Текст книги "Генерал-фельдмаршал Голицын"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Военный совет в Жолкве

Вскоре по возвращении из Львова, где царь безуспешно на Вольной Раде подыскивал для поляков нового короля, Петр созвал в Жолкве новый военный совет. Первый собирался еще в декабре 1706 года, но на нем присутствовала только самая верхушка армии: фельдмаршал Шереметев, командующий кавалерией Меншиков и глава артиллерии Яков Брюс. На январский же совет Петр пригласил всех командиров дивизий, а из Москвы прибыли глава Монастырского приказа боярин Мусин-Пушкин и главный фортификатор инженер Василий Корчмин.

Первым в рыцарскую залу Жолковского замка, где был созван совет, вошел крепкий черноусый тридцатилетний генерал, командующий гвардией Михайло Голицын. Слегка прихрамывая на одну ногу (памятка о татарской стреле, полученной еще в первом Азовском походе), он быстро подошел к царю и, слегка заикаясь, доложил о своем-прибытии.

– Готовься к походу, князь Михайло! – Петр снял круглые очки (с годами стал дальнозорок) и положил их на большую карту, застилавшую овальный стол.

– Лошади, государь, справны, люди накормлены, провиант и фураж приготовлены… Гвардия – хоть завтра в поход!

Вот за эту быстроту, а также за отменную отвагу и мужество, Петр и продвигал сего гвардионца, хотя вообще-то к фамилии Голицыных после своих стычек с фаворитом царевны Софьи Василием Голицыным относился осторожно.

Меж тем в залу важно, брюхом вперед, вплыл дородный военный с Андреевской лентой через плечо. Хотя Борис Андреевич Шереметев и был первым фельдмаршалом новой русской армии, но как он шествовал в оны годы со старобоярской неспешностью, так и в новом войске оставил за собой эту привычку. Да и поздно ему, родовитому боярину из знатного рода Кобылы-Шеремета, в пятьдесят спять лет привычки менять. Его предки еще при Дмитрии с Донском на Куликовом поле бились, когда о Романовых никто на Москве и не слыхивал. И как ни старался Петр выбить боярскую гордыню, ничего переменить в Борисе Петровиче не мог: даже когда Шереметев кланялся перед царем, чувствовалась в нем такая твердая основа и независимость, за которой стоял древний род. Но в то же время фельдмаршал был удачлив в воинских делах, не чуждался новшеств. Петр своего первого фельдмаршала уважал и, даже попрекая, не знакомил его с царской дубинкой. Другое дело друг сердешный Александр Данилыч Меншиков. С ним царь мог обращаться по поговорке: я тебя породил, я тебя и наказую! Зато светлейший князь Римской империи, герцог Ижорский, генерал-губернатор Санкт-Петербурга и Ингерманландии и пожизненный комендант пленной шведской фортеции Шлиссельбург Александр Данилыч Меншиков мог, как царский фаворит, и запоздать на совет, прибыть последним. Он вошел, опираясь на знаменитую калишскую трость, украшенную алмазами, крупными изумрудами и сочиненным им самим гербом рода Меншиковых. Петр хорошо знал эту трость, поелику выполнена она была по собственному царскому чертежу и подарена Данилычу за славную викторию в сентябре 1706 года под Калишем. Он даже помнил цену своего презента: 3064 рубля, 16 алтын и 4 деньги. Но виктория и впрямь была не малая – Меншиков разбил под Калишем целый шведский корпус генерала Мардефельда и польскую конницу, так что Данилыч ту трость заслужил.

Конечно же, Меншиков захватил калишскую трость на совет не случайно: хотел напомнить всем собравшимся господам генералам о своей прошлогодней виктории. Петр сие невинное хвастовство светлейшего, в общем, простил, понеже оно могло пробудить боевой задор у прочих российских Тюреней[27]27
  Тюренн Анри де Ла Тур д’Овернь (1611–75) – виконт, маршал-генерал Франции (1660). Одержал ряд побед, осуществлял маневрирование войсками в сочетании с решительным ударом. Убит во время рекогносцировки позиций противника.


