Текст книги "По обрывистому пути"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

И он понял, что вот-вот сейчас он добьется, вот поднимет она ресницы, взглянет ему в глаза, обожжет его – и помчатся они тогда уж на всю их жизнь вместе, и в небесную высь и в пропасть… Он вспомнил песню, которую раньше они пели вместе, любимую Лушину песню «Колечко»… И перешел на этот забытый мотив:

 
Па-атеряла я колечко,
потеряла я любовь,
да, любовь…
да, любовь…
 

И вдруг Луше в сердце толкнулось то, давнее, то, девчоночье и смешное. Но теперь оно уже не казалось смешным… Луша почуяла, как «оно» занимается, будто огонь на заглохшем пожаре.

Илья глядел на нее, не отрываясь, и вот она взмахнула ресницами, радостная, счастливая, посмотрела прямо в глаза ему и запела с ним вместе.

Голос Луши боязливо радостно вырвался, как молодой птенец из гнезда в несмелый взлет, но вдруг почувствовал силу своих крыльев и взвился, стал набирать высоту… вот-вот задохнется, вот-вот упадет… Но вот еще раз взмах крыльев, еще раз, еще, и вот уже в последний раз… Догнала его и понеслась вместе с ним. Теперь уж все нипочем, куда хочешь мани… Как будто бездонный простор вокруг – синий вверху и внизу, и слышно только два голоса: один – звенящий крепкой жильной струной, другой – колокольчик – сплелись, и весь мир заслушался и несется за ними…

У Луши замирало сердце, как будто она взялась за руки с ним и летит, обо всех позабыв, а Илья все зовет ее выше и выше.

 
Потеряла я любовь…
 

– девичей печалью звенел голос Луши.

«Дурочка, ничего ты не потеряла. Люблю!» – говорят ей глаза Ильи.

 
…Буду плакать
день и ночь,
день и ночь,
день и ночь, да…
Ой, наверно,
буду плакать день и ночь…
 

Уж не ворчит на невестку старик Горобцов, не щелкает больше орешками и Параша, перестала кланяться угощением старику тетя Нюра, глаза ее увлажнились, она глядит не на певцов, а куда-то мимо, сквозь них – в свое прошлое, где когда-то летала, кружа её голову, такая же заветная и манящая песня. Ах как пел её Гриша! Да и теперь он, пожалуй, может не осрамиться перед братишкой…

Из кухни тихонько, осторожно выглянула Люба, посмотрела на всех, кто сидел у стола, минутку, никем не замеченная, прислушалась к пению и вдруг обрадовалась за Лушу и за Илью: как хорошо им обоим, как дружно сплетаются их голоса, как они крепко любят друг друга! И самой ей сделалось томно так, что замерло сердце, и захотелось сидеть еще ближе возле Кирюши. Она возвратилась на цыпочках в прихожую, притворив за собою дверь, успокоительно всем кивнула и села на окованный сундучок у двери, слегка опершись на одну руку так, что касалась плечом горячего Кирюшиного плеча, и слушая то, что приглушенно читал Володя…

6

«Из искры возгорится пламя» – было поставлено эпиграфом к этой необычайной газете.

Читая ее вслух, Володя невольно голосом и интонацией подражал тому, кто, побыв проездом из ссылки в их городе, обещал, что такая газета будет. Тогда это казалось мечтой…

Имя Ульянова, «брата того, казненного Александра», было уже известно в марксистской среде, как имя непримиримого революционера, выступавшего за единство революционной социал-демократии, за новое понятие самого слова «партийность». Залучить его на собрание организации железнодорожников поручили Володе. На одной из окраинных улиц, невдалеке от мечети, в снегу сидел скромный домишко. Володя сказал на пороге условный пароль.

– Входите, входите! – пригласил его неожиданно молодой голос. – Замерзли? Снимайте башлык и шинель, давайте знакомиться. Вы совершенно застыли. Садитесь к печке. Хотите чаю с вареньем? Давайте знакомиться. Товарищи предупредили меня о вашем приходе, – отрывисто произносил хозяин.

