Текст книги "По обрывистому пути"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Конвойный офицер наконец не выдержал, сам подошел к журналисту. Как они сговорились, Володя не знал. Но офицер возвратился в вагон в добром расположении. Он передал Володе табак, папиросы и сказал, что на его долю получил от его знакомого двадцать рублей.

На следующей станции Володя увидел Коростелева уже с чемоданчиком, – видно, корреспондент доехал до места своего назначения.

3

Фрида так живо рисовала веселую студенческую среду, что Юле казалось – нет ничего заманчивее на свете, как снова вернуться в эту полную споров, событий и брызжущей юности жизнь. Ей представлялось это возвратом к слишком короткой, молниеносно мелькнувшей девической жизни.

Она любила теперь Баграмова обновленной, горячей любовью. Ей до боли было жалко с ним расставаться, но это была сладкая боль, которую хотелось пережить, чтобы научиться любить его еще больше. Ей хотелось быть с мужем ближе и ласковее. Но он возвращался домой измученный, как говорится – едва живой, и тогда Юлия начинала колебаться в своем решении, упрекая себя за то, что хочет покинуть его в такое трудное для него время.

Эпидемия летних желудочных заболеваний все разрасталась. Это была эпидемия голода, истощения, косившая больше всего детей, но кое-где и все население.

Баграмрв метался из конца в конец по участку. Больше он не ездил уже вместе с Фридой. Почти окончивший врач, Фрида работала теперь самостоятельно. Она исхудала, устала, не выпускала изо рта папиросу.

– Вот так практика, черт побери их, эти поносы! – ворчала она. – Да тут и десятка врачей было бы мало!

Баграмов писал в земскую управу, взывая о помощи, прося подкрепление медикаментами и живыми людскими силами для угашения люто разбушевавшейся смерти. Но все его просьбы были напрасны. Подкрепление не прибывало…

Как-то вечером Иван Петрович только что возвратился из поездки, чтобы за три дня отдохнуть и выспаться дома, Фрида сидела мрачная и замученная, не в состоянии говорить от усталости. Дарья Кирилловна старалась всех подбодрить и весело угощала свежим вареньем из лесной малины, потому что во избежание заразы в доме совсем не ели сырых ягод. Юлия торопливо выпила чашку чая, собираясь перед сном заглянуть в больницу. Как вдруг на пороге появился Вася Фотин.

Заросший темной курчавой бородкой, одетый не по-студенчески, а как мастеровой, он исхудал, загорел и осунулся.

– Мир дому сему, – бодро и жизнерадостно сказал Вася с порога.

– Васька! – крикнула Фрида и, невзирая на окружающих, кинулась гостю на шею.

Все шумно приветствовали вошедшего, но он остерегающе поднял руку.

– Тс-с! Тише! Я не Василий. Я – Езгений Сергеич Соломин, слесарь. Ищу на заводе работы… Приехал сюда из Самары, там сгорела у нас частная мастерская… А теперь вот здравствуй, родная моя. Измучилась! – заключил он и крепко обнял подругу. Только после долгого поцелуя, в котором они так и замерли оба, Вася пошел здороваться с остальными.

Дарья Кирилловна, ошарашенная сценой их встречи, поджала губы, что было у нее признаком негодования.

– Ох, скрытная Фрида Борисовна!.. Нич-чего не сказала, что вы поженились! – грозя пальцем Фриде, произнесла, она. – Ну, я вас поздравляю!

Она понимала, что некрещеная еврейка Фрида не могла по русским законам стать женой Васи Фотина. Она в то же время не была настолько свободных взглядов, чтобы признать брак без венчания, но считала, что лучше уж сделать вид, что верит в их брак, чем принять в своём доме внебрачную пару.

– Благодарю вас, Дарья Кирилловна! – поклонился Вася. – Нам вследствие всяких событий не удалось отпраздновать свадьбу. Вот Фрида и скрыла.

– Да, да, да, конспирация, я понимаю, я понимаю! – сказала Дарья Кирилловна, но тотчас, сославшись на головную боль и поджав губы, ушла в зимнюю половину избы.

Васю искала полиция, и потому он, минуя город, не заезжая к родителям, прибыл прямо к Баграмовым, где рассчитывал встретиться с Фридой… Дальше он направлялся агентом «Искры» на Средний Урал.