[Закрыть]. Сияние алмазов и изумрудов на калишской трости зажгло взоры и у неудачливого соперника Меншикова по воинской славе Аникиты Ивановича Репнина, и у длинноногого пруссака Алларта, и конечно же у честолюбивого Михаилы Голицына. Даже в голубых глазах Шереметева зажегся огонек: при всем своем богачестве фельдмаршал был куда как не равнодушен к наградам и округлению своих поместий.

– Извини, мин херц, задержался в полках, принимая рекрут, которых Алексей из Москвы доставил! – Петр кивнул, весть о появлении царевича его порадовала. Меншиков свободно уселся за стол супротив Шереметева, и военный совет открылся.

Собственно, еще на предыдущем совете выступили два мнения. Осторожный Шереметев предлагал в случае нашествия шведов ни в коем разе не давать генеральной баталии в пределах Речи Посполитой, а отступать к русским рубежам, ведя малую скифскую войну и оголяя перед шведом местность от провианта и фуража.

Воинственный Меншиков, вдохновленный своей викторией, напротив, готов был дать генеральную баталию уже на Висле, где стояли его передовые драгунские полки.

Сам Петр все еще колебался и посему решил созвать повторный совет. Первое мнение подавал младший по воинскому званию генерал-майор Михайло Голицын (младшим всегда давали первое слово, дабы не оглядывались в совете на старших). Александр Данилович рассчитывал, что князь по своей природной горячности подаст голос за скорейшее сражение. В армии всем памятен был случай, когда во время штурма Нотебурга Голицын воспротивился приказу самого царя прекратить штурм. «Скажи государю, что я подвластен ныне токмо Богу!» – заявил князь Михайло царскому адъютанту. И, дабы отрезать все пути для ретирады, отогнал лодки от берега (крепость стояла на острове), продолжал штурм и ворвался-таки в фортецию.

Но нынешний расчет светлейшего на всегдашнюю горячность Голицына не оправдался. Князь Михайло за годы, прошедшие после штурма Нотебурга, много раз сам водил войска и давно усвоил, что, дабы выиграть большую кампанию, одной отваги мало и что окромя лихих штурмов бывают и трудные ретирады. У него постепенно вырабатывался свой взгляд на войну со шведом, свое понимание неприятеля, которое и ставило его выше обычного среднего генерала.

– Такого супротивника, яко шведский король, надобно бить пространством и временем! – убежденно доказывал теперь князь Михайло на совете. – Вспомним, сколько лет Каролус бегал за королем Августом и не мог его поймать. А все потому, что на просторах Речи Посполитой Август мог переходить из Курляндии в Литву, из Литвы – в Белоруссию, из Белоруссии в Мазовшу и Великую Польшу, оттуда – в Малую Польшу и Галицию, из Галиции – на Волынь и дале по кругу. Но стоило королю Карлу изменить направление и ударить в людную, но малую по пространству Саксонию, захватить наследственные земли беглеца, как он тотчас поразил Августа в сердце и вынудил к позорному миру. Так что мы, имея ныне на руках все просторы Речи Посполитой, используем их хуже короля Августа. Мое мнение: поначалу отступать, оголяя местность перед «Неприятелем, с Вислы – на Буг, с Буга на Березину, с Березины – на Днепр! И только в российских пределах, изготовившись, дать шведу генеральную баталию.

«А ведь дело говорит молодшенький Голицын!» – подумал Петр, поймав себя на том, что невольно одобрительно кивал головой.

Тот одобрительный царский кивок тотчас уловил генерал-поручик Алларт и хотя и сухо, но поддержал голицынский план. В глубине души наемный пруссак недолюбливал этого удачливого русского генерала, который опрокидывал все ходячие немецкие представления о том, что русские в военном деле глупцы и неучи.

Выступил за ретираду и генерал-аншеф князь Репнин, хотя и по иным соображениям, нежели Алларт. Боле, чем на царя, Аникита Иванович смотрел на своего старинного друга и знакомца Шереметева. От Бориса Петровича он уже знал о разномыслии на первом совете между ним и Меншиковым и ретираду поддерживал, прежде всего считаясь с мнением своего фельдмаршала.

– А что его бояться, шведа-то? – как бы в изумлении округлил глаза Меншиков. – В бою, не спорю, швед упорен, но как побежит – у него сразу длинные ноги вырастут! Сам под Калишем шведские спины видел!

– Мы с главной-то королевской армией только под первой Нарвой еще и бились, Александр Данилович. И сам ведаешь, чем та баталия завершилась. Вода-то в Нарове ледяная, ух и ледяная! – Борис Петрович зябко поежился, вспомнив, как, несомый многотысячной ревущей толпой беглецов, он оказался в холодной Нарове. Ну да Бог простил, а добрый конь вынес, переплыл реку и ушел от шведского плена. Но второй раз ледяную купель он принимать не желает. И Шереметев молвил со всей решимостью: – Негоже нам, господа совет, генеральную баталию в чужой земле давать. Тогда, за Наровой, хоть родимые палестины лежали, а за Вислой еще незнамо, яко нас примут!

– Ну, ежели фельдмаршал нам вторую Нарву пророчит, о чем и рассуждать! – вспыхнул Меншиков.

– А ты не горячись, Александр Данилыч, не горячись! – Борис Петрович, по своему природному обыкновению, опять стал рассудителен и спокоен. – Ты конник, так подумай о фураже. Ведь пока мы через Польшу и Литву ретираду иметь будем, сенце-то у нас будет, а не у шведа. Тоже и с провиантом. Вот швед саксонский свой жирок на этих тысячеверстных дорогах и порастрясет. А у родного рубежа наши солдатушки стеной супротив ворога встанут. Да и биться у своих рубежей куда сподручней: в родном доме и стены в помощь!

Доводы фельдмаршала, казалось, убедили весь совет. И, главное, убедили самого царя. Понеже сколько бы ни собирал Петр советов, за ним всегда было последнее слово.

Царь поднялся во весь свой огромный рост, обозрел своих генералов, словно примеряя к каждому нелегкую воинскую славу, и веско заключил:

– Согласен! Генеральную баталию нам еще рано давать. В оной за час можно потерять все, что собирали годами! Скакать и шпагой махать – невелика доблесть! – Петр покосился на Меншикова. – Но и простую ретираду проводить – в войсках боевой дух подрывать! Смотрите на карту. – Он поехал пальцем по расстеленной на столе подготовленной карте. – Вот реки: Висла, Буг, Березина, Днепр. Здесь у переправ и дадим неприятелю арьергардную баталию.

– Государь, из Саксонии доносят, что к походу у шведов готово почти семьдесят тысяч отборного войска, а у нас в славной армии и шестидесяти не наскрести! – сердито пробурчал Шереметев. – Да и те разделены на две половины! – фельдмаршал был решительным противником того, что большая часть кавалерии была под начальством Меншикова, который держал своих драгун подале от пехоты.

– Где уж нам тут генеральные баталии разыгрывать! – поддержал своего фельдмаршала другой пехотный генерал, князь Репнин. – Оно конечно, конница, в случае чего, первой улепетнет, а пехотушке каково?

– Полно скулить, господа генералы! – Петр грозно оглядел свой совет. – Правильно говорил князь Михайло, на нашей стороне два союзника – версты и время. А поначалу убудем вести скифскую войну. Помните, яко скифы заманивали персидского царя в степи, оголожая все за собой? И одержали викторию! Но отступать надобно с толком: не бежать сломя голову, а биться на каждой переправе. Чаю, наш солдат уже не тот, что под Нарвой – пообвык на штурмах фортеций. А отступив на русский рубеж, там и дадим генеральную баталию шведу. И не где неприятель захочет, а где мы пожелаем! Но не забывайте: ныне вся война на одних наших плечах осталась, посему раз-два оконфузитесь, а глянь, швед на Москву с Поклонной горы уже взирает!

– Граница-то, государь, почитай совсем голая! – неожиданно вмешался тихий и мирный глава Монастырского приказа боярин Мусин-Пушкин. – Осмотрели мы сейчас по пути с Корчминым смоленскую фортецию – там башни со времен твоего покойного батюшки не чинены!

Петр хмыкнул, молвил не без лукавства:

– А для чего же я тебя, боярин, с инженером Корчминым на совет вызвал? Вот вам и велю Смоленск, Новгород и Псков крепить! А в пограничье от Пскова, через Смоленск к Брянску сделать засечную линию, слышь, Василий! – Петр обращался уже не к боярину, а к Василию Корчмину, самому молодому по чину офицеру на совете. Но, несмотря на свою молодость и малый чин, Корчмин прошел уже добрую школу фортификации в Пруссии, и Петр знал его как умного и толкового инженера.

– Надобно и Москву крепить, государь! – смело подал он голос.

– Согласен! Не токмо Москву, но и подмосковные города: Можайск, Звенигород! – согласился Петр. – Как управишься в Смоленске и в Новгороде, отправляйся немедля в Москву, я тебе в сотоварищи дам самого государя-наследника!

– А где же денег и людишек для крепостей взять? – не выдержал Мусин-Пушкин, и Петр опять глянул на него с лукавством:

– За тем тебя, боярин, и звал. Придется, видно, опять монастырскую казну потрясти!

– Да и так монастыри наши вконец обнищали! – заикнулся было степенный боярин, но Петр вдруг весь переменился, зыркнул с гневом:

– Сейчас война, боярин! Дворянство и рекруты налоги кровью платят, а вы токмо податью! Что касаемо людишек, на стройку принудьте всех обывателей московских: свои дома, чать, им защищать! И еще, – приказал Корчмину, – на пограничной засеке дороги прикрой люнетами[28]28
  Люнет – открытое с тыла укрепление, состоявшее обычно из 1–2 фронтальных валов с рвом впереди и боковых валов.


[Закрыть] с палисадами и рогатками. И поставь заставы из мужиков самых добрых, с ружьями и самопалами, дабы неприятель отдельными конными отрядами лукавым обманством в границы наши не впал.

– Государь, а вот я, когда ставлю себя на место неприятеля, никак не думаю, что швед на Москву пойдет! – подал вдруг свое мнение Шереметев. – Король Карл – опытный воин и двинется, на мой взгляд, прежде всего в Прибалтику, где соединится с Левенгауптом, восстановит морем свои коммуникации со Швецией и, имея на своем левом плече могучий шведский флот, пойдет на Петербург. К коему и Либекера из Финляндии к себе подтянет! Возьмет Петербург – тогда и Москве угроза!

– А я полагаю, пойдет швед на Первопрестольную! – снова загорячился Михайло Голицын. – Саксонский урок король Карл, думаю, крепко усвоил. Сколько лет гонялся за Августом по Польше, и все без толку, а ударил в сердце владений, и полная капитуляция нашего союзничка, ему, уверен, после Саксонии король Карл ударит в самое сердце России – на Москву.

– Не горячись, князь Михайло, не горячись! – улыбнулся Петр. – Хотя, – царь весело оглядел совет, – шведский Каролус такая же горячая голова, как и наш князюшка. И известной нам королевской горячности тоже полагаю – Москве швед марш свой воспримет! Да вот и из Саксонии мне прилетела весточка, что шведский король в Москву уже своего коменданта определил, генерала Шпарра.

Совет возмущенно загудел, а сам Петр продолжал не без насмешки:

– Всем ведомо, что король Карл мечтает о лаврах Александра Македонского, ему не потребны частные приобретения, ему нужна вся Россия! Да вот токмо не найдет он во мне второго Дария! Ну, а что касаемо неприятельских оборотов, тут я согласен и с Борисом Петровичем. Король ведь мог и своих генералов послушать: и тогда точно пойдет на Москву через Петербург, поскольку сие аксиома европейской стратегии и тактики – бить неприятеля, собрав силы в один кулак и не теряя коммуникаций. Но для нас главное, что и в том и в другом случае швед пойдет севернее Припяти. Посему, Борис Петрович, переводи пехоту в Белорусь и Литву, а ты, светлейший, прикрой переправы на Висле. И помните, главное сейчас – томить неприятеля на переправах!

Так был принят знаменитый Жолковский план, приведший со временем к славной Полтавской виктории.

Крест, полумесяц и луна

По возвращении из Италии князь Дмитрий Голицын, как многие другие петровские навигаторы знатных родов – князья Хилковы, Куракин, Долгорукий, – попал не в корабельную, а на дипломатическую службу. Знатность посла тогда указывала на особую важность и значение посольства, и Петр I этим правилом не пренебрегал. Так князь Дмитрий Михайлович Голицын в 1700 году оказался послом на берегах Босфора сразу после подписания с турками Константинопольского мирного договора.

Царь подтвердил сей договор немедля по его получении, поскольку на другой же день, 19 августа 1700 года, объявил войну Швеции. И Голицын был отправлен в Константинополь с подтвердительной царской грамотой о мире.

– Добивайся, княже, и от султана такой же ответной грамоты. Сам ведаешь, как она нужна нам по нынешним конъюктурам, – напутствовал Петр I своего чрезвычайного посла. – Поезжай в Азов, а оттуда морем на корабле поплывешь в Константинополь.

– Государь, а может отставить корабль! – смело возразил Голицын. – Сам ведаешь, сколь напугало турок прошлое наше посольство, которое приплыло в Константинополь на корабле «Крепость». Напугать-то мы напугали, но потом турки целый год тянули с мирным договором. Думаю, к Великой Порте надобно сейчас, когда у нас началась война на севере, подходить с лаской и бережением. И ничто так турок не успокоит, ежели посольство прибудет к ним, по старинному обычаю, сухим путем через Бендеры, Яссы и Силистрию.

И такой заядлый мореход, как Петр, согласился с разумными доводами князя Дмитрия.

Посольство отправилось через Молдавию и Болгарию, что вызвало, как узнал уже в Константинополе Голицын от верных людей, немалое удовольствие и у султана Мустафы II, и у везиря Хусейна Кепрюлю.

По пути князь Дмитрий примечал многое: и недовольство басурманами-поработителями у христианских народов, греков и болгар, и слабость турецких задунайских крепостей, и взяточничество турецких сераскиров и пашей, требующих бакшиша даже у посла. А по дорогам стояли такие же православные храмы, как и в России. Простой народ охотно шел в православную церковь, как в свое последнее прибежище от турецкого ига. Не сочиняли, выходит, посланцы константинопольского патриарха, что почитай весь край от турецкой границы до берегов Босфора держит православную веру, отметил Голицын. Да и в самом Константинополе почти половину населения составляли не турки, а греки, потомки гордых византийцев, правивших когда-то всеми Балканами и Малой Азией.

«От них к нам во времена святого Владимира и православная вера пришла!» – размышлял князь Дмитрий перед знаменитым собором Святой Софии.

– Что, братушка Дмитрий Михайлович, чай, грустишь, что над Святой Софией ныне высится не православный крест, а мусульманский полумесяц? – внезапно обратился к Голицыну высокий моложавый чернобородый монах. И представился: – Настоятель Афонского монастыря Исайя, в миру Славко Божич, серб.

– Откуда мое имя знаешь? – удивился князь Дмитрий.

– Мы, монахи, много ведаем, – уклончиво ответил Исайя. – И о твоем посольстве нам давно известно. Первым из Ясс нам сообщил о тебе тамошний господарь. Да и Патриарху константинопольскому о приезде посольства сразу ведомо стало. Он и направил меня к тебе спросить, может, в чем нужна наша помощь?

О благорасположении местного патриарха к России Голицыну сообщили еще в Посольском приказе в Москве, и к монаху он отнесся доверительно. На другой день Божич отвел его в резиденцию патриарха.

Турецкие завоеватели, нещадно угнетавшие православные народы, не тронули, однако, православную церковь и сохранили патриаршество и в Константинополе, и в Иерусалиме, и в Александрии.

Резиденция размещалась в садах на берегах Босфора, старец-патриарх Иакиф с улыбкой пригласил посла на вечернюю трапезу в саду.

– У меня в доме, княже, всюду турецкие уши… – показал патриарх на свою резиденцию, – а в саду мы можем говорить доверительно.

Октябрьский вечер был теплый, ласковый, мирно поблескивали на Босфоре огоньки с многочисленных торговых судов, из садов неслась протяжная музыка. Легкий морской бриз причесывал виноградники.

За трапезой, кроме патриарха и Божича, никого не было, и князь понял, что и впрямь может говорить без опаски. Он поведал собеседникам о причинах войны со шведом за земли «отич и дедич», смело спросил, не может ли патриарх помочь ему поскорее свидеться с великим везирем Хусейном.

– Как не помочь единоверцам из Великой России! – Патриарх задумчиво погладил седую бороду. – Везир Хусейн к нашей Православной Церкви настроен, княже, благожелательней, нежели К католикам. Он сам из знатного рода Кепрюлю, а род тот почитай уже сто лет стоит за рулем османской политики и ведет нескончаемые войны с императором-католиком. Именно один из Кепрюлю дошел с турецким войском до стен Вены в 1683 году. И новый Хусейн Кепрюлю мечтает о славной войне с императором, дабы возвратить отобранные у турок принцем Евгением Савойским Венгрию и Семиградье.

– А не собирается ли Хусейн, коль он такой воитель, напасть и на нас, пока мы воюем со шведом, и отобрать обратно азовскую фортецию? – осторожно осведомился князь Дмитрий.

Божич быстро перевел его вопрос патриарху по-гречески. Патриарх снова погладил седую бороду, ответил задумчиво:

– О том Кепрюлю не заботится. Думаю, все его помыслы лежат ныне на Дунае, а не в таком захолустном углу Османской империи, как Азов. К тому же по миру турок не уступил вам Керчь, а крепость запирает царскому флоту выход из Азовского моря в Черное. Так что, по мысли Хусейна, флот царя Петра заперт в Азовском море, как в каком-нибудь деревенском пруду.

– А наша война со шведом не помешает подтверждению мирного договора с султаном Мустафой? – снова осторожно спросил Голицын.

– Не думаю, княже! Все помыслы Хусейна Кепрюлю связаны с большой войной, что назревает на Западе из-за Испанского наследства… – Патриарх прекрасно разбирался в европейской политике, недаром держал своих доверенных людей и в Лондоне, и в Париже, и в Вене. – Ваша война со шведом, но его разумению, только отвлекает таких недавних союзников императора, как Россия и Польша, от турецких рубежей и развязывает туркам руки на Дунае. И ежели француз побьет цесаря, то Хусейн Кепрюлю немедля пойдет, конечно, на Буду и Вену, а не на какой-то там Азов.

– А как мнит о том деле его величество султан Мустафа II? – продолжал выяснять князь Дмитрий основы турецкой политики.

– Султан боле развлекается со своим гаремом в садах Адрианополя, чем думает о делах. Передайте в гарем собольи шубы для любимых жен султана, и его благосклонность вам обеспечена! – громогласно рассмеялся молчавший до того Божич.

– Отец Исайя прав. Повелитель правоверных боле увлечен гаремом, нежели делами государства! – позволил себе улыбнуться и патриарх. – Ведь шестьсот жен – это тяжкая ноша! А султан Мустафа далеко не Геракл! – И молвил уже серьезно: – Большую политику в Османской Империи ведет не султан, княже, а великий везир. И как только Хусейн Кепрюлю явится из Адрианополя в столицу, я устрою вам прием у него, как можно скорее.

Так оно и случилось. Когда через неделю великий везир прибыл в Константинополь, то на другой уже день послал гонцов за московским послом. Встретились с везиром в его частном особняке, беседовали вдвоем, по-домашнему.

– Царь Петр предлагает нам вечный мир?! – удивился везир. – Но ведь с вашим посланником Украинцевым мы заключили мир только на тридцать лет!

– Но вечный мир куда надежнее, чем мир на тридцать лет. Отсюда и предложение моего государя о вечном мире, – разъяснил Голицын.

Везир откинулся на мягкие подушки – сидел он по-турецки, поджав ноги, что вынужден был делать и посол, и, прищурив миндалевидные глаза, спросил с явной насмешкой:

– Похоже, князь, вы собираетесь вести вечную войну со шведом, оттого и просите нас о вечном мире?

– Мы не одни ведем войну, великий везир, а в союзе с королями польским и датским. И соединенными силами скоро сломим шведа! И мой государь не просит вечного мира, а предлагает его! – Князь Дмитрий отвечал с гордостью азовского победителя.

Но, похоже, на Кепрюлю это не произвело никакого впечатления. Везир знал больше, чем московский гяур. И снова позволил себе насмешку:

– Похоже, царю не повезло с союзниками. До нас уже дошла одна плохая для вас весть – Дания разбита юным шведским героем и вышла из войны! – И, глядя на растерянного Голицына, добавил: – Ну, а вслед за Данией выйдет из войны и такой ваш ветреный союзник, как король Август! Может, и вам заключить мир со шведом?

Но князь Дмитрий везиру ответил с твердостью:

– Мой государь ведет войну справедливую, за земли «отич и дедич», и из войны он не выйдет, пока не вернет наши исконные земли.

К удивлению Голицына, везир принял это заявление не без радости и ответил не без сочувствия:

– Хорошо понимаю царя Московии. То, что взято силой оружия, надобно и отобрать оружием! Но вечного мира, князь, в природе не бывает. И я предлагаю вам утвердить мир на тридцать лет!

Князь Дмитрий, как и наставлял его в Москве царь Петр, согласно склонил голову.

И уже через неделю из Адрианополя пришла добрая весть: султан Мустафа II подписал фирман[29]29
  Фирман – указ шахов Ирана, султанов Османской империи, других государей в странах Ближнего и Среднего Востока.


[Закрыть] о тридцатилетием мире с Россией. Князь Дмитрий мог возвращаться теперь в Москву, а на его место постоянным послом в Турцию прибыл другой навигатор – Петр Андреевич Толстой.

* * *

В Москве Петр с радостью отметил успех посольства князя Дмитрия, поскольку Голицын вернулся в Москву как раз после злосчастной нарвской конфузии.

– Выходит, Нарва не смутила турок, что ж, и тридцать лет мира с османами – добрый знак! – весело сказал Петр Голицыну, принимая посла в своем домике в Преображенском. – Думаю, за тридцать лет-то мы, конечно, управимся со шведом на севере и развяжем себе руки на юге.

Царь внимательно послушал рассказ князя Дмитрия о всех переменах при султанском дворе, о ненависти к турецким поработителям у христианских народов, об огромном значении Православной Церкви на Балканах.

– Похоже, княже, ты неплохо разобрался в балканском хороводе. Потому назначаю тебя тайным советником и даю тебе новую должность: станешь губернатором в Киеве. Оттуда легко следить и за Балканами, и за крымским ханом, и за большими польскими панами на Правобережной Украине, да и за всеми переменами на гетманщине. Киев – место всему этому удобное, но тревожное: то татарский набег на Украину, то смута в Сечи, то измена панов моему союзнику Августу. – При упоминании союзника Петр хмыкал. Продолжил сурово: – Да и за гетманской старшиной потребно зоркое око. И, конечно, тебе в Киеве заниматься делами не токмо гражданскими, но и военными, быть тебе не просто губернатором, а генерал-губернатором. Придется войска водить, и киевскую фортецию оборонять. Верю – справишься! Помню тебя еще по Азовским походам! Голицын понял – вера Петра, что гвардеец все может, распространяется и на него и оттого поддержка и доверие царя ему обеспечены надолго. И не ошибся: почти всю Северную войну Петр держал Дмитрия Голицына в Киеве как свое недреманное око.

Вскоре после назначения генерал-губернатором Голицыну пришлось уже в 1704 году вести двадцатитысячный Прусский вспомогательный корпус на соединение с королем Августом в Галицию, а после ретирады русской армии из Гродно в Киев сооружать новую Киево-Печерскую фортецию и наблюдать за всеми оборотами дел и в крымской Столице Бахчисарае, и в Молдавии и Валахии.

Но боле всего беспокойства в тревожный 1708 год доставляло киевскому генерал-губернатору поведение пана гетмана Мазепы. И на гетманщине, и в Запорожской Сечи все ведали, что единственный, кому можно было пожаловаться на пана гетмана на Украине, был киевский генерал-губернатор, и потому к князю Дмитрию стекались все доносы на Мазепу.

Но ежели раньше шли только подметные письма или наветы ничтожных людишек, вроде Гультяя Гриця, то теперь на гетмана жаловались уже такие высокородные люди, как полковник Искра и Кочубей. И ежели Кочубей был зол на старого гетмана за то, что тот склонил к блуду его младшую дочку Матрену, то такой заслуженный полковник, как Искра, не имел против Мазепы ничего личного, а токмо подозревал Гетмана в измене. И оба они, и Искра и Кочубей, были едины в одном: Мазепа давно уже ведет переписку с королем Станиславом, зазывает его и шведов на Украину, готовит великую измену царскому величеству.

Последнее письмо по этому делу князь Дмитрий получил от полковника слободского Ахтырского полка Федора Осипова (полки слободской Украины гетману не подчинялись), который сообщал, что в феврале явился к нему из Полтавы поп Иван Святайло от полковника Искры, и через того священника Искра просил Осипова встретиться с ним для государева дела.

Когда Осипов съехался с Искрою на своей пасеке, тот сообщил тайну, что гетман Иван Мазепа, согласившись с королем Лещинским, умышляет на здравие великого государя, как бы его в свои руки захватить и смерти предать! Хотел гетман сие сделать во время приезда в Батурин Александра Кикина: Мазепа думал, что под именем Кикина приедет сам государь, и велел, как будто для встречи, поставить в караул своих верных сердюков, навербованных из войска короля Станислава. Все сердюки стояли с заряженными ружьями, гетман приказал им, как государь войдет во двор, выстрелить в негр. И только когда Мазепа узнал, что царского величества нет, а едет один Кикин, то велел сердюкам тотчас разойтись.

А сейчас гетман умышляет, как бы ему через Днепр со своими полками перейти и в Белую Церковь убраться, где и соединиться с королем Лещинским!

Самые горячие строчки из этого письма (которое Голицын сразу же переслал канцлеру Головкину) долго еще вертелись в голове князя Дмитрия и не давали спокойно спать.

С одной стороны, сколько уже было посыльных к Мазепе от поляков: и от покойного ныне короля Яна Собесского, и нынешнего короля Станислава Лещинского, и всех их Мазепа сам выдал царю на расправу. За то и обретался у государя в великом доверии и почете. И разве не Мазепу Петр I вторым, после канцлера Головкина, наградил высшим российским орденом Святого Апостола Андрея Первозванного?

А с другой стороны, Кикин и впрямь заезжал недавно в Батурин, и многим было ведомо, что царь часто ездит под именем этого адмиралтейца, благо едины ростом и статью. И полковник Анненков, постоянно пребывающий при гетмане, недавно доносил Голицыну, что гетман и впрямь половину своего скарба недавно перевез из Батурина в Белую Церковь, а теперь и сам на правобережье перебрался. И как знать, не собирается ли он встречать в Белой Церкви Лещинского, который, по слухам, собирается идти в Галицию, а оттуда на Днепр?

Словом, было отчего тревожиться князю Дмитрию в эти мглистые мартовские дни. Одно было хорошо. Как сообщил Осипов, доносчики Кочубей и Искра не бежали в Крым, а добровольно явились в Ахтырку, полагаясь на царскую протекцию, и отправлены сейчас в Смоленск для допроса.

А вечор пришла еще одна отрадная весть: гетман из Белой Церкви поспешает сейчас в Киев и будет с визитом у генерал-губернатора.

И точно, в тот мартовский день 1708 года к князю Дмитрию пожаловали гости. За окном уже брезжили пепельные влажные сумерки, густой туман от таявшего снега поднимался до черных верхушек оголенных деревьев. Но в обитой дубом гостиной было покойно, дышала жаром большая изразцовая голландская печка, в сумеречном обманчивом свете весело поблескивали горки серебряной посуды за стеклом богатого буфета.

Гости сидели вокруг маленького наборного столика, уставленного десертом: яблоками, грушами и виноградом из теплиц собственного княжеского сада и диковинными плодами – лимонами и апельсинами – подарком воложского господаря. Пили черный яванский кофе и ароматный французский коньяк, презент князю Дмитрию от его ближайшего друга Андрея Артамоновича Матвеева, русского посланника в Голландских Штатах и Англии.