Он закидал Володю вопросами. Жадность знать все обо всем, казалось, была его главной страстью. Он ехал из ссылки, из глухой сибирской деревни, давно не бывал в России и нетерпеливо хотел скорее узнать обо всем, что совершается, как вначале показалось Володе, который едва успевал отвечать на задаваемые вопросы. Но в течение разговора рн ощутил, что этот едущий из Сибири ссыльный, как будто оторванный от всего человек, оказывается, в курсе всей политической жизни и всех событий, что он превосходно осведомлен обо всем, а его вопросы имеют целью узнать не те вещи, о которых он спрашивает, но мнение собеседника об этих вещах, его отношение к ним и тем самым – собственное лицо этого собеседника.

Володя и сам не заметил, как рассказал ему почти все о себе, как ради того, чтобы ответить Ульянову на вопрос о преобладающих течениях среди социал-демократической интеллигенции, Володя впервые для самого себя разделил знакомых интеллигентов на революционеров и на сторонников экономизма, назвал и тех, в ком чуется дух народничества, и при этом сам удивился легкости, с которой он это сделал. А после этого так же легко дал оценку настроениям и возможностям городской учащейся молодежи и совсем недавно возникшей рабочей организации.

– Очень, очень рад встретиться с таким серьезным и способным товарищем, – сказал на прощанье Ульянов, с явным сожалением отказываясь от встречи с железнодорожниками, потому что уже через час должен был отправиться на вокзал и покинуть город…

В течение всего года Володя нес в памяти его голос, весь его образ, интонации, его обаяние.

Идя к Ульянову на квартиру, уже наслышанный о его работах, Володя ждал встретить положительного и поучающего человека лет сорока пяти – и вдруг этот молодой голос, ясная детская улыбка, эта юношеская жадность выпытать, вызнать всего человека до дна, этот воинственный тенорок, требовательный ко всему миру, и твердый, деликатный и вместе уверенный тон, которым он осторожно и; убедительно вносит поправки в суждения собеседника.

Отвечая на ряд вопросов Ульянова, Володя чувствовал, что он с каждой минутой что-то сам для себя выясняет такое, чего он раньше не знал, но что совершенно необходимо узнать и выяснить. Получалось так, будто не он отвечал этому человеку, а Ульянов рассказывал ему что-то новое и необходимое. Не рассказывает, а открывает ему глаза на людей и на отношения, которые сам Володя знал, видел, но не умел их как следует разглядеть…

Больше всего Ульянов интересовался рабочими, их уровнем. Он всего несколько слов сказал о них, но так подчеркнул значение именно рабочей организации социал-демократов, что с этого времени Володя все свои силы и все внимание отдавал сюда…

Да, пока это были только разрозненные кружки, которые исподволь слагал дядя Гриша. Ульянов сказал, что кружки должны объединиться, что важно создать рабочие комитеты и что через полгода-год выйдет такая газета, которая станет не только простым информатором и агитатором, но займется практической организацией сил революции…

А сегодня вот она тут, в руках!..

Голос Володи звучал какой-то особенной торжественностью. Он ведь и сам в первый раз читал эти необыкновенные слова, от которых шел по спине радостный холодок и подымалась в сердце смелая гордость.

– «Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем её… – дрогнувшим от волнения голосом прочёл Володя, – …если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».

Голос Володи окреп.

Дядя Гриша, держа в руке недокрученную цигарку, так и впился взглядом в Володю, словно читая эти слова у него на лице, а на смуглой шее и на левом виске Кирилла бились жилки и глаза его стали черными-черными…

– «И только тогда исполнится великое пророчество русского рабочего-революционера Петра Алексеева, – читал Володя. – Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится во прах…»

– Володя замолк. У него от волнения захватило дух.

– Ух, Володька! – воскликнул Степаша. – Вот это, брат, да! Какие слова-то!..