– А учиться? – спросил Баграмов.

– Видно, сегодня не до ученья, – ответил Вася. – Я сейчас больше всего озабочен получить еще пару прописок на паспорте, прежде чем выехать в Пермь.

В последнее время он жил в Самаре. В его сундучке с платьем и слесарным инструментом, под ловко заделанной двойной дощечкой крышки, которая с внутренней стороны была изукрашена зеркальцем, фотографиями мирной мещанской семейки и какого-то дьякона да несколькими цветными открытками с изображением мясистых красавиц, оказалась запрятана «Искра».

– Четвертый и пятый, – сказал Вася, передавая тоненькие пачки бумаги Баграмову.

– Очень рада! – воскликнула Фрида. – Ты знаешь, Женя, – с трудом приучая себя к его новому имени, сказала она, – Иван Петрович склоняется на позиции «Рабочего дела». Иван Петрович не верит…

– Я, Фридочка, никуда не склоняюсь, не уклоняюсь, а просто хочу почитать и вникнуть своим умом, а не вашим, – резко остановил Баграмов. – Я вас прошу ничего не высказывать раньше времени за меня. В экономистах пока не ходил, – обиженно заключил он.

– Фрида всегда горячится, как самовар, – спокойно сказал Фотин, когда доктор водворял его для ночлега на сеновал. – Почитаете – поговорим.

Баграмова и обрадовал уверенный тон Фотина, и вместе с тем словно бы как-то задел. Он понял, что «его» молодежь, которую он привык опекать, среди которой чувствовал себя лидером, авторитетом, к которому обращаются за разрешением всех сомнений, – эта молодежь сделалась зрелой, самостоятельной. Давно ли было, что мнение доктора Баграмова для Васи Фотина и его зеленых друзей было важнейшим критерием истины. И вот теперь Вася словно бы предлагает Ивану Петровичу, что поможет ему разобраться, в чем он, Баграмов, прав, а в чем ошибается…

4

Баграмов и Вася поутру решили, что лучше всего будет Васе стать где-нибудь на постой, самому явиться в полицию и затем отправиться на завод для подыскания подходящей работы.

– Поработаю сколько-нибудь, не подгажу. Практику проходили на Выборгской, слава богу! Чего-нибудь стоим как Слесаря… Я ведь на Мотовилиху должен в конце-то концов устроиться да там и осесть. Поработаю тут, а не понравится – воля моя, и расчет возьму…

– Квартирку мы вам отыщем поблизости, – сказал доктор, – если не гонитесь за большими удобствами.

– Ко всяким привыкли «удобствам» за эти четыре месяца! – усмехнулся Фотин.

– В таком случае поживете, я думаю, у нашей тети Маруси. Только Сашку придется предупредить.

Сашку позвали к Баграмову.

– Сашок, тут приезжий слесарь просится на постой. Останется, может быть, на заводе работать. Имей в виду, ты его никогда не видал. Зовут его Евгений Сергеич. Можешь звать дядей Женей… Запомни получше – «дядя Женя». Понятно?

– Понятно, – не совсем уверенно сказал Саша, ощутив, однако, что в странных словах и в самой интонации доктора кроется что-то важное.

– Тогда я сейчас тебя с ним познакомлю, Евгений Сергеич, идите сюда! – позвал Баграмов.

Из соседней комнаты вышел Фотин.

– Ва… – с радостным изумлением воскликнул мальчишка, но тут же осекся и протянул руку. – Здравствуйте, дядя Женя. Меня зовут Сашей.

– Очень приятно познакомиться, – произнес с чуть заметной усмешкой Фотин. – Вот доктор сказали, что можно с вашей мамашей поговорить, на квартирку на несколько дней, пока стану искать работы.

– С мамой? Можно, конечно!.. Да что говорить-то! Она и так…

– Саша! – строго остановил Баграмов.

– Брат у нас приехал. Можно с ним. Мама нынче поехала в завод на базар. Идемте к Якову, к брату.

– Саша, ты понял? – еще раз спросил Баграмов.

– Ну, я же не маленький, право, Иван Петрович! Чего не понять! Слесарь Евгений Сергеич приехал на наш завод наниматься, надо квартирку покуда. Так что ж, у нас места в избе не хватит, что ли?! Мамки нету, пусть с братом столкуется. Якова уговорю. Он устроит. И все, – сказал Саша, сияя.

