло лекарством. Бобу вспомнилось все то время, что он провел в госпиталях, – все те жидкости, которые в него вливали и из него откачивали, и жидкости, которые, пропитав ватные тампоны, больно жгли его израненное тело.

– Semper fi, – сказал Боб. – Если я свалюсь, подбери меня.

– Ну, как вам понравилось?

– Гм. Теперь я понимаю, как это может нравиться. Неплохая вещь.

Сначала саке ударило в нос терпким ароматом, затем наполнило горло едва уловимым сладким вкусом, ненавязчивым, с фруктовым оттенком; но потом оставило после себя сильное жжение, говорящее о том, что внутри скрывается огонь.

– Повторить?

– Проклятье, а почему бы и нет? У меня есть еще час до вылета, а в самолете мне все равно не останется ничего другого, кроме как проспать весь перелет через Тихий океан.

Боб выпил еще одну чашечку за «semper fi», потом одну перед дальней дорогой, еще одну за морскую пехоту, одну – за тех, кто погиб во Вьетнаме, одну – за тех, кто погиб на Тихом океане, одну – за тех, кто остался в живых, одну – за тех, кто считает себя живым, но на самом деле мертв, и еще одну – за всю эту хренотень. Затем ему захотелось узнать, чьи это ступни приделаны к его ногам, и мальчишка-официант, ответив ему – так, как разговаривают мальчишки со взрослыми мужчинами, которые многое повидали в жизни, как говорят молодые морские пехотинцы, – подал еще одну чашечку саке. После чего, разумеется, Боб тоже угостил его, поскольку не мог поступить иначе. Потом, естественно, он захотел в туалет, и ему объяснили, как туда попасть. Отыскав нужное заведение, Боб еще раз убедился в том, что уже знал: японские туалеты пришли из научной фантастики и каким-то образом сами собой остаются идеально чистыми. Он сделал свое дело, а затем взглянул на часы, понял, что пора садиться в самолет, и направился к выходу на посадку.

И тут Боб сделал ужасающее открытие. Как выяснилось, за то время, что он сидел в баре, здание аэропорта полностью переделали. Это был совершенно другой аэропорт, и чем упорнее Боб пытался отыскать выход на посадку, тем более незнакомым он становился. В какой-то момент Боб поймал себя на том, что страшно устал, вероятно оттого, что ему приходилось таскать чужие ступни, и решил немного отдохнуть.

Его разбудил уборщик, но он тотчас же заснул снова и проснулся во второй раз, когда его начал тормошить полицейский со строгим лицом.

Господи, как же у него раскалывалась голова! Качалось, ее зажали в тиски и парочка борцов сумо навалилась всем своим весом на рычаг.

Затем Боб подумал: «Проклятье, я не в самолете».

Он посмотрел на часы.

6.45 утра по токийскому времени.

Самолет давно улетел.

Боб осознал, что его жизнь внезапно сильно усложнилась.

«Ах ты безмозглый кретин! Ах ты тупица! Да тебе капли нельзя в рот брать, иначе все заканчивается вот этим, старый ты дурень!»

Осмотревшись, Боб обнаружил, что аэропорт только-только начинает просыпаться. Также он выяснил, что вчера вечером, выйдя из туалета, почему-то повернул не в ту сторону, после чего усугубил эту ошибку другими и в результате оказался не в том коридоре. Боб постарался составить план действий: вернуться в главный зал, обратиться к администратору, сдать неиспользованные билет и посадочный талон, получить место на ближайший рейс до Лос-Анджелеса – сколько это будет стоить? – позвонить Джулии и предупредить ее, затем перекусить и дождаться вылета. Ну а потом ему придется выручать свой багаж, уже прилетевший в Америку. Злость на себя еще больше подчеркивало выведенное каллиграфическим почерком изречение, подаренное мистером Яно: «Сталь режет плоть, сталь режет кость, сталь не режет сталь».

«Ах ты идиот…»

Следующая его мысль (мозг работал так медленно!): может быть, удастся как-нибудь устроиться на другой рейс, не покидая зал вылета, что избавит его от всей этой ерунды с металлоискателями.

Наконец Боб заставил себя встать. Итак, первым в повестке дня стоит кофе. Затем надо поесть. И только потом он будет готов начать хождение по мукам, порожденное собственной глупостью.

Боб вернулся в главный зал, минут через десять отыскал представительство авиакомпании «Джапан эрлайнс», чтобы узнать, можно ли ему будет решить свою проблему без особых затруднений. К несчастью, представительство было еще закрыто. Оно должно было открыться в восемь утра, только через полтора часа.