– Не слова тут, а самая мысль, идея! – задумчиво произнёс дядя Гриша. – Ты, скажи, сегодня не машиниста помощник, а главное дело – революционер, как солдат: забрили – он больше не пахарь, не плотник, а солдат… Я с этого дня уж больше не машинист, Володька – не гимназист, скажем, Кирюшка – не слесарь, Никита – уже не наборщик… Ну, конечно, без хлеба не сядешь, – и я – машинист, и Кирюшка – слесарь, а в главном – работники революций – вот чьи!..

– И так – на всю жизнь, – заключил Кирюша.

– До победы уж, значит, – степенно сказал дядя Гриша.

– Слова-то запомнить бы! – восторженно прошептала Люба. – Ты, Володечка, прочитай еще раз конец, – попросила она. – Прочитай-ка про крепость. Даже сердце зашлося.

Кирюша едва заметно прижался горячим плечом к плечу Любы, как бы без слов говоря, что так же, как у нее, забилось его, Кирюшино, сердце.

– Нет, ты лучше другое прочти еще раз, Володька… – начал дядя Гриша, но в, это время в окно со двора раздался тревожный стук.

– С горки идет полиция… много! – прохрипел, запыхавшись, Колька в поспешно распахнутую отцом фортку.

Дядя Гриша спокойным движением взял у Володи из рук «Искру» и сунул ее за окошко, в форточку.

– Спрячь туда, знаешь!.. – сказал он сыну.

Фортка захлопнулась.

– Может, они совсем не сюда, – сказал кто-то.

– К Ежихе! Там нынче небось кутеж, и полиция хочет доходцев для Нового года.

– Конечно, к Ежихе! – решили все, имея в виду притон, который содержала невдалеке известная в городе сводня.

– Идемте-ка в зало, – позвал дядя Гриша. – Илюшка! Давай плясовую! – скомандовал он с порога.

Илья взглянул удивленно, услышал в братнем тоне приказ и увидал по лицам вошедших из кухни, что что-то неладно. Пальцы его мгновенно перебрали лады, и задорный мотив «русской» рассыпался по дому.

Дядя Гриша слегка подтолкнул Володю к прихожей.

– Шинелка там слева в углу… Ты ушел бы…

Володя с минуту поколебался.

Никита, надвинув себе на лицо козью голову, прошелся вдоль «зала» козырем и поманил за собою Лушеньку.

– А ну, покажи, барышня! – поощрил дядя Гриша.

Луша встала, вошла в круг, неожиданно бойко и вызывающе топнула и, отмахнувшись платком, «поплыла», опустив ресницы…

В это время умышленно отпертая хозяином наружная дверь распахнулась и на пороге явился Лушин «жених», пристав Буланов с городовыми.

– Еще пришли ряженые! – Ура-а! – крикнул Кирюша.

– Нашего полку прибыло! – закричала одетая городовым Наташа. Она подскочила к приставу и озорно ухватила его за обе руки, выделывая коленца. – Илюха, давай веселей! – приказала она.

– Па-азвольте! Па-азвольте! – отбиваясь и пятясь назад в сени, пробормотал пристав. – Позвольте, сударыня…

Но Степаша, Люба и Никита подхватили затеянную Наташей игру.

– Вот так придумали обрядиться, нечистая сила! – деланно захохотал Никита.

Выскочив в прихожую, они хватали за руки вошедших за приставом двоих городовых.

Илья неугомонно перебирал лады, и гармоника заливалась плясовой, а Луша, растерянная, остолбенела среди комнаты.

– Безобразие! Прочь!.. По местам! – крикнул пристав, насильно врываясь в комнату.

Володя опустил на лицо пчелиную сетку и, скользнув у пристава за спиною в прихожую, загасил лампадку перед иконой.

– Безобразие! Кто гасит свет? Кто свет потушил?! – крикнул пристав, стараясь перекричать общий шум.

– Ребята, да это взаправду полиция! – громко урезонивал дядя Гриша. – Господин пристав, вы извините, ошиблись наши ребята. Ведь кто бы подумал, что вы соберётесь в такую ночь! Праздник!.. Сюда пожалуйте, тут лампа хорошая. Да вы не ошиблись ли адресом, право? Ведь у нас никакого скандала, все чинно!..

