Текст книги "По обрывистому пути"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

За баней в переулке налево кирпичный подвальчик. Аночка постучала в затянутое морозом окошко.

– Кто там, иди со двора, да по лесенке тише: там склизко, голову не сломайте! – не сразу узнала она в этом надорванном хрипе голос весёлой Маньки.

В затхлом, сыром полумраке подвала на скрип двери Манька откликнулась снова:

– За цветами, что ли, там кто? Идите сюда… – И когда наконец узнала, вдруг еще более хриплым и сдавленным голосом: – Анька! Отколь ты взялась?! Да как ты меня разыскала?! Ну, рада тебе я! Ой, девка! Не очень-то тут раздевайся, – торопливо предупредила она. – Я, видишь, сама сижу в валенках да в пальте. Холодина небось на улице?

– Так себе. Градусов десять, наверно. А ну, покажись, – сказала Аночка, приближаясь к оконцу.

– Что уж казать-то? Эх, Анечка, девонька! Нечего мне и казать! – вздохнула Маня, обняв её за плечи.

В тусклой, убогой клетушке, под побеленными неопытной кистью кирпичными сводами, наподобие тех, какие рисуют в старинных замках, на знакомой, аккуратно прибранной постели разложены были частью готовые, частью ещё не собранные в целое цветы: незабудки, фиалки, розы, ландыши, лилии – шуршащие мертвые цветы мертвых. Тряпичные и бумажные лепестки и листочки были навалены кучками и на столе, возле которого за своей невесёлой работой сидела Маня.

– Похудела ты, правда, – признала Аночка, разглядывая знакомку.

– Уже некуда больше тощать, как коза на репейнике – кожа да кости. В чем держится дух, и сама не знаю. Должно быть, со злости на свете живу. Всех ненавижу!

– Уж так и всех?! – недоверчиво переспросила гостья. – Не всех, конечно, а «тех»… Тебе Антон указал мое логово? Шкалик небось купила ему? Значит, все уж слыхала?.. Эх, Анька! Кабы я удержалась на фабрике, я бы сама к ним в Союз подалась, чтобы в Союзе люди все поняли… Уж так мне досадно глядеть… Подумай, ведь я-то такая же дура, а разом смекнула обман. Профессор к ним ходит такой, Платон Христофорыч, должно, в полиции служит. Он им по-научному затемняет мозги… Мы тут написали про это бумажку одну для рабочих, – тихо призналась она, – да печатать нам не на чём. Может, у вас, у студентов, найдется?

– Узнаю, спрошу, – уклончиво отозвалась Аночка. – А кто составлял?

– Тут, в квартире… один ко мне ходит. В мастерской работает. Ну, и ещё…

– А у них в мастерской все так же, как и у вас? Тоже полиции продались? – осторожно спросила Аночка, в тяжёлой растерянности оттого, что не могла уже выполнить возложенного на нее поручения, не могла связаться с рабочими, хотя перед коллегами нахвалилась своим знакомством.

– Поветрие ходит такое, Анюта! – со вздохом ответила Манька. – Мой-то Саша в маленькой мастерской. У них таких нету. Он гадает, что скоро, должно быть, и все уж поймут. А покуда кругом по заводам плохо… Вот мы для того и взялись за письмо к фабричным – двое чахоточных дураков да с нами третий еще того хуже – Антон-нищий, пропойца!.. Конечно, не нам затевать… Тут и ещё бывает один – тот настоящий… Хвалил за бумажку. Смеется: «Воюйте, воюйте, вояки! Социал-демократы не справятся объяснить рабочим, так, может, вы растолкуете лучше. Кому воевать, как не вам! Вас из рабочего класса и то прогнали!» – смеется, а губы трясутся, сам того и гляди заплачет от злости, что так обошли нынче нашего брата… Помнишь, прошлый-то год, помнишь, Анька?! А Льва Николаича помнишь, Толстого? А как полицейских лупили на площади возле Пушкина!.. Сколько радости было! Я думала – вся чахотка пройдет от такого раздолья. Иду да дышу таково-то легко… Целый день по морозцу тогда с тобой гуляли, подружка нежданная ты моя!

Манька порывисто обняла, поцеловала Аночку и закашлялась с тяжким надрывом, отчего, казалось, ещё больше заострились её скулы и нос.

– Ты не брезгуешь, что целую тебя? Уж так ты обрадовала меня приходом, что я и цветочки свои позабыла, будь они прокляты, сколько в них крови моей, за какие гроши их приходится делать! Сидишь целый день, спину гнешь да всё думаешь, думаешь… Кажется, целую гору всяческой думы надумала, а подсчитаешь цветы – на полтинник не выйдет! Приходишь сдавать, а там все такие же: то кривая старуха, то девчонка без ног, то какая-то умалишенная… А как тут ума не лишиться от этих цветов?! Говорят, что на шляпках на дамских цветы носить мода пришла. Может, модистки дороже заплатят, чем в похоронном. Схожу попытаю, тут адрес мне дали… – Говоря, Маня уже нанизывала какие-то синенькие лепестки на проволочку. – Я их во сне, проклятые, вижу – лиловые, жёлтые, красные! Легче всего ромашки делать, зато за них дешево платят – всё то же на то же выходит! – заключила она. – А ты что искать-то нас вздумала, да и опять в этот, как его… в маскарад нарядилась?.. Ивановной, что ли, старуху твою зовут? Она нынче в шляпке твоей на базар поплетется? – с усмешкой спросила Манька.

Аночка выгрузила припасённые для Маньки гостинцы – связку баранок, пакетик сахару, кусок колбасы и любимого ею студня, который взяла в лавочке, там, рядом с домом Лизаветы.

– Соскучилась, просто так я, повидать захотела, – сказала Аночка и, как всегда, когда говорила неправду, вдруг покраснела.

– Эх ты вруша! – спокойно улыбнулась ей Манька. – Я бы тебя в эту, как её… в конспирацию ни за что не взяла: жандарму сбрехнешь, а сама и в краску!

– То – жандарму, а то – подруге. Ты дура! – сказала Аночка.

– А когда за подружку признала, то и не ври. Ведь я понимаю: ты шла к нам – ждала все встретить по-старому, поговорить по делам собралася, ан тут совсем по-новому всё: те в царство небесное через полицию лезут, а эта на гроб цветочки готовит и сама уж в могилку сползла по колена! Чего с ней язык трепать зря-то!.. А ты не гляди, что в могиле. Я живуча, как кошка, сдыхать сдыхаю, а дай поиграться бумажкой – и кинусь! С последних сил, знаешь, кинусь! Мне бы бомбу, не то ливорвер, я бы им показала, где раки зимуют! – жарко сказала Манька.

– Да я не из тех…

– Я и знаю. Ты ведь из тех, которые за рабочую массу? Ну вот те и масса! «Спаси, господи, люди твоя. Победу благоверному императору!..»

Аночка удивленно взглянула на бойкую в злости собеседницу.

– Ладно, давай угощаться. Я богатая стала, самовар завела! Нащеплю лучины, попьем…

Вдвоём они поставили самовар. Пока он грелся, Манька сама рассказывала о своей ссоре с бывшей подругою и её сожителем, о том, как пришлось ей покинуть фабрику. И за чаем все не могла уняться, отстать все от той же темы. Её боль из-за того, что полиция обошла рабочих, была ещё сильнее, чем боль Аночки.

– Затменье на всех нашло, как ослепли! – говорила она.

– Понемногу очнутся, поймут, – обнадежила Аночка.

– Будить людей надо, Анюта! Сами они не проснутся. Мне бы сейчас ливорвер! – повторила Манька, оттолкнув чашку с чаем.

– А что бы ты сделала? Лизавету стрелять пошла бы? – с насмешкой спросила Аночка.

– Сама-то ты дура! – вдруг тихо вздохнула Маня. – Кто дал бы, тот указал бы мне, на кого выходить. – Она вдруг понизила голос до шепота, хотя в квартире не было никого, и до этого она говорила не опасаясь, но эти слова, как заветные, из самой глубины души, она выдохнула без звука: – Партия есть такая, которая за стрельбу. Я бы в неё подалась! Ты из ней никого не знаешь? – спросила она, заглядывая Аночке в глаза.

– Не знаю, – сказала Аночка. – И не нужно это совсем. Заводами целыми подниматься надо, а у вас на заводах полиция хороводит…

Манька составила к стороне посуду, остатки еды и опять взялась за свои цветы.

– Не везде на заводах полиция, – сказала Манька. – Есть такие хорошие люди! Зайди в воскресенье ко мне, к вечерку. Я одного позову – потолкуешь, увидишь.

– В воскресенье? – беспокойно переспросила Аночка. – А сегодня у нас…

– Нынче вторник. А тебе надо раньше? Да? – вдруг догадалась Маня. – Ну, так в четверг. Я сегодня Сашу сходить попрошу да позвать того человека… хорошего человека… А ты мне скажи по совести, как подружке, чего добиваешься. Саша ведь свой. Он сразу тому передаст обо всём, что надо… Что зря-то ходить!

Аночка рассказала ей о полученном от Комитета землячеств поручении. Маня слушала, нанизывая на проволоку шуршащие лепестки.

– Так, стало, и ты согласна, что надо людей-то будить?! – увлеченно воскликнула Манька. – Стало, права я? Будить?! – в волнении вскричала она, даже оставив своё занятие.

– Да не пальбой будить, поняла? – возразила Аночка.

– А ты принесла листочки? – таинственным шепотом вдруг спросила Маня, держа в руках связку зеленых крахмальных листочков искусственной розы.

– Какие листочки? – осторожно спросила Аночка. Ей показалось, что Маня сходит с ума от своих лепестков и листочков.

– Ну, про это самое дело листочки. Ведь на собранья рабочих не соберешь! А надо листки, чтобы все прочитали, какого числа, где начнется, и все честь по чести. А без листков тут нельзя. Ты своим студентикам объясни, что листочки нужны, а Саша к тому человеку сходит, ему обо всём расскажет, а ты ко мне завтра приди вечерком. И попросту приходи, не рядись, как на святки. Так, разве платочек накинь. Скажи, что пришла заказать на шляпку цветы для модистки…

Аночке было смертельно стыдно перед товарищами и перед самою собой. Вот тебе и рабочие связи!

Оставалась надежда ещё на «того человека», на «настоящего», о котором с такою надеждою говорила Маня, но этот, должно быть, был не таков, как Федот, который в прошлом году вел стенку на полицейских. Этот был, вероятно, из робких. Он не решится выступить прямо, с открытым призывом: «Пошли, девки-бабы!» Он мог лишь раздать у себя «листочки»! «Эх, Федот, Федот, до чего ты не тот!» – вздохнула Аночка.

Пользуясь наступавшими сумерками и отсутствием дежурного дворника у ворот, Аночка проскользнула домой никем не замеченной.

Юля Баграмова, поджидая Аночку, коротала время с Клавусей и деспотичным Иваном.

– Ты с каникул приехала? Привезла мне гостинчик? – спросила Юлию Аночка, принимая несколько детский тон, каким говорила с отцом.

Юля смутилась.

– Иван Петрович мне написал, что хочет приехать в Москву, побывать в хирургических клиниках. Я решила остаться. Много работала над переводом французской книги. А вот и каникулы кончились – он не приехал, – развела руками Юля.

– Ты живёшь всё по-прежнему у Лупягиных?

– Да, у тети Глафиры Кирилловны. Очень смешная особа, но добрая – прелесть!

– А муж – полицейский, – с ненавистью неожиданно для себя выпалила Аночка.

– Что ты городишь?! – вспыхнула Юля.

– Аночка, что ты! Платон Христофорыч самых гуманных взглядов. Юрик с ним близко знаком, у него учился! – вмешалась Клавуся.

– Иван Петрович мой тоже в каждом письме посылает ему поклон. Это какие-то грязные сплетни! – в негодовании воскликнула Юля.

– Не знаю. Я от рабочих слыхала, что он к Зубатову нанялся, затемняет рабочим наукой мозги. Говорят, что рабочие ищут на него потяжеле да крепче лупягу…

– Гос-споди боже, какую лупягу?! – в искреннем ужасе отшатнулась Клавуся от незнакомого, страшного слова. – Какую лупягу?!

– Какую? Которой лупят. Это Антон придумал «лупягу», ткач такой с Пресни, Антон. Рабочие говорят, что, мол, барин, должно быть, в жандармах служит!..

– Гос-споди, если бы знал Платон Христофорович! – воскликнула Юля. – Аночка, ты же сама его знаешь! Разве он похож на жандарма?!

– А ты ему расскажи, расскажи! Если он честный профессор, пусть бросит эти жандармские лекции, а если не бросит, то лучше тебе из этой семейки уехать, – сказала Аночка.

– От тёти?! Но это её оскорбит! – возразила Юлия Николаевна.

– Как хочешь, Юля. Если ты не поймешь сама, то я напишу Ивану Петровичу, – пригрозила Аночка. – Ты понимаешь, что, может быть, даже на этих днях выйдет листовка против зубатовцев и в ней будет сказано, что профессор Лупягин служит жандармам.

– Но это же клевета! – воскликнула возмущённая Клавуся. – Ты, Аночка, должна отстоять честное имя от грязи. Это священный долг! Представьте себе, профессор Лупягин не так давно встретился с Юриком, звал его тоже прочесть несколько лекций рабочим. Значит, если бы Юрик взялся…

– Юрий Дмитриевич?! – резко прервала Аночка. – Если бы он взялся, то ваша фамилия была бы в листовке рядом с Лупягиным, и я бы уехала на другую квартиру, а с вами перестали бы здороваться честные люди…

– Ты меня так напугала, Аночка! Как хорошо, что ты обо всём услыхала! Я побегу скажу тёте, – заторопилась Юлия Николаевна. – Ты там попроси, пожалуйста, от кого зависит, чтобы они подождали с листовкой, – умоляюще обратилась она к Аночке, уверенная, что Аночка знает всех тех, кто пишет и множит листовки…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Наблюдая студенческое волнение и памятуя февральские и мартовские дни прошлого года, полиция неистовствовала во всех университетских городах. В Киеве, Харькове, Екатеринославе, Петербурге, в Казани, в Ярославле – везде шли демонстрации, избиения, аресты. В Москве каждую ночь шли сотни обысков по квартирам, производились десятки арестов.

Аночка то и дело приходила домой в поздний час, и когда заспанная Ивановна отпирала ей дверь, она неизменно видела высунувшееся из двери столовой испуганное лицо Клавуси, окружённое папильотками.

– Много учитесь, барышня, – несколько раз говорил Аночке дворник, выходя отпирать ворота, но успокаивался на полученном за труды гривеннике.

Подготовка к большой сходке требовала немало сил. Нужно было позаботиться о прокламациях, о предварительной записи дельных и смелых ораторов. Уже бесспорным казалось мнение о том, что в этот день должны выйти на улицу фабрики и заводы и с их поддержкой студенчество обретет настоящую силу.

– Мы должны от нашего имени выдвинуть требование в поддержку рабочего класса: восьмичасовой рабочий день и свободу рабочих союзов и стачек, – сказала Аночка. – Это докажет рабочим, что мы идем на борьбу за общие интересы.

Вокруг предложения Аночки поднялся спор, кто-то назвал это предложение лицемерием и заманиванием рабочих в свой лагерь. Аночка вспыхнула.

– Если мы напишем это требование на нашем студенческом знамени и с этим требованием выйдем на улицу, – в наших условиях это уже борьба действием. Мы никого не «заманиваем», а становимся сами в ряды единой борьбы, в которой первое место принадлежит рабочим», – с жаром сказала Аночка. – Стыдно должно быть тем господам, которые думают, что не обязаны стоять до конца за дело рабочих. Не забывайте, что мы учимся на их, на рабочие деньги!

Противник её что-то жалобно забормотал, уверяя, что его не так поняли.

Когда неделю спустя в узком кругу возник разговор, что одна из женщин должна выступить от социал-демократов, как-то само собою возникло имя Анечки. Ей сказали об этом. Она замахала руками.

– Что вы! Какая же я социал-демократка! Я даже Маркса ещё не читала! – призналась она в смущении.

– Если бы социал-демократками становились только после изучения Маркса, то долго пришлось бы ждать партии приобщения к ней рабочего класса! – ответил «вечный студент», рыжебородый Иваныч, неуловимый на обысках и облавах полиции.

Рассказывали, что как-то однажды он оказался вместе со студентами оттерт полицейскими в переулок. Всеми были предъявлены надлежащие документы, но среди захваченных студентов не нашлось не только ни одного Ивана Ивановича, но и человека с рыжей бородой.

Кто-то пустил слушок, что эта известная всем борода или мгновенно становится черной, или просто легко убирается за подкладку шинели…

Со дня разговора с Иваном Ивановичем Аночка, правда, ещё не совсем уверенно, стала считать себя социал-демократкой.

Ей так хотелось бы поделиться всем этим с Володей, но возможности не было. Письма Володи она получала на адрес Юлиной тетки. С того же адреса отправила ему еще в декабре посылку с книгами и фуфайкой, в которую, помня его пристрастие, вложила фунтовую банку ванильной халвы. И вот уже долго-долго не было от него, никакого ответа…

Письмо от студентов к рабочим было составлено. При голосовании редакции этого письма в Исполнительном комитете землячеств голоса разделились так, что все попытки усилить акцент на учебных вопросах были подавлены большинством. На заседании уже почти открыто назывались одни – рабочедельцами, другие – искровцами. Искровцы победили.

Один экземпляр этого обращения Аночка захватила с собой, идя на квартиру Маньки для встречи с «тем человеком». Было решено, что в течение оставшихся трёх-четырёх дней до сходки это письмо отпечатают тем или иным способом для раздачи на фабриках и заводах.

Вечером Аночка снова пришла в подвал, постучалась в окошко и сказала, что от модистки пришли за цветами.

Мелкорослый и неприметный человек, типично мастерового вида, с серенькой, словно пыльной, бородкой и пристальными темными глазами, пожал ей руку.

– Савелий Иваныч, – назвал он себя.

– Нюра, – сказала Аночка, заметив, что на руке у «него не хватало мизинца.

– Значит, опять государя-освободителя помянет народ? – спросил он.

– Вот молодежь собралась… – неопределённо ответила Аночка.

– А мы, по-вашему, как – старики? – спросил Савелий Иваныч и усмехнулся.

Только тут Аночка увидела, что ему далеко ещё до тридцати.

– Я имею в виду, – мы, студенты. Только, если мы будем одни, нас легко задавят.

– Н-да, – сказал он, – против вас нынче травля большая идет и хитрая травля. В прошлом году они испугались, что мы вместе с вами. Обращение принесли? – деловито спросил он.

Аночка подала письмо, и Савелий Иванович придвинулся ближе к лампе, у которой Маня, не вмешиваясь в беседу, привычными движениями нанизывала бумажные лепестки на мягкую проволоку.

– Вот розочки славные будут, по восемь копеек за штуку, а мальвы никак не дешевле шести, – громко заговорила Маня, обращаясь к Аночке на случай, если прислушаются соседи.

– А фиалки букетиком или поштучно? – спросила Аночка.

– Десять штучек в пучке с парафинной пропиткой, совсем как живые, дождя не боятся нисколечко. Ну, конечно, нужна осторожность. Очень хрупкий товар. На той неделе атласные будут.

– А краешки осыпаться не станут? – продолжала Аночка, не умея как следует продолжать разговор о цветах.

– Французский атлас обещали, нисколько не сыплется. Я уж тянула, вот так, двумя пальцами, краешек.

Пока они обсуждали достоинства разных цветов, Савелий Иванович прочитал письмо.

– Умно и без лишних слов, – одобрил он, подавая листок Аночке. – А ты щебечи, щебечи, выхваляй товар! – негромко обратился он к Мане.

– Вот и считайте, – за розочки по восемь, за фиалочки по пятиалтынному за букетик… Нет, те, из атласа, дороже будут, атлас-то французский! – заливалась Маня сама по себе.

– Вот и считайте – на фабрику Шмита штук пятьдесят, на завод Грачева тоже полсотни, – подсчитывал вполголоса новый знакомец на ухо склонившейся к нему Аночке. – Мамонтовцам надо полсотни, на завод Морис – Пальма столько же… – Он усмехнулся. – Вот и пальцы все вышли, – сказал он, показывая четыре загнутых. – Теперь на другой руке: на фабрику Миллера – тоже полсотни, брестским железнодорожникам – тоже… А Прохоровку забыли! К ним меньше сотни никак. Одним словом – полтысячи.

– У вас есть повсюду знакомые? – наивно спросила Аночка.

Савелий Иванович с чуть заметной усмешкой посмотрел на нее.

– Эх ты-ы, Нюра! – сказал он. – Говорю – приноси. Когда обернетесь?

– Дня через три, – сказала Аночка.

– Дня через три как раз будут атласные, – подхватила Маня. – Лаковых брать не советую. Они под дождём полиняют. Вот кабы китайский лак, крепкий, – вот тот не слиняет. Он и дождя не боится… Пожалуйста, дня через три…

Сходка была назначена на девятое февраля, но в последние дни озверелая жандармерия не смыкала ночами глаз, оцепляла целые кварталы для обыска, и в квартире, где печатались прокламации, вдруг, оказалась засада. Провал!

Вечером восьмого числа Аночка собиралась к Мане, сказать Савелию, что письмо провалилось. И вдруг у Никитских ворот, когда она шла от университета, кто-то в бобровой шапке и богатой шубе радостно схватил её под руку:

– Вот и поймал!

Аночка испуганно отшатнулась и чуть не вскрикнула, пока разглядела лицо «незнакомца». Это был рыжебородый Иван Иванович, но не в своей обычной студенческой форме.

– Идёмте от фонарей на Никитский бульвар, – коротко позвал он. И когда они повернули за угол, вынул из-под полы шубы свёрток с какой-то книгой. – Выручил. Вот пятьсот штук! Фокус-покус и чёрная магия!

– Да ведь там же засада! – прошептала удивленная Аночка, поняв, что в руках у нее готовые прокламации.

– Тщетны россам все препоны! – засмеялся рыжебородый. – Впрочем, молодцами оказались товарищи, которые делали это дело. Их всех посадили, а ровно за двадцать минут до обыска они отослали тысячу штук – куда бы вы думали? Под покровительство Трепова, в зубатовскую читальню! Пятьсот направлены по другому руслу…

Аночка рассмеялась.

– Значит…

– Значит, революционер должен найти дорогу к рабочей массе через любое русло… И значит ещё, что я вас перехватил как раз вовремя. Гнался на лихаче… Желаю успеха. Но надо добиться еще вот что. Мы призываем рабочих на девятнадцатое, но завтра на сходке в университете нас будут ловить – это известно из верных источников. Одним нам не вырваться из кольца. Вот если бы рабочие нам помогли, подошли бы к университету с фабрик. До вечера мы всё равно продержимся сами, а если вечером нагрянут рабочие…

– Понимаю. Скажу, но… – Аночка осеклась и умолкла.

– Да, да… «но»! И сам понимаю, что надо было подумать об этом раньше… Я вас попрошу добиваться, все же от известного вам товарища, чтобы рабочие поддержали нас завтра. С такими связями, как у вас… – значительно сказал Иван Иванович.

Аночка забежала к себе домой и снова заняла у Ивановны спасительный старый платок. Савелий уже дожидался ее у Мани.

– Ну что же, машина пойдёт. До свиданьица, – простился было Савелий.

– У меня к вам ещё поручение, – робко сказала Аночка и изложила все то, что сказал ей Иван Иванович. В разговоре она случайно назвала его имя, и тотчас в глазах у её собеседника смешливо блеснул огонёк.

– Мало ли на свете Иванов Ивановичей! – оправдывалась она в ответ на невысказанный упрек.

– Может, и много, но такой, как ваш рыжий, ручаюсь, только один, – сказал тот.

– Я разве сказала, что рыжий? – растерянно пролепетала она.

– Небось, небось, Нюрочка, не сказала, я, может, раньше ещё и сам догадался, – ответил Савелий. – Я понимаю, что надо вас выручать, но трудно… Хотя бы в листовке было написано, а то… Ну ладно. Раз сказано – надо завтра, то завтра! И время терять вам нельзя. Попытаюсь. А вы оставайтесь у Мани. Оставишь? – спросил он Маню. – Я утром, а то и ночью пришлю человека сказать, как дела, чтобы знали.

После его ухода Аночка всё-таки снова пошла домой, чтобы сменить Ивановнин старый платочек на шляпу, потому что утром идти на сходку в университет в платке было бы невозможно.

К Мане она возвратилась, когда во всех окнах подвала было уже темно. Только окошко цветочницы тускло и одиноко светилось. Аночка принесла с собой сахару, сухарей, колбасы.

– Познакомься с моим, – сказала Маня.

Сутулый и близорукий, такой же, как Маня, худой, бритый молодой человек подал руку, неловко назвался Сашей.

– Садитесь как дома, – пробормотал он. – Я-то сейчас ухожу, чтобы вам не мешаться. У меня ведь тут комнатка рядом, в соседней квартире…

– Да чем же вы помешаете?! Чай будем вместе пить.

– Я не люблю, – сказал Саша, – не пью…

– Да будет тебе! Как маленький, право! – почти прикрикнула на него Маня. – Неси от себя стакан… Гимназист! Образованным быть собирался. Не получилось… Вот и стесняется… – сказала Маня, когда Саша вышел к себе в комнату. – Он со своими не так, а как образованных видит, так и начнет ломаться! Ты на него не гляди, он тотчас обыкнет и станет как человек. – И, едва дыша, Маня добавила: – Он стихи сочиняет… про грусть… А чужих наизусть сколько знает – несчетно!..

– Работает? – осторожно спросила Аночка.

– Слесарем тут в мастерской у хозяина – замки починяют, лудят самовары, то, сё. Их там трое всего. А домой придёт, так разом за книжку. Бывает, за вечер мы слова не скажем друг с другом, сидит молча, читает, а я цветочки леплю. А то прорвется и пойдёт говорить, как надо устроить всю жизнь, как придет революция, социализм… Вот идёт! – остановила себя Маня. Но уже по тому, как трудно ей было заставить себя замолчать, как охотно она говорила о Саше, видно было, что он не только предмет любви её, но вместе и гордости.

– А ты ведь и воздухом, Маня, не дышишь со своими цветами. Они тебя хуже в чахотку вгоняют, – сказала Аночка.

– Ну, уж хуже не вгонишь! Конечно, на улице не бываю. Одно только – в лавочку да на базар. А что ещё делать? Тяжелой работы я не могу. Нанимали вон женщин на конку по рельсам ходить со скребком после снежной погоды, два дня походила – измерзлась, простыла, слегла. Вот тебе воздух! Пальтишко-то рыбьими потрохами подбито, а валенцы каши просят… Эх, сухарики, сухарики! Люблю, как хрустят. Была бы богата, и все сухарики грызла бы, колбасой заедала, – заключила Маня, прихлебывая горячий чай. – Пей, пей, не стесняйся! Аночка барышня свойская! – сказала она, подвигая Саше редкие в этой комнате лакомства.

– Хотела она цветы заменить на куклы, – сказал Саша. – Кукол одевать в магазин. Головы, руки да ноги выдали ей. Сидит, как палач, обложась головами. Туловища с руками-ногами отдельно лежат. Ну прямо смотреть невозможно!..

– От нервов твоих! – усмехнулась Маня. – Головы – дело пустое. Не человечьи ведь, куклины. Главное – и того заработать не выйдет, что на цветах получаю. Сидела-сидела, руки все исколола иголкой, тридцать копеек за весь день и то не успела: ну их к чертям! И Сашенька тоже не сладко работает: зайдешь в мастерскую – угар! Оловом, медью да, черт его знает, еще кислотой, а двери отворят – мороз… У нас на Прохоровке в механическом и то легче дышать…

– Вентиляции нет, потому. У нас и хозяин как рыба дышит, хоть то не обидно, что вместе, – скромно сказал Саша.

– Уж хозя-яин! – с насмешкой ответила Маня. – Какой он, к шутам, хозяин, только слово одно. За клетушку свою расплатиться не может. Водки не пьет и ребятам троим, молока покупать не в силах.

– Место такое у нас. Заказчик – рабочий. Что с него взять! Самовар принесёт, – мол, кран прохудился. «Сделай милость, ребят поить нечем!» Когда запаяешь и в долг, а когда за спасибо, – сказал Саша. – Мы хозяина в шутку так и зовём – Эксплуататор Абрамыч.

– А зачем же он мастерскую содержит? – спросила Аночка.

– Еврей! Либо хозяином будь, либо вон из Москвы. А у него тут дочурка попала учиться в гимназию. Хочет, чтобы окончила. А недавно к нам околоточный входит: «Хозяин, пойдёшь у пристава на квартире замки поставить». И пошёл. Поставил, запасные ключи изготовил, да так и шабаш, ни копейки! Тут было два дня без угля сидели – ни ковать, ни лудить, и холод собачий… Мы с Сережкой смеёмся: «Самсон Абрамыч, мы в полицию против тебя пойдём, чтобы вступилась за наши права…» Так что же думаешь – в шутку, не в шутку, а к нам принесли из «Общества рабочих механического производства» листовку: зовут девятнадцатого «почтить общим шествием память государя-освободителя с возложением венка на памятник».

– Неужели рабочие все же пойдут? – спросила с сомнением Аночка.

– А куда же Федот с Лизаветой денутся? Думаешь, с нами будут?! – откликнулась Маня.

– Я думаю, завтрашний день может многое решить: придут к нам на помощь фабричные или одних нас покинут, – вздохнула Аночка.

Так говорили они до глубокой ночи, когда уже не осталось надежды на то, что будет весть от Савелия.

Саша ушел к себе, Аночка не ложилась, еще ждала.

– Брезгуешь лечь, на подушку? – сказала Маня. – Я застелю. Полотенце есть чистое, хочешь?

– Ой, Маня, да мне не до сна, – говорила Аночка сонным голосом, сидя возле стола.

Маня заснула. Аночка задремала, уткнувшись носом в какой-то бульварный роман без начала и без конца.

Утром, часов в шесть, в окно постучали. Явился посланец Савелия, который сказал, что всюду к фабрикам движутся солдаты, полиция.

– Тот человек повидался со всеми, с кем надо, и листовки пустил, но ни за что ручаться не может. Надо, чтобы сюда приходили от вас с вестями о том, что творится в университете. Тот тоже пришлет сюда узнавать. Если станут студентов бить, то все равно, мол, силой прорвёмся на выручку. А без крайности лучше силы рабочих сберечь…

Аночка помчалась на явочную квартиру, к Ивану Иванычу.

Тот уже ожидал. Она рассказала, что знала.

– Вам, товарищ Аночка, придется занять наблюдательный пункт у рязанцев в Лоскутном с двумя товарищами. На сходку лично вам не ходить, а следить оттуда, что будет. Найдите сами себе двух надежных помощниц, лучше женщин. Полиция верно уж будет на улице караулить студентов. По ходу действий дадите вести Савелию.

2

На углу Лоскутного, против Манежа, жили трое немного знакомых Аночке медиков. В одно окно из их комнаты был виден старый университет, в другое – Манеж и новое здание университета. «Анатомический театр в трех минутах ходьбы», – бывало, хвалились они своей квартирой. Уходя на сходку, один из них взял револьвер.

– А это зачем? – спросила Аночка.

– Мало ли что… Не мешает для обороны. Будут драться – и мы не посмотрим…

– Девочки заняли наше жилье под какой-то таинственный штаб, – пошутил второй.

– А вы не шутите, коллега, такими словами, не стоит, – строго остановила Аночка, оставаясь одна на своем наблюдательном пункте и даже с биноклем в руках.

В окно было видно, как подходили к университету студенты, курсистки. Ни войск, ни полиции не было, кроме обычных городовых на постах. Молодежь проходила в ворота, входила в здание. Все было спокойно и тихо.

По уговору с Аночкой явились Галя Косенко и Лида Самаркина.

– Публика сходится с Охотного, от Никитской – со всюду, – сообщила Галя, запыхавшись от ходьбы.

– Кто же так говорит – «со всюду»! – заметила Анечка, не отрываясь от своего бинокля. – Знаете, девочки, надо было нам с вечера посадить здесь наблюдателя: по-моему, в Манеже засада жандармов и казаков. Уже третий раз к воротам подходит пристав и говорит через щелку, потом так лихо берет под козырек перед закрытыми воротами Манежа и так пристукивает каблуком, что там, должно быть, кто-то повыше чином. Вот и опять: посмотрите скорее.

Аночка отдала бинокль, и Галя увидела то же.

– Козырнул и прищелкнул, воистину как баран на новые ворота! – со смехом заключила она, возвращая бинокль.

– Ой, Галя, смотри-ка, ведь там, за Манежем, разъезжают казаки, – позвала Аночка.

– Они! Только прячутся… А публика смотрит на них из Александровского сада. Я выйду взгляну поближе.

– Попробуй, однако, из тех ворот, не из этих. Вот, шалью накройся, бутылку возьми из-под постного масла. Вот так. Лидушка, ты там наблюдай, пока я ее наряжаю.

– Полиция! – в испуге крикнула Лида, как будто полиция направлялась к ним в комнату.