Но где-то по пути Боб нашел зал вылета международных рейсов, с обилием кафе, и хотя официально они еще не открылись, ему удалось уговорить молодых ребят в одном из них запустить кофеварку, так что он получил чашку горячего кофе. Уже вышел свежий номер международного выпуска «Ю-эс-эй тудей», и Боб прочитал его от первой страницы до последней. Затем он расправился с «Интернэшнл геральд трибьюн», а потом и с азиатским выпуском «Ньюсуика».

Вот и восемь часов. Боб вернулся в представительство «Джапан эрлайнс», оказался у стойки первым, предъявил билет и посадочный талон, туманно описал свои приключения с саке и туалетом и без труда получил билет на рейс до Лос-Анджелеса, вылетающий в час дня; ему даже снова досталось место у прохода. Сотрудница авиакомпании заверила его, что никаких проблем с багажом не будет: его оставят на таможенном контроле в Лос-Анджелесе. Она даже улыбнулась Бобу.

После этого Боб разыскал международный телефон и позвонил жене, которой, к счастью, не оказалось дома. Он оставил ей сообщение на автоответчике, решив выложить всю правду. Жена будет дуться на него целую неделю, но это все же лучше, чем бесполезное вранье.

Итак, к девяти утра Боб полностью пришел в себя и сделал все дела; оставалось лишь подождать еще несколько часов.

«Я нисколько не огорчусь, покинув этот проклятый аэропорт».

Сняв с плеч груз, Боб сел и составил новый план действий, центральное место в котором снова занимал кофе.

Он вернулся в кафе. Ему пришлось долго стоять в очереди, но в конце концов он получил заветную чашку. Заведение было переполнено, поэтому Боб вышел в зал ожидания, нашел свободное место и сел.

И вот тогда – времени было 10.30 – он обратил внимание на изображение на одном из десятков телевизионных экранов, развешанных но всему залу. Ему потребовалось какое-то время, чтобы собрать медленно плетущиеся мысли: все началось с чего-то смутно знакомого, что постепенно делалось резче и наконец стало узнаваемым.

Это был Филипп Яно.

На экране появилась семейная фотография Яно, которую Боб видел у них дома. Филипп, Сюзанна, будущий врач Томоэ, сыновья Реймонд и Джон и, наконец, очаровательная малышка Мико.

Потом показали дом, в котором он провел столько приятных часов, – дом, объятый пламенем.

Боб сидел не шелохнувшись, пытаясь разобраться в увиденном, упорядочить все так, чтобы с этим можно было иметь дело.

Он повернулся к своему соседу, японцу в костюме.

– Простите, сэр, что говорят по телевизору? – выпалил Боб, даже не потрудившись поинтересоваться, говорит ли его сосед по-английски.

Но тот его понял.

– Все это очень печально, – ответил японец. – Он был герой. Пожар. Он сам, его семья – все погибли.

Глава 13
КОНДО ИСАМИ

Он находился у себя в мастерской. Все домочадцы давно спали наверху, но Филипп Яно, несмотря на поздний час, оставался один на один с мечом своего отца.

Изогнутое лезвие, покрытое царапинами, потертостями, пятнами ржавчины и сколами, лежало на аккуратно сложенном хлопчатобумажном покрывале.

В лучах света оно не сверкало – для подобного оптического явления его поверхность обладала слишком большим количеством изъянов, – а скорее тускло отсвечивало, демонстрируя все свои неровности. Больше всего лезвие напоминало спокойную грязную лужицу с беспорядочно разлившимися ядовитыми пятнами, источающую зловоние.

«Какие же в тебе скрыты тайны? Следует ли мне потратить шесть месяцев и пятнадцать тысяч йен за квадратный дюйм, чтобы тебя отполировать? И предположим, что это… ничего не даст. Предположим, что ты не меч, а старая кляча и полировали тебя уже столько раз, что ты стал хрупким и рассыплешься от одного дуновения. Ты жаждешь покоя, и еще одна полировка – десятая, пятидесятая, пятисотая? – лишь отнимет у тебя еще что-то, сделает тебя более слабым, лишит уникальности. И я напрасно потрачу на тебя деньги, время и душу».

Филипп Яно пытался умом принять то, что лежало перед ним: скромный, ничем не примечательный старый меч, созданный в далеком прошлом заурядным кузнецом. Ты был не хуже и не лучше сотен тебе подобных. Ты верно служил: война здесь, казнь там, быть может, поединок, засада, заговор, быть может даже, политика, честолюбие и стратегические замыслы, торжественная церемония в Эдо или в Киото, и наконец, через несколько сотен лет после того, как ты родился в огне и глине, тебя облачили в убогий армейский наряд и отправили на войну, и ты ненадолго попал ко всеми забытому офицеру Хидеки Яно, который сражался и погиб на Серном острове во имя… А действительно, во имя чего? Во имя своих забытых предков? Какое это имеет значение? Да почти никакого: эту же самую историю может поведать миллион других лезвий и миллион других воинов.