Володя нащупал свою шинель, в темноте разыскал фуражку, вышел в сени, во двор, поколебался – подумал, что у ворот караулят, и повернул «на зады», чтобы перелезть через забор на соседнюю улицу, когда из-за угла дома на него вдруг шагнул полицейский.

– Ни с места! Стой! – крикнул он. – Иди назад в дом. Эй, Квашин, зеваешь!

Другой полицейский подскочил от ворот.

– Ты откуда взялся? Ну-ка, в дом! – зыкнул он.

– Какое вы право имеете «тыкать»? Что значит «ты»?! – воскликнул Володя, тут же подумав, что было много умнее оставаться со всеми, а не бежать.

– Идите, сударь, идите, вам там объяснят, заходите в домик, не бойтесь! – переменил тон городовой, впрочем, довольно бесцеремонно подталкивая его на крыльцо. – Ваше благородье, вот господин гимназист пытались скрыться, – сказал он приставу, войдя в комнату.

– Что значит «скрыться»?! Я попрощался со всеми, пошел домой, и вдруг меня кто-то грубо хватает, кричит мне «ты», будто вору!.. – возмущенно протестовал Володя.

– Ваше благородье, они не на улицу шли, а задами, – докладывал городовой.

– Ваши документы, господин гимназист! – потребовал пристав. – Как вам не совестно: образованный человек – в компании пьяных мастеровых! Революцию сочиняете с ними? Чего-с?

– Во-первых, тут, господин полицейский пристав, нет пьяных, во-вторых, господин Ютанин, хозяин этого дома, мой крестный и помогал мне всю жизнь получать это самое образование, а в-третьих, господин полицейский пристав, революция – дело не вашего ума, для того есть умные люди в жандармском управлении. Кто вам дал право так разговаривать? – перешёл к нападению Володя. – В какой инструкции сказано, что вам полагается болтать на такие темы?! О каких таких «революциях» вам поручили тут проповедовать?!

– Предъявите документы. Мне придется вас задержать, – с чувством собственной власти отчеканил пристав. – Мне было поручено произвести только обыск, а если вам так уж желательно поговорить с теми, «умными» в управлении, то, будьте любезны, я вас представлю туда, – ядовито добавил он. – Колодин, стань возле них, никуда не пускать, – приказал он городовому. – А вы, господин гимназист, присядьте на стульчик, пока мы с делами покончим…

Володя сумрачно сел, поняв, что потерпел поражение.

– И кто это выдумал, господа, в такой вечер людей отрывать от веселья, какие-то обыски! – хмельным и печальным голосом говорил хозяин. – Новый век наступает, люди должны возноситься к миру, а тут неприятности… Напрасно вы говорите, что пьяные. Никого пьяных нет, а собрались повеселиться – кто же возбраняет!.. И крестник мой тоже…

– Господи, сроду не было сраму такого, чтоб искали, как чисто в каком воровском доме! – причитала хозяйка. – Да что вам у нас искать?! Папаша, хоть бы вы сказали! – обратилась она к отцу.

Но весовщик убито молчал. Ему уже мерещилось, что завтра о нем сообщат начальнику станции и он будет уволен, а сил уже нет, чтобы по-прежнему таскать на горбу корзины и сундуки. Сына его, Степана, сошлют на каторгу, а он будет вынужден стоять с протянутой рукой… Он думал, что, может быть, сказать приставу, что Илья так, сам по себе, играл запрещенную песню и пел он один, никто его не просил, даже все останавливали… Ведь вот же принес черт кого-то подслушать, когда Илюшка завел эту музыку!..

Словно только заметив ошеломленную Лушу, пристав обратился к ней:

– Полюбуйтесь сами, Лукерья Фсшинишна, в какой вы «благородной» компании. Предписание на обыск дают не напрасно. Начальство знает-с, куда посылать! Что скажет мадам баронесса, начальница вашей гимназии, как узнает, что вы тут плясали с пьяными?! А вас приглашали в хороший дом, между прочим-с! Извольте одеться, уйти. Хорошев, проводишь барышню до дому, чтобы никто не обидел, да живо сюда назад, – послал он городового. – Обижаться на провожатого не извольте, для вашей же безопасности: пьяных на улице много, – любезно добавил он Луше.