– Ну, иди, – поощрил Баграмов, ласково хлопнув Сашу по плечу.

– Дядя Женя, давайте я сундучок донесу.

– Зачем донесешь? Я не барин и сам не без рук! – усмехнулся Фотин, выходя из избы Баграмовых.

5

Баграмов любил разъезжать по участку верхом, но чтобы в поездках не приходилось взваливать на себя еще заботу о лошади, в горячие поры доктор ездил на тарантасе.

Кучер, он же и больничный истопник, Соломон Премудрый не боялся ни оспы, ни тифа, ни дизентерии и, наконец, заболел все тем же злосчастным поносом, который свирепствовал по округе, и слег в больницу.

– Саша, справишься с лошадью за Премудрого, не подгадишь? – спросил Баграмов, собираясь в отдаленную часть участка, в лесную глушь. – Или, может быть, мне Якова попросить?

– Да что вы, Иван Петрович! Мне теперь только и идти в кучера! Ведь почти что с четырехлетним образованием, не кучер, а гордость земской больницы! – шутливо сказал Саша. – Яков – он неуч, а мне и с лошадью есть о чем побеседовать!

– Не зубоскаль. Хочешь ехать – живей запрягай, – подогнал Баграмов. – Я ведь не в шутку тебе: лесные дороги знаешь какие!

– Справимся, доктор. Бегу! – крикнул Сашка, которому докучило однообразие жизни. Он и сам уж давно хотел попроситься с Баграмовым, да так, без нужды, ехать казалось ему как-то даже и неудобно.

По заведенному доктором порядку, они захватили в дорогу двустволку и патроны.

На этот раз путь лежал к северу, в густолесной район, где находились летние стойбища башкир.

Тарантас качало, как ладью по волнам, по ухабистой, пнистой, увитой корнями лесной дороге. Лошадь, изъеденная слепнями и комарьем, покрытая потеками пота и крови, насилу тащилась в этот июльский день, который дышал смолистою духотой леса.

– Смотри, осторожнее, не сломай колес, а то и до завтра не доберемся, – хлопая себя по лбу и по шее в погоне за оводами, остерегал молодого возницу Баграмов. – Вот от этой, видишь, сторожки нам еще верст с десяток тащиться. Скоро спуск пойдет по сухому руслу, там – камни. Ещё осторожнее нужно…

Слепни заедали не только лошадь. Оба седока и несчастный больничный пес также были искусаны. Кипяченая вода была выпита, а жара не спадала. Казалось, зной после полдня сгустился, как скипидар, в этом почти сплошном сосновом лесу, где даже редкие березы, подобно сосне, стояли под рост ей, высокие и прямые, только на самых кронах шумевшие листьями и почти не дававшие тени.

– Ну и дорожка! – время от времени досадливо и по-взрослому огорчался Саша.

– Шоссе тут пожалуй что никогда не будет, такая останется и вовеки, – утешил Баграмов, награждая себя новой звонкой пощечиной.

– Если бы все усилия, которые люди тратят на комаров и слепней, да употребить на работу, – философски заметил Саша.

– И что? – спросил доктор.

– Города бы большие построили и хлебов напахали бы, – сказал Саша.

Доктор усмехнулся и ничего не ответил.

– Может, в сторожку заедем напиться? – нетерпеливо предложил Саша.

– Впереди, подальше, родник – надёжней и чище, – сказал доктор, не раз и не два уже проехавший этой дорогой.

Они было миновали жильё лесника, которое стояло несколько в стороне от дороги, когда на крыльцо с поспешностью выскочил человек.

– Эге-ге-эй! – крикнул он. – Погоди-ите! Посто-ойте!..

Саша тпрукнул.

Рослый мужчина, в длинной белой рубахе, в широкой войлочной шляпе «башкирке» и высоких сапогах, с русою, бородой лопатой, энергично шагал от крыльца сторожки к дороге.

– Извините, пожалуйста, сударь, не имею чести вас знать… Однако в беде… проезжий в беде: захромал коняга… А, да, да-да-да! – вдруг прервал он себя, расплываясь широкой ухмылкой. – Да мы с вами знакомцы! Моё почтение, доктор, Иван… позвольте, позвольте, сам вспомню: Иван Петрович!