«У тебя в руках меч твоего отца. И этого достаточно».

И все же… и все же…

Меч такой старый. Определенно он по меньшей мере кото, сделанный в шестнадцатом веке. Лезвие необычайно, сказочно острое. Даже сейчас, по прошествии многих столетий, когда он и Свэггер-сан бросали на него листы бумаги, меч разрезал их быстро и прямо.

Филипп Яно вспомнил одну старинную историю.

Ученик величайшего японского кузнеца-оружейника Масамуне приходит к выводу, что ему наконец удалось выковать более совершенное лезвие, чем делает его учитель. Преисполненный тщеславия и честолюбия, он вызывает Масамуне на состязание.

Старик долго сопротивляется, но все-таки дает свое согласие.

Молодой кузнец опускает лезвие в ручей, острием против течения. На него плывут разные предметы, и оно режет… все. Ветки, листья, рыб. Лезвие режет мусор, бумагу и даже пузырьки воздуха. Оно рассекает все, что плывет в ручье.

Затем старик опускает в ручей свое лезвие.

Его лезвие… ничего не режет.

Bсe, что плывет по течению, словно по волшебству отклоняется от лезвия в сторону и проплывает мимо.

Через какое-то время молодой кузнец приходит в восторг:

«Я победил! Мое лезвие лучше! Мой меч режет все, а его не режет ничего!»

Старый Масамуне с усмешкой вынимает свое лезвие из ручья.

«Учитель, ну признайтесь же, – настаивает молодой кузнец. – Мое лезвие лучше. Оно режет все».

Но старый Масамуне молча уходит прочь, полностью удовлетворенный.

Тут молодой кузнец замечает монаха, который видел все происходящее.

«Святой отец, объясните же этому упрямцу, что мое лезвие лучше. Помогите ему прозреть».

«Нет, – отвечает монах. – Его лезвие мудрое. Оно не увидело ничего такого, что нужно было бы разрезать. Оно не принесло в наш мир насилие и боль. Его лезвие пришло в наш мир, чтобы помогать; это лезвие справедливости… Твое же лезвие, напротив, режет все без разбора. Оно олицетворяет зло. Ему неведома мораль. Его следует уничтожить».

Яно посмотрел на тусклое лезвие. У него возникло предчувствие: это лезвие олицетворяет зло. И тотчас же он ощутил холодную дрожь, словно по телу пробежал они, злой демон.

Молодого кузнеца звали Мурамаса, и его мечи снискали себе дурную репутацию. В них действительно было заключено зло, они жаждали крови, и те, кто ими обладал, прославились как беспощадные воины. Но и сами они погибали от меча. Особую жажду лезвия Мурамасы питали к крови сёгунов; на протяжении столетий они обагрились кровью нескольких представителей семейства Токугава и в конце концов были запрещены. Все те мечи, что удалось обнаружить, были собраны и уничтожены, остались лишь считанные лезвия. Неужели этот клинок выковал Мурамаса?

Филиппу Яно еще никогда не доводилось видеть, чтобы лезвие резало так прямо, так чисто, так быстро.

Американец ничего не понял, Томоэ, еще ребенок, тоже ничего не поняла. Но он понимал все.

Этот острый меч словно пришел из легенды. Он режет все. Его выковал не Масамуне; это клинок работы его ученика.

Филипп Яно снова посмотрел на хвостовик. По полосе металла ползли иероглифы, каждый из которых представлял собой поэму, праздник для глаз, – полустертые от времени, разъеденные ржавчиной, уничтоженные отверстиями. Всего отверстий было три – каждое следующее появлялось тогда, когда очередному воину, обладателю меча, приходила мысль чуть укоротить лезвие. В последний раз это произошло где-нибудь году в 1941-м, когда какой-то простой слесарь военно-морского завода в Токио зажал лезвие в тиски и опустил вращающееся сверло, прежде чем захоронить его тайны в дешевой металлической фурнитуре син-гунто образца 1939 года. И то, что прежде было утонченным, стало примитивно-банальным.

Склонившись над лезвием, Яно стал изучать выбитую надпись.

Он тщетно бился над иероглифами несколько часов, используя все имеющиеся под рукой справочники.

В первую очередь Яно исследовал «Справочник старинных лезвий», изданный ограниченным тиражом тысяча двести экземпляров. Затем он обратился к работам Сасано Масы и Кадзимы. Труд Икеды Суэмацу, посвященный знаменитому мастеру Нацуо, Яно лишь быстро пролистал, поскольку Нацуо работал значительно позднее, но, возможно, он перенял у древнего кузнеца какой-то прием. По той же самой причине Яно бегло просмотрел «Настольную книгу японских мечей» Нагаямы.

В библиотеке университета обязательно должны быть и другие работы, и, возможно, ответ отыщется в одной из них. Однако второстепенным кузнецам кото, чьи мечи составляют основу большинства коллекций старинного оружия, в этих трудах почти не уделено внимания, а скорее всего именно среди них и следует искать мастера, который выковал этот клинок.

Оставалась еще одна возможность – книга под названием «Кото бендзи», в которой перечислены многие менее известные старые кузнецы, с поразительно точными репродукциями и описанием характерного рисунка ковки, что полезно для распознавания подделок. В этой работе представлены годы с 1345-го по 1590-й, в ней собраны четкие изображения практически новых хвостовиков, еще не тронутых ржавчиной.

Но у кого она может быть? Придется поискать. Этот труд никогда не переиздавался, а если ответ где-то и есть, то именно в нем.

И вдруг Филиппа Яно осенила одна мысль.

Сместившись влево, он устроился за компьютером и быстро вошел в Сеть. Проверив электронную почту, Яно ничего не обнаружил в своем почтовом ящике – впрочем, в нем никогда ничего не бывало, – после чего запросил поисковую систему на английском языке. Он ввел «Кото бендзи», подождал, пока под аккомпанемент щелчков и жужжания компьютер копается в необъятной электронной вселенной, и наконец получил десять возможных вариантов.

Гм, первой шла электронная энциклопедия, затем несколько интернет-магазинов, предлагающих состоятельным американцам старинное оружие с накруткой всего семьсот процентов, потом ссылки на другие сайты, в том числе сайты магазинов, торгующих книгами по данной тематике и разной мелочью вроде накладок на рукояти и ножен.

Яно наугад ткнулся по нескольким адресам – везде безрезультатно. Однако через час исследований он вышел на страничку маленького оружейного магазинчика в Талсе, штат Оклахома (подумать только!), высокопарно именующего себя «Самурайским магазином». Яно быстро просмотрел изображения непомерно дорогих, но, несомненно, настоящих мечей (многие были с документами, то есть имели сертификат Японской ассоциации холодного оружия) и наконец открыл раздел «КНИГИ» и запросил список работ. Где-то в середине он нашел: «Кото бендзи», издание 1823 года, очень редкое, состояние удовлетворительное, переплет потрепанный, пятна на обложке, цена 1750 долларов.

1750 долларов!

Наверняка эту книгу можно было бы найти и в Японии, в какой-нибудь библиотеке или в монастыре.

Самурайская культура стала общемировой, и теперь редчайшие реликвии можно скорее отыскать на Среднем Западе Соединенных Штатов, в горной Шотландии или в Италии, чем в Японии. Коллекционеры, подобно назойливым насекомым, налетают со всех сторон, раскупают все как сумасшедшие, потом перепродают, и лишь немногие чему-то учатся. И в этом самое странное: многие из тех, кто лучше всего разбирается в японских мечах, вовсе не японцы. Вот, к примеру, японский ученый в 1823 году исследовал великое множество клинков, выкованных с конца пятнадцатого века до начала семнадцатого, и тщательно перерисовал хвостовики в книгу, которой каким-то образом удалось пережить сто восемьдесят четыре года войн, лишений, революций и крайней жестокости и в конце концов оказаться в магазине в Талсе, штат Оклахома, и мудрый владелец этого магазина разместил страницы этой книги в штуковине под названием Интернет, так что сегодня она, пройдя через столетия и континенты, предстала перед взором отставного военного, живущего в пригороде Токио!

На страничке «Самурайского магазина» были представлены обложка ценного старого труда и титульный лист, имелась ссылка на «избранные страницы», а также пространное описание.

«Ну хорошо, мистер самурай из Оклахомы, – подумал Яно, – я буду играть но твоим правилам».

Он стал щелкать на поле «избранные страницы», и на экране одна за другой замелькали страницы книги.

И вдруг Яно застыл. Глядя на изображение хвостовика давно забытого меча, пришедшее с того края океана, он понял, что видит свой меч. Клинок Яно.

Да, это был именно он.

Никаких сомнений.

Разумеется, хвостовик, изображенный на экране компьютера, был длиннее, потому что варвары военно-морского завода, готовящие оружие для очередных безумных войн, еще не укоротили его, отрезав половину иероглифов.

Но Яно пристально рассмотрел самый конец хвостовика своего меча и действительно разглядел фрагменты трех иероглифов, грубо оборванных ленточной пилой или напильником, совершившими усекновение. Совпадение было полным.

Тогда он снова перевел взгляд на экран компьютера, на полный, необрезанный хвостовик того самого меча, который сейчас держал перед собой руками в резиновых перчатках, и прочитал родословную клинка, имя кузнеца, выковавшего его, имя дворянина, которому предназначался меч, результаты проверки остроты лезвия и даже…

На мгновение Яно ощутил горечь разочарования, узнав, что этот клинок выковал не Мурамаса. Нет, да и как такое возможно? Вероятность – один на миллион, подобно крупному выигрышу в лотерею. Имя кузнеца не было ему знакомо; оно писалось двумя иероглифами, первый из которых читался как «Нори», а второй как «нага». Следовательно, мастера звали Норинага; возможно, он был одним из учеников Ямато (клинок был похож на работу школы Ямато). Увы, Норинага-сан ты один из многих тысяч. Наверное, это твой самый острый клинок, ты должен гордиться.

Но затем Яно обратил внимание еще на одну деталь – на маленькое углубление на рукояти, почти затерявшееся среди бурых пятен ржавчины и неровностей неполированной старой стали.

Достав ювелирную лупу, он внимательно исследовал углубление, поворачивая его к свету так и эдак, чтобы выяснить истину.

Это был выгравированный символ, но не иероглиф, а родовой герб, по-японски «мон».

Взяв карандаш и лист бумаги, Яно тщательно перерисовал увиденное, а когда взглянул на свой рисунок, то поразился. Изображение напоминало морской гребной трехлопастный винт, установленный на каком-то подобии щита. Это озадачило Яно. Подобными винтами были оснащены торпеды Императорского флота. Такому не было места в семнадцатом столетии.

Яно обратился к справочнику «Моны: японские родовые гербы», составленному одним из западных первопроходцев в области азиатского искусства, странным калифорнийцем по имени Уиллис М. Хоули, посвятившим свою жизнь всему, связанному с культурой самураев. Хоули был одним из немногих западных специалистов, к которому с уважением относились кузнецы и полировщики пятидесятых и шестидесятых годов; его познания были поистине энциклопедическими. На Западе у него одного хватило терпения собрать и классифицировать тысячи японских монов.

Яно вздохнул. Потребуется несколько часов, чтобы просмотреть все эти бесчисленные страницы с изображениями. Он взглянул на часы. Уже очень поздно. Ему давно пора лечь спать.

Но затем Яно подумал: «Нет, надо начать. Хотя бы начать. А завтра продолжить. Работа предстоит очень долгая».

Однако, как выяснилось, книга была систематизирована не в алфавитном порядке, а по общим элементам. Перелистывая страницы, Яно увидел восемнадцать основных элементов, изображенных четкими черными линиями без полутонов. Среди них были такие вечные символы, как хризантема, хурма, дыня, маранта, китайский колокольчик, – но, разумеется, никакого торпедного винта. Там были также клен, каштан, ястребиные перья, свиток шелка, кролик, летучая мышь, стрекоза, наконечник стрелы. И вдруг – гребной винт торпеды! Нет-нет, это же боевой веер. Веер!

Быстро раскрыв книгу на странице 59, Яно обнаружил восемнадцать различных типов вееров, но ни один из них не подходил. Он вернулся чуть назад и нашел десятки вееров других типов: веер-кипарис, веер-перо, складной веер, веер-конопля. Он всматривался красными от усталости глазами в каждый из трехлистных символов и наконец нашел то, что нужно. Яно снова и снова сравнивал три рисунка: слегка расплывающееся по краям изображение в лупе, складывающееся, когда свет падал под определенным углом, из крошечных выгравированных штришков четырехсотлетней давности; свой собственный рисунок карандашом на листе белой бумаги, большего размера, но, естественно, более грубый, и смелый черно-белый набросок, выполненный Хоули, размером дюйм на дюйм, однако поразительно отчетливый – три листа, помещенные наверху какого-то V-образного приспособления, которое, как теперь видел Яно, являлось веером. Кто мог сказать, какой смысл несут в себе три листа? На самом деле это уже не имело значения. Яно нашел то, что искал. Он провел пальцем по иероглифам кандзи, которыми было записано имя рода, затем прочитал латинизированный вариант…