– Нет, нет, я одна… Не надо, не надо, не надо!.. – растерянно лепетала бедная девушка, впрочем, покорно надевая пальто, которое пристав собственноручно ей подал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Снежный занос в горах на железной дороге предполагалось расчистить и движение поездов возобновить не ранее полдня второго января.

Саша, с сознанием собственной правоты, рассказал доктору Баграмову о случившемся в гимназии.

Его одноклассник Землянов неосторожно попался инспектору за чтением «Письма Белинского к Гоголю». Землянов не выдал, у кого он достал список. Инспектор пригрозил ему исключением. Тогда учившийся с ними в одном классе сын вице-губернатора Трубачевский заявил, что считает подлым молчать, и сообщил, что видел, от кого получил Землянов запретное «Письмо». Вызванный в кабинет директора виновник не отрекся. Из гимназии исключили обоих.

Возбуждены были все гимназисты. А Саша нарисовал карикатуру с изображением Трубачевского и кратким воззванием: «Иуде бойкот!» Перед началом уроков он наклеил картинку в коридоре гимназии. Отвергнутый всеми Трубачевский сбежал с уроков домой.

На следующий день, перед общей молитвой в актовом зале, директор вызвал на добровольное признание автора карикатуры. Саша признался и был также исключён!

Баграмов не стал укорять подростка. Он видел, что Саша больше всего испытывает неловкость перед ним, который готовил его в гимназию, уговаривал Рощиных поселить его в своем доме, ручаясь за его поведение, и каждый раз при наездах в город по-родительски посещал гимназию, а в тех нескольких случаях, когда Сашу не освобождали от платы за ученье, вместе с Рощиным вносил за него деньги…

Зная, как будет плакать из-за его исключения мать, представляя себе, что он потеряет в селе общее уважение сверстников, понимая, как огорчает Ивана Петровича, Саша все-таки чувствовал себя правым в отношении Трубачевского.

– Сходим с утра к директору вместе, – сказал Баграмов, когда выяснилось, что первого января они уехать не могут.

У Саши радостно дрогнуло сердце. Он ждал за свою карикатуру снижения отметки по поведению в четверти, но исключения не ожидал никак. Прохладное отношение Рощиных к вопросу о его исключении заставило Сашу почти примириться со своею судьбой. Правда, в эти последние дни Саша старался настроить себя на то, чтобы гордо отвергнуть надежду на возвращение в гимназию.

Когда после директорского несправедливого приказа, растерянный и одинокий, Саша один вышел на морозную улицу и медленно побрел в городской сад, едва сдерживая давившие слезы, его догнал Володя Шевцов. Узнав о Сашином исключении, он покинул уроки в гимназии, чтобы подбодрить и успокоить его.

Стараясь не сойти на тон утешения, а держаться с Сашей по-взрослому, Володя рассказал ему о том, что в течение многих лет министерство просвещения ставит рогатки в получении образования таким вот «кухаркиным детям», какими были и Володя и Саша.

«Нам не приходится ждать пощады от них, – строго говорил Щевцов, – и гимназия не единственный путь к тому, чтобы быть полезным и нужным людям». Он привел в пример Шаляпина, Максима Горького.

Володя достиг своего, успокоил Сашу, даже уверил его, что не следует унижать свое человеческое достоинство перед теми, кто только и ждет, чтобы ты смирился и растоптал свои принципы.

И Саша все эти несколько дней жил сознанием своей твердой, неподатливой принципиальности. Конечно, он не пошел бы сам в гимназию просить прощения у директора. Но предложение доктора сходить вместе все-таки обрадовало его.

После полудня Саша отправился на каток. Едва он вышел на лед, как со всех сторон помчались к нему гимназисты.

– Егоров! Ну как дела? Не горюй! Сдашь экстерном! – сыпались сочувственные возгласы.

– Трубачевский в именье уехал на все вакации, а приедет, уж мы ему развлеченье устроим!

– Наплачется, сволота, скотина! – обещали гимназисты.

Саша был горд почувствовать себя центром внимания, почти героем, «невольником чести». Он стал сомневаться, стоит ли идти к директору, который потребует извинения. У кого? Саша тут же решил про себя, что у директора еще можно попросить извинения – черт с ним! Но извиняться перед Трубачевским – ни за что!..

– Папиросу хочешь, Егоров?

– Егоров, пойдем в теплушку погреться! – то и дело слышал Саша свою фамилию.

Он был на катке сегодня самым главным лицом.

Если после каникул его допустили бы обратно в гимназию, многих ребят, вероятно, это даже разочаровало бы…

Вечером в этот день у Рощиных была назначена детская елка, на которую пригласили гимназических товарищей Вити. Анемаиса Адамовна предложила и Саше пригласить двоих или троих его одноклассников. Он отказался.

Для Вити было неожиданным разочарованием, что Володя Шевцов не пришел на елку. Целый час Витя просил «еще хоть чуточку подождать» с началом, но Виктор Сергеевич рассудил, что Володя ведь мог вчера простудиться и заболеть, и настоял не оттягивать праздника.

– Придет твой Володя. Ну, опоздает немного – беда, подумаешь! – уверенно успокоил племянника и Федя.

Доктор сначала не придал значения отсутствию Володи, но потом стал тревожиться. Появился и Вася Фотин.

– А где же Шевцов? – был его первый тревожный вопрос.

Но Шевцов так и не появился весь вечер. «Неужели же провалилась почта и первая «Искра»?! Как же это могло случиться?!» – волновался Баграмов.

2

Саша и доктор вошли в двери гимназии.

– Хлопотать? – осторожно вполголоса спросил в раздевалке сторож, снимая пальто с доктора. – Бог даст, отхлопочете! – пожелал он.

Сидя в непривычно пустынном и молчаливом помещении, Саша прислушивался к тишине, стараясь различить голоса, глухо доносившиеся из-за тяжелой и парадной директорской двери. Слов было не разобрать. Но вот послышалось какое-то восклицание директора. В ответ раздался еще более громкий возглас Баграмова, и, резко распахнув дубовую дверь, доктор отчетливо и возмущенно произнес на пороге:

– До свидания, господин Белоусов! Воспитывайте и вперед доносчиков и шпионов. Искореняйте все честное и прямое. Поколение оценит ваши деяния! Стыдно, ваше провосходительство! Стыдно-с! Позор!

– Швейцар! – закричал директор на всё пустынное здание. – Проводи господина и впредь никаких господ в валенках в гимназию не впускать! Не пускать на порог!! – выкрикнул он и захлопнул дверь.

– Саша, пойдем. Не жалей ни о чем. Тут доброму всё равно не научат, – демонстративно громко сказал Баграмов. Он взял Сашу за руку, как трехлетнего, и повел к раздевалке…

– Эх ты, Саша, Саша-горюнок! С сильным не борись, с богатым не судись, – сочувственно вздохнул гардеробный сторож. – Сердитые нынче приехали, – вполголоса сообщил он доктору, указав глазами в сторону директорского кабинета.

Сторож неожиданно вытащил из кармана конфету и протянул ее Саше.

– Не погнушайся, – сказал он.

– Спасибо, – скрыв усмешку, ответил Саша.

Отправляясь с Сашей в гимназию, доктор не очень верил, что директор смягчится. За годы Сашиного учения он разглядел характер этого мелкорослого спесивого человечка, который любил, чтобы его называли «ваше превосходительство», не терпел никаких возражений и никогда еще не упустил случая напомнить бедному о его бедности и сказать, что он должен быть особенно благодарен за то, что ему дают образование, а не оставляют «в сапожниках».

Однако же разыгравшееся столкновение в директорском кабинете, при котором Иван Петрович не сумел себя сдержать и наговорил директору резкостей, отрезало теперь все возможности хлопотать за Сашу каким-нибудь окольным путем, при помощи протекции со стороны, и доктор в душе себя упрекал.

«Черт знает что! Мужику пошло за тридцать, а он все еще, как мальчишка, вести себя не умеет! Подумаешь, высказал «священное негодование»?!..» – бранил себя доктор.

Саша же сноба впал в фатализм: что же, он доверился доктору, покорно пошел в гимназию. Он был готов на всё, что велит Иван Петрович, а если уж даже сам доктор с директором поругался и не мог уломать старикашку, то тут ничего не поделаешь… Значит, такая судьба, значит, правильно говорил Володя, что все они караулят только минутку, когда можно напасть на «кухаркина сына» и выпереть его вон из учебного заведения…

Они шли от гимназии молча.

– Крыса в мундире! – наконец прорвался Баграмов. – Не желает уронить чиновничий престиж… «Ваш подопечный много себе позволяет…» Я говорю: «Господин директор, среди молодежи всегда живет естественное отвращение к доносчику». Он как визгнет: «Среди какой молодежи?! Среди порядочной молодежи естественно отвращение к врагам государя! Что я сказал, то сказал. Исключенный не подлежит возвращению!» – рассказывал доктор Саше, как взрослому. – Ну ничего, Сашок, не горюй. Придумаем что-нибудь. Или годик спустя вернешься сюда, когда он поостынет, или, я слышал, будет открыто реальное училище… Ну, попадешь в реальное. А если нет – отвезем тебя в Косотурск, там техническое… Не горюй… Может быть, если бы я был сам несколько терпеливее с этим вашим директором, повернулось бы по-другому… Может быть, я виноват…

– Да что вы, Иван Петрович! Ведь он же старый подлец! – воскликнул Саша. – Разве я хотел бы, чтобы вы… чтобы вы унижались из-за меня перед этим… перед поганым… – от волнения Саша не мог говорить. – Вот только мамка ужасно как огорчится, – сказал он шепотом и добавил: – Хоть бы ругала сильней, а то знаю: молча все плакать станет…

– Да, уж от этого никуда не деваться, поплачет! – согласился Баграмов.

– Вы ей объясните, а?! – с надеждой по-детски попросил Саша.

– Объяснить-то я объясню, – задумчиво произнес доктор. – Да, объяснить-то я объясню…

Они подошли к дому Рощиных. Доктор дернул за ручку звонка.

Горничная подала Баграмову только что принесенную на его имя телеграмму. Доктор вскрыл ее тут же, в прихожей, прочел и озадаченно перечитывал:

«Ужасное несчастье. Я в отчаянии. Немедленно приезжай. Юлия».

И вот доктор и Саша мчались в поезде. Сквозь опушенные инеем стекла не видно было ни лесов, ни гор, ни занесенных снегом деревень. Соседи разговаривали монотонным рокотом об оптовых ценах на хлеб и на лесные товары, о прибылях от поставок на Дальний Восток, о продаже русских кож и зерна заграничным фирмам.

Доктор молча лежал на спине, бесплодно мучаясь догадками – какое же такое несчастье могло постигнуть их дом? Смерть Юлиной матери? Но для чего тогда было не написать ясно, просто? И с чего это было ей умирать?! Быть может, пожар в больнице? Так почему не сказать «пожар»? Баграмов терялся и не слушал разговоров попутчиков.

Помимо всего его мучила мысль о том, что он так и не узнал ничего про Володю Шевцова. Что же все-таки с ним случилось, что он не приехал вчера, как обещался, на елку? Ведь он же знал, что его ждут Вася и Фрида, которым он обещал рассказать про «Искру», а может, и захватить с собой…

Истерический тон Юлиной телеграммы заставил доктора в момент отъезда забыть обо всем. Оказалось, что поезда начали ходить еще ранним утром и для дальнейшей задержки не было никаких оснований…

3

У Баграмовых, как во всякой дружной семье, было принято проводить вместе дни рождения, годовщину свадьбы и вечер Нового года, а тут не год – целый век! Юля даже поплакала, когда оказалось, что из-за пустячного недомогания ее матери ей не удастся выехать с доктором в город для встречи Нового года. Он утешил ее, обещал, что успеет вернуться. Ей шел всего, двадцать третий год, и, хотя дома оставалась ее мать, она чувствовала себя покинутой и одинокой. Юлия знала, что главное в этой поездке Ивана Петровича не срочная операция больного, а та самая таинственная «почта», о которой всегда говорилось шепотом. «Почта» казалась ему важнее всего на свете, и когда ее привозили, он всегда придумывал предлог для спешной поездки в город. В глубине души Юлия была уверена, что революционное движение не пострадало бы оттого, что «почта» была бы доставлена в город на два дня позже, однако высказать вслух эту мысль не решалась. Не всякий раз, когда он вез эту «почту», она отчаянно волновалась.

На этот раз, перед Новым годом, «почта» была особенно невпопад… Доктор быстро собрался, поцеловал жену «в лобик», как было между ними принято, когда доктор принимал отеческий тон, и уехал, наказав своей «девочке» быть без него умницей.

Юлия Николаевна вышла замуж, когда ей было всего восемнадцать лет. Уже четыре года они жили тут, работая в неказистой и бедной земской больнице. Юлия помогала доктору как больничная сестра. Многое из медицины она узнавала на практике. Не раз между ними возникал разговор о том, что она займется по-настоящему образованием, но это значило жить врозь, вдали друг от друга, потому дальше разговоров дело не шло…

Больничка, всего на двенадцать коек, была невдалеке от вагоностроительного завода бельгийского акционерного общества, потому в нее обращались не только крестьяне окружающих сел, но случалось – и заводские рабочие, а по экстренным надобностям даже инженеры и служащие завода, из-за чего уже не раз происходили неприятные разговоры в земстве, где считали, что завод должен строить свою больницу и содержать своего врача для рабочих и служащих. Но доктор не умел и не считал себя вправе отказывать больным заводчанам… Случалось и так, что в семью одного инженера Юлия ездила целый месяц делать инъекции, для чего за нею в больницу каждый день присылали лошадь. После этого завязалось более близкое знакомство с бельгийским инженером Ремо, который стал регулярно привозить им французские и бельгийские газеты и болтать с Баграмовым о политике, а месяца два после начала знакомства с ними Ремо заехал уже не один, а с длинным сухим человеком в золотых очках, с черной эспаньолкой и большой курчавою головой.

– Наш главный агент по снабжению завода и помощник директора мосье Розенблюм, – отрекомендовал Ремо своего спутника.

– Меня зовут Исаак Семенович, – по-русски сказал новый гость, не выпускавший изо рта папиросу. – У нас поднимается разговор о постройке своей заводской больницы или о договоре с земством на несколько коек в вашей больнице для наших рабочих. Я приехал просить консультации.

Этот вопрос стоял остро потому, что Баграмов уже раза два вынужден был отказать положить в свою больничку рабочих завода и советовал их везти в город, из-за недостатка больничных коек. Закон не обязывал промышленников строить свои больницы, а двенадцать несчастных коек земской больнички Баграмова обслуживали население участка почти в тридцать тысяч человек.

Встретившись два-три раза с Розенблюмом, они договорились о том, что Баграмов будет содействовать со своей стороны заключению временного контракта с земством, а завод начнет строить свою больницу. Как двое русских интеллигентов, они настолько глубоко коснулись живых вопросов мрачной русской действительности, что подлинные лица обоих стали ясны и тому и другому: оба были марксисты. В сущности, в эти годы, когда боевое народничество было разгромлено, а «миролюбивые» остатки его растворились в прекраснодушном национальном либерализме, марксизм стал единственной демократической доктриной мыслящей России. Он еще не определился в четкой форме единой партийной программы, его толковали на самые различные, лады, но научность его подхода к сути отношений между капиталом и трудом не подвергалась серьезной критике. Марксизм изучали. Немарксисты о нем говорили как «о модном» течении умов.