– Здравствуйте, господин Торбеев, – ответил Баграмов, узнав своего вагонного спутника.

– Терентий Хрнсанфыч, – услужливо напомнил знакомец, пожимая Баграмову руку. – Молодого человека запомнил – Саша… Ну как вы, Саша, вернулись в гимназию? – спросил он.

 
Кончил, кончил курс науки,
Сдал экзамен в кучера! —
 

задорно пропел Саша.

– Злопамятный отрок! – отметил Торбеев. – Так я к вам, Иван Петрович, с великой просьбой, с земным поклоном-с: посадите с собою за-ради Христа. Лесной король в собственном королевстве остался пешком средь дороги! И лесника, как на грех, нет в избе. Я верхом в одиночку ехал, а тут чертов пень на пути. Мой Васька запнулся и заднюю ногу испортил, Я его здесь поставил, в сторожке…

– Ну-что же, садитесь, – пригласил Баграмов. – Сашок, забирайся на козлы.

– Я только суму переметную прихвачу, – сказал Торбеев, торопливым шагом направляясь к избе лесника.

Пока они ожидали, комарьё и слепни облепили коня и людей сплошной тучей. Лошадь без устали хлестала хвостом по крупу и отчаянно мотала головой. Саша выпрыгнул из тарантаса, нарвал веток и стал отгонять лесных кровопийц от лошади.

– Вся в кровище! – с жалостью сказал он.

Торбеев вернулся назад с ружьем и перекидной заседельной кожаной сумкой и легко, как юнец, вскочил в тарантас.

– Вот и я! – садясь на охапку сена, сказал он с облегченным вздохом.

Саша взмахнул веткой и тронул вожжи. Лошадь нетерпеливо рванулась вперед от ненасытных врагов. Тарантас опять закачало по выбоинам и корням.

– И черт их поймет, как они возят лес по этой дороге, лягушки проклятые! – выбранился Торбеев.

– Лягушки? – удивился Баграмов.

– Ну да, лягушки – ква-ква! – бельгийцы! Слыхали? Мусью Лувен, сукин сын! Уж сколько пройдох на земле зреть случалось, а такого шельмы и свет не видел! Он нас за негров считает, что ли?! – возмущался Торбеев.

– Мужчина серьезный. Он в Африке был, а вы не бывали. В том его преимущество, – с усмешкой сказал Баграмов.

– Шутки-с! Шутки! – обиделся спутник. – Мы русские люди, Иван Петрович! Может, и ближнего обижаем, может, шкуру сдерём с человека, с другого – две, а двенадцать шкур драть с одного – африканскому людоеду под стать!.. Не-ет, таких у нас нету-с! Я ему докажу, что мы не китайцы! Ев-вропа проклятая!

– А что он, башкир обижает? – спросил Баграмов.

Торбеев откинулся на сиденье и в недоумении сбоку взглянул на доктора.

– Башки-ир?! – переспросил он удивленно. – Да что я, башкирец, что ли?! Чего их жалеть, дикарей?! Он меня самого ободрал, как липку, вот что!

Оказалось, бельгийский завод, хотя имел собственную лесную дачу – покупал лесосеки в дачах Т-орбеева под сплошную вывозку леса на уголь для заводских печей.

Дальние от рек лесосеки с неудобствами вывозки были невыгодны самому Торбееву, они не давали дохода, в них увеличивался ветровал, перестойник, появлялись гниль, сухостой… Сам Торбеев годами уже не бывал в своих дачах на Южном Урале и по докладу своего лесного приказчика согласился на отпуск дров для завода. Только почти два года спустя до него дошел слух, что завод берет его лес из почти сплошного соснового и пихтового бора и, вместо того чтобы жечь на уголь, режет из этого леса шпалы. Первоначально Лувен по этим шпалам провел лишь небольшую железную дорогу на собственный рудник для перевозки руды, потом проложил путь по заводу – для нужд производства. Лувен при этом догадался поставить для пропитки шпал небольшой подсобный заводик, для которого Розенблюм закупил дешевую партию креозота, и теперь бельгийцы уже отправляли шпалы на стройки каких-то железных дорог. Лишь проезжая мимо станции, Торбеев случайно в окно вагона увидел сложенные штабеля приготовленных для отгрузки шпал и, словно что-то кольнуло его, стал выяснять, откуда.

– Зарезал, каналья! Убил! – жаловался он по дороге Баграмову. – Какой лес, какой лес! Без сучка и задоринки – по цене дровяной древесины! Как в Африке, сук-кины дети!..

– А как же вы сами-то не догадались, Терентий Хрисанфович? – с притворным сочувствием спрашивал доктор.

– Ах, чудак человек! Да мне на что опереться?! А у них тут завод!.. Они у меня дрова не то что даром берут, а выходит, ещё с хорошей придачей… Я что? Русский вахлак, а это ко-ло-ни-за-то-ры, спекуляторы, жулики, обдиралы! Вот и еду взглянуть своими глазами, как Европа из жил моих кровь пьёт…

– Хуже расстроитесь. Зачем вам смотреть? – сказал доктор.

– А учиться – учиться надо! Отстали мы от Европы… Конечно, расстроюсь, напьюсь как сапожник с горя, а надо поехать да поучиться!..

Начался спуск. Каменистые скалы мелкими ребрами вели вниз по крутым поворотам, в долину узкой, бурливой речушки. В начале спуска из-под камней бил родник, шумно спадая вниз ледяною струей. Они остановились напиться и набрали в запас родниковой воды.

Отсюда, с площадки, были видны верст на десять вершины деревьев, как море. По горизонту толпой высились горы, замыкая долину. Речка сверкала изгибами между деревьев и снова скрывалась в лесу.

– Вот, изволите видеть, течет через дачу речка: ни черту кочерга, ни богу свечка! – хвастаясь складным словом, сказал Торбеев. – Течет, течет, да под землю – мырь – и ушла! А то и сплавлял бы сам, и на черта сдались мне бельгийцы!.. – Он тяжело вздохнул, точно речка тоже была в числе обидчиков, в чем-то его перехитривших, и глухо добавил: – Когда-нибудь тоже и мы научимся, да со всей России погоним к чертям и лувенов и нобелей… Всех – к чертям!..

– А сначала поучиться надо? – насмешливо спросил доктор.

– Сначала поучимся… Всё же – Европа! – с ненавистью и почтением подтвердил Торбеев. – Деньги делать умеют… Умеют!.. – сказал он. – Вот в Маньчжурии, говорят, леса так леса!.. – после паузы мечтательно протянул он.

– Туда охота? – спросил Баграмов.

– Ещё бы! Амур! Такие плоты спускать можно, что чёрту тошно… Китайцы будут еще подешевле башкир. Ему что – чашку рису на весь день, и сыт!.. Дешёвых работников от себя угонять не расчёт: пусть живут, бога хвалят, трудятся, а то уйдёт и не сыщешь!..

– Пожалуй, вы прибедняетесь все же, Терентий Хрисанфыч, – сказал Баграмов. – Не так-то вы от Лузена отстали: вас в Африку только пусти…

Торбеев будто бы принял эту фразу за комплимент и расхохотался.

– Шутник вы, Иван Петрович! Нам, русским, Африка ни к чему. У нас в своей земле хватает всего – и богатства и, всяких народов. А негры что? Не всякий тот негр, кто чёрен, нам и белые – негры! – Он опять засмеялся, считая, что хорошо сострил. – Вот тут сейчас будет сторожка – лесник живет, Федька Чернов. Вы меня отпустите, он сам свезёт дальше, а мне надо тут поглядеть: на его участке делянки бельгийские. Благодарю, что с собой прихватили. Премного обязан! И вам, молодой человек. До свидания!

Торбеев подхватил свои сумки, ружье, и, спрыгнув так же легко, как вскочил в тарантас, нисколько не чувствуя ни жары, ни слепней, легкой, сильной походкой направился к избушке объездчика.

– Видел, Сашка? – спросил Баграмов, когда он ушёл. – Слышал всё? Ты получше запомни, что значит буржуй…

– Если бы не вы, Иван Петрович, хлестнул бы я Бурку – да под кручу с камней! И себя и лошадь не пожалел бы, чтобы его погубить! – сказал Саша в гневе.

– Ну-ну! Террорист! Ещё что придумал! – засмеялся Баграмов.

– Ненавижу! – решительно заключил Саша.

6

Башкирское население, особенно лесные башкиры, почти никогда не обращалось ко врачебной помощи, в случае болезни полагаясь на благую волю аллаха, на молитву муллы и на искусство собственных знахарей. Отделенные от культурных очагов горами, они отсиживались в своих лесах. Мужчины работали лесорубами, занимались смолокурением и углевыжигательным промыслом и иногда выезжали продать русским торговцам деготь, смолу, поставляли кузнецам уголь. Башкиры жили отторгнутой, замкнутой жизнью, летом ютились в убогих лесных шалашах, со всех сторон теснимые лесными владениями заводов и купеческими лесными дачами. Они стали рабами заводов, круша под корень и безжалостно истребляя когда-то принадлежавшие им же леса. Каждая лошадь была на счету для работы, для вывозки леса с дальних лесных делянок, без дорог, по толстым, как бревна, корням и жестоким ухабам.

Может быть, среди них еще живы были предания о давних мятежах их отцов, о свирепых казнях и мучениях, о разорениях и грабежах, которым подвергались и деды после восстаний. Они не проявляли прямой вражды, но не хотели идти и за помощью к русским.

Баграмов в этом сезоне побывал здесь уже не раз. Недели за три до выезда с Сашей ему довелось, проезжая через летовку лесных башкир, заехать в шалаш, чтобы попросить напиться. В лесном шалаше, покрытом лубяною кровлей, оказались две женщины и умирающий ребенок лет десяти. Женщины были в растерянности и горе. Баграмов решительно отстранил их и занялся мальчиком.

Горячие бутылки к ногам и на живот, укол камфары, клизма, слабительное – весь набор небогатого докторского арсенала был пущен в ход. Борьба за жизнь измученного поносом, посиневшего, истощенного ребенка стала для доктора делом чести и соревнования со знахарем и муллой. Возвращаясь из русской деревни той же дорогой на следующий день, он снова заехал сюда, провозился ещё часа три с мальчишкой, добился того, что тот несколько ожил, нашёл среди мужчин переводчика, оставил матери лекарства и строгие наставления и, когда уезжал, был уверен, что победил болезнь.

Неделю спустя башкиры с того же стойбища приехали сами в больницу с другим ребенком. Когда внесли его и положили в приемной, фельдшер принял его за покойника. Но Баграмов скомандовал тете Марусе скорее греть самовар, устроил горячую ванну, с успехом проделал всю длинную серию манипуляций; под строгое обещание, что в отсутствие родителей не окрестит их сына, он оставил ребенка поправляться в больнице и был уверен, что и мулла и знахарь отступят перед авторитетом науки.

На этот раз в знакомом лесном становище шел повальный понос. Четверых самых маленьких детей схоронили, сменили стойбище, перешли на другое место. Болезнь продолжала валить ребятишек.

Доктору «повезло»: у главного врага медицины – муллы – тоже заболела семилетняя дочка. Мулла уже и сам собрался с ней ехать в больницу.

Иван Петрович, сдав лошадь на попечение башкир, поставил Сашу себе за помощника, командовал, покрикивал, велел греть котлы, кипятить самовар, который нашелся у муллы.

Больных детей было четверо. Взрослая женщина мучилась той же болезнью, но не хотела признаться, к тому же трудно было договариваться без знания языка, хотя кое-что Саша и понимал по-башкирски. Доктор жестами, мимикой требовал скорого выполнения своих приказов с такой решимостью, что его не смели ослушаться. Десяток сочувствующих и любознательных соседей следили за ним, в какое бы жилище он ни входил…

К позднему вечеру работа доктора и замученного Саши была в самом разгаре, когда на башкирское становище лесорубов и углежогов примчался черноусый рябой лесник, тот самый. Федька Чернов, которого доктор знал раньше и возле избушки которого сошёл с тарантаса Торбеев.

– Иван Петрович, беда! Бросайте ваших башкирцев. Терентий Хрисанфович помирает. Едем скорее со мной!..

– Что с ним? – спросил Баграмов.

– Поносы и рвоты… С кровью поносы. Беда! Посинели и стонут. Велели за вами скакать, что есть духу… Я лошадь вторую с собой прихватил. Поспешайте, Иван Петрович. Там пока что хозяйка моя…

– Давно началось?

– Часа два мы проездили с ними. Животик у них заболел. Они водки хватили, яичницу скушали, молочка ледяного. Их пуще взяло… Прилегли, да как вскочут, да вон из избы: с ними рвота… Говорят, и с утра им примета была – конь споткнулся. Не ездить бы, ан не послушались, дале поехали с вами… Едем скорей, – поощрил посланец.

– Погоди. Тут больные. Торбеев один, а тут пятеро.

– Смешно говорить, Иван Петрович! Тут немытое башкирьё, а там сам Торбеев лежит! – возразил лесник.

– Твои ребятишки здоровы, Федор?

– Слава богу покуда.

– Так вот что, Федор. Когда твои заболеют да я их стану лечить, а меня позовут бросить их да поехать к губернаторским детям скорее, так знай – я твоих ребят не покину. Понял?

– Понял. Спасибо, Иван Петрович! А всё-таки как же? – отведя глаза в сторону, растерянно пробормотал лесник.

– Вели хозяйке своей согреть самовар, к ногам бутылки клади своему Терентию с кипятком, сколько может терпеть, на живот бутылки, – распоряжался Баграмов. – Вот возьми пузырек, пусть все выпьет. Бутылки держать беспрерывно. Тут управлюсь – приеду.

– Как сказать-то ему – и не знаю… Ведь они не поверят, Иван Петрович, что вы не поехали. Статочно ль дело – ведь са-ам!

– Поезжай, поезжай, торопись. Поскорее кипятку ему на живот и к ногам, да лекарство пусть выпьет… Управлюсь – приеду. Да своих детишек, смотри, от него береги. Заразятся – погубишь!

Лесник еще раз недоверчиво и укоризненно покачал головой и умчался.

Борьба за жизни башкирских ребят продолжалась всю ночь. Кое-кто из вернувшихся на ночь на кочевье мужчин – смолокуров и углежогов – косо ещё поглядывали на доктора, но женщины уже были на его стороне; их сторону взял и мулла…

– Acidum tannicum по шести порошков оставлять на больного, Иван Петрович? – гордясь учёным латинским термином, деловито спросил Сади а, когда уже утром они собрались уезжать.

– Если хватит, давай по десять оставим. Ты там сосчитай.

– Фершал, фершал, ещё порошка дай, – шёпотом попросил мулла, сунув Сашке в ладонь потный полтинник, – видно, долго готовился, не решаясь на подкуп.

Сашка отплюнулся.

– Дерьмо ты, мулла! Син кизяк, мулла, понял? Вот кто ты! – и бросил полтинник.

Мулла в смущении подобрал монету, что-то забормотал по-башкирски.

Они поехали, поспешая к сторожке Федора, чтобы помочь Торбееву. Но знатный больной, оскорбленный тем, что врач тотчас же вечером не приехал к нему, к рассвету почувствовав облегчение, пустился в путь в запряженном парою тарантасе с Федькой на козлах.

– Осерча-ал! – рассказывала жена объездчика, довольная тем, что доктор не поддался уговорам ее мужа и не покинул простых людей ради Торбеева. В этой радости сказывалось давно оскорбляемое человеческое достоинство, которое и она и муж ее привыкли давить самоунижением не только перед Торбеевым, но перед его управляющим и приказчиками. – Уж так осерчал, такого тут шуму наделал! – почти радостно говорила она. – «Я управу, кричит, на него найду! В тарантасе своем надсмешничал битый час и теперь смеется! Нет, врёшь! – говорит. – Осрамлю и со света сживу, не помилую!..»

Ваграмов усмехнулся, спросил о здоровье ее детей, оставил карболки для дезинфекции после Торбеева и уехал.

Несмотря на то, что Сашка валился от усталости, они свернули еще в отдаленную деревеньку, в рудничный поселок в горах. Сашка спал в тарантасе, а доктор правил лошадью. Только к вечеру на другой день они вернулись домой.

Оказалось, Торбеев успел по пути к железной дороге заехать в больницу. Его приняли фельдшер и Фрида. Когда он рассказал о баграмовской «выходке», прямолинейная Фрида вступилась за Ивана Петровича, говоря, что врачу безразлично, богатый или бедный больной, и что у Торбеева нет никаких преимуществ перед башкирами.

Возмущённый Торбеев накричал на нее, бросил ей в лицо порошки и, не воспользовавшись ничем в их больнице, уехал в город.

– Значит, и вы тут с Павлом Никитичем посбили спеси с купчины? Очень складно, – сказал Баграмов.

– Напрасно, Иван Петрович! – возразил ему фельдшер. – Наделает шуму в губернии. Я и Фриду Борисовну хотел удержать, не послушались. Ведь все-таки Фрида Борисовна, извиняюсь за выражение, евреечка… Как бы чего вам от этого не пошло… Как говорят, не тронь того-этого, покуда не пахнет! Не каждый день наезжают, а раз в году можно уважить, я так погляжу… Впрочем, я что же, не так образованный, надо признаться, – солдат!..

В однообразном течении сельской жизни наезд Торбеева вызвал немалые толки у попа, и в лесничестве, и на почте, и в школе. Среди крестьян говорили уже, что приезжал сам губернатор, другие спорили, что это был предводитель дворянства, которого доктор отказался лечить и сказал ему, что приставлен земством только на пользу простому народу.

7

Дарья Кирилловна была ласкова и внимательна к замученному эпидемией доктору.

Но в первый же раз, как только Юля ушла погулять с Фридой в лес, Дарья Кирилловна улучила минуту, чтобы напасть на зятя.

– Я не могу вас понять, Иван Петрович, – сказала она. – Ведь вы же не мальчик! Как вы смотрите на отъезд Юлии? Вам она надоела? Хотите свободы?

– Какой свободы? Зачем? От чего мне освобождаться? – удивился он.

– Ну, этой самой, мужской свободы, должно быть… Я вас не пойму, Юля совсем еще девочка. Её нужно взять в руки, а не отпускать от себя по капризу. И потом – почему Петербург? Почему не Москва, где она могла бы прожить у моей сестры? Там всюду студенческие волнения, беспорядки, девочке вскружат голову, и попадет в Сибирь ни за что. У неё же горячая, взбалмошная головка, вы знаете это… Или она поедет в Москву, или я в Петербург еду с ней вместе!

– Но в Москве только фельдшерско-акушерские курсы, а в Питере высшая медицинская школа. Из Питера она выйдет врачом, – возразил Баграмов.

– Я вижу, вижу, – вам надоела и безразлична Юля! Вы хотите избавиться от неё. Но я не пущу ее в Петербург без себя! – восклицала Дарья Кирилловна.

– Я уверен, что Юля будет рада жить с вами вместе. Она вас так любит, – сказал Баграмов. – Впрочем, вы ей изложите ваши доводы сами, – заключил он устало и с некоторым раздражением.

– Вы ко мне относитесь как к трафаретной, классической тёще, – патетически воскликнула Дарья Кирилловна. – Не понимаю, за что вы меня не-нави-дите!..

Баграмов почувствовал, что сцена может закончиться истерикой, но ему на выручку появился Исаак Семенович Розенблюм, который пригласил его назавтра принять участие в комиссии по приемке окончательно отстроенной заводской больницы. Прибытие гостя утихомирило страстный материнский порыв Дарьи Кирилловны.

На другой день к утру уже без участия доктора было все решено. К огорчению Фриды, Юля согласилась восстановиться на московских фельдшерско-акушерских курсах. Втайне даже и от себя она делала это потому, что хотела избавиться от материнской опеки, давно уже ставшей ей в тягость. Но перед Дарьей Кирилловной она изъявила покорность.

– Если ты хочешь, мама, я буду учиться в Москве и жить снова поеду к тёте, – сказала Юлия Николаевна.

Захватив прошение Юлии Николаевны и остальные бумаги, чтобы отправить их с завода, Баграмов поехал в заводскую больницу.

Она была расположена в стороне от завода, за горным выступом. Чистенькое здание стояло так, что в самые знойные дни кроны деревьев защищали его от палящего солнца и дым из заводской трубы и копоть не достигали её территории. Квартира врача выходила в отдельный садик и полностью отделена была от больницы забором.

Приемная, аптечка, кабинет врача, сверкавшая белизной операционная с застекленными шкафами, две палаты, маленький изолятор, ванная комната, комплекты нераспакованных инструментов и медикаментов с приложенными счетами и накладными бельгийские, немецких и русских фирм, сложенное стопками постельное белье, новые, пахнувшие фабрикой, одеяла в особом стенном, гардеробе – все вызывало у Баграмова зависть: «Вот бы так в наших земских больницах!»