Текст книги "По обрывистому пути"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

– Немысленность, право! – солидно и поучающе обратился к новой попутчице усатый Антонов полицейский. – Ну куды его «пронести»?! Нешто крушение – волк, по дороге бегает! Крушение есть несчастное произошествие! Когда и бывает, конечно, как, скажем, случается – и пожар загорит. Не каждый же день пожар у тебя в деревне! Вот так и крушение на чугунке…

– В какой ни на есть деревне на свете – всегда пожар! – возразил городовому Антон. – Пожарами бог людей не обделит! Каждому свой пожар в свое время! Рублей да богатства, конечно, на всех-то не напасешься, и господу трудно… – Антон кивнул на синеглазую молодку с ребятами. – Ишь ведь народ-то, как окаянный, плодится: сам голодный сидит, да ещё народит полдюжины нищих! А господу богу забота: где на них разом на всех устроить достаток!.. Надо же чем-то каждого наделить! А пожар да болезни на каждого сыщутся… Припасе-ены!.. Знай не зевай – хватай их, да в пазуху!..

– Чего это в пазуху? – не понял городовой мудреную речь Антона.

– Как чего! Божьи дары человекам – пожары да лихоманку, – пояснил Антон.

– Да разве пожары от бога, дурак! – остановил его городовой. – Бог-то людям добро посылает, а не пожары!

Пассажиры-попутчики придвинулись ближе. Дорога была долгой, нудной, и всех потешали и развлекали препирательства старого ткача с его провожатым.

– А ну-то тебя! – отмахнулся Антон. – Добро посылает бог сильным, богатым. А нашему брату он припасает пожары, хворобу да блох!..

Городовой вздохнул.

– Старый ты человек, Антон, – укоряюще сказал он, – жизнь ты прожил, бородой поседел, а разумения и такого вот – с ноготь – и то не нажил! Ведь это же богохульный грех, что ты городишь! Ну как ты блоху зовешь божьим даром, кощунец! Болезни, несчастья – от сатаны. Так и блохи!..

– Врешь! В каком то писании сказано, что бог сотворил птаху, а сатана – блоху? И птахи и блохи – всё божья тварь! Птица песни поёт и господа славит, а блоха – та по своему бога славит: петь не может – так кровь человечью сосет, скажем, как фабрикант или барин-помещик… Или ты скажешь, что фабриканты от сатаны?! А ведь они из меня сорок пять лет кровь сосали, пошли им бог долгого веку да полицию для охраны богатств и покоя! Век буду бога молить за моих благодетелев! А когда помрут, устели им господь от земли до самого рая дорожку пёстрыми ситцами, которых наткал раб божий Антон Петухов.

– Это кто же, папаша, Антон Петухов? – спросил с верхней полки курносый солдат.

– А я сам и есть Антон Петухов!

– Неужто, отец, от земли до царства небесного хватит тех ситцев? – спросил, подзадоривая, слегка хмельной молодец в полушубке и городском картузе, сидевший внизу, ближе всех к Антону.

– Я так сужу, что в десять рядов мои ситцы стлать и то бы хватило! Ведь люди гуторят, что от земли до неба-то всего семь вёрст!

– И все – лесом! – подхватил солдат.

– И все – лесом! – серьезно согласился Антон.

– Тебя бы взять на суку в том лесу за язык повесить! – перебил Антона городовой. – Ведь старый ты человек, а минуты не помолчишь! И вот суесловишь, и вот суесловишь!.. Уж я терплю-терплю, а скоро терпение лопнет. Уши прямо болят тебя слушать, какую ты ересь мелешь! Ведь сам говоришь – тебя за язык с квартеры согнали. Теперь из стольной Москвы тебя выслали, а ты и опять брехать! Ей-богу, не знаю, хватит ли пестрых ситцев твоих до Сибири дорогу тебе устелить!..

Антону нравилось, что все вокруг его слушают, а он «режет» правду, и люди все небось рады, что не сами они, так хоть кто-нибудь смеет ее, правду, вымолвить, и даже городовой, пожалуй, в душе с ним согласен, хоть и ворчит по должности. Но без начальского глаза и он добрее.

Он усмехнулся и продолжал:

– А что же Сибирка! Каб харчишки от государя погуще шли, то чем нам Сибирь не земля! Ермак Тимофеич, богатырь, расстарался, отвоевал Сибирку для нашего брата. Ещё на сто годов на всех ссыльных и каторжных хватит, и то не заселят… – Он покачал головой. – Ну, на эдаких жидких харчах я в Сибирь не согласный! Семь копеек на всё пропитание в день! Да я у старух на паперти больше сбираю, не говоря уж, что в праздник, а в будни!.. – Антон с озорством посмотрел на городового. – Скуповат, значит, славься, ты славься, наш русский царь! – заключил он победоносно.

Складную речь Антона слушали и солдат, и женщина с ребятами, и двое мастеровых с сундучками, и двое таких же, как сам Антон, отерханных лапотников с лыковыми кошелями, в сермяжной одежде под расстегнутыми овчинными тулупами, и всё время икавший хмельной молодец.

– Слышь ты, старик! Ить ты не на ярманке с обезьяном! Не вводи ты во грех! – снова одернул Антона городовой.

– А ты, сынок, не греши. Ты сердце свое береги, – лукаво ответил Антон. – Ты, сынок, помни: царю православному служишь, чтоб ему… наяву и во сне калачи горячие с медом, елись!.. – Антон подмигнул и хихикнул, довольный общим вниманием. – А ты думал, что я что другое брехну! – поддразнил он городового. – Ни-ни!

– Вот и правильно, что погнали такого на выселку! – вмешался степенного и сурового «вида бородатый, лет сорока, крестьянин, по виду барский приказчик или сельский староста, в суконной поддевке и смазных сапогах.

– И никто-то меня на выселку не послал, – возразил Антон. – А я сам у его высокого благородия в полиции испросился, чтобы дали мне от начальства бесплатный проезд и Ерёмку-городового послали б со мною для бережения. Уважили, дали…

– Это кто же тебя уважил, отец? – подзадорил сверху солдат.

– Начальство меня, солдатик, уважило. Сорок пять лет, говорю, я трудился на фабриканта, руку правую прожил, а денег не нажил. Хочу на старости посмотреть, как там без меня в родной деревеньке. Говорят, мужики богато живут – от хлебушка рыла воротят, на мякину, на лебеду потянуло их с сытого брюха!.. Дайте мне, говорю, по чугунке бесплатный проезд. Господин пристав смотрит, что я человек уважительный, и говорит: «Ладно, дам я тебе проездное свидетельство на казенный счет и олуха на дорогу дам для почета и бережения твоего добра!» – Антон хлопнул ладонью по своей нищенской суме.

В вагоне захохотали.

– Слушай, старик! – рассердился городовой. – А как я тебя сдам в Рязани в острог да отрекусь тебя дальше везти за оскорбление личности при служебном моем исполнении, что ты тогда запоёшь? Как запрут тебя в пересылку месяца на три, этапа попутного ждать!..

– Да что ты серчаешь? – обратился к полицейскому хмельной парень. – Ведь он, старичок-то, какой весёлый! Руки нет. Другой бы охал, стонал, на бога роптал бы, а он всё в смешки. Весь народ потешает, как в балагане…

– Было, плакал и я, как руку-то оторвало, – сказал Антон. – На печку лез, плакал. Да, на печи сидючи, вся и плакалка высохла. Нынче мне либо смех, либо злость… Что ты, Еремей, меня пересыльной пугаешь! – обратился он снова к городовому, – Там ведь кормят! А ты без крошки хлеба по три дня сиживал?! В остроге-то кры-ыша! А в деревню приду – там есть крыша? Нету! В остроге-то печки топлены, а там у меня ведь и печки нет! И лаптя себе я одной-то рукой не сплету! Да нешто такого, как я, запугаешь?! Пугач нашелся! Тебя держать пугалом в огороде, а не в народе. Народ-то и так уж и напуган и руган. Ничем его не возьмешь – ни огнем, ни железом: шкуру сняли – все жилки наруже: у кого чахотка, а у кого сухотка! Нас на кладбище под рогожками возють, нас без гробов закапывают!..

– Хоть бы тебя, окаянного, закопали! – опять прорвался конвоир. – Навязался ты мне…

– Вот олух! Ты же суточны за меня получаешь и бесплатный проезд, земляк дорогой! Тебе бы лишь радоваться, что меня тебе бог послал! – возражал Антон.

Народ развлекался их перебранкой. Соседи угощали Антона. Ему подносили выпить, с ним делились едой, перепало и городовому.

– Дедушк, а дедушк! А как же ты вправду-то станешь в деревне жить без руки? Родные-то есть у тебя? Не примерли? – спросила молодка с тремя ребятами.

– Ах ты краса моя ласковая, заботушка! Спасибо на добром слове. Сестра у меня родная жива, – отозвался Антон. – Да нешто я чумовой?! У ней-то семеро ребятишек. Как же мне к ней показаться, к сестренке? И на порог я к ней не взойду.

– А куды же ты денешься, дед? – спросил и солдат.

– В попы меня не возьмут, это точно. В полицейские сам не пойду – должность-то не по мне, да не так и сподручно одной рукой людей в ухо бить: ещё сдачи получишь! Не то пойду барином наниматься куда к мужикам, где барина не хватает, не то христарадничать под окошки…

– Житье! – качнул головой солдат.

– А надумаюсь, – може, в разбойники не возьмут ли! – добавил Антон.

– Слышишь, дед! Ведь ты из Гуськов? Аржанинову барыню знаешь? От вас в десяти верстах у ней именье и сад, а при саде школа, – сказал бородатый попутчик, крестьянин. – Сходи ты к ней, к барыне. Дарьей Кирилловной звать её. Разбойников ей не надыть, конечно, и в попы не возьмёт, а в саду у ней пасека. Может, на пасеку или куда там приставит стучать в колотушку от медведей, чтобы мед не ломали…

– Пугалом, значит? – усмехнулся Антон. – Спасибо за добрый совет…

– При-ехали, слазим! – радостно сказал полицейский, подхватывая корзинку с гостинцами, которые вез домой.

Поезд замедлил ход.

3

Как хорошо-то дышалось после полутора суток вагона. Прилетели, орали грачи на пашне и на деревьях, дрались. Над дорогой дышало солнцем и талым навозом, с гулкими вздохами сам собой оседал над полями плотный, покрытый жесткой корочкой наст. Сколько лет не дышал Антон этим добрым воздухом, не видал такого простора, окаймленного синей кромкой леса по небосклону.

– Подсажу? – предложил проезжий.

– Спасибо, не сяду, – отказался Антон и пояснил: – Господи, благодать-то! Ведь я сто годов не топтал родимой дороженьки, потопаю так!

– А какие же ты дорожки топтал? Аль в Сибирке? – спросил мужик, впрочем, не придавая вопросу ни опасения, ни укора: все, мол, ходим под богом да под царем. Кому уж какая доля. Кто в солдатах загинет, кто и на заработках от голоду да болезней ноги протянет, а кто ив острог попадет, не всегда за свою вину, а то и совсем без вины – за правду. Ведь бедного правда богатому не люба, – что же дивного, и засудят! Да все же родная земля есть родная!

– Да нет, я в Москве, фабричным был, – отозвался Антон.

– В Москве-е! – протянул проезжий. – Там, значит, и руку?

– А где же!..

Лошаденка едва брела, волоча крестьянские сани по навозной сверкающей в колеях жиже, и хозяин ее не подстегивал, понимал – тяжело. Не спешил, ехал рядом с Антоном.

– Табачок-то есть? Закури, – предложил проезжий.

Они закурили. Мешаясь с горьким дымком, запах весны стал ещё словно слаще и радостней. Перекидывались скупым словцом. Помолчат, опять перекинутся.

– В Слащеву? – спросил крестьянин.

– В Слащеву.

– Родные там?

– Нет, я гуськовский. К барыне попроситься внаймы.

– А чего же ты, без руки-то станешь? Да, господи боже, без правой!..

– Шут его знает! В пугалы в огород наниматься!

– И пугалы ставят об двух рукавах! – с сочувствием усмехнулся проезжий. – Так что же, не хочешь сести?

– Нет, спасибо. Пойду продышусь. Мне от воздуха на сердце любо, как славно!

– Стосковался по воле, – понял проезжий. – Но, милая! – крикнул он и потрусил рысцой, теряя соломинки, выпадавшие из саней на дорогу. Потом обернулся.

– В Слащевой спроси Лукашкина Федора. Заходи, хозяйка накормит! – крикнул он.

Три деревеньки уже прошел Антон: Петухову, да Новоселки, да третья росла, как грибы под горкой, – Скиты – и всего-то пяток домов, говорят – молокане живут, в церковь не ходят, а смирные – муху не убивают, считают за грех. Во у кого клопищам небось житье! Он тебя ест поедом, а ты его не моги ушибить «от греха», как все равно господина!.. А крыши у них исправны – под тесом стоят, не то что хоть в Петуховой, хоть в Новоселках – солома и та вся в дырьях, что дождь, что снег – прямо в избу… И ворота у тех молокан исправные и дворы – ну прямо как белых грибочков семейка уселась, кореньем-то в землю как крепко уперлись! И всюду скворечен наставили и сады развели – разглядывал по дороге Антон. И стога! У тех-то плетни да и жерди и те с голодухи скотина сглодала, а у этих небось и после Егория будет чем накормить буренок да сивок!

Слащево – на горке. Церковь стоит, и тоже сады. И село-то большое, а не сказать, что богаты люди. Тоже щепа да солома на крышах. И свиньи-то жидкие, длинноногие, как собаки. Не то что свинья идет по двору у господ, и сама-то как барыня, хоть карету ей подавай – столько сала…

– Э-те-те! Э-те-те! – весело подзадорил Антон козленка, который прыгал по луже, наскакивая на мать. И засмеялся радостным смехом, как уж давно не смеялся…

Дом Аржаниновой стоял над рекой, в стороне от деревни, в садах. Да не дом, а четыре дома и куча людей. Говорили – школа. Молодые ребята кидались снежками возле тесовых ворот.

– Эй, малый, где вашу барыню разыскать?

– Дарью Кирилловну? А сейчас она выйдет из классов. С учителями совет, у них будет, – ответил парнишка. – Да вот она и сама! Дарь Кирилна! Вас старичок какой-то! – крикнул он без стеснения, чем и подбодрил Антона.

Барыня вышла из широкого, приземистого дома с большими окнами, шубейка внакидку, простоволосая, в валенках, задержалась, разглядывая Антона сквозь очки.

– Здравствуйте, барыня, – сказал тот и скинул шапку.

– Здравствуйте, дедушка. Дарьей Кирилловной меня надо звать, а не барыней, – строго сказала она. – Что вы хотите? Шапку-то, шапку наденьте, не в церкви!

Антон, удивленный, надел шапку.

– Я, Дарья Кирилловна, из Москвы прибрался. Жил во ткачах, а нынче вот видишь чего! – он махнул обрубком руки.

– Как же так получилось? – спросила она с сочувствием.

– В машину – и все! Бывает и хуже: отца моего головой об стенку. Тут и аминь!

Ребята, покинув игру в снежки, тесно сбились вокруг Антона и барыни, любопытно глазели.

– Идите, идите, мальчики, дайте мне с дедушкой поговорить, – спокойно и строго сказала Дарья Кирилловна.

Ребята послушно убежали.

– А зачем вы сюда приехали? – спросила Дарья Кирилловна, разглядывая старика нищего, его свалявшуюся бороденку, лицо в глубоких морщинах, как будто врезанных в кожу, словно бы даже чёрных, и весёлые глаза, такие веселые, будто и не ему оторвало на фабрике руку.

– Да как ведь – зачем приехал! – переминаясь с ноги на ногу, раздумчиво произнес Антон. – Я сам-то гуськовский. Стало быть, старость кончать на родной земле, как от бога ведется, – покорно сказал он. – Христарадничать мочи нет, скучно как! Пробовал! Кормит народ, помереть не дает, а постыло!

– А что я могу вам сделать? – спросила она.

Антон недоуменно пожал плечами.

– И сам-то не знаю! – признался он. – Руку-то мне уж никто приставить не может, а сказали добрые люди, чтоб к барыне Аржаниновой в школу наведался… На пасеку сторожем, что ли, – замялся Антон и усмехнулся, понимая и сам свою беспомощность и бесполезность. – Я мёд люблю, да ведь много, поди-ка, не съем: ведь не ведьмедь, а так, старикашка! – добавил он, вроде как извиняясь и желая обернуть все шуткой.

Уже по дороге Антон понимал, что идет понапрасну, что все равно ему не миновать побираться под окнами по родному уезду. Казалось бы, не ходить в такую даль к барыне Аржаниновой… Ан ноги все шли да шли, дышалось легко, шагалось радостно, бойко, и он шел, ни на что не надеясь, бездумно радуясь жизни, снегу, солнцу, грачам и весенним пушистеньким почкам на встреченной вербе.

– Ну какой же ты сторож, когда без одной руки! – с сочувствием сказала Дарья Кирилловна.

– Собака и вовсе без двух рук, а лает! То и сторож! – с напускной уверенностью возразил он. – Заведу собаку – станем в две глотки брехать!.. Да кто у тебя чего воровать пойдёт в наших краях! Это ведь так, для порядку сторож, не от разбойных, – добавил он задумчиво и серьезно.

Дарья Кирилловна усмехнулась, старик понравился ей хорошей человеческой безунывностью, и правильно ведь сказал: от кого?

– А ты, дед, не пьёшь? Как звать-то тебя? – спросила она, поеживаясь от холодного ветерка.

– Звать-то Антоном. А кто нынче не пьёт-то, барыня Дарья Кирилловна! Кабы не пил народ, то царю хоть в трубу лети! Один и доход, что пьяные песни! Кто пьёт, тот поёт, а трезвы-то плачут! А которые плачут, трудиться не так способны. Во слезах нешто труд! Каков же от них доход?!

– Вот говоришь ты складно. Ты грамотный? – спросила барыня.

– Как же не грамотный! – с хитрецою сказал Актон, поняв, что чем-то он барыне приглянулся. И пояснил: – Нас ведь грамоте смолоду учат: сколько в шею тычков, столь и грамоты в голову… Тем и живем – государя да господа славим!

Дарья Кирилловна опять усмехнулась. Ей явно нравился языкатый старик и его приговорочки.

– Умный вы человек, Антон… Как по батюшке вас величать?

– Петров сын… Да помилуйте, так нас и сроду не звали! – воскликнул он, от смущения снова снимая шапку…

– Антон Петрович, голубчик, я очень сейчас занята, учителя меня дожидаются. Заходите-ка завтра с утра. Познакомимся лучше. Может, придумаем что-нибудь вместе, – заключила хозяйка школы.

Антон поклонился.

– Слушаюсь, барыня. Как говорят, утро вечера мудренее!

– Да нет, – спохватилась она, – погодите, ведь вы – из Гуськова. Ночевать-то вам, стало быть, негде! Далеко вам идти-то…

– Не тревожьтесь, Дарья Кирилловна, и в Гуськах у меня никогошеньки! Один как сыч. Сыскался бы сук – на суку и ночлег! – ответил Антон. – А так хорошо по волости я прошелся, вольного воздуха наглотался за столько лет! Не беда бы мне и назад пройтись, ан есть у меня и в вашей Слащевой знакомец – Лукашкин Федор. Может, я у него пристану на ночку, а утром и к вам…

– Степа Лукашкин, сын его, в школе у нас… Ну, отлично. Тогда поутру приходите. А сейчас до свиданья, Антон Петрович.

– До свиданьица, барыня Дарья Кирилловна, – удивлённо сказал Антон и ей вслед покачал головой. – Скажет тоже – «Антон Петрович»! – пробормотал он с усмешкой. – И чёрт его знает чего! Тут еще и Антоном Петровичем станешь на старости! А может, так заведено, что каждому пню в лесу имя и отчество придают… Причу-уда!

Избу подорожного знакомца Антон разыскал на селе легко. Сам Фёдор ладил в двери новый вертух для запора.

– А ведь я тебя поджидаю, прохожий, как звать-то? Я не спросил в тот раз! – приветствовал Федор и отворил дверь, пропуская в избу. – Входи.

– Антоном звать. А на добром слове спасибо. Я уж давно отвык, что меня поджидают. С руками-то не больно ждали, а уж нынче…

Антон умолк и закрестился левой рукой на образ, придерживая шапку обрубком правой.

– Разболокайся, садись. Барыню нашу видел?

– Говорил с самой. Чудеса! – отозвался Антон. – По изотчеству величает!

– И наших-то так же. Заведение или мода такая пошла – мужиков по изотчеству. Скажем, меня зовет тоже – Федор Егорыч… А вот и хозяйка моя, Алена! – сказал Фёдор, когда в избу вошла рослая кареглазая женщина в рогатой кике на голове, в паневе. – Бог гостя послал, жена. Поснедать давай. Он с Гуськов отмахал пешком. Человек из Москвы, – почтительно добавил хозяин.

– Здравствуйте, – на поклон Антона сказала хозяйка. – А руку где потеряли? – спросила она тут же, без всякой паузы.

– На фабрике руку, – ответил Антон.

– То-то я и смотрю, для войны вроде ты староват…

Она сняла с плеч паневу, убрала от печи заслонку и ловко взялась за ухват.

Жирные щи, огурцы, томленая «белая» каша, да еще с молоком!.. Антон обогрелся, отяжелел, надышался домашним воздухом позабытой деревни. И только после благодарственной застольной молитвы хозяин задал московскому фабричному гостю заветный вопрос «про землю». Спросил – что в Москве про землю слыхать…

_{КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ}