Текст книги "Повести. Рассказы"

Автор книги: Станислав Говорухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Проверьте, проверьте, – сказал он настойчиво, но мягко.

Перебирая тряпки, она ощутила запах, родной до ужаса, знакомый до дрожи в руках. «Сейчас как разревусь! Сейчас как…» Катя подумала, что слезы были бы даже кстати. Но Романов сказал:

– Катя, – и по тому, как он произнес ее имя, она поняла, что мишка косолапый – браво, детка! Итак попался, без всяких сентиментальных капканчиков.

– Катя, – сказал он, – вы уезжать никуда не собираетесь?

– В Австралию, – сказала Катя. – Шучу.

– Воздержитесь пока. От Австралии. А то вдруг… мало ли что…

– Что «мало ли что»? – напряглась Катя.

– Вы можете понадобиться, – сказал он и вдруг улыбнулся. Кате померещилось – насмешливо.

Она не улыбнулась в ответ, смотрела настороженно.

В тот момент, когда она, волоча в руке синий чемодан внушительных размеров, проковыляла через двор и, весело смеясь – явное следствие нервного перенапряжения, объявила из полумрака прихожей: «Можешь нас поздравить, меня вызывал следователь!» – в этот именно момент страх, присутствие которого Сергей по малодушию гордости не желал признать, тоскливый, серенький поганый страх обнаружил себя, дал себе волю.

– И что теперь будет? – бесцветным голосом спросил Сергей.

А что могло теперь быть, кроме хронического, наподобие радикулита, ожидания расплаты с мучительными неврастенического характера обострениями, либо – со вздохами временного облегчения в период отсутствия таковых.

Из многообразного спектра мощных человеческих переживаний Сергею достался страх. Не муки любви или, скажем, голода, не жажда власти или, скажем, денег, но страх, то есть наиболее гадкое, мелкое, унизительное из возможного.

– А что, что теперь будет? – Катя только плечами пожала. – Поищут, поищут да и забудут. Оказалось, что шесть месяцев спустя после исчезновения мужа его жена автоматически получает право на оформление развода. Ах, как это все просто, кто б мог подумать!

– И все! – Катя светилась. – И ты здесь – хозяин!

Блестящая перспектива: московская прописка – жена – квартира – дача – и – машина… что еще надо для счастья нашему человеку?

Если бы не кровь, совместно пролитая лихими любовниками и потому соединившая их неразрывно, но и непреодолимо разделившая их, если бы не бессмысленная кровь, безусловно, они смогли бы соорудить вполне приличное семейство, вполне традиционное, из тех, что внезапно родятся от взаимного вожделения полов, а потом сохраняются годы привычкой и неразрешимыми без существенных потерь жилищными условиями.

Однако наш бедный персонаж изначально определился как натура цельная и потому довольно примитивная, то есть собственною цельностью и ограниченная. Вожделение и страх были несовместимы в нем. А уж если ты хочешь женщину, но и боишься при этом за себя, то однажды рано или поздно все-таки придется выбирать. Что поделаешь, выбор – это не только предпочтение чего-либо, выбор – это и отказ от кое-чего.

Некоторое время Сергею удавалось прятаться от необходимости выбора, прибегая к незатруднительному самообману. С мальчишеской обиженной задиристостью и невинным лукавством Сергей уговорил себя в отсутствии какой бы то ни было вины. В конце концов, Митя сам напросился, он сам виноват, это он, он первый начал, а я чего? Я ничего, я только защищался, а что до старушки, так тут я совсем уж ни при чем, это все Катя, Катя, Катя… Вот так, извилистым путем несложных самооправданий Сергей убедил себя, что он не только ни в чем не виноват, но вроде даже как бы и жертва, трогательная такая, нежная жертвочка. Безудержная ли Катина страсть тому виной, Митина ли бездарная ревность, но – главное – лично он здесь совершенно ни при чем. Ни при чем!

Все переменилось враз. Переменилось, что называется, в одночасье. От мутноватого спасительного самообмана не осталось и тени.

Телефонный звонок прогрохотал в доме, и ватно-мягкий, приторный от усердного сочувствия женский голос уведомил Катю «об обнаружении утопленного мужского тела»… «Необходимо опознание. В силу утраты документов тела. Установление личности. Поскольку ваш супруг… то не могли бы вы… А когда?.. Чудненько».

Катя отправилась опознавать «утопленное мужское тело». Она упросила Сергея, чтобы и он поехал тоже.

«…И в распухнувшее тело

Раки черные впились…»

Романов знал, что женщина должна вот-вот появиться, с минуты на минуту. Сколько ей ехать? От силы десять минут. Он ждал на дворе, вяло обсуждая с шофером желтого казенного газика текущий политический момент, и видел, как из тумана вырастает и приближается серая «Волга». Но в машине сидели два человека. Он удивился. Само собой, устная поселковая «газета», местная полиция нравов довели до его сведения, что Катя в отсутствие мужа не коротает ночи в текстильных трудах Пенелопы и уж подавно не плачет, как Ярославна на стене Путивля, но он не предполагал, что она рискнет прихватить этого парня сюда с собой. То ли безрассудная наглость, то ли легкомыслие чистой совести.

Катя вышла из машины и направилась к крыльцу. На крыльце оглянулась напоследок, уронила взгляд на этого… своего и вошла. Дверь при этом заскрипела омерзительно.

Романов порассматривал еще этого парня, обозвал его Сильвестром Сталлоне, присовокупив непристойный эпитет, и пошел в дом.

В коридоре он столкнулся с Катей, уже выяснившей, что Романова следует искать во дворе, и направлявшейся туда, и, посмотрев сверху в ее совершенно круглые глаза, понял, что не наглость, не легкомыслие, а страх управляет ею сейчас. Чего доброго в обморок кувырнется или попробует удрать. Во избежание того и другого он крепко взял Катю за локоть и отвел за дом, к строению а-ля сарай, где на земляном полу под нечистым ярким куском целлофана лежало то, что могло оказаться Катиным мужем. Как записали в протоколе нынешним утром, – труп неизвестного мужчины.

Катя отрицательно покачала головой, когда Романов, отвернув часть зашелестевшего целлофана, продемонстрировал женщине лицо покойника.

– Вы уверены? – беспощадно спросил Романов. – Внимательно посмотрите.

– О Господи, – сказала Катя, глядя не на то, что лежало на холодном полу у ее ног, а на Романова. – Неужели вы думаете, что я…

– Ладно, – сказал он.

…Сергей видел, как они появились из-за угла дома. К машине Катя шла одна, а легавый остановился и смотрел на Сергея, сидевшего перед ним за стеклом, как рыбка в аквариуме.

– Он меня видел, – сказал Сергей, как только Катя села.

– Сейчас домой поедем, – сказала она устало.

– Заводи скорее. Надо было дальше машину ставить. Зря так близко подъехала. А легавый все стоял и смотрел.

– Какая разница?

– Он же меня видел.

– Ну и что?

А он стоял и смотрел.

– А почему он на меня так смотрит?

Катя повернула голову удостовериться.

– Не смотри! Поймет, что про него говорим.

– Пусть себе понимает. Он на все так смотрит. Работа у него такая.

– Ладно, поехали отсюда, – нервничая, торопил Сергей.

Он ясно и прочно почувствовал, что влип. Что если возьмут Катю, теперь уж не отвертеться и ему. И никакая он не трогательная жертва ревности и страсти, а заурядный соучастник преступления. Понимание этого отчего-то явила Сергею физиономия Романова, выражение тупого беззастенчивого, холодноватого любопытства, с которым тот рассматривал Сергея.

Захотелось выскочить из машины навстречу равнодушной Судьбе и энергично покаяться.

По дороге небыстро шли две подружки, волокли тяжело и приятно груженные сумки. Женщины посторонились, услышав нарастающий рокот автомобильного мотора.

– Ой, Светка, твой катит! – с удовольствием сказала та, что помоложе.

– Че это мой-то? – едва оглянувшись, польщенно пробормотала та, что постарше. – Перепихнулись пару раз – всех делов-то.

Это была та пышнотелая, замученная семейными неурядицами буфетчица, в которой Кате не без некоторых оснований привиделась соперница.

– А как же любовь?! – переигрывая возмущение, заорала молодая. – Вечная, чистая, обалденная! А вот мы сейчас его спросим.

– Сонька, не дури! – только и успела сказать Светлана.

Соня, «голосуя», подняла руку с цветастым пакетом.

– Подвезем, – сказала Катя, не узнав Светлану.

– Да ну их, – сказал Сергей, узнав тотчас.

Соня далеко всунула в машину лохматую головку, одарив Сергея нежной волной хороших духов, перебегая до влюбленности восторженным, умоляющим взглядом с Кати на Сергея.

– Ребятишки, проявите к девушкам сострадание, нам только до пансионата.

…Ехали вчетвером. Девушки радостно загромоздили заднее сиденье сумками.

– Хорошо отоварились, – сказал Сергей.

– Ну! – крикнула Соня. – Человек – кузнец своего счастья! Все в наших руках!

Светлана с готовностью зашуршала бумагой.

– Хочете колбаски? – вежливо спросила она.

– Нет, спасибо, – сказала Катя.

– Валяй, – Сергей, не оглядываясь, протянул назад руку.

– А давай погадаю, – Соня быстро скользнула пальцами по его запястью.

Сергей оглянулся и налетел на смеющийся Сонин взгляд.

– Сиди уж, – подруга легко и сердито ударила Соню по руке.

Они жевали бутерброды с колбасой, и Кате стало нехорошо от мясного запаха. Сразу вспомнился другой запах, тот, что стоял в сарае, – сырой, сладковатый запах тлена. И еще кое-какие подробности вспомнились, которые очень хотелось забыть. К самому горлу подкатило. Катя остановила машину.

– Что ты? – спросил Сергей.

Она только головой замотала, и, зажав ладонью рот, выскочила из машины.

– Укачало бедняжку, – посочувствовала Соня. – Вот ведь какая нежная. Свекровь угробить, мужа засобачить – это ничего, а в машине ука…

– Заткнись! – вскрикнула Светлана, локтем ткнув Соню.

Сергей повернулся к попутчицам.

– Ну-ка, иди помоги ей, – приказал он Светлане, глядя не на нее.

– Дура ненормальная, – сказала Светлана, послушно выбираясь из машины.

– Сама ты это слово, – парировала Соня.

Светлана пошла к Кате. И они там стояли вдвоем на траве.

Сергей развернулся на сиденье, рассматривал в упор юное, бойкое создание – от черных ажурных колготок до бронзовой челки над смеющимися глазами.

– Так чего ты там вякаешь? – с отчетливой угрозой спросил он.

– Правду, – сказала она, недоумевающе кругля глаза. – А что, нет, что ли?.. А вообще-то, если честно говорить, я кошечке твоей ох как завидую. У меня б ума не хватило так лихо мужика повязать. – Соня улыбалась ласково, насмешливо. – А ты теперь хорошо повязанный, с потрохами. – И, мгновенно согнав улыбку, она добавила печально, жалея Сергея: – Несчастливый ты. И не будет у тебя ничего.

Он аккуратно потрогал золотую сережку в ее ушке, полуспрятанном в гриве волос.

– Нравится? Хочешь, поносить дам?

– Ты у нас очень счастливая, – усмехнулся Сергей.

– Так я ж свободная, Сашенька… или как там тебя? Каждому – своя радость. У тебя ведь тоже своя радость: баба при тебе личным шофером. Сам-то что водить не выучился? Или она тебя за руль не пускает?

– Балаболка ты, – сказал Сергей беззлобно.

– А ты меня не слушай, – просто согласилась она.

Сергей положил руку на ее ажурное колено.

– Ты коленкой не ошибся? – поинтересовалась Соня.

– Да вроде нет, – он гладил ее ногу.

Тогда Соня, все улыбаясь, вонзила коготки свои сиреневые в натруженную руку наглеца.

Он руку отдернул. Посмотрел: хорошо вонзила, до крови.

– Звать тебя как, свободная?

– Да хоть как зови, милый! Я же все равно не отзовусь.

Женщины уже возвращались к машине.

– Найти тебя где? Ну, быстро!

– Ищи ветра в поле, – она смеялась и закончила вдруг жестко, сквозь зубы.

А дверцы уже открывались, женщины садились в машину.

Сергей отвернулся. На Катино посеревшее, осунувшееся лицо он не посмотрел, точно вовсе забыл о ней.

Остаток пути ехали молча.

– Огромнейшее вам спасибочко, – сказала Соня, прощально улыбаясь Кате. В сторону Сергея она не посмотрела.

Зато он проводил ее уязвленным, больным взглядом.

Он нашел ее очень скоро. Это уж само собой.

Соня трудилась на должности медицинской сестры в физиотерапевтическом кабинете пансионата «Красный сокол» или, скажем, «Вешние воды». Коротковатый синтетический халатик в обтяжечку, подсолнечные семечки в карманах, махонькая рыжая дырочка на подоле выше колена, прожженная сигаретой, смешливость, резкость, неопрятность для медицинского работника едва ли простительная.

Кушетки кабинета физиотерапии были жестки и узки.

– Вам спокойно! Мышцы бедер и ягодиц полностью расслаблены! – рычал за хилой стенкой неутомимый психотерапевт на беззащитных доверчивых пациентов.

В прошлом у Сони было детство, оскверненное родительским пьянством, был ранний гнусный опыт мужского внимания, было хамство и насилие как норма отношения меж людьми. Очень хотелось для себя иной жизни – с прохладным запахом чистого постельного белья, с тугим стуком теннисной ракетки о пушистый мячик, с одеждой не штопаной-перештопанной в пятый раз и в том же месте, и чтобы подбирать небрежным жестом мягкую полу шубы, садясь в автомобиль.

Сергею было понятно все это. Ах, как хорошо он понимал Соню, ах, как хорошо понимала его она, ах, как хорошо понимали они друг друга – ну, просто умереть и не встать: созданы друг для друга.

И разве не разумнее, не честнее разве прийти к Кате и эдак задушевно, доверительно, смело брякнуть с порога: прости, звезда моя, прощай, или ты сама не видишь, девочка моя оголтелая, мое вранье, твоя любовь, ключи на гвоздике в прихожей буду помнить всегда, набросать еще кой-какие подходящие слова, нечто успокоительное, истерико-смягчающее.

Но когда перешагивал злосчастный порог немилого жилища и вступал в напряженно дрожащее поле женского сумасбродства, ее блаженства, ее игры, разум и честность пасовали: они были здесь неуместны. Торжествующая животная нежность ее глаз была трудно отличима от ненависти. Правильно, правильно Катя сказала в ту ночь – «кровью венчанные». И от этого теперь – никуда?

Дорога бежала навстречу, ровно уходила под колеса. Рядом на сиденье лежали запечатанные пачки чистой бумаги, выданные Кате на службе, две коробочки лент для пишущей машинки и новая порция работы – рукописные тексты позапрошлого века.

На губах, готовых улыбаться и петь, беззвучно возникали стихотворные строки и обрывались на полувздохе, вольно перетекали друг в друга, завершаясь компромиссным «та-та, та-та».

А за окнами – запах пыли, прибитой дождем, целеустремленный полет глупого осеннего листа, дети в школьном обмундировании, отягощенные ранцами и портфелями… Есть в осени первоначальной короткая, но дивная та-та…

Катя подвела машину к воротам, вышла отворить, а потом, уже вернувшись, собираясь сесть за руль, обнаружила вяловатую человеческую суету на дороге возле леса, недалеко от участка, в той стороне, где когда-то ночью совершилось тайное погребение убиенного супруга.

Апельсиновые безрукавки дорожно-строительных рабочих, тусклая униформа каких-то других рабочих. Грузовичок с откинутым бортом, зубастая, печально склоненная голова экскаватора.

Они там трубу какую-то прокладывать собирались. Их бригадир, прораб или кто он там был, кругленький, вежливый, обстоятельный, заверил Катю, что все будет по-аккуратному, по-быстренькому… заборчик?.. да, заборчик придется двинуть, но совсем чу-чуточку, а после на место поставим, а как же ж иначе, все будет нормалек, дочка, ты не переживай.

Бригадир уважал хозяйское чувство порядка.

Катя нервно позвякивала на ладони связкой ключей.

Луна, как соглядатай, сквозь деревья заглядывает в сад, сырой и синий. Дождь будто бы прошел в саду: так ослепительно блестят листьями кусты.

Сергей вонзает в землю лезвие лопаты.

Яма перед глазами, под ногами бездонна и черна. На дальнем ее краю на корточках сидит Катя, прижав к коленям остренький подбородок, и улыбается бессмысленно, как блаженная.

Лопата взрезает землю со стеклянным звоном. Монотонное паденье капель – с мокрых листьев, что ли? – невыносимо. Невыносимо – собственное дыхание, предательское, неостановимое. Звуки ударяются о ночную тишину, твердую, плоскую, как стена, и гулко отлетают, множась, расползаясь.

Из тишины приходит неблизкий мягкий шорох автомобильных шин и ровный звук мотора.

Импровизированная могила, наконец, открыта. И Катя медленно поднимается, чтобы помочь Сергею. Босые ноги ее перемазаны влажной землей.

А звук мотора приближается и стихает.

Катя наклоняется, протягивая вниз руки, но так и застывает в полупоклоне, глядя безумными, нежными глазами куда-то за спину Сергея, и все улыбается, улыбается.

Пот, стекая по лбу, жжет глаза. Сергей бесполезно облизывает пересохшие губы.

С усилием, обреченно, он все же поворачивает голову: с той стороны забора, о забор небрежно облокотясь, стоит Романов. Он смотрит дружелюбно. Кажется, сейчас он улыбнется и приветливо кивнет Сергею, как дачный сосед – дачному соседу. А на дороге – машина с отворенной дверцей, и машина эта отчего-то Катина старая «Волга».

– Пора, – произносит ласковый настойчивый Катин голосок. – Пора. Время уходит.

Сергей открыл глаза.

Ночь. Удивленное терпеливое Катино лицо. Истерзанное одеяло на полу.

Сел. Вытер ладонью мокрый лоб.

– Чертовщина какая-то, – сказал хрипло.

Сон отодвинулся, забываясь почти сразу, – только этот невыносимый звук остался – капли воды все падали и падали монотонно. Сергей понял, прислушиваясь: это в кухне из неплотно завернутого крана.

– Пора, – сказала Катя.

Луна катилась в облаках, влажная, как человеческий глаз, съеденный бельмом. Листья блестели зеркально. Но тишина сада была другая, не та, что во сне, живая, отвечавшая шагам, прикосновениям, движениям.

Сергей копал.

Катя сидела на корточках, прижав к коленям подбородок, смотрела, как он копает, по-детски сосредоточенно хмуря лоб.

– Сейчас мы его вывозить не будем, – сказала Катя. – Утром закончим, а то мотор услышат.

Она встала, отошла к забору, шурша палыми листьями, и стояла там, чутко прислушиваясь к спящим соседним дачам, положив ладони на забор.

На земле лежал яркий полиэтиленовый мешок из тех, что предназначены для хранения одежды и снабжены для удобства пользования застежкой «молния».

Когда Сергей откопал, Катя прошуршала к другой стороне ямы, чтобы помочь, и наклонилась, протянув вниз руки.

Мягкий шорох автомобильных шин дурным навязчивым повторением сна пришел к ним из тишины.

Сергей слушал, замерев.

– Ну же, – позвала Катя.

Он оглянулся затравленно на дорогу: она была пуста.

Не докатившись до них, автомобильный голос начал отдаляться и стих совсем.

– Берись, – сказала Катя. – Чего ты?

– Так. Ничего, – он вытер пот со лба.

– Неврастеник ты у меня, – нежно сказала Катя, наклоняясь.

Сергей смотрел на нее, недоумевая. Стоит ведь, милая, над телом мужа, а на лице ни тени страха, волнения, отвращения… какие там еще чувства могли бы и должны были бы возникнуть в ее душе, а она… в самом деле, безумная она, что ли?

Они сделали так, как решила Катя. Спать уже не ложились. С трудом, накачиваясь кофе, дождались утра. А утром Катя вывела машину.

Они затолкали в багажник тело убиенного, запакованное в полиэтиленовый мешок, и отправились в лес, где тело было предано земле вторично.

Возвращались молча. Бессонная ночь не располагала к разговорам. Солнце уже веселилось, ослепляя.

– Спать, спать, спать, – пробормотала Катя с усталой радостью славно и не без пользы потрудившегося человека. Они уехали, и Сергей, холодея, все посматривал искоса на изящный Катенькин профиль.

Так она осталась одна, но ее сознанию не сразу открылся смысл случившегося.

Сначала Катя ждала, стараясь отвлечь себя хозяйственной суетой, с привычным замиранием посматривая на дорогу, думая нетерпеливо – вот ведь оно как, уже вечер приближается, а его все нет и нет.

Но потом была ночь, пустая, холодная, ей предстояли еще и еще такие ночи – с шорохом листьев за окном, что ей мерещится – под его ногами, и тогда она стремительно поднимала от подушки голову, думая с тревогой – вот оно как, ночь тянется и тянется, и его все нет и нет.

В ту ночь ей все-таки удалось заснуть, но на рассвете ее разбудила глухая тишина: это замолчали часы, стоявшие на каминной полке. Она лежала, прислушиваясь, и вдруг отчетливо и просто поняла, что он ушел, что его не будет больше.

Она поднялась и пошла в ванную комнату, где висела его выстиранная, влажная еще рубашка. Только теперь она заметила, что со стеклянной полочки перед зеркалом исчезли характерные свидетельства присутствия мужчины в доме – и бритва его, и тюбик с мыльным кремом, и помазок.

После той ночи времени не стало. Утро ли, день, вечер ли был за стенами дома, оставалось неясно, да и безразлично. За стеклом сменяли друг друга то что-то серенькое, тусклое, сырое, то нечто солнечное, великолепное. Катя отмечала только сумерки. Они воспринимались тяжелее всего: необъяснимый холодный ужас опутывал ее паутиной с приходом сумерек. Катя закутывалась в одеяло и пережидала, забившись в какое-нибудь узкое пространство, вроде угла между шкафом и диваном или стеной и столом. А когда за стеклом становилось темно, ужас отпускал ее, и она послушно ложилась в постель, честно закрывала глаза, лежала так, может быть, минуты, может быть, часы.

Она ходила по дому в ночной рубашке. Естественно, не умывалась. Естественно, ничего не ела. Иногда она пила воду в кухне из-под крана.

Однажды позвонили в дверь. Катя легко взлетела на второй этаж и, воровато приотодвинув занавеску, посмотрела вниз, это пришел Романов.

Он потоптался под дверью, постоял под окном, вытягивая шею, бесполезно всматриваясь в недра дома.

Катя наблюдала за ним с лукавой радостью, как ученица, притаившаяся от надоевшего учителя. Он был для нее как посланец иного мира, потому что с Митенькою был заодно. Но тот тянулся жалобными истлевшими ручонками из минувшего, а этот из грядущего взывал заботливо и гневно к ее полузадохшейся совести. Жрец Фемиды.

Жрец Фемиды ушел.

– Вот так, – сказала Катя и засмеялась.

Впрочем, сам того не ведая, наш несбывшийся Порфирий Петрович сыграл-таки определенную роль: он помог женщине очнуться от изнурительного оцепенения чувств.

Прежде чем выйти из дому и вывести на дорогу железную свою лошадку, Катя долго умывалась, тщательно одевалась и даже выпила кофе. Она отправилась на розыски бесценной, ненаглядной своей пропажи. Нет, бедная женщина вовсе не рассчитывала вернуть утраченное на место… «Да и вообще – ничего, ничего мне от него не нужно, я только хочу спросить его: почему? пусть он скажет, я спрошу его: за что? пусть объяснит, и больше ничего, ни-че-го больше, а уж я-то справлюсь, я-то сумею, я выживу, но вот так, так, так я не могу больше – когда воздух точно разреженный и я заглатываю его старательно, судорожно, а мне дышать нечем!»

После ряда несложных разнообразных усилий розыски утраченного очень скоро примчали Катю к пансионату, привели ее, можно сказать, прямехонько в кабинет физиотерапии.

Она теперь знала и понимала все, что ей было нужно, а что ей было не нужно, что ей просто не хотелось знать и понимать, она отбрасывала как несуществующее.

Коварного медицинского работника Катя нашла на его рабочем месте. Пчелиное гудение целебного аппарата где-то за плотной шторой в ряду кабинок. Астматическое дыхание невидимого пациента. Невнятный – из соседнего кабинета – концерт по заявкам радиослушателей.

Соня сказала:

– Слушаю вас.

Она бросила невнимательный взгляд на подошедшую, тихо застывшую по ту сторону стола Катю и продолжала скрести авторучкой по трупно-зеленой бумаге физиотерапевтических анналов, подперев ладошкой левой руки пушистую голову. Прелестный Нестор прогреваний и ультразвука.

Катя молчала. Ей, собственно, и говорить-то было нечего и незачем. Она просто ждала, когда ее узнают, вспомнят.

Ее узнали, вспомнили. Авторучка зависла неподвижно, целясь в текст. Потом Соня неторопливо, неуверенно, будто бы что ища, потянулась, зашелестела бумажонками на краю стола, по виду медицинскими, направления-рецепты, деловито перекладывая, вроде как для вящего порядка – меньшие поверх больших. Аккуратность маньяка. Очевидно, это увлекательное физическое действие произвело на Соню психотерапевтический эффект («Вам спокойно! Мышцы ваших бедер…»), потому что Соня подняла к Кате уже достаточно наглые, вопрошающие глаза.

– Слушаю вас, – повторила с легким, едва заметным напряжением, с подчеркнутой предупредительностью.

Катя смотрела на нее, улыбаясь. Она бы, может, и ответила, но рот свело от ненависти, челюсти не разжать.

И, увидев, как она смотрит и улыбается – одними только плотно стиснутыми губами, а глаза холодные, неподвижные, как у мертвой, Соня пролепетала:

– Сережа, – и, втягивая голову в плечи, отстраняясь, как от удара, уже в полный голос: – Сережа! – но захлебнулась в крике с таким умопомрачительным всхлипом, точно кто-то вовремя и грубо пережал ее нежное горлышко.

Он – на ходу натягивая на голое тело рубашку, припрыгивая и ковыляя неловко на полувсунутых в кроссовки ногах. Он. Сережа. Се-ре-жа.

Сразу понял все. Схватил Катю за руку, поволок ее за собой. Он быстро тащил ее по каким-то светлым узким коридорам, пустым лестницам.

Катя торопилась следом, не успевая, прыгая через две ступеньки, счастливая.

Так, в бодром спринтерском темпе они выбрались на задний двор. Нечистый развал вокруг помоечного контейнера, глухая бетонная стена с куриной лапкой пацификов и матерным словом, счастливая толстая кошка на газоне. Здесь они остановились, оба – тяжело дыша, она – уставясь на него, как на идола, он – оглядываясь по сторонам.

– Я не могу без тебя, – сказала Катя. – Не уходи.

– Только давай без вот этого, – попросил Сергей, морщась.

– Не уходи, – сказала она. – У меня не получается без тебя жить.

Он застегивал рубашку, заправлял ее в джинсы.

– Ты только не дергайся, Катенька, – сказал он. – Все будет хорошо. Ты же умница. Ты красивая женщина. У тебя квартира, дача, машина. У тебя все еще будет.

Она слушала его внимательно, как собака – хозяина.

– Я не могу без тебя жить, – сказала она потом. – Я без тебя умираю.

Она улыбалась растерянно и виновато, смотрела вопросительно.

– Ой, мать, – он вздохнул, – я из-за тебя в психушку соскочу.

Тогда она сказала:

– Живи, как хочешь. Только не уходи. Тебе девка эта нужна? Пусть будет. Живи с ней. В дом ее приводи. Только не уходи.

– У тебя с головой все в порядке?

С рубашкой Сергей покончил и теперь завязывал шнурки, вольно болтавшиеся на кроссовках.

– Я понимаю, я мешаю тебе, – сказала она и вдруг предложила: – А ты меня убей.

Он обернулся, вздрогнув, и увидел ее смеющиеся глаза.

– Тебе же не привыкать, родной ты мой! – весело напомнила она.

Он ненавидел сейчас эту женщину и боялся ее.

Он шагнул к ней, ухватил пальцами за волосы – и как только голову не отвернул? – и увидел ее взгляд, радостный, властный, высокомерный.

– Ты приходи, – сказала она. – Я тебя ждать буду.

Он и в самом деле мог бы убить ее сейчас. Он понял это и оттолкнул, почти отшвырнул ее от себя.

– Я тебя всегда жду, – сказала она и смотрела так нежно, так преданно, лапушка.

– Ведьма, – сказал он, сатанея от бессилия и злости. Катя улыбнулась ему виновато, развела руками: что, мол, поделаешь, какая есть.

Она неслась не через поселок, а кружным путем, по старой дороге, теперь осиротевшей без машин и людей и потому позволившей Кате выжать из ее скакуна все его лошадиные силы.

Слепящее мельканье вытянутых теней. Задержанное на вдохе дыхание. Холодок в, – Соня сказала бы, – грудной полости.

В замшелом сумраке полудетской памяти скользнуло что-то библейско-былинно-мифологическое, о каких-то врагах, хазарах-халдеях, что ли, которые сами – суд и власть и нет над ними закона, и кони их прытче вечерних волков. Вот это – о вечерних волках – особенно запомнилось, видимо, изумив магнетической дикостью словосочетания. Катя, вспомнив, подумала о себе в поэтическом злобном упоении скоростью – я тоже вечерняя волчица (ах, ах, какое самомнение, деточка!), но она думала – и плевала я на всех вас, и будьте вы все прокляты; она думала – я тоже сама суд и власть, – и это было уже опасно.

На приятно-основательном старом диване в «Митенькином кабинете» под стоны и взвизги пружин энергично совокуплялись полуодетые Соня и Сергей.

– Уедем, уедем, – бормотал он, тыкаясь лицом в ее пушистые волосы, в ее душистую шею. – Уедем давай. Спрячемся где-нибудь.

– В мужья просишься, детка? А на фиг ты мне сдался? – она улыбалась польщенно.

– Ну и сучка же ты, – беззлобно сообщил он.

– От кобеля слышу, – бойко отозвалась она.

Пауза прервала диалог влюбленных по естественным физиологическим причинам.

После чего Сергей отвалился к стене, а Соня одернула юбку.

– Вот бы Катька твоя пришла! – мечтательно ужаснулась она. – Ой, что тогда будет!

– Ничего не будет. Она разрешила.

– Иди ты! – изумилась девушка. – Ну баба у тебя! Класс!

– Катю не тронь, – предупредил Сергей.

Ревность легкой тенью неприятно исказила хорошенькое Сонино личико.

– Всю юбку помял, сволочь. А чего это – «не тронь»?

Не ответил.

Соня приподнялась на локте, целовала его закрытые глаза, поглаживая ласковой лапкой его влажную грудь.

– Слушай, расскажи, как ты мужика-то ее прикончил?

Сергей открыл глаза.

– Ну расскажи, – канючила она.

– Ты что, совсем, что ли?

– Ну как, как ты его? Топором, да? Нет? А как? Задушил? Да? – Она навалилась вдруг на Сергея, смеясь, схватила руками за горло. – Жалко, что ли, рассказать? У, жадина-говядина!

И тут Сергей выдал ей хор-рошую оплеуху, пришедшуюся по розовой щечке. Ну не хватило у него чувства юмора, что поделаешь, бывает. Зато у Сони хватило.

– Ах ты дрянь! – захохотала она, садясь.

Растрепанные бронзовые волосы, золоченый кооперативный крестик, вскочивший с груди на загорелое плечо, смазанная тушь на веках.

Сергей опрокинул Соню, подмял ее под себя.

– Убивают, – лукаво хихикнула снизу Соня.

Он зажал ее рот своим.

На площади перед загородным рестораном был базар. Катя уже купила яблоки, помидоры и еще кой-чего, не произраставшее в саду ее дома, когда заметила тех двоих.

Соня и Сергей не столько покупали, сколько приценивались, болтали с торговками, рассматривали ужас до чего трогательных котят в картонных ящиках и ярких попугайчиков, развлекались, меряя меховые шапки.

«У него есть одна особенная улыбка, очень явная, откровенная, но такая стремительная, такая мимолетная: он не улыбается – он дарит тогда улыбку. А на руке выше запястья тривиальнейшая лиловая татуировка – толстенькая, расплывшаяся буковка «С». А еще есть такой жест – он меня очень забавляет – в моменты озабоченности морщить лоб и мелко-мелко поглаживать кончик носа согнутым указательным пальцем. А на внутренней стороне предплечья – беловатый шрамик, воспоминание о ноже, нежный, как складка на молочной пенке. И вот я принимаю его всего, все его жесты, манеры, словечки, болезни, и это уже не его, это такая же часть меня, как мое дыхание или взгляд, и даже эту его девку я готова принять наподобие дурной привычки, вроде как неумение пользоваться носовым платком. Я готова, готова, я готова принять, но меня-то об этом никто не просит, вот ведь незадача».