Текст книги "По обрывистому пути"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Во дворе, рядом с помещением секционной со входом с другой стороны, оказалось, оборудована прачечная с кипятильным котлом.

На кухне стояла еще не распакованная посуда – кастрюли, тарелки, чашки…

Лувен, обходя больницу и постукивая по полу тяжелой палкой с резиновым наконечником, самодовольно пощелкивал пальцами свободной левой руки, горделиво поглядывая на Баграмова при каждом его одобрительном слове, вдруг спохватился:

– Messieurs! Nous avons quelque chose oublie! Les icones dans les coins de chague chambre et les portrais de leurs majestes![43]43
  Господа! Мы кое-что упустили! Иконы в углу каждой комнаты и портреты их величеств! (франц.).


[Закрыть] – горестно, почти в отчаянии воскликнул Лувен.

– Quant a moi, – сказал Баграмов, – je prefere bien les portraits des medecins emirients, de Pasteur, de Pirogoif, par exemple…[44]44
  Что касается меня, я предпочел бы портреты знаменитых врачей, как Пастер, Пирогов, например (франц.).


[Закрыть]

Лувен рассмеялся.

– Et moi aussi! Je ne suis pas le royaliste, – сказал он, – mai J selon les coutumes du pays…[45]45
  Я тоже. Я не монархист. Но согласно с обычаями страны… (франц.).


[Закрыть]

Баграмов вздохнул:

– Oh, les coutumes de notre pays![46]46
  О, обычаи нашей страны! (франц.).


[Закрыть]

– День торжественного открытия больницы, мы надеемся, установите вы, согласившись как врач принять её в свои руки, – почтительно сказал Баграмову Розенблюм. – Мосье Лувен просил меня быть посредником в этом деле.

– Но я земский врач. Вы знаете, я служу! – ответил Баграмов, огорошенный неожиданным приглашением.

– Вы подумайте. Мы не спешим. Наше время контракта с земством еще не кончилось. Рабочие лечатся у вас и довольны вами. Правда, мосье Лувен с вами поспорил из-за причин травмы рабочего, но это, в конце концов, дело инспектора, а не врача, – уговаривал Розенблюм.

– Мы вас просим подумать об этом и не отказывать сразу, – присовокупил и Лувен.

– Он видел преимущества Баграмова перед другими врачами в том, что, прекрасно владея французским, Баграмов может обслуживать и бельгийский технический персонал и их семьи, которые инженеры перевезли в Россию.

– Баграмову казалось, однако, что, перейдя в заводскую больницу, став служащим акционерного общества, он как-то потеряет общественное лицо и ту призрачную самостоятельность общественной деятельности, которую привыкли в России видеть в земской системе. Кроме того, он считал себя не вправе покидать свой врачебный участок в тяжелое время свирепствовавшей эпидемии. Так что, сколь ни приятно, ни соблазнительно было взять в свои руки такую благоустроенную больницу, он отклонил предложение.

– Ищите другого. Нет, земство мне всё-таки как-то близко. Сроднился. Хоть трудно работать, а всё-таки… – заключил он свой разговор.

8

Дней пять спустя после поездки на бельгийский завод, когда Баграмов приехал домой после двухдневного выезда на участок, Юля взволнованно рассказала, что в его отсутствие Фриду вызывал уездный исправник.

Баграмов от Васи Фотина знал, что беседы с Яковом навели его на мысль составить для «Искры» солдатскую, корреспонденцию о войне в Китае. С этой целью Фрида и Вася несколько раз проводили беседы с Яковом. Однажды во время их разговора в избу зашел фельдшер Павел Никитич, чтобы позвать зачем-то в больницу тётю Марусю. Фрида с непростительной поспешностью спрятала исписанный лист бумаги.

На следующий день в избу внезапно вошел становой, когда опять сидели все трое вместе – Фрида, Вася и Яков.

Становой спросил, верен ли слух, что Яков хочет продать избу, и сослался, что у него на примете есть покупатель.

Они тут же придумали – если спросят, чем они занимались, Яков скажет, что составляли прошение о выдаче ему пособия как инвалиду. Такое прошение они тут же и написали. А Вася решил, что пора исчезнуть, покуда не поздно.

К становому он уже являлся сам, как было раньше ус-ловлено, тотчас же по пробитии в село, представил свой «вид на жительство». Становой подбодрил его, сказав, что работы в заводе много и он, конечно, сумеет устроиться. Но становой ошибся. Заезжему слесарю обещали, что он получит работу недельку спустя. Через неделю в конторе сказали, что придется еще подождать с недельку. Потом ему дали дня два поработать на невыгодной сдельщине.

Живя вблизи Фриды, Вася не торопился покинуть завод. Ещё неделю-другую он мог бы себе и позволить прожить у тети Маруси, но теперь лучше было скрыться, пока не поздно.

Не простившись даже с Баграмовым и его семьей, Фотин покинул село, как только чуть-чуть стемнело. Они условились, что с ближней станции он бросит в почтовый ящик открытку с подписью «Маня», сообщая доктору, что ее «сынок уже совсем поправился и здоров».

И вдруг Фриду вызвал исправник. Становой снова зашёл мимоходом к Яше, спросить, где же его кудрявый жилец. В стане, мол, нужно было исправить замок сундука, где хранятся бумаги.

– А ему на заводе сказали – работы покуда нет. Он поехал на завод господ Трубачевских. Сказал: не найдёт – так опять к нам заедет. Тогда и пришлю его, ваше благородие, – пояснил Яков.

– Ну, присылай, солдат, присылай. Как здоровье-то? Ногу тебе, говорят, испортили?

– Доктор сказывал, буду здоров, вашебродь, – сказал Яков. – Покуда я вот прошенье хочу подать о пособии, барышня докторша мне написали…

Возвращения Фриды все ждали с нетерпением. Она приехала лишь на другой день.

– Представьте себе, – весело и возбуждённо рассказывала она, – ждала всяких пакостей, а оказалось, что господин исправник, как он заявил, «просто желал познакомиться».

– И для простого знакомства приказал приехать в уезд! – иронически отозвался доктор.

– Вот именно! Я ему и сказала, что он оторвал меня от работы, – ответила Фрида. – Нет, избави бог, осторожно, намёком сказала, – поспешила она, заметив испуганное выражение на лице Дарьи Кирилловны. – Ведь он такой надушенный, галантный кавалер, что с ним надо вежливенько. Я уж так и держалась.

– Умница, Фридочка, – одобрила Дарья Кирилловна. – А я беспокоилась. Ваш ведь характер – как спичка! Ну и что?

– «В том и дело, сударыня! – говорит. – До меня дошел слух, что вы практикуете, а по уездным спискам женщин-врачей не значится. Вот потому я вас и осмелился потревожить».

– «Осмелился»! – возмущенно воскликнула Юля.

– Да, так и сказал, – продолжала Фрида. – «Я, говорю, неокончивший врач, курсистка, но стараюсь, поскольку могу, приносить тут пользу на эпидемии…» А он мне: «Я бы на вашем месте, мадмазель, сидел под родительским крылышком. Вы такая красавица барышня…» Я говорю: «Я ведь врач, а не барышня. Мой долг – облегчать страдания ближних». А он: «Я никогда не пошел бы лечиться к медику в юбке. Женское дело – семья, хозяйство. Впрочем, говорит, это дело ваших родителей. У меня к вам нет ни каких претензий. Благодарю, говорит, за знакомство. Очень приятно-с!»

– Ну и «очень приятно-с», что неприятная встреча закончилась благополучно-с! – заключил Баграмов, выслушав Фриду.

– И я-то ждала черт знает чего: допроса, грозы… А всё обошлось, – согласилась Фрида. – Но все-таки день пропал. Обещала сегодня заехать в одну деревеньку, а выйдет, что обманула. И завтра – хоть разорвись на кусочки – нужно в другое место попасть, к башкирам…

Да, им всем – и Юле с Павлом Никитичем, и Баграмову с Фридой – было «хоть разорвись». Эпидемия не утихала. Появились новые очаги. Остро почувствовалась нехватка медикаментов.

Баграмов дал телеграмму в уездную земскую управу, требуя медикаментов и людей, сообщив, что эпидемия угрожает ещё более широким распространением. И, словно в ответ на его телеграмму, доктора самого вызвали телеграммой к председателю губернской управы Трубачевскому, к тому самому Трубачевскому, из оранжереи которого в новогодний вечер адвокат Горелов привез Анемаисе Адамовне розы.

Один из крупнейших в губернии помещиков, владелец суконной фабрики, родной брат здешнего вице-губернатора, председатель губернской земской управы Лев Владимирович Трубачевский ещё три года назад, при поступлении доктора в земство, произвел на него неприятное впечатление зазнавшегося барина, противника любых гуманистических начинаний земства, как, впрочем, добрая половина его коллег, утвержденных свыше, председателей губернских земских управ.

От свидания с этим спесивым господином Иван Петрович не ждал ничего доброго.

Приехав в управу, он вынужден был ожидать, когда от председателя, из кабинета, выйдет предшествующий посетитель. Этим посетителем оказался старый знакомец Терентий Хрисанфович Торбеев. Председатель сам проводил его до дверей приемной, крепко пожал руку «лесному королю», приглашая заходить без стеснения в случае надобности.

– Кто ещё тут ко мне? – спросил Трубачевский, распрощавшись с Торбеевым. – Прошу вас, – сказал, пропуская к себе в кабинет Баграмова. – Как вы сказали? Ба-гра-мов… Ах, да-да! Очень, очень все помню! Садитесь, пожалуйста… Господин Торбеев чудак! – сказал председатель управы. – Чудак! Он мне жаловался на вас и не хочет понять, что земская медицина свободна и независима… Да-с, независи-ма! Независи-ма! – повторял на все лады Трубачевский. – И он не хочет понять, что она бескорыстна… Да, бес-ко-рыст-на! Что ей безразлично, кто именно заболел… Страждущий, да… Страждущий должен быть исцелен, богат он или совсем неимущ… – Трубачевский развел руками и изобразил на своем румяном, пышноусом лице полное недоумение; «Не может понять!»

Он вынул из жилетного кармана металлическую коробочку и аккуратно, двумя пальцами, словно кондитерскими щипчиками, положил на середину языка какую-то патентованную аптечную пастилку.

– Но, впрочем, господин Баграмов, я пригласил вас совсем не за тем. У меня есть сведения… Я хотел сказать – до меня дошли слухи, что… Впрочем, скажите попросту: что это у вас за хорошенькая евреечка слишком вольно себя ведёт? Я хочу сказать, что она не совсем тактично борется с предрассудками за авторитет медицинской науки: например, на беседах с крестьянами равняет знахарство и колдоство с православным молебном о здравии… Я, конечно, не защищаю, но посудите!.. Да, да, по-су-ди-те!

– Она прекрасный работник, – сказал Баграмов, – почти окончивший врач. В нашей больнице она отбывает практику.

Лицо председателя земской управы, казалось, еще больше залоснилось и порозовело, а чуть седоватые усы вдруг стали ещё пышнее.

– А скажите, пожалуйста, будьте любезны, кто её допустил? Да, по чьему разрешению? Насколько я в курсе земских дел, губернская управа не утверждала, да, не утверждала у вас на участке такого «почти врача»!

– Она работает на вакантной ставке сестры милосердия, – сдерживаясь, отвечал Баграмов.

– А я не могу допустить-с! Не могу! Подозрительный элемент! Выслана из столицы, по сведениям администрации, исключена из учебного заведения за беспорядки… Да кто вам сказал, что вы имеете право по личному усмотрению брать работников? «Почти врача» на жалованье сестры милосердия?! Кто разрешил?! – Трубачевский едва перевел дух. – И потом, я считаю, что госпожа Кох-хман, – Трубачевский подчеркнуто хрипло протянул в этой фамилии «х», – может приехать в город и жить у богатого папаши. Мне известно, что ваша супруга работает по-прежнему в больнице. Зачем вы её отчислили?. Чтобы устроить эту еврейку?!

– В первый раз слышу, что в земство не допускают евреев, – перебил Баграмов. – До сих пор ни один сатрап…

– Не забывайтесь! – вдруг потеряв свою сдержанность, выкрикнул председатель. – Мы живем не в татарской орде, а в Российской империи! Какие такие «сатрапы»?! Это вы меня оскорбляете?! Я говорю не о национальности, а о том, что вы бог знает кого берете в больницу. Я за вас oт-ве-чаю! Понятно?! Я!

– Совершенно понятно, – сказал Баграмов. – Однако работать в таких условиях не могу. Я не раз уже писал в уездное земство и просил врача и двух фельдшеров ввиду эпидемии, которая угрожает расшириться. В уезде опять наступает голод: с весны был мороз, убил все озимые, теперь яровые засуха выжгла. Вы представляете себе, что будет зимой? Истощенные голодом и летними поносами, люди будут гибнуть как мухи… Ведь это же люди! Народ! Как вы считаете, земство должно хоть немного думать о бедах народа?

– Я не ребенок! В чем вы меня убеждаете, господин Баграмов?! – огрызнулся Трубачевский.

– Так надо же меры принять!

– Принять меры – это не значит давать в больнице приют подозрительным и порочным лицам!

– Что значит – порочным? – поднявшись, строго спросил Баграмов.

– Женщинам… как сказать… э-э… – Трубачевский трусливо замялся.

– Вот что, господин Трубачевский, – решительно заявил Баграмов. – Я вижу, наша губернская управа вступила на путь жандармских порядков, а в жандармерии я служить не намерен. Примите мое мотивированное заявление об увольнении. Я сейчас напишу…

– Не запугаете! Да-с! Не запуга-ете! – Трубачевский вскочил с места. – Как вам будет угодно. Врачей мы найдём, сколько нам будет нужно. Но ваши рассуждения о бедах народа и недостатках медиков на участке плохо вяжутся с вашими действиями!..

– Я готов ожидать, пока вы найдете врача на участок, – возразил Баграмов.

– Пожалуйста! Можете писать заявление, – перебил Трубачевский. – Возражений не будет! Я более вас не держу… Честь имею! – Он демонстративно поклонился, как бы поторапливая Баграмова покинуть его кабинет.

Подав заявление об уходе из земской больницы и добившись через санитарное бюро получения кое-каких медикаментов, Баграмов хотел застать тут же, в земской управе, Лихарева, чтобы поделиться с ним своим негодованием в адрес Трубачевского, но даже и самая дверь статистического бюро оказалась заперта.

– Куда это все статистики делись? – спросил Баграмов у знакомого счетовода, увидев его в коридоре.

Тот тихонько присвистнул и оглянулся по сторонам.

– Патриарх наш, Федот Николаевич, с Аракчеевым передрался, расплюнулся и ушёл.

– С каким «Аракчеевым»?

– С Трубачевским. Старик набрал себе для работы на лето студентов, послал их в деревню, а председатель взъелся. Должно быть, есть у него какой-нибудь циркуляр ядовитый. Старик в амбицию. Слово за слово… И Лихарев подал в отставку, а тот принял. И всё бюро тут же давай строчить об отставке.

– И все ушли? – спросил Баграмов.

– Со вчерашнего дня. Никто не знает, как посчитать – увольнение или забастовка. Аракчеев-то-сам наглупил. Сказал, что статистиков сколько угодно выпишет.

– А мне сказал; что найдет сколько угодно врачей…

– Фелье-то-он! – шепотом заключил счетовод и исчез, услышав чьи-то шаги.

Багцамов заехал в газету.

Рощин в редакторском кабинете встретил его радостно.

– Сто лет, сто зим не бывали! Что привезли, дорогой? Материалов от вас заждались. Давайте скорее. Не написали ещё? Тогда мы попросим поговорить с вами Костю. Если некогда написать, он и сам всё напишет.

Костя вошёл в кабинет Рощина, посвежевший, даже, казалось; чуть пополневший.

– Иван Петрович, давненько! Болели? Страдали? Слыхали. Последствий в легких-то не осталось? – озабоченно спросил Костя.

– Коллегу ищете? Понапрасну! Мы живем средь полей и лесов дремучих! К нашим лёгким болячки не пристают! – отшутился Баграмов.

– А материалы газете где? Ленитесь, сударь! – сказал Костя.

Баграмов показал – дел по горло.

– Я п…понимаю, работы, конечно, много, – кивнул Костя. – Тут г…господин Сол…ломин прислал корреспонденцию с вашего участочка, – многозначительно намекнул Костя.

– Шустрый парнишка. Кажется, на заводе работы искал. Беседовал с туземцами кое о чем, – отозвался Баграмов и обратился к Рощину: – Виктор Сергеич, рассказов не вижу в газете! При новом составе редакции я ожидал, что будут рассказы Коростелева.

Рощин развёл руками:

– Не пишет писатель!

Костя безнадежно махнул рукой в сторону Рощина:

– «Патрон» заездил! Вся газета на мне. Фельетошки строчу, корреспонденции получаю – сплошное сырье, обработка берет столько времени, что рассказы забросил… И жизни не вижу – сижу в четырех стенах. Дальше чем за тридцать верст не пускает; мол, как же газета… Под…дохнешь тут!.. Вот Федот Ник…колаевич Лих…харев выручит, буду надеяться…

– Где он?

– Об…бещает идти в газету. С Трубачевским поцапался… Значит, теперь у нас будет опытный ж…журналист… Как говорится: «От…тпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему!» Он в редакцию сядет, а я буду ездить…

– А что там у вас? Как Юлия Николаевна? – спросил Рощин.

– Учиться едет в Москву, – ответил Баграмов с некоторой похвальбой, втайне гордясь, что он такой хороший и прогрессивный муж, не держит жену и отпускает её учиться. – А я ухожу с участка, – внезапно добавил он.

– З…за женой, в Москву? – насмешливо спросил Костя.

– Да нет, я сейчас тоже с тем же сатрапом сразился за Фридочку Кохман.

Баграмов передал свой разговор с председателем земской управы.

– Виттевский ученик! Старается. Статистиков разогнал. Теперь врачей утесняет. Земству приходит каюк – переходит в подполье, – сказал Рощин. – Вы знаете, – добавил он, понизив голос, – месяц назад в Москве был секретный съезд земцев. Там присутствовал и Федот Николаич. Должно быть, об этом прознал Трубачевский и жмёт со злости. Возможно даже, что есть приказ от высших на этот счёт…

– Иван Петрович, вы разрешите мне ваш материал в фельетончик? – спросил Коростелев.

– Пройдёт? – спросил Баграмов.

– Спросите «патрона». Если он не струсит – пройдёт! Веселёнький сделаю фельетончик, как ёж на свадьбе…

– Как это – еж на свадьбе? – спросил Рощин.

– Ну, представьте себе, что ежа п…позвали на свадьбу, он выпил, к…конечно, и стал танцевать… К…каково окружающей публике! Испугаетесь такого фельетончика?

– Если твой ёжик не очень напьется, то не боюсь. А вот Митрофан испугается, – сказал Рощин.

– Б…бросьте со мною играть в Митрофана! – решительно отстранил Костя это предположение. – У Митрофана миллион, и он пот…тому ничего не боится!

Вместе с Коростелевым доктор зашёл к Лихареву.

9

После отправки Володи Аночка ощутила провинциальную тишину и глухоту родного города, словно она приехала сюда не три недели назад, а всего только сутки.

Дня через два она начала обдумывать, сколько ей надо достать денег для поездки к Володе в Сибирь. Она ничего не сказала еще отцу, но он разгадал ее мысль, увидев раскрытый справочник железнодорожных тарифов у себя на столе.

– Несерьезна ты, дева моя дорогая, отнюдь несерьезна! – строго сказал отец.

– По-моему, признак серьезности – это серьезное отношение к людям и к жизни, – возразила Аночка.

– Бесспорная истина, сударыня! А у тебя ни того, ни другого нет! – отрезал Лихарев. – Если ты способна о чем-нибудь думать серьезно, то осознай, что ты в очень малом числе счастливейших русских девиц: ты учишься в высшей школе – и вдруг собралась променять её на печной горшок! – Лихарев близко придвинул своё кресло, наезжая на Аночку, сидевшую рядом на стуле. – Ты хочешь быть просто примерной женой и обслуживать мужа? Но прежде хотя бы скажите: откуда известно, что мужа?.. Разве он, сделал тебе предложение? Молчишь? Хорошо. Давай заниматься твоей фантазией дальше. Он, положим, не хочет остаться в ссылке, собрался бежать. Перед ним – три тысячи верст по тайге, его манит воля. А тут, изволите видеть, на ногах, как гиря, супруга-с! Очень миленькая, прелесть какая хорошенькая и умненькая, даже любимая, а все-таки гиря… «Милый мой, ты не бегай, там волки! Ты лучше сиди до конца, а я тебе кашки сварю, а то хочешь – щец или ушицы… Что за уха, да как жирна!..» Тут бедный Фока мой хвать в охапку кушак да шапку – и в тайгу… А заботливая женушка падает на постель, брыкается и вопит на весь свет: «Бросил, забыл…» Прибежит к Кащею. А что же ему сказать? Скажет: «Сама виновата: хоть и чудесная ты, уха, но про тебя еще дедушка Крылов писал. Надо было в третьем классе выучить хорошенько!..»

– Какой же ты все-таки злой, – грустно сказала Аночка.

– Ничуть не злой! – возразил отец. – Была дочь Аннушка, а стал Митрофанушка. Кричит: «Не хочу учиться, хочу жениться!..» На кой же черт было женскую эмансипацию разводить! Я не спорю, что Володька прекрасный малый, но ведь он-то пока ещё человечий зародыш…

– Ему двадцать лет, – несмело сказала Аночка.

Отец взглянул красноречиво. Взгляд его не требовал пояснений.

Она не нашлась что возразить и ушла к себе, в который раз уже с грустью вспоминая, как она вместе с отцом и Прасковьей Филипповной стояла, глядя вслед поезду, который уходил, медленно набирая скорость, пока перестала видеть на задней площадке вагона человека с флажком в руках. Взглянув на лицо Прасковьи Филипповны, Аночка увидала неудержимые материнские слезы и, только тут поняла, что её щеки тоже мокры от слез. Она растерянно оглянулась на Федота Николаевича. Но он был занят тем, что заботливо отчищал рукавом какое-то пятнышко на лацкане своего пиджака.

С замиранием сердца вспомнила она, как волновалась перед свиданием с Володей в тюрьме. Обнять и поцеловать его казалось ей необходимым для конспирации.

– Спасибо вам, милая, что пришли, не забыли, спасибо зато, что вы так хорошо назвались невестой, – сказал он ей на прощанье, с улыбкой, крепко сжав обе её руки.

И когда окованная железом калитка тюрьмы лязгнула у нее за спиной, Аночка почувствовала себя так, как будто в самом деле там, за этой тяжелой калиткой, остался самый близкий ей человек…

И как благодарна она была тогда своему Кашею, что он понял ее смятение и безо всяких расспросов, просто и хорошо, сказал: «Если хочешь со мной поспеть на вокзал, то ложись пораньше». Аночка перебирала в памяти свои давние встречи с Володей, и теперь они казались ей совсем не случайными…

Несмотря на суровую отчитку, которую Лихарев задал дочери, он видел, что Аночка загрустила, не встречается со сверстниками, не ходит к знакомым, не хочет видеть сестру. «Уехать ей, что ли, куда-нибудь!» – думал Федот Николаевич.

И когда Баграмов пригласил Аночку на оставшееся время каникул к себе в село, Лихарев с радостью ухватился за эту мысль. Он и помог Баграмову уговорить Аночку съездить повидаться с Фридой и Юлией Николаевной, подышать свежим воздухом, побродить по лесам и горам…

10

По возвращении Баграмова из города оказалось, что за эти дни эпидемия из деревень шагнула и в заводские и рудничные поселки, распространяясь на новый район.

Баграмов, Юлия Николаевна и Фрида были заняты. На Трубачевского Баграмов решил не обращать внимания: не может же он, действительно, потребовать устранения Фриды в такое напряженное время, не может и дать официальное согласие на уход Баграмова, пока не подыщет ему смены. И они все трое работали до упаду. Медикаменты, привезенные доктором, оказались каплей в море. Дезинфекционные средства быстро подходили к концу.

– Как мы уедем при такой обстановке, не понимаю! – говорила Фрида. – Ты знаешь, Юля, я думаю, мы не имеем права покинуть Ивана Петровича и больных. Если за эти недели не стихнет, считаю, что мы остаемся!

Аночка оказалась не у дел в этом общем напряженном труде, оставаясь в доме с Дарьей Кирилловной, которая хлопотала по хозяйству. Аночка не очень была приспособлена для хозяйственной помощи. Зато она здесь, у доктора, нашла несколько книг из тех, которые рекомендовал ей раньше Володя. И она занялась чтением, упорно одолевая трудные для неё страницы.

Когда к вечеру возвращалась домой вся «медицина», они были настолько усталыми, что только Саша был способен разговаривать с Аночкой. Его юность не знала ещё устали.

Когда Саша не был занят в больнице или в поездке с доктором, он сам разыскивал Аночку и расспрашивал ее о студенческих демонстрациях, о встрече с Толстым и ещё и ещё раз – о её свидании с Володей. Сашу тронуло, что Володя передал ему с Аночкой прощальный привет, что он не забыл его и в тюрьме.

Саша всегда старался увести Аночку куда-нибудь в сад, подальше от ушей Дарьи Кирилловны, потому что Дарья Кирилловна относилась к нему как к ребенку и считала, что с ним рано вести серьезные, взрослые разговоры, особенно о политике…

И Саша был горд тем, что Аночка именно ему первому прочла «Песню о Буревестнике». За «Песню» полиция тотчас закрыла журнал, который напечатал это стихотворение.

Правда, потом Аночка прочла «Песню о Буревестнике» и Юле, и доктору, и Фриде. Но им она прочла уже тогда, когда Саша запомнил почти все наизусть! Он узнал также, что Володя повез с собой эти стихи в Сибирь и теперь там над темной, непроходимой тайгой тоже реет буревестник и кричит всем ссыльным: «Скоро грянет буря!..»

Аночка рассказала Саше про Горького, советовала читать другие его произведения.

Прошло около двух недель после возвращения доктора из города. Эпидемия начала утихать, и в воскресенье в доме у Баграмова в первый раз за много дней все спокойно собрались к обеду. Открыв свежий номер «Седого Урала», на третьей его полосе доктор прочел заголовок, набранный крупными буквами: «П…п…плю!» В скобках было добавлено: «(Возрождение органчика на земском поприще)». И рассказывалось б том, как кем-то из деятелей губернии была найдена в канаве у проезжей дороги известная по повести Щедрина градоначальническая голова, которую выбросил по пути мальчишка, посланец часовых дел мастера Винтергальтера. Затем, по, совету некоего специалиста по земским делам, ученого механика фон Битте, эта административная голова, видимо в целях научного опыта, была приставлена одному председателю губернской управы, Тигру Васильичу Лихачевскому, и оказалась почти в полном порядке, восклицая при каждом случае: «Не по-терп…плю!» Но вместо второй музыкальной пьески: «Разорю!» – вероятно, от долгого пребывания органчика в придорожной сырости, – у председателя земской управы получалось: «Разгоню!» И действительно, доморощенный земский наполеон уже разогнал статистическое бюро губернского земства и принялся разгонять трудящихся на поприще медицины, начав с наиболее самоотверженных и бескорыстных, исходя особенно из признаков пола, вероисповедания и национальности, которые он считает наиболее важными для достижения успехов в охране народного здравия.

«Поднят вопрос об отправке органчика в паноптикум имени великого русского писателя господина Салтыкова-Щедрина», – заканчивается фельетон.

Как ухитрилась редакция протащить этот фельетон через цензуру и разослать номера подписчикам, было, должно быть, секретом издателя Митрофана Прокофьевича Саламатина. Не похоже было на Рощина, чтобы он взял на себя подобную дерзость…

Фельетон читали вслух. Доктор, Фрида и Юлия Николаевна восхищались смелостью Кости.

– Ну, молодец! Вот так ёж на свадьбе! – удовлетворенно восклицал доктор.

– Расцеловала бы вашего Коростелева от всей души! – соглашалась Фрйда. – «Специалист по земским делам, учёный механик фон Битте»! Это же замечательно, господа! Ведь это не просто метко, это – талантливо! Не каждый день и в столичных газетах прочтешь…

– Бесспорно, бесспорно, талантлив, – подтверждала Дарья Кирилловна. – И как печально, что Константин Константинович так много пьёт… Погубит он свой талант!

Этот разговор о Костином фельетоне еще не был закончен, когда в окошко стукнула тетя Маруся и поманила из комнаты Сашу. Минуту спустя Саша возвратился с телеграммой, которую только что принесли в больницу на имя доктора. Все тревожно глядели на Ивана Петровича, пока он ее распечатывал и пробегал глазами.

– «Ваше ходатайство принято. Губернская земская управа ваших услугах не нуждается точка. Считайте себя свободным от службы губернском земстве точка Больницу приказываю сдать земскому фельдшеру Павлу Никитичу Лобову точка Председатель губернской земской управы Трубачевский», – торжественно прочел Баграмов.

– Но это же беззаконие, Иван Петрович! – воскликнула Фрида. – Он не имеет права вручать такой серьезный участок пьянице фельдшеру!

– «Р-разгоню!» – выразительно выкрикнул Саша.

– Саша! – строго остановила Дарья Кирилловна. – Не вмешивайся никогда в разговоры взрослых!

Саша выбежал в сад, и через минуту оттуда послышался его голос, звенящий от обиды:

– «…им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает».